Читать книгу Дорога скорби - Дик Фрэнсис - Страница 5

Вернувшись в Лондон, я встретился с Кевином Миллсом, репортером из «Памп», за ланчем в том же самом пабе, что и в прошлый раз.

– Пора нам обоим выпить, – сказал я.

Он потягивал свой двойной джин.

– Что ты обнаружил?

Я рассказал ему в общих чертах о других случаях, помимо тех, с четырьмя двухлетками в лунные ночи, о которых он рассказал мне. Один удар – чем-то вроде мачете. Везде отрубленная нога. Почти всегда рядом с поилкой. И всегда сразу после местных главных скачек – Золотого кубка в Челтенхеме, Большого национального в Ливерпуле, Весенних скачек в Йорке.

– А в эту субботу, через два дня, – ровно сказал я, – у нас дерби.

Он медленно поставил свой стакан и после минутного молчания спросил:

– А что насчет пони?

Я пожал плечами:

– Это первый случай, о котором мы узнали.

– Но он не укладывается в общую картину. Этот пони ведь не был двухлетним жеребцом? И никаких скачек там не было, ведь так?

– Отрезанная нога лежала возле поилки. Передняя нога. Луна была в нужной фазе. Одним ударом. Страховки не было.

Он вздохнул и задумался.

– Вот что я тебе скажу, – вдруг начал он. – Об этом стоит предупредить. Я не спортивный репортер, как тебе известно, но я помещу в газете объявление. «Не оставляйте своих двухлетних жеребцов без охраны в поле во время и после скачек в Эпсоме». Не думаю, что могу сделать больше.

– Хоть это.

– Да. Если все владельцы двухлеток читают «Памп».

– Пойдут разговоры на ипподроме. Я об этом позабочусь.

– В день дерби? – скептически прищурился он. – Ну, это все же лучше, чем ничего. А что нам на самом деле нужно, так это поймать мерзавцев.

Мы мрачно обдумывали эту возможность. Каждый год на Британских островах рождается примерно пятнадцать тысяч чистокровных жеребят. Половина из них – жеребцы. Многих из них в два года начинают тренировать для скачек и держат в безопасности в стойлах, но всех прочих оставляют без присмотра на пастбищах. А еще в июне годовалых жеребят, которые быстро растут, можно ночью по ошибке принять за двухлеток. И ни один не будет в безопасности от этих ублюдков.

Кевин Миллс ушел писать свою колонку, а я поехал в Кент.

– Вы нашли их? – требовательно спросила Линда.

– Пока нет.

Мы снова сидели у окна в гостиной, глядя, как Рэчел возит Пеготти в коляске по лужайке, и я сказал Линде о трех жеребцах и их потрясенных хозяевах.

– Еще три, – ошеломленно повторила она. – В марте, апреле и мае? А в феврале – Силвербой?

– Верно.

– А сейчас? В этом месяце? В июне?

Я рассказал о предупреждении, которое будет напечатано в «Памп».

– Я не стану говорить Рэчел об этих трех, – решила Линда. – Она и без того просыпается среди ночи с криком.

– Я навел справки о прочих покалеченных лошадях по всей Англии, – сказал я. – Но все они были ранены по-другому. Я думаю… ну… что в этом замешаны совершенно разные люди. И я не уверен, что мерзавцы, которые ослепляли и калечили пони в округе, имеют какое-то отношение к Силвербою.

– Но они должны иметь отношение! – возразила Линда. – Не может же быть две банды вандалов!

– Почему бы нет?

Линда посмотрела на Рэчел и Пеготти, и слезы привычно навернулись ей на глаза. Рэчел щекотала брата, чтобы тот засмеялся.

– Я должна была сделать все, чтобы спасти свою дочь, – пробормотала Линда. – Врач сказал, что, если бы у нее было несколько сестер, у одной из них мог бы оказаться нужный тип тканей. Джо – отец Рэчел – родом из Азии. Так что найти донора со стороны очень сложно. И я родила еще одного ребенка. Я родила Пеготти пять месяцев назад. – Она вытерла слезы. – У Джо другая жена, он не хотел спать со мной, даже ради Рэчел. Мне сделали искусственное осеменение, сработало сразу. Это показалось мне знамением… и я родила ребенка… а его ткани не подходят Рэчел… был только один шанс из четырех, что у него будет тот же тип тканей и антигенов… Я надеялась и молилась… но не вышло. – Она сглотнула, ей перехватило горло. – И вот у меня есть Пеготти… на самом деле он Питер, но мы зовем его Пеготти… а Джо не привязан к нему… и мы по-прежнему не можем найти никого, кто подходил бы Рэчел, и у меня уже нет времени попробовать еще с одним ребенком… да и все равно Джо не хочет. Его жена против… он и в первый раз не хотел.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Жена Джо все ворчит, что Джо должен платить алименты на Пеготти… а теперь и она сама беременна.

