Читать книгу Спасал ли он жизни? Откровенная история хирурга, карьеру которого перечеркнул один несправедливый приговор - Дэвид Селлу - Страница 7

30 ноября 2010 года

Через месяц после расследования меня снова вызвали в Генеральный медицинский совет – коронер решил передать мое дело в Королевскую прокурорскую службу. В этот раз пришлось ехать в Манчестер, поскольку теперь офис располагался там. Мы с Кэтрин приехали и поднялись на лифте на седьмой этаж. Ожидая, я посмотрел в Интернете, кто еще должен был предстать перед линчевателями: как и я, это были врачи с иностранными именами.

Генеральный медицинский совет чаще всего расследовал дела врачей, принадлежавших к этническим меньшинствам. Ничего не изменилось. Хоть совет и признал неравенство, беспокоившее многих иностранных врачей, никаких изменений не последовало.

Генеральный медицинский совет все еще выступал в роли и обвинителя, и судьи, но со временем это должно было измениться.

Прежде чем нас вызвали, пришлось ждать два с половиной часа. Совет запросил отчет хирурга общего профиля Джона Друри, который не изучил оригинальные записи о пациенте и опирался только на отчет Эмпи, а это противоречило правилам Генерального медицинского совета. В правилах было четко сказано, что эксперты не должны опираться на выводы других людей, обязаны изучить оригинальные записи и делать выводы именно на их основании. Несмотря на это, Генеральный медицинский совет принял во внимание мнение мистера Друри и наложил ограничения на мою лицензию, лишив возможности работать в частных лечебных учреждениях.

Из государственных больниц я мог работать лишь в Илинге, причем под наблюдением главного врача.

Это решение должно было пересматриваться каждые три месяца, и по мере расследования дела могли приниматься дальнейшие решения.

Генеральный медицинский совет должен был уведомить меня о следующих слушаниях.

В больнице Илинг были рады, что я продолжил выполнять работу в полном объеме, оставаясь на дежурства и берясь за экстренные операции.

* * *

Полиция решила допросить меня, но не как свидетеля, а как потенциального подсудимого.

Из всех профессиональных организаций, где я состоял, Общество по защите медицинских работников оказало мне наибольшую поддержку. Я несколько раз обращался туда за советом. Я наивно полагал, что другие организации, включая Королевскую коллегию хирургов и Британскую медицинскую ассоциацию, за членство в которых регулярно платил, окажут помощь, когда будет необходимость. Я не полагал, что они примут участие в судебном процессе и что обязаны это делать, но надеялся на психологическую поддержку с их стороны. Я знал других хирургов, подозреваемых в непреднамеренном убийстве. Их обвиняли, предавали суду, а затем либо оправдывали, либо осуждали. Практически все они состояли в одной из Коллегий хирургов и Британской медицинской ассоциации и, скорее всего, тоже надеялись на помощь, в которой теперь нуждался я. Искать ее в этих организациях казалось вполне очевидным, поскольку они были удалены от рабочего места, где конфиденциальность никто не мог гарантировать.

Однажды утром я позвонил на горячую линию Королевской коллегии хирургов Англии. Ответила женщина-оператор, и я кратко объяснил, что один из моих пациентов умер, и мне предстоит стать участником сложного расследования, чего никогда прежде не случалось. Я полагал, что кто-то из коллегии сможет мне помочь.

– Насколько мне известно, в коллегии нет конкретного отдела или человека, специализирующихся на таких вопросах, но я свяжу вас с тем, кто выслушает вашу историю в подробностях и, возможно, найдет члена коллегии, который сможет помочь, – сказала она.

Я ждал около пяти минут, и потом меня действительно с кем-то соединили. Это был мужчина, он детально расспросил о пациенте и событиях, приведших к его смерти. Серия вопросов продолжалась, и в какой-то момент я сказал ему, что это не то, что нужно. Я объяснил, что мне нужен совет хирурга, который смог бы помочь с составлением медицинских отчетов и подсказать, как вести себя на допросе в полиции, упомянув при этом, что нуждаюсь в психологической помощи.

