Читать книгу Дорога скорби - Дик Фрэнсис - Страница 4

Утро не принесло облегчения.

Я иногда пользовался услугами одной лондонской частной фирмы, которая предоставляла автомобиль с шофером, для того чтобы перевозить людей и вещи, которые я хотел укрыть от слишком любопытных взглядов. Поскольку обе руки у меня были не в порядке, я позвонил от Чарлза, с его безопасного телефона, своим друзьям в «Теле-Драйв»:

– Боб? Мне нужно попасть из места к северо-западу от Оксфорда в Кент, в Кентербери. По дороге сделать пару коротких остановок, а примерно во второй половине дня вернуться в Лондон. Это возможно?

– Давай адрес, – тут же сказал он. – Мы выезжаем.

Я позавтракал вместе с Чарлзом. Миссис Кросс на свой старомодный лад накрыла стол: тосты, кофе, каша и омлет. Чарлз не представлял себе утра без яиц. Он ел и смотрел, как я пью кофе, пользуясь только левой рукой. Зная мою нелюбовь к объяснениям, он не делал никаких замечаний касательно железных труб.

Он читал газету, которая, как он мне дал понять, сделала сенсацию из смерти Джинни Квинт. Две колонки занимала фотография, на которой Джинни улыбалась. Я постарался не думать о том, как она могла выглядеть после падения с шестнадцатого этажа.

Чарлз прочитал вслух:

– «Друзья говорят, что она была удручена предстоящим судом над сыном. Ее муж Гордон отсутствует». Другими словами, репортеры не могут найти его.

«Суровое испытание прессой, – подумал я. – Мучение последних нескольких дней».

– Как ты считаешь, Сид, – сказал Чарлз самым своим спокойным и вежливым тоном, – ярость Гордона была преходящей или… э-э-э… маниакальной?

– Я считаю, – повторил я за ним, – что не стоит судить так поспешно. Гордон, возможно, и сам этого не знает.

– Будь осторожен, Сид.

– Разумеется. – Я проанализировал впечатления, оставшиеся у меня от коротких секунд нападения на Пойнт-сквер. – Не знаю, где была Джинни, когда она выбросилась из окна, но не думаю, что Гордон был с ней. Я имею в виду то, что, когда он напал на меня, он был одет так, как одевался во время пребывания в деревне. Ботинки в грязи, вельветовые брюки, старая твидовая куртка, голубая рубашка с открытым воротом. А металлическая труба, которой он ударил меня… Это был не прут, а двухфутовый кусок стального столба, вроде тех, на которые крепят сетчатые ограды. Я видел в нем дырки для проволоки.

Чарлз выглядел изумленным.

Я продолжал:

– Думаю, что он был дома, в Беркшире, когда ему сказали о Джинни. Если бы я поискал в окрестностях, то нашел бы «лендровер» Гордона где-нибудь поблизости от Пойнт-сквер.

Гордон Квинт, хотя и был землевладельцем, сам работал на своих акрах. Он водил трактор, косил траву, вместе с работниками чинил изгороди, огораживал пастбища и прореживал лес, наслаждаясь как самим физическим трудом, так и удовлетворением от хорошо сделанной работы.

Я знал, что он к тому же любуется собой и ждет восхищения всех вокруг, включая Джинни. Ему доставляло удовольствие быть радушным хозяином, чтобы у его гостей не возникало сомнений в его превосходстве.

Человек, которого я видел на Пойнт-сквер, забыл все свои «помещичьи» манеры и был грубым, жестоким, разъяренным – и странным образом куда более естественным, чем тот Гордон, которого я помнил. Но пока я не узнаю наверняка, каким еще образом может проявить себя эта сторона его натуры, я постараюсь держаться подальше от труб и всех остальных сельскохозяйственных приспособлений, которые имеются у него под рукой.

Я сказал Чарлзу, что позвонил в «Теле-Драйв» и они за мной приедут. Он вскинул брови, и я объяснил ему, что вставлю цену в счет расходов.

– Каких таких расходов?

– А текущих, – ответил я.

– Миссис Фернс платит тебе? – нейтральным тоном спросил Чарлз.

– Уже нет.

– А кто тогда? – Ему нравилось, когда я получал прибыль. Я и получал, но он редко верил этому.

