Читать книгу Предсказание - Дин Кунц - Страница 5

В среду 14 сентября мои родители и я встретились в их столовой и так плотно пообедали, что потом едва смогли подняться из-за стола.

Мы также собрались и для того, чтобы обсудить оптимальную стратегию, позволяющую выстоять в этот судьбоносный день, до которого оставалось менее трех часов. Мы надеялись, что при должных подготовке и осторожности я смогу вступить в 16 сентября таким же целым и невредимым, какими остались три маленьких поросенка после их встречи с волком.

Бабушка Ровена, присоединившаяся к нам за обедом, выступала с позиции адвоката дьявола, дабы указать на недостатки, которые обнаружила в принимаемых нами мерах предосторожности.

Как всегда, ели мы на отделанном золотом фарфоре Райно Лиможа, столовыми приборами от Буччеллати.

Несмотря на очень дорогие фарфор и столовые приборы, мои родители – люди не такие уж богатые, наша семья относится к достаточно обеспеченному среднему классу. Мой отец, заведуя кондитерским производством, получает вполне приличное жалованье, но к нему не прилагаются опционы акций и полеты на принадлежащих корпорации реактивных самолетах.

Мама тоже вносит свою лепту в семейный бюджет: рисует портреты домашних любимцев. Главным образом кошек и собак, но также кроликов, канареек, а однажды ей пришлось рисовать молочную змею. После того как эту натурщицу привезли попозировать, она никак не хотела отправляться домой.

Маленький викторианский дом моих родителей можно, пожалуй, назвать скромным, но он настолько уютен, что кажется просто роскошным. Потолки невысокие, комнаты не поражают размерами, но обставлены с большим вкусом. Здесь приятно жить, поэтому не стоит винить Эрла за то, что он попытался укрыться за диваном в гостиной, под ванной на гнутых ножках, в ящике для грязного белья, в корзине для картофеля, которая стояла в кладовой, и в разных других местах за те три недели, в течение которых составлял нам компанию. Эрл – та самая молочная змея, о которой я упоминал, и его дом – стерильное место с мебелью из нержавеющей стали и черной кожи, произведениями абстрактного искусства и кактусами вместо домашних растений.

Из всех уютных уголков этого маленького дома, где ты можешь почитать книгу, послушать музыку или посмотреть в окно на сверкающий белым снегом день, столовая, пожалуй, лучше всех. А все потому, что для семьи Ток еда (и веселье, сопровождающее каждую трапезу) – ось, заставляющая вращаться колесо нашей жизни.

Отсюда роскошные фарфор и столовые приборы, соответственно, Лиможа и Буччеллати.

Мы исходим из того, что обед, включающий менее пяти блюд, вовсе и не обед, а первые четыре блюда полагаем лишь подготовкой к пятому, поэтому удивительно, что никто из нас не страдает избыточным весом.

Отец как-то обнаружил, что его лучший костюм из шерстяной материи ему тесноват. Так он три дня обходился без ленча, и в результате все проблемы с костюмом разрешились сами собой.

Необычная реакция организма мамы на кофеин – не единственная странность в наших взаимоотношениях с едой. У обеих ветвей нашей семьи, что у Токов, что у Гринвичей (Гринвич – девичья фамилия матери), обмен веществ прямо-таки будто у колибри. Эта птаха каждый день съедает количество пищи, которое в три раза превосходит ее собственный вес, и при этом все равно может летать.

Мама однажды предположила, что ее с отцом потянуло друг к другу отчасти и потому, что на подсознательном уровне они сразу поняли, что у них обоих одинаковый, высший тип обмена веществ.

В столовой потолок, пол и нижняя часть стен из красного дерева. Верхняя часть стен обтянута муаровым шелком, на полу – персидский ковер.

Во время обеда хрустальную люстру не зажигают, обедаем мы всегда при свечах.

В тот сентябрьский вечер 1994 года свечи были квадратные, каждая стояла на хрустальном блюдце-подсвечнике, некоторые из обычного воска, другие – из рубиново-красного. Стояли свечи не только на обеденном столе, но и на комодах у стен, отбрасывая мягкий свет на скатерть, наши лица, стены.