«Жизнь, – подумал я, – источник нескончаемых и изощренных жестокостей».

– Джо об этом не думает, – сказала Линда. – Он любит Рэчел, и он купил ей пони и содержит нас, но его жена говорит, что я могу родить хоть шесть детей, а результата не будет… – Ее голос задрожал и прервался. Помолчав, она добавила: – Не знаю, почему я взваливаю это все на вас. С вами так легко говорить.

– Мне интересно.

Она кивнула, всхлипнула и вытерла нос.

– Пойдите поговорите с Рэчел. Я сказала ей, что вы вернетесь сегодня. Вы ей нравитесь.

Я послушно вышел в садик и серьезно поздоровался за руку с Рэчел, после чего мы сели на скамью рядышком, как старые друзья.

Хотя было еще тепло, дни в начале июня были сумрачными и влажными – хорошо для роз, но плохо для дерби.

Я извинился за то, что пока не нашел того, кто напал на Силвербоя.

– Но вы его найдете, правда?

– Надеюсь, – сказал я.

Она кивнула:

– Я сказала вчера папе, что уверена в этом.

– Это правда?

– Да. Он катал меня на своей машине. Он меня катает иногда, когда Диди ездит в Лондон за покупками.

– Диди – это его жена?

Рэчел сморщила нос, но не высказалась.

– Папа говорит, что кто-то отрубил вам руку, совсем как Силвербою.

Она серьезно смотрела на меня, ожидая подтверждения.

– Ну, не совсем так, как Силвербою, – растерянно сказал я.

– Папа говорит, что человека, который это сделал, посадили в тюрьму, но он снова вышел под честное слово.

– А ты знаешь, что означает «под честное слово»? – с любопытством спросил я.

– Да. Папа мне объяснил.

– Твой папа много знает.

– Да, но это правда, что кто-то отрубил вам руку?

– Для тебя это так важно?

– Важно, – сказала она. – Я думала об этом вчера в постели. Мне снятся страшные сны. Я стараюсь не заснуть, потому что не хочу спать и видеть во сне, как вам отрубают руку.

Она старалась быть взрослой и спокойной. Но я чувствовал: истерика слишком близко, так что, задушив собственное постоянное нежелание говорить об этом, я вкратце рассказал, что со мной случилось.

– Я был жокеем, – начал я.

– Да, я знаю. Папа сказал, что вы много лет были чемпионом.

– Так вот, однажды моя лошадь упала, и, пока я лежал на земле, другая лошадь приземлилась после прыжка прямо мне на руку и… э… рассекла ее. Кисть срослась, но я не мог как следует пользоваться этой рукой. Мне пришлось уйти из жокеев, и я начал заниматься тем, чем занимаюсь и сейчас, – расследовать разные дела, как сейчас я ищу, кто напал на Силвербоя.

Рэчел кивнула.

– Однажды я обнаружил нечто, а один отвратительный человек не хотел, чтобы я это узнал, и он… мм… он ударил меня по раненой руке и опять сломал ее. На этот раз врачи не смогли ее вылечить, они решили, что мне будет лучше с пластиковой рукой, чем с бездействующей.

– Так на самом деле он… на самом деле он ее не отрубил. Не как топором или еще чем?

– Нет. Так что не мучай себя мыслями об этом.

Она улыбнулась с явным облегчением и, поскольку сидела слева от меня, положила свою правую руку на мой протез – деликатно, но без колебаний. Она потрогала прочный пластик, бесчувственную кожу и с удивлением посмотрела мне в глаза.

– Она не теплая, – сказала она.

– Но и не холодная.

Рэчел весело засмеялась.

– А как она работает?

– Я говорю ей, что делать, – просто ответил я. – Я посылаю команду из мозга через руку и говорю: отогнуть большой палец, или прижать его, или схватить что-нибудь. Приказ добегает до очень чувствительных приборов, которые называются электроды, – они спрятаны под пластик и касаются моей кожи. – Я сделал паузу, но Рэчел ничего не спросила, и я продолжал: – Моя настоящая рука кончается вот здесь. – Я показал. – А пластиковая доходит до самого локтя. Электроды спрятаны внутри, вот здесь, и прилегают к коже. Они чувствуют, когда мышцы начинают напрягаться. Вот так они и работают.

