Читать книгу Если б не было тебя - Диана Машкова - Страница 5

Аннушка появилась на свет теплым весенним днем. Распахнула глазки, покричала, как полагается, и тут же уснула. В роддоме ее так и прозвали – Соней. Малышка получилась хорошенькая: светленькая, с вьющимися волосиками и любопытными глазами-пуговками. Только Аннушка редко их открывала, все больше спала. За это няньки ее и любили.

Девочка без труда освоилась в новом мире. Узнавала мамин запах среди многих других и тут же начинала крутить головкой в поисках молока. Нежное тело, теплые руки, мягкая грудь – все было рядом. Аннушка сосала изо всех сил, а когда наедалась, продолжала лежать у мамы на руках в сладкой полудреме. Мама ей улыбалась. Прижимала к себе и укачивала. Обе были счастливые и засыпали вместе, посапывая. Но тут обязательно прибегала какая-нибудь нянька, кричала: «Нарушаете технику безопасности! Положите ребенка в бокс!» Мама никогда не злилась, виновато просила прощения, переодевала Аннушку в сухую пеленку и перекладывала в кроватку.

Но настало утро, когда все в жизни Аннушки изменилось. Сначала ее забрали у мамы. Замотали так туго, что нельзя было даже дышать, завернули в одеяльце и понесли по белым извилистым коридорам. Девочка кричала что было сил.

– Вас на машине встречают? – звонкий голосок весело полетел к потолку.

Мама стыдливо опустила голову – новенькая медсестра, ничего не знает. Надо же, никто не рассказал.

– Ну что вы! Мы так…

Услышав мамин голос, Аннушка тут же успокоилась.

– Опаздывает папаша?

– У бати нашего характер такой. – Мамаша, приняв дочку из рук удивленной медсестры, попятилась к двери. – Спасибочки! Мы пойдем.

– Но как же… – девушка забеспокоилась, – так неправильно.

– Ничего, ничего. На улице подождем!

Выпустили их на волю. А там солнце, трава. Аннушке на лицо упал первый луч, и она зажмурилась. Завертела головкой.

– Что ж ты прячешься, – мама тихонько засмеялась, – смотри, как красиво.

Она приподняла дочку, показывая деревья, дома. Покрутилась с ней.

– В городе хорошо, – мечтательно вздохнула, – и братики твои где-то здесь. Ходят, наверное, в детский сад.

Она вдруг запнулась и замолчала. Воровато оглянувшись, побрела с Аннушкой от роддома и вышла из ворот. Медсестра, приоткрыв дверь, печально смотрела ей вслед. Конечно, все по-своему поняла: нет никакого мужа. Жалко ей стало Аннушку-Соню, маленького ангелочка. Что там ждет ее впереди?

Впервые в жизни Аннушка – мама сразу ее так назвала, давно хотела в честь бабушки – ехала по городу в трамвае. Потом впервые в жизни спала в электричке. А потом долго-долго тряслась на руках у матери, пока та шла через поле, исправно спотыкаясь о каждую кочку. После электрички пахло от мамаши уже по-новому. Не молоком. Так же, как от темной бутылки, к которой она то и дело прикладывалась, сидя на деревянной скамье в вагоне. Девочка хотела есть, всю дорогу от станции до деревни плакала. Но родительница, казалось, голодного крика не замечала. Только в конце пути Аннушку укачало. Так и попала домой в беспамятстве.

Очнулась малышка в старой кроватке посреди ветхой избы. Потемневшие бревенчатые стены, деревянный потолок в огромных щелях, заросшее паутиной и пылью крохотное окно и два склонившихся над кроваткой расплывчатых овала с красными пятнами ртов. Маму Аннушка узнала – слабый запах молока робко пробивался сквозь противную вонь, добираясь до голодных ноздрей. Она наморщила носик и хотела заплакать. Но мамаша наконец сообразила – взяла ребенка на руки и сунула ей набухшую грудь. Малышка скривила недовольно крошечный рот – молоко оказалось горьким, – но все равно продолжала сосать, скорбно нахохлившись.

Она наелась, а мамаша, запахнувшись, попыталась передать ее на руки чужому существу.

– Чего ты мне ее суешь? – Голос был гулкий и страшный, словно не из этого мира.

