Читать книгу Семь камней - Диана Гэблдон - Страница 8

Говорят, рыжие волосы – знак дьявола. Джоан задумчиво смотрела на огненные волосы ее спутника. На палубе гулял сильный ветер, он резал глаза так, что из них текли слезы; он вырывал из-под повязки пряди волос Майкла Мюррея, и они плясали вокруг его головы словно пламя. Хотя, будь он посланником дьявола, у него и лицо было бы безобразным как смертный грех, но ведь оно не такое.

К счастью для него, он был похож на свою мать, придирчиво подумала она. Его младшему брату Йену повезло меньше, даже и без его языческой татуировки. У Майкла было весьма приятное лицо, хоть и обветренное, хоть и со следами горя; да что удивляться, ведь он только что потерял отца, а за месяц до этого во Франции у него умерла жена.

Но она стояла на палубе в такую непогоду не для того, чтобы разглядывать Майкла Мюррея, если бы даже он заливался слезами от горя или внезапно обернулся нечистой силой. Только она подумала об этом, как тотчас дотронулась до крестика, на всякий случай. Крестик благословил самолично их священник, а ее мать вдобавок ходила с ним пешком к источнику святого Ниниана и там окунула его в воду, прося у святого защиты и покровительства. Джоан хотелось как можно дольше смотреть на свою мать.

Она сорвала с головы платок и помахала им, крепко зажав в кулаке, чтобы его не вырвал ветер. Мать тоже неистово махала ей; ее фигурка, стоявшая на пристани, все уменьшалась. Рядом с матерью стоял Джой; он обнял ее за талию, чтобы она не упала в воду.

Джоан тихонько фыркнула при виде ее нового отчима, но тут же одернула себя и опять дотронулась до крестика, бормоча в наказание молитву о прощении. В конце концов, она ведь сама способствовала этому браку, и это было правильно. Иначе она по-прежнему торчала бы дома в Балриггане, а не плыла во Францию, чтобы стать там невестой Христовой.

Толчок в бок заставил ее оторвать глаза от берега; Майкл протягивал ей носовой платок. Ладно, что ж. Если у нее текли слезы из глаз – ой, и из носа тоже течет, – чему тут удивляться при таком свирепом ветре? Она взяла лоскут ткани, кратко кивнула в знак благодарности, быстро обтерла щеки и еще сильнее замахала головным платком.

Никто из семьи Майкла не пришел его провожать, даже Дженет, его сестра-близнец. И неудивительно, ведь они были заняты хлопотами после смерти старого Йена Мюррея. Да и зачем провожать Майкла? Майкл Мюррей торговал вином в Париже и был на удивление самостоятельным джентльменом. Ей было приятно сознавать, что он знал, что делать и куда идти, и обещал в целости и сохранности доставить ее в монастырь Ангелов, потому что прежде она с боязнью думала о том, как пойдет одна через весь Париж по многолюдным улицам, где все говорили по-французски – хотя, конечно, знала французский неплохо. Учила его всю зиму, а мать Майкла ей помогала – хотя, впрочем, лучше она не скажет в монастыре преподобной матери-наставнице про то, какие французские романы стояли на полке у Дженни Мюррей, потому что…

– Voulez-vous descendre, mademoiselle?[18]

– Э? – Джоан повернула к Майклу лицо и увидела, что он жестом показывал ей на люк, который вел вниз. Она снова повернулась к берегу, моргая, – но пристань уже растаяла в дымке, и мать вместе с ней.

– Нет, – ответила она. – Не сейчас. Я просто… – Ей хотелось стоять и до последнего глядеть на удалявшийся берег. Возможно, она в последний раз видела Шотландию, и при мысли об этом все внутри нее сжималось в тугой комок. Она махнула рукой на люк: – А вы ступайте. Я тут и одна постою.

Он не ушел, а встал рядом с ней, взявшись за поручень. Она немного отвернулась от него, чтобы он не видел, как она плачет, но в целом не жалела, что он остался.

Никто из них не говорил; берег медленно погружался в воду, как будто море проглатывало его, и вскоре вокруг уже ничего не осталось, кроме открытого моря под мчавшимися тучами, серого и покрытого мелкой рябью волн. Внезапно у нее закружилась голова, закрыв глаза, она сглотнула.

«Милый Господи Иисусе, только бы меня не стошнило!»

Шорох рядом с ней заставил ее открыть глаза. Она обнаружила, что Майкл Мюррей глядел на нее немного озабоченно.

– Все в порядке, мисс Джоан? – Он улыбнулся. – Или мне надо называть вас сестра Джоан?

– Нет, – ответила она, взяв под контроль свои нервы и свой желудок. – Я ведь еще не монахиня, правда?

Он окинул ее с ног до головы откровенным взглядом, как это всегда делают шотландские горцы, и улыбнулся еще шире.

– Вы когда-нибудь видели монахинь?

– Нет, – ответила она как можно суше. – Но я также не видела Господа или Пресвятую Деву, но верю в них.

К ее немалой досаде, он расхохотался. Но, увидев выражение ее лица, сразу замолк и посерьезнел, хотя она видела, как подрагивали его губы.

– Простите, мисс Маккимми, – сказал он. – Я не сомневаюсь в существовании монахинь. Я видел собственными глазами много этих созданий. – Его губы скривились, и Джоан сердито сверкнула глазами.

– Созданий? Как это?

– Фигура речи, не более того, клянусь! Простите меня, сестра, я не нарочно! – Он поднял руки, изображая испуг. Чтобы не рассмеяться, он нарочито нахмурился, но она ограничилась лишь неодобрительным «хм-м».

Впрочем, любопытство пересилило, и через несколько мгновений, потраченных на созерцание пенистого следа за кормой, она спросила, не глядя на него:

– Когда вы видели монахинь, что они делали?

Он уже справился со смешливостью и ответил ей серьезно:

– Я, к примеру, видел сестер из конгрегации Нотр-Дам, они постоянно ходят по улицам и помогают бедным. Всегда по двое, и обе монахини идут с огромными корзинами, полными еды – может, и лекарств. Правда, они закрытые, те корзины, так что я не могу сказать наверняка, что в них. Может, они тайком проносят в доки бренди и кружева… – Смеясь, он увернулся в сторону от ее занесенной для удара руки.