– А эта пластиковая рука – она привязана или как?

– Нет. Она просто хорошо подогнана и туго сидит сама по себе. Ее делали специально для меня.

Как все дети, Рэчел принимала чудеса как данность, а для меня техника, приводимая в движение сигналами нервов, оставалась чем-то необычным, хотя я носил пластиковую руку уже три года.

– Тут три электрода, – продолжал я. – Один – чтобы открывать ладонь, другой – чтобы закрывать, и еще один – чтобы поворачивать кисть.

– А электроды работают от электричества? – спросила она. – Ну, вы же подключаетесь к розетке в стене и все такое?

– Ты сообразительная девочка, – сказал я ей. – Они работают от специальной батарейки, которую вставляют снаружи на том месте, где я ношу часы. Я заряжаю батарейки в зарядном устройстве, которое включается в розетку.

Она оценивающе посмотрела на меня:

– Должно быть, иметь такую руку очень полезно.

– Просто превосходно, – согласился я.

– Папе Эллис Квинт говорил, что и не скажешь, будто у вас пластиковая рука, пока не прикоснешься к ней.

– Твой отец знает Эллиса Квинта? – изумленно спросил я.

Она спокойно кивнула:

– Они вместе ездят играть в сквош. Он помог папе купить Силвербоя. И он был так огорчен, когда узнал, что это случилось именно с Силвербоем, и поэтому сделал свою программу о нем.

– Да, он это может.

– Я хотела бы… – начала Рэчел, взглянув на мою руку, – чтобы Силвербою можно было сделать новую ногу… с электродами и батарейкой.

– Может быть, искусственная нога ему бы и подошла, но он не смог бы ни идти рысью или галопом, ни прыгать. Он не был бы счастлив, если бы мог только ковылять понемногу.

Она провела своими пальчиками по моим пластиковым – ее это не убедило.

– Где вы держали Силвербоя? – спросил я.

– За тем забором, в конце сада, – указала она. – Отсюда не видно из-за деревьев. Нам придется пройти через дом, выйти и пройти по дорожке.

– Ты мне покажешь?

Она на мгновение отпрянула, потом сказала:

– Я вас проведу, если всю дорогу буду держаться за вашу руку.

– Конечно. – Я встал и подал ей настоящую, теплую, обычную руку.

– Нет… – Она покачала головой, вставая. – Я хотела сказать: можно мне держаться за эту руку, которой вы ничего не чувствуете?

Мне показалось, что для нее это важно – сознавать, что у меня чего-то не хватает, что я могу понять больную, у которой нет волос.

– Ты можешь держаться за ту руку, которая тебе нравится, – легко сказал я.

Она кивнула и повезла Пеготти в дом. Рэчел сказала Линде, что поведет меня на поле показать, где жил Силвербой. Линда испуганно посмотрела на меня, но разрешила пойти, и странная пара – безволосая девочка и однорукий мужчина – прошла по короткой дорожке до закрытых ворот.

Поле было чуть побольше акра, трава на нем стояла густая, зеленая, нетронутая. Поблизости проходила труба, от которой шло ответвление к простой оцинкованной поилке. Возле поилки трава росла гуще, как это всегда бывает.

– Я не хочу туда входить, – сказала Рэчел, отвернувшись.

– Нам это и не нужно.

– Его нога лежала возле поилки, – отрывисто произнесла она. – Я хотела сказать… было видно кровь… и белые кости.

– Не говори об этом.

Я обнял ее и повел назад по дорожке, желая, чтобы мне никогда не пришло в голову попросить ее показать это.

Она вцепилась в протез обеими ручками, и я замедлил шаг.

– Все в порядке, – сказала она. – Это было уже давно. А теперь все в порядке, когда я не сплю.

– Это хорошо.

– Я не боюсь засыпать!

Это был крик души, мольба, которую надо было обратить к кому-нибудь.

Я остановился, не доходя до двери в дом.

– Я обычно никому этого не рассказываю, но тебе скажу. Я до сих пор вижу плохие сны о своей руке. Мне снится, что я могу хлопать. Мне снится, что я по-прежнему жокей. Мне снится, что у меня кисть разбита. С дурными снами ничего поделать нельзя. Они внушают страх, когда приснятся. Я не знаю, как их прекратить. Но ведь можно проснуться.

– А тогда у тебя лейкоз… или пластиковая рука.

– Жизнь – сволочная штука, – сказал я.