– Я не голодаю, – сказал я, глотая кофе. – А вы не пробовали добавлять три или четыре яйца в грибной суп? Получается грибной омлет, быстро и не так чтобы плохо.

– Отвратительно, – поморщился Чарлз.

– Все выглядит иначе, когда живешь один.

– Тебе нужно снова жениться. Как насчет той девушки, которая снимала квартиру вместе с Дженни в Оксфорде?

– Луиза Макиннс?

– Да. Я думал, что вы состояли в любовной связи.

Любовных связей больше не заводят. Слова Чарлза опоздали на полвека. Но хотя называлось это по-другому, само явление было вечным.

– Летний пикник, – сказал я. – Мороз убил его.

– Почему?

– Она испытывала ко мне скорее любопытство, чем любовь.

Он это хорошо понимал. Дженни рассказывала своей подруге обо мне так много и подробно и по большей части не в мою пользу, что – как я понял уже потом – подруге захотелось проверить информацию лично. Это была легкая пробежка от встречи до расставания. Приятно, но неглубоко.

Когда машина приехала, я поблагодарил Чарлза за то, что он приютил меня.

– В любое время дня и ночи, – кивнул он.

Мы расстались, как обычно, без рукопожатия. Все сказали взгляды.

Предоставив водителю выбирать путь по городку Кингстаун в Суррее от одной стоянки до другой, я купил шесть разноцветных париков в магазине подарков, а в зоомагазине – золотую рыбку в пластиковой банке. Вооружившись таким образом, я наконец прибыл к клинике для детей, больных раком, в которой находилась Рэчел Фернс.

Линда встретила меня с блестящими от слез глазами, но ее дочь была все еще жива. На самом деле во время одного из этих непредсказуемых колебаний, которые делают лейкоз похожим на непрерывный переход от надежды к отчаянию, Рэчел стало немного лучше. Она не спала – полусидела в постели – и обрадовалась моему приезду.

– Вы привезли золотую рыбку? – требовательно спросила она вместо приветствия.

Я показал на банку, покачивавшуюся в моей искусственной руке. Линда взяла ее, сняла водонепроницаемую крышку и показала дочери сверкающую черно-золотую рыбку, которая кружила внутри.

Рэчел смягчилась:

– Я назову ее Сид.

Некогда она была живым очаровательным ребенком со светлыми волосами, если судить по фотографиям. Теперь остались только огромные глаза и лысая головка. Апатия и анемия сделали ее пугающе хрупкой.

Когда ее мать впервые обратилась ко мне, чтобы я занялся расследованием нападения на пони Рэчел, болезнь девочки была в стадии ремиссии, дракон на время заснул. Рэчел стала для меня кем-то особенным, и я подарил ей аквариум с лампочками, аэрацией, водорослями, готическим замком, песком и сверкающими тропическими обитателями. Линда расплакалась. Рэчел часами наблюдала за жизнью своих новых друзей: одни прятались по углам, другие распоряжались всем. Половина рыбок носила имя Сид.

Аквариум стоял у Фернсов дома, в гостиной, и было неясно, увидит ли Рэчел нового Сида в компании ему подобных.

Именно там, в удобной среднего размера комнате с дорогими современными диванами, стеклянными столиками и цветными лампами от Тиффани, я впервые встретился со своими клиентами – Линдой и Рэчел Фернс.

В комнате не было книг, только несколько журналов, посвященных моде и лошадям. Светлые занавески в малиново-кремовую полоску, ковер с геометрическим узором в серых и желтовато-коричневых тонах, светло-розовые обои. Все это создавало впечатление некоторой несогласованности, что, вероятно, отражало характер хозяев. Состояние Фернсов не относится к числу «старых», решил я, но денег у них хватает.

Линда Фернс позвонила мне и упросила приехать. На пять или шесть пони в округе были совершены варварские нападения, и один из этих пони принадлежал ее дочери. Полиция не нашла преступников, прошел уже месяц, а ее дочь все еще очень подавлена, и – «пожалуйста, ну пожалуйста» – не смогу ли я приехать и посмотреть, нельзя ли помочь.

– Мне сказали, что вы – моя единственная надежда. Я заплачу вам, конечно заплачу. Я заплачу вам сколько угодно, если вы поможете Рэчел. Ей снятся кошмары. Пожалуйста!