Аннушка снова захныкала.

– Ну, как же, Вась, дочка твоя. – Мать говорила заплетающимся языком.

– Зачем она мне? – новоиспеченный отец сплюнул на грязный пол. – Сама притащила, сама и возись. Я не просил.

Мамаша опешила.

– Так ведь ребенок…

– Мне дети не нужны! Я тебе сто раз говорил!

– Говорил… А сам все лез под подол: «давай, давай».

– Ты баба, значит, твоя забота! Нечего было рожать.

– Нельзя так, Вась. Страшный грех.

– Тогда убери с глаз долой!

– Куда же ее, маленькую?

– Откуда я знаю?! Нам и самим жрать нечего. Государству отдай! Накормят-напоят. По радио слыхала? Больше миллиона в год тратят на ребенка в детдоме. Это какие денжищи, а? Они там как сыр в масле катаются.

– Нехорошо, – мамаша покраснела, – по мамке будет тосковать.

Она положила притихшего младенца в кроватку.

– Ничего, привыкнет! А квартира? Сиротам жилье дают, и ты бы на старости лет пристроилась. Домишко твой долго не протянет.

– Какая же Аннушка сирота? – мамаша говорила теперь шепотом. – При живых отце с матерью…

– А государство спросило, как нам живется?! Мы им детей, а они на нас класть хотели! Вот пусть и воспитывают.

– Вась? Свою родную кровинушку…

– Откуда мне знать, моя – не моя?! Может, твой благодетель Петр Егорыч отметился! А я ни при чем.

Василий не дал возразить – вскочил из избы, со всей силы захлопнув дверь.

Вернулся пару часов спустя, уже пьяный, подобревший, с ополовиненной бутылкой водки. Уселся за шаткий стол. Прикрикнул на мать, чтобы накрывала. А в доме шаром покати – за три дня, что она в роддоме лежала, он все остатки подъел. Нашлось только немного муки и масла. Повязав застиранный до дыр передник, мамаша начала печь лепешки.

– Пока ты там прохлаждалась на всем готовом, я тут с голоду чуть не помер! – пожаловался Василий, жадно глядя на ловкие женские руки.

– Давай готовить научу, – мамаша повеселела, – сложного-то ничего нет!

– Не мужское дело. – Он встал из-за стола, примирительно достал из буфета два стакана. – Тащи сюда свою стряпню.

Они наелись, заворковали. Мамаша глядела на Васю влюбленными глазами, изредка поглядывала на Аннушку и была счастлива, как никогда в жизни. Вот она – настоящая семья. Все как у людей. Василий гладил ее белые, запорошенные мукой руки. Говорил, что скучал без нее. Не знал, куда себя деть. Мамаша расцвела: значит, любит. А что ругает иногда, так это от чувств.

– Вась?

– Чего?

– А ты ревнуешь меня, что ли?

Он вдруг сжал ее ладони до хруста в костяшках, переменился в лице и прошипел:

– Была с этим хмырем?

– Нет! – мамаша перепугалась.

– Но выродков-то забрал он к себе! Сразу троих. Просто так, что ли? С ним же и нагуляла!

– Да ты же знаешь, как было! Отняли у меня деток, а он потом пришел, когда документы оформлял, – мамаша уже всхлипывала вовсю, – детей, говорит, люблю. И жена души не чает. А сами никак.

– Ну и любили бы! От тебя чего ему надо?

– Ничего. Благодарен, говорит, за пацанов! Хотел мне помочь…

Василий резко отдернул руку и залепил мамаше пощечину. По бледной щеке расползлось красное бесформенное пятно.

– Смотри мне! – Он затряс кулаком перед ее носом. – Еще раз притащится сюда твой Егорыч, убью!

– Так ведь не было ничего… Мы ж с тобой в прошлый раз всю неделю на его денежки…

– Не знаю!

Она горько всхлипнула.

– Зря ты так. Хороший он человек. У старшеньких отца никогда не было. А теперь вот Петр Егорыч есть.

– И эту ему отдай! – Василий ткнул пальцем в кроватку. – Туда ей дорога!

– У Аннушки родной отец есть! Твоя же! Твоя!!!

Мать завыла. Дочка, испуганная, проснулась и начала заодно с ней голосить.