– Ой, да-а, вы будете редкой монахиней, сестра Джоан! Terror daemonium, solatium miserorum… Ужас для демонов, утешение несчастным.

Она сжала изо всех сил губы, чтобы не рассмеяться. Ужас для демонов – какой наглец!

– Нет, я не сестра Джоан, – сказала она. – Кажется, в монастыре мне дадут новое имя.

– О-о, правда? – заинтересовался он. – И вы сможете сами выбрать себе имя?

– Я не знаю, – призналась она.

– Ну и какое имя вы бы выбрали, если бы вам было позволено? – спросил он, откидывая волосы со лба.

– Ну-у… – Она пока никому не говорила об этом, но, в конце концов, что тут такого? После приезда в Париж она больше не увидит Майкла Мюррея. – Сестра Грегори, – выпалила она.

К ее облегчению, он не засмеялся.

– О-о, какое хорошее имя, – сказал он. – В честь святого Григория Великого?

– Ну… угу. Вам это не кажется дерзким? – с легким испугом спросила она.

– Нет-нет! – удивившись, ответил он. – Ведь скольких монахинь зовут Мэри? Раз не дерзость брать себе имя Божьей Матери, как можно считать самонадеянным желание взять имя простого священника? – Он улыбнулся так весело, что она улыбнулась ему в ответ.

– А что, многих монахинь зовут Мэри? – из любопытства спросила она. – Так бывает часто, правда?

– О-о, угу, вы сказали, что не видели ни одной монахини. – Он перестал шутить над ней и ответил серьезно: – Около половины монахинь, которых я встречал, по-моему, звали сестра Мэри такая-то – ну, например, сестра Мэри Поликарп, сестра Мэри Иосиф… в этом роде.

– И вы встречали так много монахинь, занимаясь вашим бизнесом, да? – Майкл Мюррей был виноторговцем, младшим партнером «Фрэзер et Cie» – и, судя по покрою его одежды, жил достаточно неплохо.

Его губы дернулись, но он серьезно ответил:

– Что ж, пожалуй, да. Не каждый день, конечно, но сестры довольно часто заглядывают ко мне – или я к ним. «Фрэзер et Cie» поставляет вино в большинство монастырей Парижа, и некоторые из них присылают к нам пару монахинь, чтобы оставить заказ или забрать что-нибудь особенное – либо, конечно, мы сами доставляем заказ. Но вино для своих храмов заказывают даже те ордены, которые сами не пьют вина, – а большинство парижских орденов пьют его, ведь они французы, верно? А уж нищенствующие ордены каждый день заглядывают к нам и просят пожертвования.

– Правда? – Она была поражена – настолько, что отбросила свои опасения показаться невежественной. – Я и не знала… ну-у… значит, разные ордены делают совсем разные вещи, вы так сказали? А что еще?

Он взглянул на нее, но тут же отвернулся и прищурил глаза от ветра, задумавшись.

– Ну-у… есть монахини, которые все время молятся, – кажется, их называют созерцательными. Я вижу их в соборе в любое время дня и ночи. Впрочем, таких орденов несколько; одни носят серые одежды и молятся в храме святого Иосифа, а другие одеваются в черное, и их можно увидеть чаще всего в храме святой Марии на Море. – Он с любопытством взглянул на нее. – Вы хотите стать такой монахиней?

Она покачала головой, радуясь, что ветер обжигал ее лицо, маскируя румянец смущения.

– Нет, – ответила она с некоторым сожалением. – Вероятно, это самые святые монахини, но я провела бо́льшую часть жизни, созерцая пустоши, и мне это не очень нравится. Думаю, у меня не годится душа для того, чтобы хорошо это делать, даже в храме.

– Угу, – сказал он и убрал от лица трепещущие пряди волос, – я знаю, что такое пустоши. Чуть там поживешь – и ветер выдувает тебе мозги. – После секундных колебаний он продолжил: – Когда мой дядя Джейми – ну, ваш отец, – вы знаете, что он прятался в пещере после Каллодена?

– Целых семь лет, – ответила она с легким нетерпением. – Эй, все знают эту историю. И что?

Он пожал плечами:

– Только подумал. Я был тогда совсем еще мальцом, но иногда ходил с матерью туда, носил ему еду. Он радовался, увидев нас, но говорил мало. И мне делалось страшно, когда я видел его глаза.

По спине Джоан пробежали мурашки, вовсе не от резкого и холодного ветра. Она увидела – внезапно увидела, мысленно – худого, грязного мужчину с торчащими на лице скулами, как он лежал, съежившись, в сырой, холодной тени пещеры.

– Неужели? – насмешливо фыркнула она, скрывая дрожь в голосе. – Как можно было его бояться? Он хороший и добрый.

У Майкла дернулись уголки его широкого рта.

– Пожалуй, это зависит от того, видели вы его когда-нибудь в бою или нет. Но…

– А вы видели? – перебила она его. – Видели, как он дрался?

– Угу, видел. Но… – сказал он, не желая отвлекаться, – я не имел в виду, что он пугал меня. Просто мне казалось, что он боялся призраков. Ветер приносил ему голоса.

От этих слов у нее пересохло во рту, и она чуточку облизала губы, надеясь, что сделала это незаметно. Но она зря беспокоилась; он не глядел на нее.

– Мой отец говорил, что все это оттого, что Джейми провел так много времени один; голоса залезли ему в голову, и он слышал их и не мог прогнать оттуда. Когда он чувствовал себя в безопасности и являлся к нам домой, иногда проходили часы, прежде чем он начинал слышать нас, – мать не позволяла нам говорить с ним, пока он не съест чего-нибудь и не согреется. – Он улыбнулся с легкой грустью. – Она говорила, что до этого он не был человеком, – и, оглядываясь назад, я не думаю, что она говорила это просто так, как фигуру речи.

– Ну… – протянула она и замолчала, не зная, что и сказать. Она ужасно жалела, что не знала этого раньше. Отец и его сестра потом приедут во Францию, но она, возможно, его не увидит. А ведь она, пожалуй, могла бы поговорить с отцом, спросить, что за голоса были у него в голове, что говорили. Интересно, похожи ли они на те голоса, которые слышала она.