Я назвал свой гонорар.

– Все что угодно, – обрадовалась она.

Пока я не приехал в деревню неподалеку от Кентербери, она не сказала мне, что Рэчел смертельно больна.

Когда я встретился с большеглазой лысой девочкой, она серьезно пожала мне руку.

– Вы правда Сид Холли? – спросила она.

Я кивнул.

– Мама сказала, что вы приедете. А папа сказал, что вы не работаете для детей.

– Иногда работаю.

– У меня отрастают волосы, – сказал она, и я увидел редкие светленькие завитки на бледном черепе.

– Я рад.

Она кивнула:

– Я частенько ношу парики, но они чешутся. Ничего, что я без парика?

– Ладно уж.

– У меня лейкоз, – спокойно сказала она.

– Вижу.

Рэчел изучала мое лицо – девочка выглядела старше своих лет, как и все больные дети.

– Вы найдете того, кто убил Силвербоя, правда?

– Я попытаюсь, – сказал я. – Как его убили?

– Нет-нет, – вмешалась Линда. – Не спрашивайте ее. Я расскажу вам. Она так волнуется. Просто скажите, что найдете этих свиней. Рэчел, возьми Пеготти в садик и покажи ему цветы.

Пеготти, как выяснилось, был довольным толстощеким младенцем, упакованным в коляску. Рэчел без возражений вывезла его в садик, и мы увидели в окно, как она знакомит его с азалией.

Линда Фернс посмотрела на них и заплакала.

– Ей нужна пересадка костного мозга, – объяснила она, пытаясь справиться с рыданиями. – Можно подумать, что это просто, но ей не смогли найти ничего подходящего, даже в международном регистре «Энтони Нолан траст».

– Простите, – не к месту сказал я.

– С ее отцом мы в разводе, – продолжила Линда без тени горечи. – Развелись пять лет назад, и он снова женился. Такое бывает.

– Да.

Я приехал в дом Фернсов в начале июня, стоял солнечный день, напоенный сладким запахом роз, – совсем не время для ужасов.

– Шайка вандалов, – сказала Линда с яростью, от которой содрогнулась всем телом. – Они покалечили множество пони в Кенте… и у нас в округе… бедные детишки входили в загоны и обнаруживали, что их любимые пони изранены. Что это за сумасшедшие могли ослепить бедного беззащитного пони, который никому не причинил никакого зла? Три пони были ослеплены, другим воткнули ножи в задний проход. – Она смахнула слезы. – Рэчел была потрясена. Все дети в округе безутешно плакали. А полиция не может найти тех, кто это сделал.

– Силвербоя ослепили? – спросил я.

– Нет… нет… хуже… Для Рэчел это куда хуже. Она нашла его, понимаете… возле загона… – Линда всхлипнула. – Рэчел хотела спать во временном стойле… на самом деле это просто навес. Она хотела спать там и чтобы Силвербой был привязан рядом, а я ей не разрешила. Она больна уже почти три года. Это такая страшная болезнь, и я чувствую себя такой беспомощной… – Она вытерла глаза салфеткой, вынув ее из полупустой коробки. – Рэчел говорит, что это не моя вина, но я знаю – она думает, что Силвербой остался бы жив, если бы я позволила ей спать там.

– Что с ним случилось? – спросил я нейтральным тоном.

Линда жалко кивнула, не в силах говорить. Она была симпатичной женщиной старше тридцати – стройная фигура, ухоженные короткие светлые волосы, образец здоровой и красивой женщины с журнальной обложки. Только тоска во взгляде и сотрясающая ее время от времени дрожь свидетельствовали о постоянном напряжении.

– Рэчел пошла туда, – наконец сказала Линда. – Хотя было очень холодно и начинался дождь… февраль… Она всегда ходила проверить, чтобы его поилка была полной, чистой и вода не замерзала… Я одела ее потеплее, закутала шарфом и надела теплую шерстяную шапку… Рэчел прибежала обратно с криком… она кричала…

Я ждал, когда Линда справится с невыносимыми воспоминаниями.

– Рэчел нашла его ногу, – решительно выпалила Линда.