– Заткнитесь, бабы! – Василий погрозил в воздухе дрожащим кулаком.

Больше он в тот раз ничего не сказал. Долго сидел, положив локти на стол и закрыв огромными ладонями лицо. Мать, раздосадованная, схватила ребенка и снова стала кормить.

Так и отметили рождение дочки.

Родители спали как убитые. Малышка, тихая и спокойная в роддоме, теперь не смыкала глаз. Ей мешала острая боль в животике и холодные, по десятому кругу, намокшие пеленки. Она плакала. Плакала долго. Охрипла. Были бы слезки – утонула бы в них. Только пьяная мамаша ее не слышала. Утомившись, Аннушка замолкла. И провалилась в бессознательный, заполненный разноцветными пятнами, болезненный сон.

К коликам Аннушка изо дня в день привыкла. К мокрым и холодным пеленкам – тоже. Она даже не заболела: на улице была жара, и в старой хибаре стояло вонючее, влажное тепло. Во двор ребенка не выносили – мамке было не до того. Она то пропадала где-то, то ругалась со своим непутевым сожителем, то пила вместе с ним. Иногда на нее находило, если просыпалась, протрезвев. Начинала собирать по всему дому грязные тряпки, пеленки. Грела воду. И стирала в старом тазу, разбрызгивая мыльную пену по всему полу.

Аннушку купали в хибаре таким же манером – наполняли детскую ванночку. Но праздник такой случался редко. И кожа малышки уже через две недели домашней жизни покрылась опрелостями и прыщами. Она горела и саднила. Девочка все время плакала, но слезки у нее так и не появились. Даже на второй месяц жизни, как это принято у счастливых детей. Зато голос прорезался дай бог каждому. За эти бесконечные вопли Василий материл жену и гонялся за ней по огороду с кухонным ножом. Аннушка не видела этого, не понимала.

Большую часть времени она проводила в заливистом крике или тяжелом сне. Наорется вдоволь, поест и проваливается в дымчатый мрак. Проснется от голода, снова наплачется, мать сунет горькую грудь – и назад, в беспамятство. Сон спасал. От боли. От страха. Все равно ничем другим Аннушку не занимали – и днем и ночью лежала она, никому не интересная, в своей кроватке. Лишь изредка, после сладкой ночной возни в койке с Василием, на мать накатывала болезненная нежность: она тискала малышку, горячо целовала в темечко, называла любимой дочкой. А потом сама же о своей любви забывала. Могла с силой тряхнуть, проорать в крошечное личико, чтобы заткнулась, или вовсе швырнуть в кроватку. Чем больше обижал мамашу Василий, тем страшнее та срывала зло на Аннушке. Грозилась даже выкинуть ее в окно или отнести на помойку, если не замолчит.

К двум месяцам девочка уже не улыбалась и не пыталась гулить. Лежала молча, бревном, или кричала что было сил. А в июне, когда лето, казалось, было в самом разгаре, вдруг заболела. Похолодало всего-то на несколько дней, но Аннушке, которая лежала все время в мокрых пеленках, хватило этой малости. Сначала из носика долго текло. Верхняя губа и кожица над ней превратились в сплошную корочку от раздражения. Потом вдруг в одну ночь Аннушка стала горячей как огонь. Глаза широкие. Смотрят не живо. И кашель. Такой жуткий, что сотрясалась кроха и наизнанку выворачивалась так, словно ее выкручивали. У любого человека сердце бы на мелкие кусочки от жалости разорвалось. А мать с отцом – ничего. Терпели. Даже к врачу отнести не пытались. Да и где ближайший врач? В город надо ехать, а это только до станции топать пешком пять километров.

Мамаша притащила откуда-то белых таблеток. Толкла их в порошок. И мешала эту пыль в гнутой алюминиевой ложке с подогретым красным вином пополам с водой. Заливала смесь малышке в рот: бутылочек детских в доме не водилось. Другие интересы. Аннушка из ложки глотать не умела: горькое пойло всегда мимо текло и жгло растрескавшиеся губы. Но постепенно болезнь, казалось, отступила. Жар прошел. И мамаша, довольная хорошим средством, увеличила дозу вина. Только девочка продолжала кашлять. Василий брезгливо косился на кроватку и ругал на чем свет стоит глупую жену. Жили бы без этой обузы, горя не знали! И малявка росла бы на всем готовом – и врачи, и лекарства. Все, что душе угодно.