Он вздохнул и попросил меня подождать, пока он поговорит с человеком, который сможет мне помочь. Прошло еще пять минут, все это время в трубке играла классическая музыка.

Со следующим человеком разговор был таким же. Когда меня связали с третьим, стало ясно, что помощи, на которую рассчитывал, я не получу.

Я чувствовал себя потерянным: ситуация была серьезной, а коллегия не смогла помочь.

Я попробовал обратиться в Королевскую коллегию хирургов Эдинбурга и Британскую медицинскую ассоциацию, в которых тоже состоял, но и они ничего не сделали.

Общество защиты медицинских работников, однако, нашло для меня солиситора[9], и она присутствовала со мной на даче показаний в полицейском участке Хэрроу. Прошло почти 11 месяцев с коронерского расследования и почти десять с моего появления в Генеральном медицинском совете, но даже теперь мне постоянно напоминали о деле. Как бы то ни было, подробности работы с мистером Хьюзом начали тускнеть в памяти. Мои близкие приехали вместе со мной, но их не пустили в участок, и пока меня допрашивали, они были вынуждены ждать в кафе в соседних торговых комплексах.

Полицейский участок Хэрроу, 20 и 26 сентября 2011 года

Нас проводили в комнату для проведения допросов, где был приготовлен диктофон. Меня предупредили, что я не обязан ничего говорить, но все сказанное будет записано и использовано в качестве доказательства на суде. Если позже я скажу в свою защиту что-то, не упомянутое во время этого допроса, это не будет принято во внимание. Один из детективов попросил меня повторить предупреждение, чтобы удостовериться, что я все правильно понял. Это была вовсе не возможность выпить чаю с офицерами, а допрос, продолжавшийся до тех пор, пока я не оказался на грани нервного срыва. Для проводивших допрос это была возможность продвинуться по карьерной лестнице: обвинительный приговор мог помочь получить более высокое звание.

Офицеры полиции перед допросом были не просто агрессивными, а откровенно враждебными. Их тон дал ясно понять, что обстановка, в которой мне придется отвечать на вопросы, приятной не будет.

Я понял, что устно на вопросы лучше не отвечать: из-за стресса и неспособности просматривать письменные заметки человек может сделать недостоверные заявления. Лучше всего убедить полицейских предоставить вопросы в письменном виде, ответите на которые вы тоже на бумаге, – в таком случае, прежде чем сдать записи, можно проверить достоверность каждого слова и проконсультироваться с юристом.

Выяснилось, что я допустил ошибки в ответах на протяжении почти девятичасового допроса. Расшифровку моего допроса целиком зачитали в суде, а затем провели анализ моих показаний, по результатам которого я оказался лжецом.

* * *

Меня допрашивали два дня, и я узнал, что подозревают не только в непреднамеренном убийстве, но и в даче заведомо ложных показаний. Подозрения в лжесвидетельстве были связаны со словами о времени изучения мной результатов компьютерной томографии, которые я сказал во время коронерского расследования.

Допрос продолжался до позднего вечера первого дня. Только после того как сопровождавшая меня солиситор заметила, что показания, полученные в результате настолько долгого допроса, могут быть неточными, офицеры посчитали нужным прекратить процедуру. Меня обязали вернуться через шесть дней.

– Тебя могут преследовать в судебном порядке, если это их цель, но не затравливать, – сказал мне друг, выдающийся барристер из Нигерии, к которому я обратился за советом по телефону.

К тому моменту я понял, что вероятность обвинительного приговора стала гораздо выше, чем в самом начале. Подсудимого, которого подозревают не только в непреднамеренном убийстве, но и в лжесвидетельстве, будут воспринимать как лжеца. Каждое сказанное слово будут тщательно проверять на достоверность. Более того, дача заведомо ложных показаний влечет за собой более суровое наказание, чем непреднамеренное убийство.