Наступила тишина – как отголосок оглушающего неверия того страшного утра.

– Это было во всех газетах.

Я кивнул. Я читал – несколько месяцев назад – об ослепленных пони в Кенте. Я тогда был занят и потому невнимателен – не запомнил ни имен, ни деталей, даже не отметил, что у одного пони отсекли ногу.

– После того как вы позвонили мне, – сказал я, – я выяснил, что не только здесь, в Кенте, было совершено примерно полдюжины актов вандализма против пони и лошадей на пастбищах.

– Я читала о случае с лошадью в Ланкашире, но спрятала газету, чтобы Рэчел ее не увидела. Каждый раз, когда ей что-то напоминает о Силвербое, ей неделями снятся кошмары. Она просыпается вся в слезах. Прибегает ко мне в постель, дрожит и плачет. Пожалуйста, ну пожалуйста, выясните зачем… найдите кто… Она так больна… и хотя сейчас у нее ремиссия и она может жить нормально, это почти наверняка ненадолго. Врачи говорят, что ей нужна пересадка.

Я спросил:

– Рэчел знает каких-нибудь других детей, у которых пострадали пони?

Линда покачала головой:

– Полагаю, большинство из них – члены Пони-клуба, но Рэчел не очень хорошо себя чувствует, чтобы посещать его. Она любила Силвербоя – его подарил ей отец, – но все, что она могла, – это сидеть в седле, когда мы водили его под уздцы. Он был милым спокойным пони, очень симпатичным – серый с дымчатой гривой. Рэчел назвала его Силвербой, Серебряный, но у него было длинное имя, записанное в родословной. Ей нужно было кого-то любить, понимаете, и она так хотела пони.

– Вы сохранили какие-нибудь газеты, которые писали о Силвербое и других пострадавших пони? Я могу взглянуть на них?

– Да, – неуверенно ответила она. – Но я не вижу, чем это может помочь. Полиции не помогло.

– Эти газеты дадут нам отправную точку, – сказал я.

– Ну тогда ладно.

Она вышла из комнаты и вскоре вернулась, неся маленький синий кейс, размеры которого как раз позволяли уместить его под сиденьем в самолете.

– Все здесь, – сказала она, протягивая мне кейс. – Включая запись телепрограммы, на которой были мы с Рэчел. Не потеряйте, ладно? Мы никогда ее не показываем, но я не хотела бы ее потерять. – Она сморгнула слезинку. – Это был единственный проблеск в том кошмаре. Эллис Квинт приехал, чтобы встретиться с детьми, и был очень мил. Рэчел его любит. Он такой замечательный.

– Я его довольно хорошо знаю, – сказал я. – Если кто умеет утешать детей, так это он.

– Он действительно приятный человек.

Я взял синий кейс, заключающий в себе тяжесть множества маленьких трагедий, в Лондон и провел несколько часов, с негодованием читая рассказы о нанесенных пони увечьях, которые должны были просто сводить с ума обнаруживших их детей.

Двадцатиминутная видеозапись показывала Эллиса Квинта во всем блеске: мягкий, сострадательный целитель невыносимых печалей, чувствительный, заботливый комментатор, побуждающий полицию отнестись к этим преступлениям серьезно, как к убийствам. Я подумал: как хорошо он умеет добиваться нужной реакции зрителей. Он обнимал Рэчел и говорил с ней без сентиментальности и до самого конца программы, когда детей уже не было на экране, не сказал ничего о том, что для Рэчел Фернс утрата пони – это еще один нестерпимый удар в ее жизни, и без того тяжелой.

Для участия в программе Рэчел выбрала симпатичный светлый парик, в котором выглядела так же, как и до химиотерапии. Как завершающий драматический штрих Эллис показал на несколько секунд фотографию безволосой и хрупкой Рэчел – опустошающе горький финал.

Я не видел программу, когда она выходила в эфир в марте, – я был тогда в Америке и пытался разыскать скрывающегося владельца лошади, который не уплатил по совершенно чудовищному счету. Так или иначе, я не видел многих программ Эллиса – его двадцатиминутное шоу показывали два раза в неделю в составе часовой программы спортивных новостей, так что Эллис появлялся на экране слишком часто, чтобы каждое его явление приветствовать фанфарами.