Она прикрыла рот рукой и захихикала:

– Мама не разрешает мне так говорить.

– Говори это в подушку.

– А вы так делаете?

– Довольно часто.

Мы вошли в дом, и Рэчел снова вывезла Пеготти в садик. Мы с Линдой стояли в гостиной и смотрели на них в окно.

– С ней все в порядке? – тревожно спросила Линда.

– Она очень храбрая девочка.

Линда заплакала.

– Вы слышали что-нибудь в ту ночь, когда напали на Силвербоя? – спросил я.

– Все об этом спрашивают. Я ничего не слышала.

– Шума машины не было?

– Полицейские сказали, что они должны были оставить машину на дороге и идти по тропинке пешком. Ни окно моей спальни, ни окно комнаты Рэчел туда не выходят. Но эта дорожка ведет только до поля. Вы же видели – на самом деле это всего лишь тропинка, она кончается у ворот.

– Мог ли кто-нибудь увидеть Силвербоя с дороги?

– Да, полицейские и об этом спрашивали. Можно было увидеть, как он подходит попить. С дороги видно поилку, если знать, откуда смотреть. Полицейские говорят, что эти подонки должны были высматривать по всей этой части Кента оставленных без присмотра пони, таких как Силвербой. Что бы вы ни говорили о двухлетках, Силвербоя, должно быть, покалечили эти подонки. Почему бы вам не спросить полицейских?

– Если вы всем сердцем верите полиции, вам незачем было просить меня о помощи.

– Только что позвонил Джо, – призналась она. – Он сказал, что звать вас на помощь – это пустая трата денег.

– А!

– Я не знаю, что и думать.

– Вы платите мне за день работы плюс расходы. Я могу оставить это дело прямо сейчас, если хотите.

– Нет. Да. Я не знаю. – Она вытерла глаза и нерешительно сказала: – Рэчел снится, что Силвербой стоит в поле, в луче лунного света. «Он сияет», – говорит она. А по дорожке наползает темная волна текучих чудовищ… «Текучих» – так она говорит… Они бесформенные и злобные и собираются убить Силвербоя. Она говорит, что старается обогнать их, чтобы предупредить его, но не может пробиться, они цепляются за нее, как паутина. Она не может освободиться. А они добираются до Силвербоя и высасывают его свет, и у него вылезают волосы, а она просыпается и кричит. Всегда один и тот же кошмар. Я подумала, что, если бы вы смогли найти, кто отрубил бедняге ногу, у чудовищ появились бы имена и лица, об этом напечатали бы в газете, и Рэчел знала бы, кто это был, и перестала думать о них как о текучем скопище без глаз, которое не дает ей пройти.

Помолчав, я сказал:

– Дайте мне еще неделю.

Она резко отвернулась от меня и, наклонившись над столом, выписала мне чек:

– Две недели: одна прошла, и еще одна.

Я взглянул на сумму:

– Здесь больше, чем мы договаривались.

– Что бы там ни говорил Джо, я хочу, чтобы вы попробовали.

Я осторожно поцеловал ее в щеку. Она улыбнулась, хотя глаза оставались сумрачными и влажными.

– Ради Рэчел я заплачу сколько угодно, – сказала она.

Я не спеша вернулся в Лондон, думая по дороге о старом циничном бывшем полицейском, который преподал мне основы розыска.

– В этом деле есть два главных правила, – говорил он. – Первое. Никогда не верь ничему, что говорит тебе клиент, и всегда будь уверен, что он может сказать больше. Если задавать правильные вопросы. И второе. Никогда, никогда не заводи с клиентом «эмоциональных» отношений.

Это, конечно, хорошие правила, но не в том случае, когда твой клиент – умная и искренняя девочка девяти лет, ведущая безнадежное сражение с повышающимся уровнем лимфобластов.

По дороге домой я купил карри и съел его, прежде чем сесть за обычную вечернюю работу с бумагами.

Я предпочитаю ту часть работы, которая требует действия, но клиенты хотят все точно знать – и заслуживают этого, и платят по подробным счетам с описанием того, что я для них сделал, предпочитая те результаты, которые им нравятся. Закончив печатать отчет, я выставил итоговый счет, добавив подробный список дополнительных расходов с квитанциями. Я почти всегда играл честно, даже если клиент мне не нравился, – детективов обычно обвиняют в том, что они растягивают на семь дней ту работу, которую при минимальном старании могут сделать за три. Мне такая репутация была не нужна. В моем новом занятии, как и в старом, к успеху приводила скорость.