Уже смеркалось, а крысы все еще были мертвыми. Граф услышал колокола Нотр-Дама, отбивавшие sept,[19] взглянул на карманные часы и нахмурился – колокола пробили на две минуты раньше семи часов. Он не любил неряшливость. Он встал, потянулся и застонал, когда его позвоночник затрещал, словно нестройные залпы солдат. Сомнений не было, он старел, и от этой мысли у него пробежал холодок по телу.

Если. Если он сумеет найти способ и продвинуться вперед, тогда, возможно… но ведь никогда не знаешь… вот в чем дело… Совсем недавно он думал – надеялся, – что путешествие назад, в прошлое, остановит процесс старения. Поначалу это казалось логичным, вроде перевода часов. Но потом все опять оказалось нелогичным, потому что он всегда уходил назад дальше, чем его собственное время жизни. Только однажды он попытался вернуться назад лишь на несколько лет, в то время, когда ему было двадцать с небольшим. Это была ошибка, и он до сих пор содрогался, когда вспоминал об этом.

Он подошел к высокому стрельчатому окну, выходившему на Сену.

Этот вид на реку почти не изменился за последние две сотни лет; он видел его несколько раз в разные времена. Этот дом не всегда принадлежал ему, но он стоял на этой улице с 1620 года, и ему всегда удавалось ненадолго попадать в него, хотя бы для того, чтобы восстановить собственное ощущение реальности после прыжка во времени.

В этом виде на реку менялись только деревья, а порой появлялось какое-нибудь странное на вид судно. Но остальное было всегда таким же и, вне всяких сомнений, будет всегда: старые рыбаки, в угрюмом молчании ловившие себе ужин на берегу, каждый охранял свое место растопыренными локтями; молодые, босые, с поникшими от усталости плечами, раскладывали для просушки сети, голые мальчишки ныряли с набережной. Вид на реку давал ему утешительное ощущение вечности. Возможно, даже не имело значения, что когда-нибудь ему суждено умереть?

– Ну и черт с ним, – пробормотал он под нос и взглянул на небо. Там ярко сияла Венера. Ему пора идти.

Дотрагиваясь пальцами до каждой крысы и убеждаясь, что в них не осталось ни искры жизни, он прошел вдоль полки, а потом побросал их в сумку из мешковины. Если он придет во Двор Чудес, то, по крайней мере, не с пустыми руками.

Джоан все еще не хотела идти вниз, но сгущались сумерки, а ветер усиливался; безжалостный порыв поднял ее юбки кверху и схватил холодной рукой за попу; от неожиданности она взвизгнула самым постыдным образом. Тогда она торопливо поправила юбки и пошла к люку в сопровождении Майкла Мюррея.

Увидев, как он кашлял и тер руки, спустившись по трапу, она пожалела, что заставила его мерзнуть на палубе; он был слишком вежливым, чтобы пойти вниз и бросить ее на произвол судьбы, а она слишком эгоистичной, чтобы заметить, что он замерз, бедняга. Она поскорей завязала узелок на своем носовом платке, чтобы не забыть и произнести венец покаяния еще на десяток четок.

Майкл посадил ее на скамью и сказал по-французски несколько слов сидевшей рядом с ней женщине. Очевидно, он представил ее, она это поняла, – но когда женщина кивнула и что-то ответила, Джоан только сидела, раскрыв рот. Она не поняла ни слова. Ни слова!

Майкл разгадал ситуацию, потому что сказал что-то мужу женщины, это отвлекло ее внимание от Джоан, и она включилась в разговор, а Джоан прислонилась к деревянной стенке, вспотев от смущения.

Ладно, она вслушается, вникнет, заверяла она себя. Никуда не денется. Полная решимости, она стала прислушиваться к французской речи, вылавливая иногда странные слова. Понимать Майкла было проще; он говорил медленнее и не проглатывал окончание каждого слова.

Она пыталась отгадать, как выглядело на письме слово, которое звучало как «пвуфгвемиарньер», но наверняка не могло быть таким. И тут ее глаз уловил чуть заметное движение на скамье, что напротив, и журчащие гласные застряли в ее глотке.

Там сидел парень, возможно, ее ровесник, лет двадцати пяти. Симпатичный, разве что лицо немного худое, прилично одет – и собирался умирать.

На нем лежал серый покров, такой, словно его окутал туман, и сквозь него виднелось только лицо. Она уже видела такую вещь – серый туман на лице, – видела два раза и сразу поняла, что это тень смерти. Один раз это был старик, и это видели все, потому что Ангус Мак-Уин был болен; но второй раз, всего через несколько недель после первого, она видела это на ребенке Вэйри Фрэзера, розоволицем мальчугане с милыми, пухлыми ножками.

Ей не хотелось верить этому. Ни тому, что она видела, ни тому, что это означало. Но через четыре дня кроху раздавил на дороге вол, обезумевший от укуса шмеля. Ее стошнило, когда ей сообщили об этом, и потом она долго не могла ничего есть от горя и ужаса. Ведь если бы она сказала родителям, может, несчастье можно было бы предотвратить? И что, милый Боженька, что, если это случится снова?

Теперь это случилось, и у нее все сжалось внутри. Она вскочила на ноги и двинулась в сторону трапа, оборвав неторопливую беседу французов.

«Только не это, только не это! – мучительно думала она. – Зачем мне показывают такие вещи? Что я могу сделать?»

Хватаясь за поручень, она с лихорадочной быстротой взлетела по трапу и вышла на палубу, хватая воздух и стремясь оказаться подальше от умирающего человека. Сколько еще это будет продолжаться, милый Боженька? Когда же она наконец доберется до монастыря и почувствует себя в безопасности?

Луна вставала над островом Ситэ, сияя сквозь дымку облаков. Ракоши посмотрел на нее, прикидывая, который час. Не было смысла идти в дом мадам Фабьен, пока девочки еще не вынули папильотки из волос и не натянули красные чулочки. Впрочем, пока он мог пойти в другие места: в мрачные питейные заведения, где профессионалы Двора подкреплялись перед грядущей ночью. В одном из них он и услышал впервые то самое известие – и решил посмотреть, широко ли расползлись слухи, и взвесить, насколько безопасно спросить открыто про мэтра Раймонда.