Встретив Эллиса на скачках, как обычно, я рассказал ему о звонке Линды Фернс и спросил, не разузнал ли он чего нового о кентских пони.

– Сид, дружище, – улыбнулся он, – все это было несколько месяцев назад, так?

– Пони калечили в январе и феврале, а твоя программа вышла в марте.

– А сейчас у нас июнь, верно? – Он покачал головой без огорчения или удивления. – Ты же знаешь, на что похожа моя жизнь. У меня есть специальные люди, которые разыскивают для меня разные истории. Телевидение – это ненасытная прорва. Конечно, если бы с этими пони что-нибудь прояснилось, я бы сказал и непременно сделал бы продолжение, но мне ничего не известно.

– Рэчел Фернс, девочке, больной лейкозом, до сих пор снятся кошмары.

– Бедная девочка.

– Она сказала, что ты был очень добр.

– Ну… – он мотнул головой, – это не так уж сложно. Честно говоря, та программа сделала чудеса с моим рейтингом. Сид, ты знаешь что-нибудь об этом скандале с букмекерами, который я предполагаю выставить на всеобщее обозрение на следующей неделе?

– Вообще ничего, – с сожалением сказал я. – Но, Эллис, возвращаясь к этим нападениям, – ты не следил за другими несчастными случаями с чистокровными жеребятами и двухлетками?

Он легко пожал плечами:

– Мои агенты считают, что эти случаи достойны лишь пары упоминаний. Это дело подражателей. Я имею в виду – тут нет ничего столь же сильного, как эта история о детях. – Он усмехнулся. – Ничего, что задевает за душу.

– Ты циник, – сказал я.

– Да разве все мы не циники?

Мы много лет были близкими друзьями – Эллис и я. Мы состязались на скачках: он – как одаренный любитель, я – как преданный делу профи, но в нас обоих был тот внутренний огонь, который делает скачки с препятствиями на полудиких лошадях со скоростью тридцать миль в час вполне приемлемым способом проводить время.

Подумав о том, что, раз за три или четыре месяца ни полиция, ни программа Эллиса Квинта не добились результатов, я тоже могу потерпеть неудачу в поисках вандалов, я тем не менее сделал все возможное, чтобы отработать свой гонорар, и зашел с другого боку – стал задавать вопросы не владельцам пони, а журналистам, которые писали об этом в газетах.

Я методически опрашивал их по телефону, начав с местных кентских газет и перейдя затем к репортерам ежедневных лондонских газет. Большинство ответов были одинаковыми: история стала известна из сообщения агентства новостей, которое снабжает все газеты информационными сводками. Продолжения и интерпретация – это уже дело самой газеты.

Из всех газет, которые дала мне Линда Фернс, «Памп» раздула это дело самым отвратительным образом, и после примерно шести звонков я наткнулся на человека, который буквально прожигал дырки в печатных страницах своим пылом. Это был Кевин Миллс, главный репортер «Памп».

– Выпить кружечку? Почему бы и нет, – откликнулся он на мое приглашение.

Он встретился со мной в пабе (хорошо, когда кругом тебя никто не знает) и рассказал мне, что сам лично ездил в Кент ради этой истории. Он взял интервью у всех детей и их родителей, а еще у одной свирепой дамы, которая возглавляла отделение Пони-клуба, и так надоел полиции, что они вышвырнули его вон.

– Поразительно, – сказал он, попивая джин с тоником, – никто не заметил ничего. Все эти пони были на пастбищах, на всех совершено нападение в какой-то момент между закатом и восходом, что дает вандалам в январе и феврале несколько часов на то, чтобы сделать свое дело и удрать.

– Но ведь ночью темно, – сказал я.

Он покачал головой:

– Все нападения происходили в светлые ночи, близко к полнолунию и в само полнолуние каждого месяца.

– И сколько их было, ты не помнишь?

– В январе сразу четыре. Два пони были ослеплены. Еще было две кобылы с резаными ножевыми ранами в их… ну, в родильном проходе, как заставил меня написать наш разборчивый редактор.

– А в феврале?

– Один ослеплен, еще две порезанные кобылы, одна отсеченная нога. Бедная девочка нашла эту ногу рядом с поилкой, из которой пил ее пони. Эллис Квинт сделал об этом великолепную телепрограмму. Ты ее не видел?