– Вась, – мамин голос звучал просительно, – пойду, что ли, в магазин. Еды в доме ни крохи, а мне ребенка кормить. Молоко пропадет.

– Водки купи, – потребовал Василий.

– Денег не хватит, – робко возразила мать.

– Что, на мужа жалко?! – завелся он. – Вчера только у дачников заработал – полдня дрова им колол. На свои кровные имею право выпить!

– Так мало осталось, сам же бутылку вчера купил.

Мамаша нерешительно топталась на пороге и размышляла: поднимет на нее Василий руку или на этот раз обойдется. Выпить и самой хотелось. Но есть-то и вовсе было нечего – весь май даром прошел, время на Анку истратила. Ничего в огороде не посадила. Теперь разве что в лес за грибами…

– Пошла! – заорал Василий. – Будешь еще из-за этой дряни, – он ткнул грязным пальцем в кроватку, – жизнь мне калечить. Обеих зарублю!

Мать выскочила за дверь. А Василий так разошелся в праведном гневе, что не мог успокоиться. Все кипело внутри. Вот взял бы за ноги это орущее существо и тюкнул об угол головой. Делов-то! Он обошел вокруг кроватки пару раз. Брезгливо осмотрел сморщенный, зароговевший от грязи и завернутый в тряпки, комок. Комок не переставая вопил и сотрясался от жуткого мокрого кашля.

– Дерьмо! – Василий плюнул прямо в кроватку. – Я тебе покажу! Дерьмо! Будешь знать, как жизнь мне ломать.

Он не решился прикоснуться к Аннушке: мамаша поднимет вой, побежит, чего доброго, в милицию. Зато придумал, как отомстить обеим сразу. Стащил с себя старые портки, присел посреди пола на корточки и, с трудом сохраняя равновесие, наложил прямо на пол.

– Будешь знать! – повторял он. – Будешь знать! Поймешь, чем пахнет!

Мамаша к тому времени только добрела до домишки, где располагалась летом скромная лавка. Зимой продукты возили сами, из города. Дачники разъезжались, оставалось в деревне пять домов – выгоды никакой.

– Клава! – тихо позвала она. На голос выплыла дородная продавщица и поморщила нос.

– Тебе чего?

– Ну, – мамка застопорилась, размышляя как быть, – макароны дешевые есть?

– Есть. Давать?

– Ну, – мамаша лихорадочно копошилась в карманах, – давай. И бутылку, – торопливо добавила она.

Денег почти не осталось, на хлеб и то не хватает.

Клава выложила требуемое на прилавок.

– Еще чего?

– Хлебца бы черного, – мать сглотнула слюну, – только у меня всего три рубля осталось.

– Подавись! – буркнула Клава, бросив буханку на прилавок. Жалела она эту дуру, хоть и ненавидела заодно со всеми ее приблудными мужиками. Но проявляла благородство души, помогала по старой памяти. Когда-то давным-давно они вместе в школу ходили в соседний поселок. За одной партой сидели.

– Спасибо, Клавушка! – мамаша расцвела. – Я все отдам. Как будет – сразу отдам. – Выложила смятые бумажки и грязную мелочь, схватила добычу и помчалась что было сил обратно. Васеньку утешать.

Открыла дверь в свою избушку и, привычная ко всякому смраду, удивленно заткнула нос. Вонь стояла невыносимая. Внутри было тихо и темно, все окна зашторены. Ничего не разобрать. Постепенно глаза различили – Василий стоит посреди комнаты без штанов, руки в бока. Смотрит на нее, победно ухмыляясь. Аннушка, сама устав от своего крика, едва слышно хнычет. Мамаша прошла, положила покупки на стол, отступила на шаг и увязла ногой в мягкой куче. Не разобрала. Нагнулась, потрогала, выпачкала пальцы. С запозданием поняла все и разревелась.

Василий захохотал. Он долго клокотал, даже не думая натянуть штаны. Аннушка заверещала громче, к жуткому смеху отца прибавился ее пронзительный визг. Мамаша не выдержала – трясущимися руками открыла бутылку и глотнула, сморщившись, прямо из горла.