Он предпочитал прятаться в прошлом, а не уезжать в Венгрию или Швецию. Не так много людей при дворе знали его в лицо либо его историю, хотя истории остаются. Париж держался за свои histories. А жизнь при этом дворе обычно была короткой. Он нашел знакомые железные ворота – более ржавые, чем раньше, на его ладонях остались рыжие пятна – и распахнул их со скрипом, который услышат все, кто теперь жил в конце этой улицы.

Он должен увидеть Гренуя-Лягушку. Нет-нет, не встретиться с ним – он сделал краткий знак против зла, – но взглянуть на него. Помимо всего прочего, ему было необходимо узнать, постарел ли тот человек – если это человек?

– Он определенно человек, – нетерпеливо пробормотал он. – Кто же еще, в конце-то концов?

Он может быть кем-то вроде тебя, ответил он сам себе, и дрожь пробежала по его спине. «Страх? – удивился он. – Предвкушение интригующей философской тайны? Или, может… надежда?»

– Пропадает зря такая замечательная попка, – сказал по-французски месье Брешен, глядя из дальнего конца каюты вслед поднимавшейся по ступенькам Джоан. – И, mon Dieu,[20] какие ножки! Представьте, как они обхватят вашу спину, э? Вы бы попросили ее не снимать полосатые чулочки? Я бы попросил.

Прежде Майклу даже в голову такое не приходило, но теперь ему было нелегко избавиться от этой картины. Он поднес к лицу носовой платок и покашлял в него, чтобы скрыть покрасневшее лицо.

Мадам Брешен двинула супруга в бок локтем. Он что-то пробурчал, но не придал этому значения; вероятно, это была у них нормальная форма супружеского общения.

– Бесстыдник, – сказала она без заметного возмущения. – Так говорить о Христовой невесте. Радуйся, что Боженька не поразил тебя ударом молнии.

– Ну, пока еще она не его невеста, – возразил ее супруг. – И вообще, кто создал такую попку? Наверняка Богу будет лестно услышать такое искреннее признание его мастерства. Да еще от человека, который знает толк в подобных вещах. – Он нежно ухмыльнулся мадам, и та смущенно фыркнула.

Тихий смех молодого человека, сидевшего напротив, показал, что месье Брешен не одинок в своей оценке, и мадам направила на него укоризненный взгляд. Майкл тщательно вытер нос, стараясь не встречаться взглядом с месье. Внутри него все дрожало, причем не от шутки попутчика и не из-за шока от неожиданной похоти. Он чувствовал себя ужасно.

Полосатые чулки Джоан исчезли в люке. Месье вздохнул.

– Христос не согреет ей постель, – сказал он, качая головой.

– Зато Христос не будет пердеть в ее постели, – заявила мадам, вынимая вязание.

– Pardonnez-moi[21]… – сказал Майкл сдавленным голосом и, прижав платок к губам, торопливо бросился к лестнице, словно застигнутый морской болезнью.

Впрочем, его терзала не mal de mer.[22] Он увидел Джоан, ее фигурка смутно виднелась в вечернем свете возле релинга, быстро повернулся и ушел на другой край судна, а там вцепился в поручень, словно от этого зависела его жизнь, и позволил мощным волнам горя захлестнуть его, накрыть с головой. Только так он сумел пережить эти последние недели. Держался, сколько мог, ходил с веселым лицом, пока какая-нибудь неожиданная мелочь, обломок эмоционального мусора не ударял его прямо в сердце, словно стрела охотника, и тогда он поспешно уползал в какое-то укрытие и извивался от бесконечной боли, пока ему не удавалось взять себя в руки.

На этот раз такой стрелой стало неожиданное замечание мадам Брешен, и его лицо исказилось болезненной гримасой: он смеялся, несмотря на лившиеся по его щекам слезы, вспоминая Лили. Она съела на обед угрей под чесночным соусом – от них она всегда потом пукала, беззвучно, но смачно. Когда его окутали ужасные миазмы, похожие на ядовитый болотный газ, он стремительно сел на кровати и обнаружил, что она глядит на него и на ее лице написаны ужас и негодование.

– Как ты посмел! – заявила она с видом оскорбленного величия. – Правда, Мишель.

– Ты ведь знаешь, что это не я!

Она открыла рот, и к ее ужасу и осуждению добавилось еще и негодование.

– О! – воскликнула она, прижимая к груди своего мопса Плонпона. – Ты не только пукаешь словно гниющий кит, ты еще пытаешься свалить вину на моего бедного песика! Cochon![23] – После чего она принялась деликатно трясти свободной рукой простыню, направляя отвратительный запах в его сторону, а песик лицемерно посмотрел на Майкла, повернулся и с большим энтузиазмом лизнул в лицо свою хозяйку.

– О, Иисусе, – прошептал он и, поникнув, прижался лицом к поручню. – О Господи, девочка моя, как я люблю тебя!

Он уронил голову на руки, его тело беззвучно сотрясалось от рыданий; иногда мимо проходили матросы, но никто не замечал его в темноте. Наконец его немного отпустило, и он тяжело вздохнул.

Ладно. Теперь он продержится некоторое время. И он с опозданием поблагодарил Господа, что ехал с Джоан – или сестрой Грегори, если ей нравится, – и должен был немного присматривать за ней. Он не знал, как он смог бы пройти по улицам Парижа до своего дома один. Как он войдет в дом, поздоровается с прислугой, – Джаред тоже будет там? – увидит огорчение на их лицах, выслушает их слова сочувствия в связи с кончиной отца, закажет еду, сядет… все это время желая просто рухнуть на пол их пустой спальни и рыдать словно пропащая душа. Рано или поздно ему придется пройти через это – но только не теперь. И прямо сейчас он с облегчением воспользуется предложенной отсрочкой.

Он решительно высморкался, убрал смятый носовой платок и спустился за корзиной, присланной матерью. Ему самому не лез кусок в горло, но он покормит Джоан и, возможно, еще хоть на минуту отвлечется от своих грустных мыслей.

– Вот как надо делать, – посоветовал ему Йен, его младший брат, когда они стояли вдвоем, опираясь на перекладины загона для овец и подставив лица холодному зимнему ветру, пока их отец безуспешно боролся со смертью. – Старайся, ищи возможность прожить еще одну минуту. Потом еще. И еще одну. – У Йена тоже умерла жена, и он знал, что говорил.