– Я был в Америке, но слышал о ней.

– Анонсы этой программы шли всю неделю. Ее смотрела почти вся страна. Она вызвала чудовищную волну. Этот пони был последним пострадавшим в Кенте, насколько мне известно. Полиция думает, что это была местная банда подонков, которые почуяли, куда ветер дует. А люди перестали выпускать пони на неохраняемые пастбища, понятно?

Я заказал ему еще выпивку. Кевин был человеком средних лет, наполовину облысевшим, с небольшим брюшком. Он утер тыльной стороной ладони свои усы и сказал, что за свою карьеру брал интервью у стольких родителей изнасилованных и убитых девочек, что делать материал о пони было большим облегчением.

Я спросил его о подражаниях – последующих нападениях на чистокровных лошадей в других местах, не только в Кенте.

– Подражание? – переспросил он. – Это они так говорят.

– А что?

– Все остальные были не такими кучными, как в Кенте. Насколько мне известно – а могли быть и другие, – было еще пять очень молодых лошадей, жеребят и годовичков, с которыми происходили отвратительные вещи, но ни один из них не был ослеплен. Одному рассекли морду. Кобыл среди них не было. Но… – Он заколебался.

«Уверен в истинности фактов, – подумал я, – но не в моей реакции на них».

– Продолжай.

– Понимаешь, там были три двухлетки, и у каждой из них была отрублена нога.

Я почувствовал то же отвращение, которое видел у него на лице.

– Один жеребец в марте, – сказал он. – Один в апреле. Один в мае.

– И не в полнолуние?

– Не совсем. Просто в лунные ночи.

– Но почему ты не написал об этом?

– Меня посылали писать о крупных бедствиях, – терпеливо объяснил он. – Воздушные катастрофы, массовые убийства, десятки несчастных случаев. Какой-то псих, который раз за разом рубит ноги лошадям, – это не самое главное, но, может быть, я этим займусь. Агентство новостей ничего на этот счет не добыло, но я намерен почитать провинциальные газеты. Старая привычка. Где-нибудь да промелькнет что-то о нападениях на животных. Такое постоянно случается. Лошади, овцы, собаки – психи ко всем тянут свои грязные лапы. Давай займемся, и, если в этом месяце еще что-нибудь такое случится, я буду не прочь обсудить это за кружкой. А пока не отдавай чего накопаешь… в другие газеты. Я хочу получить свою сенсацию.

– Буду молчать, – пообещал я. – Если…

– Если что? – с подозрением спросил он.

– Если ты сможешь дать мне список людей, чьи чистокровные лошади стали жертвами.

– Это будет тебе кое-чего стоить, – предупредил Кевин.

– Согласен, – ответил я, и мы сошлись в цене и в том, что я ему первому отдам любую историю, которую раскопаю.

Он выполнил свои обязательства в тот же день, прислав с курьером запечатанный коричневый пакет с фотокопиями небольших заметок из газет Ливерпуля, Ридинга, Шрусбери, Манчестера, Бирмингема и Йорка. Во всех газетах указывались имена и адреса владельцев пострадавших лошадей, так что я сел в машину и навестил их.

Четыре дня спустя, когда я вернулся в дом Линды Фернс в Кенте, я уже наслушался о негуманном отношении людей к лошадям столько, что хватит на всю жизнь. Причиненные увечья и в самом деле превосходили все мыслимые пределы, но по сравнению с тем, что случилось с тремя двухлетками, все они были случайными и цельной картины не составляли. Связь прослеживалась в случаях с отрубленными ногами.

– Я нашла его ногу возле поилки на пастбище, – сказала мне одна женщина. – Я не могла в это поверить. Просто нога. Правду говоря, меня вырвало. Он был такой симпатичный жеребчик. – Она вздохнула. – Его не было возле этой ноги. Он бродил неподалеку на трех ногах и щипал траву. Просто пасся, как будто ничего не случилось. Похоже, он совсем не чувствовал боли.

– Что вы сделали? – спросил я.

– Я вызвала ветеринара. Он приехал… Он дал успокаивающее мне. Он сказал, что мне это нужно больше, чем жеребцу.

– Был ли ваш жеребец застрахован?