Помимо кухни и ванной, моя славная квартира (прямо скажем, довольно дорогая) состояла из трех комнат: спальни, большой светлой гостиной и небольшой комнаты, которую я использовал как офис. У меня не было ни секретаря, ни помощника, никто не был посвящен в расследуемые мной тайны, кроме меня и клиента, и, что бы клиент с этой информацией ни делал, то, за что он платил, было его личным делом. Конфиденциальность – вот что заставляло множество людей консультироваться у меня, и они эту конфиденциальность получали.

Я прослушал несколько незначительных посланий, записанных на автоответчике, завел отчет в компьютер, отпечатал его и положил отдельно, чтобы отправить по почте. Для составления отчетов и всяких личных дел я пользовался компьютером, который не был подключен к сети. Никто не мог в него залезть, а для защиты от воров я пользовался паролями. В мой второй компьютер теоретически можно было залезть – он был подключен через модем к глобальной сети. Любой проныра мог свободно пошарить там.

Насчет соблюдения секретности мой циничный наставник сказал так:

– Пусть никогда твоя правая рука не знает, что делает левая. Э… – Он закашлялся и добавил: – Извини, Сид.

– Это обойдется вам в пинту пива.

– А еще, – продолжал он позже за кружкой, – храни запасные копии законченных расследований в банковском сейфе, а из всех компьютеров в офисе стирай. Если ты пользуешься случайными паролями и меняешь их каждую неделю, этого хватает, пока ты ведешь дело, но, как только ты закончил, прячь копии в банк и уничтожай в офисе, как я уже говорил.

– Хорошо.

– Никогда не забывай, – сказал он мне, – что люди, против которых ты ведешь расследование, могут прибегнуть к насилию, чтобы остановить тебя.

И в этом он был прав.

– Никогда не забывай, что у тебя нет такой защиты, как у полицейского. Ты должен сам позаботиться о себе. Ты должен быть осторожен.

– Может, мне следует поискать другую работу.

– Нет, Сид, – горячо возразил он. – У тебя же дар. Слушай, что я говорю, и все будет в порядке.

Он учил меня в течение двух лет, которые я провел в одном детективном агентстве после того, как закончилась моя жокейская карьера, и теперь, три года спустя, я был жив в основном благодаря его советам. Но теперь он был мертв, и мне приходилось полагаться только на себя, что не всегда давало результат.

Я мог попробовать утешить Рэчел, сказав ей, что я тоже вижу плохие сны, но я не мог сказать ей, насколько эти сны яркие. После того как я снял свою руку, принял душ и мирно улегся в постель, я заснул с мыслью об этом и оказался в знакомой темнице.

Там все было как всегда.

Мне снилось, что я нахожусь в большом темном пространстве и какие-то люди собираются отрезать мне обе руки.

Обе.

Они оставили меня ждать, но они придут. Впереди – агония, унижение, беспомощность и никакого выхода.

Я проснулся весь мокрый, с сильно бьющимся сердцем и понял с огромным облегчением, что ничего этого нет, я лежу в собственной постели, – и тут вспомнил, что на самом деле этот сон уже наполовину исполнился. Как только я проснулся настолько, чтобы осознать свое нынешнее не такое уж плохое состояние дел, я соскользнул обратно в дремоту, и всю ночь этот кошмар повторялся снова и снова.

Я заставил себя проснуться, сесть, выбраться из постели и прийти в себя. Я встал под душ и включил холодную воду. Затем надел махровый халат, выпил стакан молока и сел в кресло в гостиной, включив свет.

Я посмотрел на пустое место, где некогда была моя левая рука, потом на сильную здоровую правую, в которой держал стакан, и понял, что очень часто, не только во сне, но и наяву, я чувствую страх, который не могу подавить, приступы дикого, цепенящего страха, что однажды действительно лишусь обеих рук. Все дело было в том, чтобы не выказывать этого страха, не позволять ему победить и управлять моей жизнью.

Было бесполезно рассуждать о том, что я сам навлек на себя этот страх. Я решил стать жокеем. Я решил идти дальше, несмотря на угрозы. А сейчас я активно разыскивал человека, который знал, как отрубить лошади ногу одним ударом.

Отрубленная нога лошади… рука, в которой я держу стакан молока…

Все это могло лишить меня рассудка.

Но на этот случай существовали люди, подобные Рэчел Фернс.