Посторонний человек, заглянувший в окно, мог бы подумать, что мы не обедаем, а проводим спиритический сеанс, и пища лишь помогает коротать время до появления духов.

И хотя родители приготовили мои самые любимые блюда, я старался не думать об этом обеде как о последней трапезе приговоренного к смерти.

Пять должным образом приготовленных блюд невозможно съесть так же быстро, как «Хэппи мил» в «Макдоналдсе», тем более что к каждому подавалось свое, тщательно подобранное вино. Поэтому мы настроились на долгий вечер, который нам предстояло провести в компании друг друга.

Папа – шеф-кондитер всемирно знаменитого курорта «Снежный», и должность эту он унаследовал от своего отца, Джозефа. Поскольку все сорта хлеба и выпечки должны быть свежими ежедневно, он уходит на работу в час ночи, как минимум пять дней в неделю, а чаще – шесть. К восьми утра, когда выпекается все, что заказано на день, он возвращается домой. Завтракает с мамой, а потом спит до трех часов дня.

В том сентябре я работал точно так же, как он, поскольку уже два года был учеником пекаря на том же курорте. Семья Ток верит в протекцию родне.

Папа говорит, что никакая это не семейственность, когда у тебя есть настоящий талант. Если дать мне хорошую духовку, я могу составить достойную конкуренцию кому угодно.

И действительно, на кухне от моей неуклюжести не остается и следа. Когда дело доходит до выпечки, я – Джин Келли[12], я – Фред Астер[13], я – само изящество.

После нашего обеда отцу предстояло идти на работу, мне – нет. Готовясь к первому из пяти ужасных дней, предсказанных дедушкой Джозефом, я взял недельный отпуск.

Начали мы с ачмы, грузинского блюда, – тончайших слоев теста, которые перемежались со слоями сыра и масла, с золотистой корочкой поверху.

В то время я еще жил с родителями, поэтому отец сказал:

– Тебе следует оставаться дома с полуночи до полуночи. Не высовывайся. Спи, читай, смотри телевизор.

– Тогда случится вот что, – встряла бабушка Ровена, – он упадет с лестницы и сломает шею.

– Не пользуйся лестницей, – предложила мать, – оставайся в своей комнате, сладенький. Еду я буду тебе приносить.

– Тогда, скорее всего, сгорит дом, – не сдавалась Ровена.

– Нет, дом не сгорит, – возразил отец. – Электрическая проводка хорошая, плита новая, дымоходы в обоих каминах недавно прочистили, на крыше установлен громоотвод, а Джимми не играет со спичками.

В 1994-м Ровене исполнилось семьдесят семь лет, двадцать четыре года она прожила вдовой, так что отгоревала положенное. Женщиной она была хорошей, но уж больно упрямой. Ее попросили взять на себя роль адвоката дьявола, и она упорно гнула свое.

– Если не будет пожара, то взорвется газ.

– Ровена, – пытался урезонить ее отец, – во всей истории Сноу-Виллидж не было случая, когда взрыв бытового газа уничтожал дом.

– Тогда на дом упадет авиалайнер.

– Да, такое в наших местах случается раз в неделю, – вздохнул отец.

– Все всегда бывает впервые, – ответила Ровена.

– Если наш дом может стать первым, на который упадет авиалайнер, то с той же вероятностью в соседнем доме могут поселиться вампиры. Однако, будь уверена, с завтрашнего дня я не начну носить на шее чесночное ожерелье.

– Если не авиалайнер, то самолет «Федерал экспресс»[14], набитый посылками.

Отец вытаращился на нее, покачал головой.

– «Федерал экспресс»!

Мать сошла нужным вмешаться:

– Мама хочет сказать, если судьба заготовила для нашего сына какую-то пакость, ему от нее не укрыться. Судьба есть судьба. Она его найдет.

– Может, самолет «Юнайтед парсел сервис»[15].

