Читать книгу Страсть писателя. Повесть и рассказы разных лет - Димитрис Ноллас - Страница 2

Place Madou

Оглавление

Йоргосу Воцису

Он принял меня тепло и вежливо. Поднялся, чтобы сопроводить от двери до кресла рядом с письменным столом. Ряд ежедневных механических движений. Он поднял телефонную трубку, принесли кофе. Сигарету, молоко? Да. И сахар. Он вытащил папку, положил перед собой, с одобрением вспомнил пару наших общих знакомых. Введение, с которого он начал, было средним по длине и стандартным. Пару раз он выразил восхищение греческой культурой, заявил о ненависти к тиранам, пожелал стойкости в тяжёлой борьбе, которая всем нам предстоит, и посетовал, как ужасна диктатура. Мы здесь, вдалеке от зол, обязаны поддерживать вас как и чем можем («чем» прозвучало сильнее, чем «как» – впрочем, он не настаивал). Загорелась зелёная лампочка, я выпрямился и поставил чашку на стол. На рукаве от локтя и выше – перхоть. О нет, опять? Опять?.. У нас в комнате не было горячей воды – временно – и вот в последние дни я не мог часто мыть голову. Но вчера вечером, ввиду сегодняшней встречи, я это сделал у Марины с особым усердием, я почти до крови расцарапал голову, и – на тебе! – с утра она уже тут, зараза, мелкая и белая. Я слегка поёрзал в кресле, вытащил носовой платок из заднего кармана и резким движением поводил по руке туда-сюда, убирая белый налёт. Результатом было то, что папка моя с колен соскользнула на пол, а собеседник остановился в середине своего монолога. Речь у него шла о единении сил в борьбе с диктатурой, и он освещал необходимость такого единения со всех сторон. Он дал мне время поднять бумаги с пола и продолжил. Выставил себя на посмешище! Я даже покраснел. Не то чтобы меня волновала моя перхоть в связи с этим человеком – чёрт с ним и с его словесным поносом! – но меня безумно раздражает ощущение oтслоившихся частичек кожи на одежде. Всю дрянь, которую рекламируют, я перепробовал одну за другой, и не те средства, о которых пишут на стенах и по телевизору, нет, другие, хорошие, которые продаются только в аптеках. Но ничего её не берёт. Напоминает о маме, когда она била меня по спине, чтобы отряхнуть от бледного конфетти, настолько перхоть была крупной. Как конфетти тех времён, когда я не хотел, чтобы ко мне прикасались женские руки. Он посмотрел на меня, закончив фразу «неспá?». У меня была возможность выбора между признанием и отрицанием, быстро и решительно я произнёс, что, конечно, так и есть. Анализ его продолжился теперь в области равновесия страха между супердержавами. Я почувствовал, что силы мои на исходе. Я оставил дома ребёнка с температурой и в соплях. День вообще не задался. Араб в трамвае хотел высадить меня, потому что мне не хватало одного франка на билет, я, как безумный, обыскал все карманы, я же посчитал перед выходом – было ровно восемь франков, целый трамвай на тебя смотрит, и выглядел я ухоженно, свежевыбритый перед встречей, что только увеличило волну брани. Но и это оказалось песчинкой в сравнении с пронзительными взглядами, которые я ловил на себе потом, особенно спиной, после того как араб-придурок громко позволил мне остаться и оторвал билет. Впервые в жизни я ощутил уважение к гадам-сионистам, в первый и, наверное, в последний раз. Теперь я в любом случае пойду домой пешком, только бы вот этот поскорей закруглялся. В моей коллекции – уже три года как – его тип представлен обстоятельно. Адвокат или университетский, лет сорока, член комитетов по защите прав тех, кому угрожают, против тирании, в предвкушении политической карьеры, с которой никак не клеится (бедный, на нас надеешься? – мы фактор нестабильный), он постоянно обращается к общему плану, а ты его всё время толкаешь к обычному, банальному, повседневному. Ялтинское