Так или иначе, а я пережил много страданий и большинство из них мог бы позабыть, если бы не мое упрямство. И поэтому я знал: что бы ни ждало впереди, я смогу с этим справиться. Но у этой девочки выпали волосы, потом она нашла отрубленную ногу своего любимого пони – и ни в том ни в другом не было ее вины. Ни один девятилетний ребенок не сможет сладко спать после такого.

Господи, Рэчел, я смотрел бы твои кошмары вместо тебя, если бы мог.

Утром я составил аналитическую таблицу и занес в нее все о пони Фернсов и трех двухлетках. Получилось пять колонок: «Обстоятельства», «Фернс», «Челтенхем», «Эйнтри» и «Йорк». В левой колонке, «Обстоятельства», я написал: «дата», «имя владельца», «программа скачек», «мотив» и, наконец, «кто знал о доступности жертвы». Я обнаружил, что, хотя и могу думать об ответе на последний вопрос, у меня нет желания записывать варианты, и после некоторого колебания я позвонил Кевину Миллсу в «Памп» и благодаря своей настойчивости добрался до него.

– Сид, – приветливо сказал он, – предостережение будет в газете завтра. Ты сделал все, что мог. Хватит агитировать.

– Отлично, – сказал я. – Но ты можешь сделать еще кое-что? То, что будет выглядеть совершенно невинно для «Памп», но вызовет бурю.

– Какого рода?

– Ну, спросить у «Топлайн фудс» список гостей, которых они приглашали на спонсорский ланч в Эйнтри за день до Большого национального.

– За каким чертом?

– Ты сделаешь это?

– Да зачем это тебе?

– Сенсация по-прежнему твоя. Эксклюзив.

– Не знаю, почему я тебе верю.

– Это окупится сполна, – улыбаясь, ответил я.

– Хорошо бы. – Он с треском бросил трубку, но я знал, что он выполнит мою просьбу.

Было утро пятницы. Сегодня в Эпсоме будут разыгрывать Королевский кубок и «Оукс», эквивалент дерби для кобыл. Шел мелкий дождь, над Южной Англией зависла облачность.

Меня по-прежнему тянуло к ипподромам, но прежде, чем выехать из дому, я позвонил женщине, жеребцу которой отсекли ногу в ночь после Челтенхемского золотого кубка.

– Извините, что снова беспокою вас, но не могли бы вы ответить на несколько вопросов?

– Ничего, особенно если вы сможете поймать этих ублюдков.

– Ну… ваш двухлеток был в поле один?

– Да. Там только загон. Огороженный, конечно. Мы держали его в загоне поближе к дому, вот что больше всего бесит. У нас есть еще две старые полукровки на дальнем поле, но эти варвары к ним не прикоснулись.

– А сколько человек знало, что к вашему жеребцу можно подойти? – спросил я нейтральным тоном. – И насколько это было просто сделать?

– Сид, – воскликнула она, – не думайте, что мы не ломали над этим голову! Проблема в том, что все наши друзья знали о нем. Мы восхищались его перспективами. А тогда, в Челтенхеме, мы говорили насчет тренера. Старый Ганнерс, у которого мы тренировали жеребца раньше, умер, а нам не нравился этот его наглый помощник, которому досталась конюшня, так что мы спрашивали у всех вокруг.

– Ясно. И вы нашли тренера?

– Нашли, но, конечно…

– Такая досада, – посочувствовал я. – С кем вы договорились?

Она назвала мне имя первоклассного специалиста.

– Несколько человек сказали, что с ним у нас не будет проблем.

– Верно. – Я мысленно вздохнул и спросил больше по обязанности: – Чем вам больше всего понравился праздник?

– Приехала королева, – сразу отозвалась она. – На мне были толстые теплые ботинки, и я чуть не упала из-за них, когда кланялась. – Она рассмеялась. – А, вот еще что! Я думаю, вы знаете, что там, в Зале славы, есть ваши фотографии?

– Это большая честь, – сказал я. – Мне вручили золотой кубок с выгравированной надписью, который я как раз вижу с того места, где сижу.

– Ну вот, мы стояли перед этой выставкой о вашей жизни, читали надписи, и сам Эллис Квинт подошел к нам, положил руку мне на плечо и сказал, что наш Сид замечательный парень во всем.

«Вот дерьмо», – подумал я.

– Конечно же. Мы много лет знакомы с Эллисом. – На том конце провода она тепло улыбалась. – Он ездил на наших лошадях в любительских скачках. Так что мы пригласили его к нам выпить после Золотого кубка. Такой был приятный день. – Она вздохнула. – А потом эти ублюдки… вы поймаете их, правда, Сид?

– Если смогу, – сказал я.