За тарелками дымящегося супа-пюре из цветной капусты и белой фасоли с эстрагоном мы решили, что оптимальный для меня вариант – провести завтрашний день точно так же, как любой нерабочий день, разве что проявлять во всем большую осторожность.

– С другой стороны, – указала бабушка Ровена, – именно осторожность может привести его к смерти.

– Что ты такое говоришь, Ровена? Как осторожность может привести к смерти? – удивился отец.

Бабушка отправила в рот ложку супа, чмокнула губами, чего никогда не делала до того, как ей не стукнуло семьдесят пять, зато потом чмокала часто и с удовольствием.

На полпути от семидесяти к восьмидесяти годам, она решила, что своим долголетием заработала право не отказывать себе в маленьких жизненных удовольствиях. Поэтому чмокала губами, шумно высмаркивалась (за столом – никогда) и после каждого блюда клала ложку и/или вилку на тарелку рабочим концом к краю, тогда как ее мать, знаток этикета, учила Ровену, что, поев, ложку и/или вилку нужно оставить на тарелке рукояткой к краю.

Ровена чмокнула губами вторично и объяснила, каким образом осторожность может быть опасной:

– Предположим, что Джимии нужно перейти улицу, но он опасается, что может угодить под автобус…

– Или под мусоровозку, – вставила мама. – Такие большие грузовики на наших узких улицах. Если откажут тормоза, что их остановит? Конечно же, они въедут прямо в дом.

– Автобус, мусоровозка, даже разогнавшийся катафалк, – покивала Ровена.

– А с какой стати катафалку разгоняться? – полюбопытствовал отец.

– Разогнавшийся или нет, он остается катафалком, – ответила бабушка. – Разве это не ирония судьбы – угодить под колеса катафалка? Видит бог, у жизни совсем не те шутки, какие показывают по телевизору.

– Шутки жизни телезрители не поймут, – заметила мама. – Их способность воспринимать истинную иронию напрочь убил сериал «Она написала убийство».

– То, что проходит на ти-ви за шутку, на самом деле огрехи сценария, – поддакнул отец.

– Куда больше мусоровозок я боюсь огромных бетономешалок, которые на ходу перемешивают бетон. Мне всегда кажется, что вращающийся кузов внезапно сорвется, покатится по улице и раздавит меня.

– Хорошо, – кивнула Ровена. – Значит, наш мальчик боится встречи с бетономешалкой.

– Не то чтобы боюсь, – поправил я бабушку, – остерегаюсь.

– Итак, он стоит на тротуаре, смотрит налево, потом направо, осторожничает, выжидает… и вот потому, что он стоит на тротуаре слишком долго, его сбивает падающий сейф.

Отец, как мог, сдерживался, чтобы не прервать столь интересные дебаты, но тут его терпение лопнуло.

– Падающий сейф? Откуда он мог упасть?

– Естественно, из окна высокого здания, – ответила бабушка.

– В Сноу-Виллидж нет высоких зданий, – запротестовал отец.

– Руди, дорогой, – подала голос мама, – ты забываешь про отель «Альпийский».

– В нем всего пять этажей.

– Сейф, пролетевший пять этажей, расплющит нашего мальчика, – настаивала бабушка. Потом добавила, повернувшись ко мне, сочувственным тоном: – Извини. Я тебя расстроила, дорогой?

– Отнюдь, бабушка.

– Боюсь, это чистая правда.

– Я знаю, бабушка.

– Он бы тебя расплющил.

– Безусловно, – согласился я.

– Это такое ужасное слово – расплющил!

– Да уж, наводит на размышления.

– Мне следовало подумать, прежде чем произносить его. Лучше бы я сказала, убил.

И в красноватом свете свечи Ровена одарила меня улыбкой Моны Лизы.

Я перегнулся через стол и похлопал ее по руке.

Отцу, как шеф-кондитеру, постоянно приходится смешивать множество ингредиентов в точной пропорции, поэтому он уважает математику и причинно-следственную связь гораздо больше матери и бабушки. У них более идеалистический склад ума, и логика у них далеко не в том почете, что у отца.

– С какой стати кому-то ставить сейф на верхний этаж отеля «Альпийский»? – спросил он.