Он утер лицо – при младшем брате он мог рыдать не стесняясь, чего не мог делать при старшем или девочках и, уж конечно, при матери.

– И тогда со временем станет лучше? Ты об этом мне говоришь?

Брат повернулся к нему; с искаженного татуировкой могавков лица смотрели спокойные глаза.

– Нет, – тихо ответил он. – Но через некоторое время ты обнаружишь, что оказался уже в другом месте. И что ты стал не таким, каким был раньше. Тогда ты оглядишься по сторонам и поймешь, что с тобой. Может, найдешь себе дело. Вот это помогает.

– Ладно, ничего, – тихо пробормотал Майкл и расправил плечи. – Посмотрим.

К удивлению Ракоши, за грубоватой барной стойкой он увидел знакомое лицо испанского карлика. Если Максимилиан Великий и удивился при его появлении, то виду не показал. Другие посетители – пара фокусников, оба однорукие (но у одного отсутствовала правая рука, у другого левая), беззубая карга, которая, шамкая, что-то бормотала над кружкой арака, и нечто, похожее на десятилетнюю девочку, но точно не девочка, – повернулись и уставились на него, но, не увидев ничего примечательного в его поношенной одежде и сумке из мешковины, вернулись к своему занятию – стремлению напиться настолько, чтобы делать потом ночью то, что нужно делать.

Он кивнул Максу, выдвинул расколотый бочонок и сел.

– Что желаете, señor?

Ракоши прищурил глаза. Макс никогда не наливал ничего, кроме арака. Но времена изменились; рядом с бочонком грубого бренди стояла хризолитовая бутылка с чем-то еще, возможно, пивом, и бутылка из темного стекла с какой-то надписью мелом.

– Макс, пожалуйста, арак, – ответил он, решив, что лучше выбрать знакомое зло, и с удивлением увидел, как карлик прищурил глаза.

– Как я вижу, вы знали моего почтенного отца, señor, – сказал карлик, ставя кружку на стойку. – Вас давно не было в Париже?

– Pardonnez, – сказал Ракоши, взял кружку и опрокинул ее содержимое в глотку. Если ты можешь купить больше одной кружки, не позволяй ей скучать в твоей руке. – Ваш почтенный… покойный отец? Макс?

– Максимилиано эль Максимо, – твердо поправил его карлик.

– Конечно. – Ракоши заказал жестом еще одну порцию. – И с кем я имею честь беседовать?

Испанец – впрочем, его акцент был не таким заметным, как у Макса, – с гордостью представился:

– Максим лё Гран, к вашим услугам, a su servicio!

Ракоши сдержанно махнул ему рукой и опрокинул в глотку вторую кружку, жестом заказал третью и пригласил Максима присоединиться к нему.

– Давно я тут не был, – сказал он. И не солгал. – Мне интересно, жив ли еще один мой старый знакомый – мэтр Раймонд по прозвищу Лягушка!

По воздуху пронеслась легкая дрожь, еле ощутимая вспышка внимания, и тут же пропала, едва он это заметил.

– Что за лягушка? – спросил Максим, неторопливо наливая себе арак. – Сам я не знаю никаких лягушек, но, если услышу о какой-нибудь, что мне сказать? Кто спрашивал про нее?

Надо ли ему назвать свое имя? Нет, пока не надо.

– Это не важно, – ответил он. – Но весточку можно оставить у мадам Фабьен. Вам известно то место? На рю Антуан?

Карлик поднял брови и скривил уголок рта.

– Да, известно.

Несомненно, он знал, подумал Ракоши. «Эль Максимо» не сочетался с ростом Макса, как, впрочем, и «Ле Гран». Бог не лишен чувства справедливости, как и чувства юмора.

– Bon.[24] – Он вытер губы рукавом и положил на стойку монету, на которую можно было бы купить целый бочонок. – Merci.[25]

Он встал – горячий вкус бренди бурлил на стенке его гортани – и рыгнул. Пожалуй, он побывает еще в двух местах, прежде чем пойдет к Фабьен. Больше двух он уже не потянет, свалится; все-таки он постарел.

– Приятного вечера. – Он поклонился компании и осторожно распахнул потрескавшуюся деревянную дверь; она висела на одной кожаной петле, готовой оборваться в любую минуту.

– Ква-ква, – сказал кто-то очень тихо, прямо перед тем как за ним закрылась дверь.

Лицо Мадлен озарилось радостью при виде него, и он был растроган. Она была не очень умной, бедняжка, но зато хорошенькой и приветливой, и достаточно давно продавала свое тело, чтобы быть благодарной за доброту к ней.

– Месье Ракоши! – Она обвила руками его шею и страстно прильнула к нему.

– Мадлен, моя дорогая. – Он взял ее за подбородок и нежно поцеловал в губы, крепко прижав к себе. Потом так долго целовал ее веки, лоб, уши – а она пищала от удовольствия, – что сумел почувствовать, как проникает в нее, мысленно оценивая вес ее матки, оценивая ее созревание.

Она казалась теплой, цвет в сердцевине был темно-красно-розовый, такой цвет называют «кровь дракона». Неделю назад она была плотной, твердой, словно сжатый кулак; теперь она становилась мягче, слегка полой, готовилась. Сколько еще дней нужно? Четыре?

Он отпустил ее и, когда она мило надула губки, засмеялся и поднес ее руку к губам, ощущая такой же восторг, какой испытал, когда впервые нашел ее, когда в ответ на его прикосновение между ее пальцами появилось слабое голубоватое сияние. Она этого не видела. Он даже поднес к ее лицу их сцепленные пальцы, а она просто удивленно хлопала глазками, – но оно там было, это сияние.

– Ступай и принеси еще вина, ma belle, – сказал он, ласково сжав ей руку. – Мне надо поговорить с мадам.

Мадам Фабьен не была карлицей, но она была маленькой, коричневой и пятнистой, словно жабий гриб мухомор, и такой же зоркой и настороженной; ее круглые, желтые глаза редко моргали и никогда не закрывались.

– Месье граф, – любезно сказала она, кивком приглашая его сесть в обитое штофом кресло в ее salon. В воздухе пахло свечным воском и юной плотью – гораздо лучшего качества, чем та, что предлагалась при дворе. Даже так, мадам пришла из того двора и поддерживала свои связи, не делая из этого тайны. Она не скривила лицо, глядя на его одежды, но ее ноздри раздувались, словно она уловила запах закоулков и дешевых пивных, откуда он пришел.