Оставив множество незаполненных клеток в своей таблице, я поехал в Эпсом в сумрачном расположении духа, соответствующем погоде. Ворота были закрыты. Зонтики свернуты. Яркие цвета июня поблекли под дождем, и счастливой выглядела одна герань.

Я уныло прошел к линии старта, где уже толпились двухлетки, ожидая сигнала к скачке на короткую дистанцию, и стал задумчиво обозревать передние ноги лошадей. Тонкие мускулистые ноги несли тысячефунтовые тела со скоростью почти сорок миль в час. Я скакал по большей части на жеребцах постарше, взрослых лошадях для стипль-чеза, почти в полтонны весом, несколько менее резвых, способных преодолеть четыре мили от старта до финиша, сделав по пути тридцать прыжков, но ноги у них были едва ли толще, чем запястье крупного мужчины.

С анатомической точки зрения передняя нога лошади состоит – начиная от плеча и вниз – из предплечья, колена, берцовой кости, щетки (она же лодыжка), бабки и копыта. На фотографии разъяренный ланкаширский фермер показывал, что ампутация была произведена точно в самой узкой части ноги, у основания лодыжки, где она переходит в бабку. В результате вся бабка вместе с копытом были отрезаны.

Лошади очень остро чувствуют опасность, и их легко испугать. Молодые лошади редко стоят спокойно. И каждый раз все дело ограничивалось одним ударом. Почему все эти бедолаги стояли спокойно, когда это было уже сделано? Ни один из них не заржал достаточно громко, чтобы услышал хозяин.

Я прошел к трибунам и посмотрел, как двухлетки несутся к вершине холма, потом летят вниз, как стая скворцов вокруг Тоттенхэм-Корнер, и разделяются на победителей и проигравших на прямой с ее обманчивой трудной кривизной, которая может отклонить лошадь к ограждению, если у нее неопытный наездник.

Я смотрел и вздыхал. Прошло уже целых пять лет с тех пор, как я последний раз участвовал в скачках. Пройдет ли когда-нибудь это сожаление?

– Что такой печальный, Сид? – спросил пожилой тренер, беря меня под локоть. – Лучше пойдем выпьем!

Он увлек меня к ближайшему бару, и я пошел за ним без возражений, как всегда в подобных ситуациях. Он творил чудеса с лошадьми и здорово распоряжался своими деньгами.

– Я слыхал, ты чертовски дорого стоишь, – необидно начал он, вручая мне стакан. – Что возьмешь с меня за день работы?

Я сообщил ему.

– Многовато. Сделай бесплатно, по старой дружбе.

Я улыбнулся:

– Сколько лошадей ты тренируешь бесплатно?

– Это совсем другое.

– А сколько раз ты просил меня скакать забесплатно?

– Ну тогда ладно. Я заплачу эти проклятые деньги. На самом деле я думаю, что меня обманывают, и хочу, чтобы ты это выяснил.

Оказывается, он получил блистательную рекомендацию от прежнего нанимателя одного шофера (слуги) посыльного, который обратился к нему по объявлению. Тренер хотел знать, стоит ли ему приглашать этого человека для беседы.

– Он служил у женщины, – сказал он. – Я позвонил ей, когда получил от него письмо, чтобы проверить сведения. Она не могла бы дать более лестный отзыв об этом человеке, даже если бы постаралась, но… не знаю… Отзыв был слишком лестный, если ты понимаешь, о чем я говорю.

– Ты имеешь в виду, что она была бы рада избавиться от него?

– Ты не ходишь вокруг да около, Сид. Это именно то, что я имел в виду.

Он дал мне рекомендательное письмо с блестящей характеристикой.

– Без проблем, – сказал я, читая его. – День работы плюс транспортные расходы. Я позвоню тебе, а потом вышлю письменный отчет.

– Ты по-прежнему выглядишь как жокей, – позавидовал он. – Смотришься просто чертовски дорого.

Я улыбнулся, положил письмо в карман, допил скотч и похвалил победителей, которых он тренировал, подбодрив его перед тем, как лишить наличных.

Я прослонялся на ипподроме остаток дня с удовольствием, но без пользы и благодаря этому спал без кошмаров. А наутро, когда наступил сухой и солнечный день дерби, обнаружил, что мой приятель из «Памп» сделал свое дело.

«Запирайте своих жеребцов, – писал он в статье. – Вы слыхали о фетишистах, которые любят копыта? Один такой существует».