– Разумеется, чтобы хранить в нем ценности, – ответила бабушка.

– Какие ценности?

– Ценности отеля.

Хотя в подобных спорах отцу никогда не удается взять верх, он продолжает надеяться, что здравый смысл возобладает, если он проявит достаточное упорство.

– А почему им не поставить большой, тяжелый сейф на первом этаже? Зачем затаскивать его наверх?

– Потому что их ценности, несомненно, находятся на верхнем этаже, – ответила мать.

В такие моменты я не могу сказать наверняка, то ли мать разделяет более чем странные взгляды на окружающий мир бабушки Ровены, то ли просто подзуживает отца.

Лицо у нее бесхитростное. Глаза никогда не бегают, всегда ясные. Женщина она прямая. Эмоции понятны, намерения не бывают двусмысленными.

Однако, как говорит отец, при всей ее открытости и прямоте, мама, если у нее возникает такое желание, в мгновение ока может отгородиться от всех глухой стеной, скрывающей истинные чувства.

И он любит ее, в том числе, и за это.

Наш разговор продолжался и за цикорным салатом с грушей, грецкими орехами и сыром, за которым последовала вырезка на картофельно-луковых оладьях и спаржа.

Прежде чем отец прикатил из кухни тележку с десертом, мы уже договорились, что завтрашний знаменательный день я должен провести точно так же, как и любой другой выходной. С осмотрительностью. Но без чрезмерной осторожности.

Наступила полночь.

Потекли первые минуты 15 сентября.

Ничего не произошло.

– Может, ничего и не случится, – сказала мама.

– Что-нибудь случится, – не согласилась с ней бабушка и чмокнула губами. – Что-нибудь случится.

Мы решили к девяти вечера вновь собраться на обед за этим же столом, если раньше тяжелый сейф, свалившийся с высокого здания, не расплющит меня. И вместе будем держаться настороже, чтобы вовремя унюхать запах газа или услышать нарастающий вой падающего самолета.

После легкого десерта, за которым последовал настоящий десерт, кофе при этом лилось рекой, отец ушел на работу, а я помог убрать со стола и помыть посуду.

Потом, где-то в половине второго, прошел в гостиную, чтобы почитать новую книгу, на которую возлагал большие надежды. Люблю детективы, где расследуется убийство.

Жертву нашли уже на первой странице, в багажнике автомобиля. Звали убитого Джим.

Я отложил книгу, взял другую, из стопки на кофейном столике, и вернулся к креслу.

Обложку украшал труп красавицы-блондинки, задушенной ярким широким шелковым поясом, обвивающим шею.

Первую жертву звали Долорес. С довольной улыбкой я сел в кресло.

Бабушка сидела на диване, что-то вышивала. Вышиванием она увлекалась с детства.

Переехав в дом отца и матери почти двадцать лет тому назад, она жила по режиму пекаря, ночами вышивая красивейшие композиции. Моя мать и я придерживались такого же распорядка дня и ночи. Вот и учился я дома, потому что наша семья бодрствовала ночью и спала днем.

В последнее время бабушка в вышивании отдавала предпочтение насекомым. Мне очень нравились ее бабочки и божьи коровки, но я решительно не хотел видеть пауков на чехле моего кресла или таракана на наволочке.

В прилегающей к гостиной нише, которую мама приспособила под студию, она работала над портретом лупоглазого бесшерстного кота с ласковой кличкой Киллер.

Поскольку Киллер терпеть не мог незнакомцев и не желал покидать родной дом, хозяева снабдили маму фотографиями, с которых она и писала портрет. И хорошо, потому что шипящий, кусающийся и царапающийся Киллер мог бы изрядно испортить столь приятный вечер.

Гостиная в доме родителей маленькая и отделена от ниши лишь шелковой занавеской. На этот раз мама отдернула занавеску, чтобы приглядывать за мной и в случае возникшей опасности мгновенно прийти на помощь.

Примерно с час мы все молчали, занятые своими делами, а потом мама нарушила тишину:

– Иногда я начинаю тревожиться, а не превращаемся ли мы в семейство Аддамсов[16].