– Добрый вечер, мадам, – сказал он, улыбаясь ей, и поднял свою сумку. – Я принес маленький презент Леопольду. Он не спит?

– Не спит и раздражен, – ответила она, с интересом поглядывая на сумку. – Он только что сбросил кожу – так что не советую делать резких движений.

Это был замечательно красивый – и замечательно большой – питон-альбинос, что бывает очень редко. Мнения насчет его происхождения разделились; половина клиентов мадам Фабьен считала, что змею ей подарил знатный клиент, которого она излечила от импотенции, – некоторые говорили, что даже покойный король. Другие утверждали, что питон и сам когда-то был знатным клиентом, который отказался заплатить за оказанные услуги. У Ракоши имелось собственное мнение на этот счет, но ему нравится Леопольд, обычно ручной как кошка и готовый иногда приползти на зов – если у тебя в руке было что-нибудь такое, что он мог принять за корм.

– Леопольд! Месье граф принес тебе угощение! – Фабьен потянулась к огромной плетеной клетке, открыла дверцу и тут же поспешно отдернула руку, словно показывая, что она имела в виду под словом «раздражен».

Почти тут же на свет высунулась огромная желтая голова. У змей прозрачные веки, но Ракоши готов был поклясться, что питон раздраженно заморгал, свернув кольцом свое чудовищно огромное тело, но тут же выскочил из клетки и пополз по полу с поразительной для такого великана быстротой; его язык выскакивал и убирался, словно швейная игла.

Он двигался прямо к Ракоши и, когда подполз, разинул пасть. Ракоши успел схватить сумку, прежде чем Леопольд попытался проглотить целиком ее – или самого графа. Он отскочил в сторону, торопливо схватил крысу и бросил подальше от себя. Леопольд метнул свое тело на крысу со стуком, от которого задрожала ложечка в чашке мадам, и обхватил ее тугим узлом.

– Я вижу, что он раздраженный и голодный, – заметил Ракоши, пытаясь держаться непринужденно. На самом деле у него встали дыбом волосы на руках и шее. Обычно Леопольд ел неторопливо, и такой неистовый аппетит питона, находившегося совсем близко, потряс его.

Фабьен беззвучно смеялась; ее крошечные, покатые плечи вздрагивали под зеленой шелковой китайской туникой.

– На миг я подумала, что он вас проглотит, – сообщила она наконец, утирая слезы. – Тогда мне не надо было бы кормить его целый месяц.

Ракоши оскалил зубы, изобразив на лице выражение, которое можно было при желании принять за улыбку.

– Мы не должны допускать, чтобы Леопольд голодал, – сказал он. – Я хочу договориться насчет Мадлен – и тогда вы какое-то время сможете набивать этого червяка крысами до его желтой задницы.

Фабьен положила платочек и с интересом посмотрела на него.

– У Леопольда два пениса, но я что-то не заметила у него задницы. Двадцать экю в день. Плюс еще два, если ей понадобится одежда.

Он небрежно махнул рукой:

– Я имел в виду нечто более долгое. – Он объяснил свои намерения и с удовлетворением увидел, как лицо Фабьен окаменело от изумления. Но лишь на несколько мгновений; когда он договорил, она уже изложила ему свои начальные требования.

Наконец они пришли к соглашению, выпив полбутылки приличного вина. Леопольд проглотил крысу, и она превратилась в маленькое вздутие на мускульной трубе змеиного тела, но не оказала заметного действия на его поведение; кольца, сверкая золотом, беспокойно скользили по разрисованной ткани, покрывавшей пол, и узоры на его коже под чешуей показались Ракоши похожими на попавшие в ловушку облака.

– Красавец, правда? – Фабьен заметила его восхищение и купалась в нем. – Я вам никогда не рассказывала, откуда он у меня?

– Рассказывали, и не раз. Историй тоже было несколько. – Мадам очень удивилась, а он сжал губы. В этот раз он посещал ее заведение считаные недели, не больше. Он знал ее за пятнадцать лет до этого – хотя тогда лишь пару месяцев. Тогда он не сообщал свое имя, а мадам видела у себя столько мужчин, что вряд ли могла его вспомнить. С другой стороны, едва ли она не поленится припомнить, кому какую историю когда-то рассказывала. Казалось, так и было, потому что она удивительно грациозно пожала плечом и рассмеялась.

– Да, но эта правдивая.

– О, тогда ладно. – Он улыбнулся и, сунув руку в сумку, швырнул Леопольду новую крысу. На этот раз змея двигалась медленнее и не стала душить безжизненную добычу – просто разинула пасть и проглотила ее без лишних хлопот.

– Леопольд – мой старинный друг, – сказала она, нежно глядя на змею. – Я привезла его с собой много лет назад из Вест-Индии. Знаете, он дух-посредник, Mystère.[26]

– Не знаю, нет. – Ракоши выпил еще вина; он просидел с мадам так долго, что чувствовал, как опять трезвеет. – И что же это значит? – Ему было интересно – не столько из-за питона, сколько потому, что Фабьен упомянула про Вест-Индию. Он уже забыл, что она, по ее словам, приехала оттуда много лет назад, задолго до того, как он познакомился с ней впервые.

Афиле, любовный порошок, ждал его в лаборатории, когда он вернулся назад; неизвестно, сколько лет он пролежал – слуги не могли вспомнить. Короткая записка Мелизанды – «Попробуй это. Возможно, это именно его использовал Гренуй-Лягушка» – была без даты, но наверху листка виднелись каракули: «Роуз Холл. Ямайка». Если у Фабьен сохранились какие-то связи с Вест-Индией, возможно…

– Некоторые люди называют их «лоа», – ее сморщенные губы выпятились вперед, словно она поцеловала это слово, – но те африканские. А Mystère – это дух, который выступает посредником между Бонди и нами. Бонди – это, разумеется, le bon Dieu, – объяснила она. – Африканские рабы говорят по-французски очень плохо. Дайте ему еще одну крысу, он все еще голодный и напугает девочек, если я позволю ему охотиться в доме.