В нескольких абзацах он описывал сходство в «деле о четырех ногах» и указывал, что в эту самую ночь после дерби лунного света будет достаточно и в три часа ночи фонарик не понадобится. Все двухлетние жеребцы должны, как Золушка, быть дома после полуночи и к тому же заперты в безопасных стойлах. «И если вы увидите, как кто-то крадется через поля, вооруженный мачете, – предупреждал он, – звоните бывшему жокею, а ныне сыщику Сиду Холли, который предоставил нам эту информацию и с которым вы можете связаться через „горячую линию“ нашей газеты. Звоните в „Памп“! Спасите лошадей! Холли, на выручку!»

Я не мог себе представить, как он протащил эти последние фразы – включая номер телефона – мимо всех редакторов, но мне не нужно было беспокоиться о распространении сообщения на ипподроме. Всю вторую половину дня со мной никто не говорил ни о чем другом.

Я сам позвонил в «Памп» и дозвонился до человека, который сказал мне, что Кевин Миллс уехал на железнодорожную катастрофу, к сожалению.

– Черт возьми, – сказал я. – Так как же вы переадресуете мне эти звонки насчет лошадей? Я этим не занимался. Как это будет делаться?

– Подождите минутку.

Я подождал. Ответил мне уже другой голос:

– Поскольку Кевина нет, мы переадресовали все звонки для Холли на этот номер. – И он назвал номер моего телефона на Пойнт-сквер.

– Где этот чертов Миллс? Я сверну ему шею.

– Уехал на крушение поезда. Перед отъездом оставил нам этот номер, чтобы связаться с вами. Он сказал, что вы можете захотеть узнать обо всех жеребцах.

Это была правда – но со звонками вышла полная ерунда, я смог бы устроить это лучше, если бы он меня предупредил.

За дерби я наблюдал невнимательно. Победил аутсайдер.

Эллис поддразнивал меня из-за этой статьи в «Памп».

– Звоните Холли по «горячей линии», – смеясь, сказал он и хлопнул меня по плечу, сметая вспышки сомнений, которые у меня были. – Это невероятное совпадение, Сид, но я действительно видел одного из этих жеребцов. Живым, конечно же. Я был у одних приятелей в Йорке, а после того, как мы разъехались по домам, кто-то покалечил их жеребца. Они веселые люди и не заслужили этого.

– Никто не заслужил.

– Это верно.

– Самое загадочное – это мотив, – сказал я. – Я виделся со всеми владельцами. Ни один жеребец не был застрахован. Пони Рэчел Фернс тоже не был застрахован, конечно же.

Он с интересом спросил:

– Ты думаешь, это связано со страховкой?

– Это напрашивается само собой, верно? Теоретически возможно застраховать лошадь и забрать барыш так, чтобы хозяин ничего не узнал. Такое бывало. Но если все дело в этом, то, возможно, кто-нибудь в какой-нибудь страховой компании прочтет статью в «Памп» и свяжет концы. Об этом надо подумать. Я могу разослать копии совету директоров каждой подходящей страховой компании, спросить их и предупредить.

– Хорошая идея, – одобрил Эллис. – Неужели страхование и тому подобные вещи заменили тебе скачки? Мне кажется, что для тебя это слишком серая жизнь после того, к чему мы привыкли.

– А телевидение заменило тебе скачки?

– И не надейся. – Он рассмеялся. – Опасность затягивает, не так ли? Единственная опасная работа на телевидении – это военные репортажи. И – ты заметил? – делают их одни и те же репортеры, говорят с серьезным, убежденным видом о той или другой заварушке на фоне свиста пуль и выщербленных развалин – и все, чтобы проверить, насколько они храбрые.

– Ты завидуешь. – Я улыбнулся.

– Я страшно устаю иногда от этих ток-шоу со знаменитостями, даже если они нравятся. Ты не скучаешь по скорости?

– Каждый день.

– Ты чуть ли не единственный меня понимаешь. Никто другой не может понять, что слава не заменит риска.

– Зависит от того, чем рискуешь.

«Например, руками, – подумал я. – Можно рисковать руками».

– Удачи, «горячая линия», – сказал Эллис.

Удача была нужна владельцам двухлеток. Мой телефон непрерывно звонил весь вечер и всю ночь, когда я приехал домой после дерби, но все звонки были от людей, которые наслаждались своими страхами. Луна освещала тихие поля, на которых не было ни одного чистокровного жеребца-двухлетки, ни одного пони, потерявшего ногу.

Потом интерес схлынул и сошел на нет. Был двенадцатый день после дерби, последний вечер Королевских скачек в Эскоте, когда раздался сигнал тревоги.