соглашение, мой милый, утвердило то, что и так уже было реальностью, вы его, конечно, не помните. Нет-нет, я стараюсь говорить громче, я его помню, хорошо помню, я родился во время войны. И тут я увидел край пятисотфранковой купюры в углу у него под столом. Автоматически меня охватило чувство вины, как будто я уже положил её себе в карман, в то время как я раздумывал, что, когда я открою рот, надо бы или сказать – у вас под столом бумажка в пятьсот франков, или вступить в разговор о Ялте. Позиция, говорю, которой вы придерживаетесь по Ялте, антиисторична и фаталистична. Я, отвечает он с готовностью, очень хорошо понимаю, куда вы клоните, но посмотрите, насколько определяющие и разрушительные последствия это имело для вашей страны. Говори теперь, сколько хочешь, я принял решение, наверно, уже тогда, когда почувствовал угрызения совести. Эта бумажка в пятьсот франков, она твоя, заорал я. Про себя. Видишь, нет запатентованного языка власти, Панайотис Канеллопулос, я делаю со словами, что хочу.2 Как и с пятисотфранковой бумажкой, которую этот тип не заметил, пока разглагольствовал об истории. Он безмятежно продолжал. Меня занимало, как дотянуться до купюры. Завязать шнурки – простой и проверенный трюк, глупость. На мне были полуботинки, и они не давали никакого повода разойтись, я, с тех пор как вошёл в кабинет, не шелохнулся. Смешно было и снова бросить папку на пол. Я отчаялся. Представил себе, как внезапно я падаю в обморок, так, для виду, как я оказываюсь распластанный на полу, издаю стон, выдыхаю, вращаю белками, и, пока он подойдёт посмотреть, что со мной случилось, засовываю купюру в карман. Я отвожу от него взгляд, устремляю его на другую сторону стола, на придуманную купюру, и говорю ему, я думаю, у вас под столом бумажка в пятьсот франков. Пока он осознавал это бессмысленное прерывание, я наклонился, поднял её и кричу, вот, вот, думаю, я её вижу. Не теряя хладнокровия, он не поменял положения, только наклонился и посмотрел на меня снизу вверх из-под стола. Я, говорит, вас не понимаю. Вон, там, говорю я уже спокойнее и менее уверенно, кажется, я видел купюру. Он с вывернутой головой изучал пол перед собой, отодвинул ноги и стул и заметил, находясь в этом неудобном положении, вы, наверно, ошиблись, и вежливо мне улыбнулся. Да, ошибся, говорю и я, стоя на коленях, и тоже вежливо ему улыбаюсь. Мы вернулись на свои места, оба в себе уверенные. Он закончил беседу обещанием сделать всё возможное, найти что-нибудь, имеющее отношение к моей профессии, но кризис, дорогой мой, кризис, это будет нелегко, посмотрим. В дверях он сказал, здесь ужасная погода, вот были бы вы сейчас у себя на родине, там рай. Что ж делать, говорю, обстоятельства, мы пожали руки и улыбнулись друг другу, он говорит – я об этом позабочусь. В киоске я купил две пачки сигарет и газету, долго ждал трамвая, слава Богу, было что почитать, потому что я опять забыл спички. Я взбежал наверх, перепрыгивая через три ступеньки, чувствуя угрызения совести и сдачу с пятисотовой в кармане, что с ребёнком, температура есть? Не надо так, мой дорогой, это не страшно, дети всегда болеют, это пройдёт. Ну что за паника. Конечно, дети всегда болеют. Конечно, это пройдёт. Разве нужно так сходить с ума при одной мысли о температуре? Мы могли бы позвать врача, он дал бы ему лекарство, антибиотик, что-нибудь, чтобы я мог заняться работой без приступов кошмара о болезни ребёнка и этих крайностей моего поведения.

1974 г.

сборник «Поликсена»

2

Панайотис Канеллопулос (1902–1986) – политик, историк, социолог, правовед; дважды занимал пост премьер-министра Греции (1945 г. и 1967 г.), одна из ключевых фигур в Греции после падения режима «чёрных полковников».

Страсть писателя. Повесть и рассказы разных лет

Подняться наверх