Она не обиделась на этот вопрос. Я подумал, что ее уже много раз об этом спрашивали. Страховки не было. Они сами разводят чистокровных лошадей, сказала она. В этот день они были на состязаниях в Челтенхеме и выиграли Золотой кубок – это был день триумфа, а на следующее утро…

Я спросил имя и адрес ветеринара и отправился навестить его.

– Как была отрублена нога? – спросил я.

Ветеринар наморщил лоб:

– Я точно не помню. Сделано было аккуратно, кровь почти не шла. На траве примерно в ярде от отрубленной ноги была лужа крови – и все. Жеребец позволил мне подойти. Он выглядел спокойно и нормально, вот только передняя нога кончалась у щетки.

– Это было сделано топором?

Он задумался:

– Я бы сказал, что, скорее, это было мачете. Всего один удар, быстрый и точный. Тот, кто это сделал, знал, куда целиться, если только это было не просто везение.

– Вы говорили с полицией?

– Конечно. Приехал детектив в чине сержанта. Его тоже вырвало. Потом я позвал живодеров, и они завалили жеребца. Проклятые вандалы! Я бы им самим ноги поотрубал и посмотрел, как им понравится ковылять на обрубках.

Тут он вспомнил о моей покалеченной руке и покраснел, смущенный и сконфуженный. Это дело насчет моей руки было шумным. Все знали, что произошло. Я в конце концов перестал вздрагивать, когда мне об этом напоминали.

– Да ничего, – сказал я.

– Простите. Язык у меня длинный…

– Как вы думаете: может, ампутацию произвел ветеринар? Или кто-то, знакомый с хирургией? Было ли это сделано скальпелем? Делали ли жеребцу местную анестезию?

– Не знаю, – расстроенно сказал он. – Я только могу сказать, что, кто бы это ни сделал, он умеет обращаться с лошадьми. Этот жеребец бродил на пастбище, хотя и был объезжен.

Я поехал повидаться с сержантом, который выглядел так, будто от одного воспоминания его опять вывернет наизнанку.

– Я видел множество покалеченных людей. И трупы тоже видел, – сказал он. – Но это совсем другое дело. Бессмысленное. У меня даже желудок взбунтовался.

У полиции не было подозреваемого. Для них это стало отдельным событием, а не часть общей картины. Единственное свидетельство, которое они имели, – это что от поля, где пасся жеребец, удалялся голубой «лендровер», а «лендроверов» в сельской местности тринадцать на дюжину. Дело не закрыли, но и не вели активного расследования. Жеребец и его копыто давно отправились на фабрику по производству клея.

– У вас есть какие-нибудь фотографии? – спросил я.

Сержант ответил, что фотографии – дело полиции, а не общественности.

– Я знаю, кто вы, – добавил он, – но для нас вы – общественность. Извините.

Хозяйка жеребца сказала, что была слишком потрясена, чтобы заботиться о фотографиях.

Я поехал дальше, на север Ланкашира, и попал в бурю эмоций. Рослый, шумный и взбешенный фермер – из тех, кто всегда знает все лучше других, – дал волю своему праведному гневу, кричал мне в лицо, брызгал слюной и тыкал в воздух пальцем, выпятив челюсть в классическом животном выражении агрессии.

– Лучший жеребец, какой только у меня был, – бушевал он. – Он стоил мне кучи денег, но был хорош. Порода, стать и все такое. И быстрый, скажу я вам. Он должен был скакать в Ньюмаркете на следующей неделе.

Он упомянул известного тренера, который, как я знал, не работал с пустышками.

– Прекрасный жеребец, – продолжал фермер. – И потом эти полицейские спрашивают, не убил ли я его, чтобы получить страховку! Я вас спрашиваю, что это такое! Он не был застрахован. Я им так и сказал. Они сказали, что я не могу подтвердить, что он не был застрахован. Вы понимаете? Вы знаете, что можно подтвердить, застраховано ли что-то, но нельзя подтвердить, что вы ничего не застраховали? Вы это знаете?

Я сказал, что слышал об этом.