Суббота, 22 октября 2011 года, 09:00

Прошло четыре недели с момента допроса в полиции. Я собирался ехать на обход в больницу Илинг, как вдруг в дверь позвонили. Кэтрин была в магазине. Я был дома один и все еще в халате. Я открыл дверь, ожидая увидеть почтальона, – иногда он доставлял почту в это время по субботам.

– Вы Дэвид Селлу?

Красиво одетая женщина лет сорока сунула мне в лицо диктофон.

– Эм, да.

– «Санди Миррор». Мне сообщили, что вас допрашивали в полиции в связи с подозрением в непреднамеренном убийстве. Я бы хотела, чтобы вы это прокомментировали.

Я в ужасе уставился на нее.

Меня охватили ярость и недоумение. Откуда она узнала о деле, кто дал ей мой адрес? Какое право она имела являться ко мне домой в такое время?

– Я не желаю обсуждать с вами ни это дело, ни что-либо еще, – сказал я, прежде чем захлопнуть дверь перед ее лицом и закрыться на ключ.

– Насколько я поняла, вы не желаете давать комментарии? – крикнула она напоследок.

Я дошел до гостиной и рухнул на диван. Через час, находясь в полном оцепенении, посмотрел на часы в попытке осознать важность произошедшего. Будучи не в состоянии поехать в больницу с утра, я отложил обход до обеда.

В воскресенье в «Санди Миррор» вышла статья – в ней сообщалось, что меня допрашивали в полиции, подозревая в непреднамеренном убийстве.

Не было ли это связано с тем, что запись моего допроса и все показания свидетелей по делу были переданы в Королевскую прокурорскую службу всего два дня назад?

Кто-то передавал конфиденциальную информацию прессе…

Казалось, что ни у кого нет никакой информации и никто не может дать совет или хотя бы подбодрить. Даже юристы не знали, чего ждать. В это тяжелое время меня очень поддерживали близкие. Дети старались приезжать чаще и советовали оставаться сильными. Кэтрин приглашала меня на долгие прогулки, следила за тем, чтобы я хорошо питался и достаточно спал.

Никто из коллег не понимал, насколько я травмирован. Возможно, следовало на какое-то время уйти с работы, но я знал, что буду постоянно переживать об исходе дела, поэтому продолжал работать. Приступая к серьезной операции, я гадал, что будет, если вдруг что-то пойдет не так, ведь от этого не застрахованы даже самые умелые хирурги. Теперь для этого было особенно неподходящее время.

Если у пациента будут осложнения, будет ли это использовано против меня?

Я прочитал, что врачи, переживающие расследование Генерального медицинского совета, часто совершают суицид. Очевидно, что те, за кем следит еще и полиция, особенно уязвимы.

У меня никогда не возникало желания покончить с собой: я знал, что близкие этого не вынесут, но прекрасно понимал, насколько сильное давление постегивало к этому других врачей.

Я обратился за помощью к коллеге, клиническому психологу-консультанту, который был невероятно добр ко мне. Он научил меня упражнениям для расслабления и рассказал, как правильно настроить себя на тревожные месяцы, ожидавшие меня впереди. Чтобы сократить травматический стресс, следовало не пытаться забыть о проблемах, а думать о них по чуть-чуть. Проще сказать, чем сделать. Я не мог перестать думать о событиях, последовавших за смертью пациента, полицейских допросах и отстранении от работы в больнице имени Клементины Черчилль после нескольких лет практики без нареканий.

Июль 2012 года

Мне позвонила солиситор и сообщила, что Королевская прокурорская служба изучила все доказательства, полученные в ходе масштабного расследования, и попросила полицию вынести вердикт. Она предупредила, что, если на этом этапе предъявят обвинение, меня могут арестовать. Она не знала, смогут ли меня выпустить под залог или же придется оставаться под стражей. Медицинский директор больницы Илинг заранее сообщил, что если будет предъявлено обвинение, то у них не останется другого выхода, кроме как отстранить меня от работы до решения суда.