Еще две крысы – и змея стала похожа на толстую нить жемчуга и теперь была не прочь полежать тихо, чтобы работал только пищеварительный тракт. Язык все еще мелькал, пробуя на вкус воздух, но уже лениво.

Ракоши снова взялся за сумку, взвешивая риски – но, в конце концов, если из Двора Чудес придут новости, его имя будет в любом случае скоро известно.

– Вот я подумал, мадам, поскольку вы знаете в Париже всех, – он поклонился ей, и она милостиво ответила тем же, – знакомы ли вы с неким человеком, известным как мэтр Раймонд? Некоторые называют его Гренуй-Лягушка, – добавил он.

Она моргнула, потом улыбнулась с легким удивлением.

– Вы ищете Лягушку?

– Да. Вы находите это смешным? – Он полез в мешок, нащупывая крысу.

– Немного. Вероятно, я не сказала бы вам это, но раз вы так любезны, – она благодушно посмотрела на кошелек с щедрым платежом, который он положил возле ее чайника, – мэтр Гренуй ищет вас.

Он так и замер, сжимая в кулаке мохнатую тушку.

– Что? Вы его видели?

Она покачала головой и, недовольно фыркнув на свой остывший чай, позвонила в колокольчик, вызывая служанку.

– Нет, но я слышала об этом от двух человек.

– Меня спрашивали по имени? – Сердце Ракоши учащенно билось.

– Месье граф Сен-Жермен. Это вы? – Она спросила об этом с легким интересом, не больше. В ее бизнесе ложные имена – дело обычное.

Он кивнул – у него внезапно пересохло во рту, мешая говорить, – и вытащил из сумки крысу. Внезапно она дернулась в его руке, и пронзительная боль в большом пальце заставила его отшвырнуть от себя грызуна.

– Проклятье! Sacrebleu![27] Она укусила меня!

Крыса, оглушенная падением, шатаясь, будто пьяная, побежала по полу в сторону Леопольда, язык змеи стал высовываться чаще. Фабьен с криком отвращения бросила в крысу щетку для волос с серебряной ручкой. Крысу испугал стук, она подпрыгнула, упала на лапы и промчалась прямо по голове изумленного питона. Потом прошмыгнула через дверь в вестибюль, где – судя по паническому визгу, – очевидно, встретилась со служанкой, и наконец выскочила на улицу.

– Господи Иисусе и святая Дева Мария, – пробормотала мадам Фабьен, набожно перекрестясь. – Чудесное воскресение. Причем за две недели до Пасхи.

Плавание благополучно завершалось; на рассвете следующего дня показался берег Франции. Джоан увидела его – узкую темно-зеленую черточку на горизонте – и, несмотря на усталость, испытала легкий восторг.

Она совсем не спала, хотя накануне вечером неохотно спустилась вниз с наступлением темноты, завернулась в плащ и накидку, стараясь не смотреть на молодого мужчину с тенью смерти на лице. Она лежала всю ночь, прислушиваясь к храпу и стонам попутчиков, жарко молилась и в отчаянии думала, неужели молитва – это все, что она могла сделать?

Она часто гадала, неужели во всем, что с ней творилось, виновато ее имя? В детстве она гордилась им; имя было героическое, имя святого, но также имя воина. Ее мать часто говорила ей это. Едва ли мать ожидала, что это имя может принести несчастье.

Конечно, такое случается не со всеми, кто носит имя Джоан, правда? Жалко, что она больше не знала ни одной Джоан, так что спросить не могла. Хотя, если такое действительно случается со всеми, остальные тоже будут помалкивать, как и она сама.

Ты ведь не станешь ходить по улице и сообщать людям, что ты слышала голоса, которых там не было. И уж тем более что ты видела вещи, которых тоже там не было. Ясно, что не станешь.

Разумеется, она слышала про ясновидящих; кто же не слышал про них на Шотландском нагорье? И почти все ее знакомые утверждали, что видели странные знамения или предчувствовали, что Ангус Мак-Уин умер, когда прошлой зимой не вернулся домой. И никого не останавливал тот факт, что Ангус Мак-Уин был старым пьянчужкой, грязным и сумасшедшим и что неизвестно, когда он умер, в тот день или нет, не говоря уж о том, что тогда стояли морозы, даже озеро замерзло, и он не мог провалиться под лед.

Но сама она никогда не встречала ясновидящих – вот в чем загвоздка. Да и как узнаешь? Разве кто-нибудь станет говорить людям: «Вот какое дело… я ясновидящий», – а они кивнут и скажут: «О, ага, конечно; а что случится со мной в следующий вторник?» – Важнее, впрочем, то, какого дьявола…

– Ой! – В наказание за нечаянное сквернословие она больно прикусила язык и ударила ладонью по губам.

– Что такое? – спросил позади нее встревоженный голос. – Вам больно, мисс Маккимми? Э-э… то есть сестра Грегори?

– М-м! Нет. Нет, я прошто… прикушила яжык. – Она повернулась к Майклу Мюррею и осторожно дотронулась пострадавшим языком до нёба.

– Что ж, такое случается, когда говоришь сам с собой. – Он вынул пробку из бутылки, которую держал в руке, и протянул ей бутылку. – Вот, прополощите рот вот этим; хорошо помогает.

Она набрала полный рот жидкости и погоняла ее между щеками; укушенное место на языке болело, но не очень сильно. Потом проглотила, как можно медленнее, чтобы подольше лечить язык.

– Иисусе, Мария и святые ангелы, – испугалась она. – Это что, вино? – Вкус во рту так мало походил на жидкость, которую она знала и считала вином, – как яблоко с яблони обладает весьма отдаленным сходством с конскими яблоками.

– Эге, и оно очень хорошее, – скромно ответил он. – Из Германии. Хм-м… хотите еще чуточку?

Она не возражала и с удовольствием выпила еще, почти не слушая его рассказ об этом вине, как оно называется, как его делают в Германии, где он взял его… и все такое. Наконец она пришла в себя настолько, что вспомнила про хорошие манеры, и с неохотой отдала бутылку, теперь наполовину пустую.

– Благодарю вас, сэр, – чопорно сказала она. – Любезно с вашей стороны. Но вам не стоит тратить время и опекать меня; я сама со всем справлюсь.