– Я их послал! Они не искали того, кто отрубил моему коню ногу, они только проверяли, не я ли это сам сделал. Они так меня обозлили…

Ему не хватило слов, и он умолк. Я встречал людей, которых несправедливо обвиняли в поджогах, избиении детей, воровстве и взяточничестве, и поэтому я знал этот тон оскорбленной невинности. Я готов был поспорить, что разозленный фермер не рубил ногу своему жеребцу, и так ему об этом и сказал. Он сильно удивился:

– Вы мне верите?

– Конечно, – кивнул я. – Все дело вот в чем: кто знал о том, что вы купили прекрасного быстрого жеребца и держите его на своей ферме в поле?

– Кто знал? – Он выглядел виноватым, как человек, столкнувшийся с неприятным фактом. – Я трепал языком направо и налево. Да половина графства знала. И еще я хвастался им в Эйнтри, накануне Большого национального. Я был одним из спонсоров этого ланча – ну, «Топлайн фудс», – и с жеребцом было все в порядке. Утром я его проведал. А на следующую ночь, после Национального, это и случилось.

Он сам сделал цветные фотографии, не доверяя полиции, и с готовностью показал их мне.

– Передняя бабка, – сказал он, тыкая пальцем в сделанный крупным планом снимок отрубленной ноги. – Отсечена точно под щеткой. Почти в суставе. Вон, видите – белые концы костей.

Фотографии дрожали в руках. Не помогло и то, что я видел собственную левую кисть почти в таком же состоянии.

– А что думает ваш ветеринар? – спросил я.

– То же, что и я.

Я отправился к ветеринару.

– Одним ударом, – сказал он. – Только одним. Никаких пробных ударов. Точно в самом уязвимом месте конской ноги.

– Каким орудием?

Он не знал.

Я поехал в Йоркшир, где месяцем раньше, во время Йоркских весенних скачек, в лунную ночь лишился передней бабки каштановый жеребец-двухлеток. Один удар. Страховки нет. Потрясенные владельцы. И никаких зацепок.

На этот раз владельцами оказались сдержанные супруги со старомодными манерами и непоколебимым достоинством. Они были крайне возмущены и потрясены, столкнувшись с таким открытым злом, которое могло без причин уничтожить прекрасное создание – в данном случае превосходного, быстрого, благородного коня.

– Зачем? – спрашивали они меня. – Зачем кому-то совершать этот бесцельный и безнравственный поступок?

Я не мог ответить. Я только побудил их поговорить, излить страдание и сожаление о потере. Они говорили, а я слушал.

– У нас была такая хорошая неделя, – сказала жена. – Каждый год во время Йоркских весенних скачек у нас останавливаются гости… потому что, вы сами видите, у нас большой дом… человек шесть-семь, мы приглашаем прислугу и устраиваем вечеринку, а в этом году была прекрасная погода, и мы хорошо провели время.

– Удачно, – добавил ее муж.

– У нас в гостях был Эллис Квинт, – улыбнулась хозяйка. – И он так всех веселил – в своем легком стиле, – мы как будто всю неделю только и делали, что смеялись. Он снимался для телепрограммы на Йоркских скачках, так что нас всех пригласили посмотреть на съемки, и это было очень приятно. А потом… потом… в ту самую ночь, когда гости уехали… ну…

– Пришел Дженкинс – это наш грум – и сказал, когда мы сидели за завтраком, что наш жеребец… наш…

– У нас три чистокровные кобылы, – сказала его жена. – Мы любим, когда жеребята вольно резвятся на пастбище… обычно мы продаем годовалых жеребят, но этот был таким красивым, что мы оставили его… Все наши гости им восхищались.

– Дженкинс превосходно объездил его.

– Дженкинс плакал, – добавила жена. – Дженкинс! Непробиваемый старик. Он плакал.

– Дженкинс нашел его ногу у ворот, рядом с поилкой, – с трудом выговорил муж.

– Дженкинс сказал, что Эллис несколько месяцев назад сделал программу о пони с отрезанной ногой и бедных детях. Так что мы написали Эллису о нашем жеребце, и Эллис сразу позвонил. Он был крайне любезен. Милый Эллис! Но он ничего не мог сделать, конечно же, только посочувствовать.

– Да, – согласился я и ощутил слабый всплеск удивления, что Эллис словом не обмолвился о йоркском жеребце, когда я говорил с ним меньше недели назад о Рэчел Фернс.