В назначенный день мы с женой, двумя детьми и солиситором снова приехали в полицейский участок Хэрроу. Солиситором была белая женщина около 60 лет с короткими светлыми волосами. Когда нас вели по тускло освещенному коридору мимо грязных камер, я посмотрел на солиситора и по выражению ее лица понял, что следует ожидать худшего. Нас встретили младший детектив и его старшая по званию коллега. Их язык тела, молчание и подход к делу свидетельствовали о том, что они совершенно не беспокоились о моих чувствах и психологическом благополучии. Меня всегда учили избегать такого поведения, когда нужно сообщить пациенту плохие новости. Мне сообщили без преамбулы: «Королевская прокурорская служба доверила предъявить вам обвинение в непреднамеренном убийстве, совершенном 14 февраля 2010 года, и даче заведомо ложных показаний в коронерском суде 18 октября 2010 года». «Вам не нужно ничего говорить…» – сказал мужчина-офицер совершенно без эмоций.

Я посмотрел на солиситора, пытаясь понять, что делать, и она дала знак ничего не говорить.

– Мистера Селлу арестуют? – спросила она.

– Нет, но ему необходимо явиться в Магистратский суд Хэндона для предъявления формального обвинения. Пока мы не принимаем никаких мер, но если он не явится в суд или не выполнит одно из требований, мы придем и арестуем его, – сказала старший детектив.

* * *

Ничто не могло подготовить меня к этому моменту. В 1991 году в Сьерра-Леоне разразилась жестокая гражданская война, продлившаяся 11 лет. К счастью, отец умер до ее начала, но мать и родственники оказались в эпицентре военных действий. Кто-то из них был убит, кто-то серьезно ранен. Функционирующей медицинской службы там не было. Им пришлось жить в бушленде[10], чтобы спрятаться от воинствующих мародеров, которые убивали, калечили, насиловали и уничтожали собственность.

Я старался высылать им деньги, чтобы немного облегчить физические страдания, но с их психологическими шрамами ничего поделать не мог. Из-за своей беспомощности и чувства вины многие годы я испытывал посттравматический стресс.

Моя мать умерла вскоре после окончания войны от инсульта, и родственники считали это результатом психологической травмы, которую она получила.

Преодолев эти и другие сложности в жизни, я не мог вспомнить ничего, что могло бы сравниться со стрессом, испытанным теперь. Мне сообщили, что максимальное наказание за непреднамеренное убийство – пожизненное заключение, а если бы меня признали виновным еще и в лжесвидетельстве, я вполне мог бы провести в тюрьме остаток своих дней.

Получив медицинское образование, я посвятил всего себя тяжелой работе, чтобы стать хорошим хирургом. Лучше всего мотивировала на это возможность помогать людям.

Некоторые мои пациенты возвращались и благодарили за то, что я спас им жизнь. Эти слова значили для меня очень многое, но ничто не могло компенсировать боль, которую я сейчас испытывал.

* * *

Медицинский директор больницы Илинг предупредил, что, если будет предъявлено обвинение, меня точно отстранят от работы, но означало ли это увольнение? Я так не думал. В конце концов, я еще не был обвинен в каком-либо преступлении. Я гадал, что будет с женой и детьми, если это все же произойдет? У нас была ипотека, нужно было оплачивать счета. Оказалось, мы очень многое принимали в жизни как должное. Наши дети все еще пытались твердо занять свое место на рынке труда, и мы старались поддерживать их не только финансово, но и психологически, поскольку они переживали непростые времена. Кто будет заботиться о них? Кто будет лечить моих пациентов в больнице Илинг? Меня давно отстранили от работы в частной больнице, и всем своим пациентам я разослал письма, где говорил, что могу перевести их к коллегам, если они этого хотят. Конечно, они имели полное право самостоятельно выбрать хирурга. Я пообещал, что вернусь, но в глубине души понимал, что вернуться в частную медицину будет сложно, даже если с меня снимут обвинения. За годы работы я многого добился, но теперь все рушилось.