* * *

Первые восемь часов первого ужасного дня прошли без происшествий, тихо и спокойно.

В четверть девятого утра, с бровями, побелевшими от муки, домой вернулся отец.

– Суфле сегодня получилось ужасное. Ничего не мог с ним поделать. Как же я буду рад, когда этот день закончится, и я снова смогу сосредоточиться на готовке.

Все вместе мы позавтракали на кухне. А в девять часов, убрав со стола и помыв посуду, разошлись по спальням и спрятались под одеялами.

Возможно, остальные члены моей семьи не прятались, но я точно спрятался. Я верил в предсказания деда, хотя мне и не хотелось в этом признаваться, а потому с каждой прошедшей минутой нервы у меня натягивались все сильнее.

Поскольку спать я ложился в тот час, когда большинство людей начинали рабочий день, мне требовались не только жалюзи, но и тяжелые портьеры, которые отсекали как свет, так и звук. Поэтому в моей комнате было тихо и царила темнота.

Пролежав под одеялом несколько минут, я почувствовал неодолимое желание включить лампу на прикроватном столике. Хотя с самого детства не боялся темноты.

Из ящика прикроватного столика я достал пластиковый чехол, в котором хранилась контрамарка в цирк, врученная патрульным Хью Фостером моему отцу более двадцати лет тому назад. Бумажный прямоугольник три на пять дюймов выглядел как только что напечатанный, если не считать полоску сгиба посередине: отец сложил контрамарку, чтобы она поместилась в бумажнике.

На чистой оборотной стороне отец записал пять дат, продиктованных дедушкой Джозефом, лежавшим на смертном одре.

Переднюю сторону контрамарки занимали слоны и тигры, окружавшие две печатные строчки: «НА ДВА ЛИЦА» – черными буквами, и «БЕСПЛАТНО» – красными.

А по самому низу тянулась еще строчка, которую я за эти годы прочитал бессчетное число раз: «ГОТОВЬТЕСЬ УВИДЕТЬ НЕЧТО».

В зависимости от настроения, иногда я полагал, что этой надписью зрителей готовили к встрече с чем-то удивительным. Но случалось, что я воспринимал эту надпись иначе: «ГОТОВЬТЕСЬ ПЕРЕПУГАТЬСЯ ДО СМЕРТИ».

Вернув контрамарку в ящик, я какое-то время лежал без сна. Думал, мне уже не уснуть. Но заснул.

Тремя часами позже сел на кровати, мгновенно проснувшийся, бодрый. Дрожащий от страха.

Насколько мог помнить, проснулся я не от кошмара. Вроде бы ничего страшного мне не снилось.

Тем не менее проснулся с какой-то жуткой мыслью. Она так сжала мне сердце, что я едва мог дышать.

Если по жизни меня ждали пять ужасных дней, я, конечно же, не мог умереть в первый из них. Но, как очень даже здраво указала бабушка Ровена, если бы в тот сентябрьский день я и сохранил жизнь, то мог лишиться конечности, повредить мозг, остаться парализованным.

Не мог я исключить и смерти кого-то еще. Кого-то из самых близких мне людей. Отца, матери, бабушки…

И если бы этот день стал ужасным, потому что кто-то из них умер бы болезненной и насильственной смертью, воспоминание о которой преследовало бы меня до конца жизни, тогда я предпочел бы умереть сам.

Я сидел на краю кровати, радуясь тому, что заснул, оставив лампу зажженной. Мои руки были мокрыми от пота и так дрожали, что я не смог бы ни найти в темноте выключатель, ни нажать на него.

Если члены семьи любят друг друга – это счастье. Но чем сильнее мы любим ближайших родственников, тем становимся более уязвимыми перед потерей кого-то из них, горем, одиночеством.

Спать я больше не мог.

Часы показывали половину второго.

До полуночи оставалось менее половины суток, каких-то десять с половиной часов.

Но этого времени вполне хватило бы, что оборвать чью-то жизнь, уничтожить мир, отнять надежду…