– Эге, ну… вообще-то я это делаю не для вас, – возразил он и сам сделал приличный глоток. – А для себя.

Она подставила лицо ветру и заморгала. Он покраснел, но не от вина и не от ветра, подумала она.

– Как это?… – удивилась она.

– Ну, я вот о чем хочу вас попросить, – выпалил он и отвел взгляд в сторону. У него ярко горели скулы. – Вы помолитесь за меня? Сестра? И за мою… мою жену? За упокой ее…

– О! – воскликнула она, убитая тем, что она была так поглощена своими собственными страхами и не замечала его горя.

«Господи, считаешь себя ясновидящей, а сама не видишь, что у тебя под носом; дура ты, больше никто, эгоистичная дура». Она накрыла ладонью его руку, лежавшую на поручне, и крепко сжала, пытаясь направить в его плоть чувство Божьей милости.

– Конечно, непременно! – сказала она. – Клянусь, я буду помнить о вас каждую мессу! – На миг она задумалась, уместно ли клясться в таких случаях, но, в конце концов… – И за душу вашей бедной жены, конечно, тоже! Как… э-э… как ее звали? Чтобы я знала, что говорить, когда буду молиться на нее, – торопливо пояснила она, видя, как прищурились от боли его глаза.

– Лилиана, – ответил он так тихо, что она еле расслышала из-за ветра. – Я звал ее Лили.

– Лилиана, – старательно повторила она, стараясь выговаривать слоги так, как он. Какое нежное, милое имя, течет будто вода по камешкам в ручье. Но ты больше никогда не увидишь ручьи, с болью подумала она, но прогнала эту мысль и повернула лицо к росшему впереди берегу Франции. – Я запомню.

Он благодарно кивнул, и они стояли так какое-то время, но потом она спохватилась, что ее рука все еще лежит на его руке, и резко отдернула ее. Он с недоумением посмотрел на нее, и она выпалила – потому что как раз думала об этом:

– Какая она была? Ваша жена?

На его лице отразилась невероятная смесь эмоций. Джоан даже не могла определить, чего было больше – горя, смеха или крайнего удивления, – и внезапно поняла, как мало его истинного «я» она видела до этого.

– Она была… – Он пожал плечами и сглотнул. – Она была моя жена, – с нежностью сказал он. – Она была моя жизнь.

Ей бы надо было знать, что сказать ему в утешение, но она не знала.

Она теперь в раю, с Богом? Это была правда, Джоан надеялась на это, но все-таки понимала, что для этого молодого мужчины важно было лишь одно – что его жена сейчас не с ним.

– Что с ней случилось? – прямо спросила она вместо этого, только потому что ей показалось, будто надо что-то сказать.

Он тяжело вздохнул и вроде чуточку качнулся; он допил вино, она взяла из его руки пустую бутылку и швырнула ее за борт.

– Инфлюэнца. Все говорят, что все случилось быстро. Мне это быстрым не показалось – но все же так и было, думаю, так и было. За два дня, и Господь свидетель, что я помню каждую секунду тех страшных дней, – но все-таки мне кажется, что я потерял ее между одним биением сердца и следующим. И я – я все время ищу ее там, в том пространстве между. – Он сглотнул. – Она… она была… – Слова «с ребенком» слетели с его губ так тихо, что она еле их услышала.

– Ой, – нежно сказала Джоан, тронутая его словами. – Ой, chuisle. – «Кровь сердца» – вот что это означало, и Джоан искренне считала, что именно кровью сердца и была для Майкла его жена. Господи, она надеялась, что он не подумал, будто она имела в виду… нет, не подумал, наоборот, с благодарностью посмотрел на нее, и тугая пружина в ее позвоночнике немного расслабилась. Он все же знал, что она хотела сказать, и, казалось, был рад, что она все поняла.

Заморгав, она отвела взгляд – и увидела молодого мужчину с тенью на лице; он стоял чуть дальше, у фальшборта, опираясь на планшир. При виде него у нее перехватило дыхание в глотке.

При утреннем свете тень казалась еще темнее. Солнце уже нагревало палубу; хрупкие белые облака плыли в голубом и прозрачном французском небе, но туман все же кружился и густел, закрывая лицо молодого человека, окутывая его плечи своим серым покровом.

«Господи, подскажи, что мне делать?» По ее телу пробежал ток, она хотела подойти к молодому человеку и заговорить с ним. Но что она могла сказать? «Вы в опасности, будьте осторожны»? Он примет ее за ненормальную. Но если та опасность такая, где она не может помочь, вот как было с маленьким Ронни и волом, то какая разница, скажет она ему или нет?

Она смутно сознавала, что Майкл с любопытством глядел на нее. Он сказал ей что-то, но она не слушала его, а вместо этого пыталась понять, что творилось в ее голове. Где же эти проклятые голоса, когда тебе срочно нужен хоть один?

Но голоса упрямо молчали, и она повернулась к Майклу; у нее даже задергались мышцы на руке, так крепко она держалась за корабельные снасти.

– Простите, – сказала она. – Я слушала невнимательно. Просто задумалась об одной вещи.

– Сестра, если я могу вам чем-то помочь, вам стоит только сказать об этом, – проговорил он со слабой улыбкой. – О! Кстати, об этом, я вот что хотел сказать – я сказал вашей матушке, что, если она захочет писать вам на адрес «Фрэзер et Cie», я прослежу, чтобы вы получали письма. – Он пожал плечами: – Я ведь не знаю, какие там правила в монастыре, правда? Насчет писем из мирской среды.

Джоан тоже не знала этого и тревожилась. Услышав слова Майкла, она испытала такое облегчение, что ее лицо засветилось широкой улыбкой.

– Ой, как любезно с вашей стороны! – воскликнула она. – И если бы я могла, может, отвечать?…

Он тоже улыбнулся, обрадовавшись, что может ей чем-то помочь, и следы горя немного стерлись.

– В любое время, – заверил он. – Я прослежу. Вероятно, я мог бы…

Пронзительный крик рассек воздух. Джоан удивленно подняла глаза, решив, что это была одна из морских птиц, которые прилетели с берега и кружили над судном. Но она ошибалась. Молодой человек стоял на планшире, держась за снасти, и прежде чем она успела ахнуть, он разжал руки и исчез.