Читать книгу Прометей - Дж. Могвай - Страница 6

Деревенская дорога пестрила выбоинами, на дне которых валялся щебень, покрытый въевшейся пылью. Тротуар заменяла притоптанная, местами пожелтевшая трава.

Дома по большей части были обшиты доской, густо выкрашенной либо насыщенно-зелёной, либо бледно-голубой краской. Порой дощатые строения сменялись домами из силикатного кирпича с дисками спутниковых тарелок, облепленными рыжим налётом ржавчины.

У домов в пыли копошились дети, шумно и увлечённо играя. Поблизости гоготали гуси, чьи крики сливались с жизнерадостным детским смехом.

На скамейках сидели старухи со сморщенными возрастом лицами, плотно укутанные ворохом одежды и несмотря на тёплую погоду головами, покрытыми платками. Старческие руки, обтянутые жёлтым пергаментом кожи с крапинками коричневых пигментных пятен, на удивление крепко держали отшлифованные годами палки, используемые в качестве тростей или аргументов в спорах с окружающими.

Некоторые сидели парами и о чём-то шушукаясь время от времени прикрикивали скрипучими голосами на заигравшихся детей, а кто-то сидел в одиночестве, смотря на происходящее безучастным взглядом.

В конце улицы показался силуэт не спеша идущего человека.

Когда он приблизился в нём можно было узнать Макса.

Старухи неприязненно смотрели на него близорукими глазами, чуждаясь всего малознакомого и непривычного.

Макс прошёл мимо, равнодушно взглянув на них. Многие ещё долго смотрели ему вслед, а дети, увлечённые игрой, даже не заметили случайного прохожего.

Он остановился у маленького одноэтажного магазина с шиферной крышей, потемневшей от времени и со звоном дверного колокольчика вошёл внутрь.

В магазине было душно. Аритмично гудели два холодильника, засиженные мухами, вентилятор шумно разрубал воздух, колыхая ценники на полках с бакалеей.

Продавец сидел, уныло подперев голову рукой и разгадывал сканворд.

– Тюрьма царских времён? – спросил он, не поднимая головы.

– Острог, – подсказал Макс. – Добрый день!

Услышав его голос, продавец встрепенулся и встал, уперев взгляд своих рыбьих глаз в Макса и собрав губы под жиденькими усами в заискивающую улыбку.

– Доброго дня, – повторил Макс и скинул с плеч рюкзак.

– Здрас-ти, – подобострастно произнёс продавец, придя в состояние алертности, – зачем пожаловали?

– Будьте добры, подайте пожалуйста, три бутылки подсолнечного масла, – продавец полез под прилавок, два килограмма муки, пять, хотя нет, десять килограммов сахара и пару упаковок спичек, – Макс замолчал задумавшись.

Стало слышно, как две мухи настойчиво бьются об оконное стекло.

– Почему вы не открываете окна в такую жару? – изумился он.

– А они заклеены, – отмахнулся продавец, попутно выкладывая продукты на прилавок.

– Дайте ещё соду, – вспомнил Макс.

– Вы, я смотрю, решили заняться выпечкой? – спросил бакалейщик, копошась в коробках в поиске соды.

– Почему бы и нет? – пожал плечами Макс. – К тому же наступает пора заготовок. Чувствуется мне, что зима будет долгой, так что сейчас не стоит жалеть сил.

– Кстати, насчёт заготовок, – продавец свесился через прилавок, – когда вы порадуете нас мёдом и козьим сыром? – и почему-то заговорчески подмигнул.

– Сыр обещать не буду, а за мёдом можете кого-нибудь пригласить. Так вы мне дадите соду? – напомнил Макс, укомплектовывая рюкзак маслом.

– Ах да! – воскликнул бакалейщик, хлопнув себя ладонью по лбу и вновь стал рыться в коробках.

Макс снисходительно на него взглянул и ожидая принялся прохаживаться по магазину. Подойдя к окну, он оценивающим взглядом посмотрел на двойную раму и на отклеивающуюся ветхую бумагу, прикрывающую щели, из которых клоками выпирали клочья ваты и ветоши.

– Нашёл! – радостно объявил продавец и помахал над головой оранжево-белой пачкой.

– Сколько с меня? – Макс направился к нему доставая кошелёк.

– Нет-нет! – воспротивился он, – лучше мы сочтёмся вашими заготовками. Мёдом, если вы не против. Когда к вам прислать человека?

– Мне не принципиально, – Макс убрал кошелёк – но учтите, что ночью я имею привычку спать. Так что давайте исключим тёмное время суток.

– Да-да, конечно. Простите за прошлый раз, – продавец с притворным раскаянием опустил взгляд. – На этот раз я приеду сам.

– Всего доброго, – попрощался Макс в дверях.

– До свиданья, – сказал бакалейщик, но сразу осёкся. – Подождите!

Макс развернулся и вопросительно посмотрел на него.

– Зайдите на почту – там вам что-то пришло.

– Благодарю, – кивнул он и с тем же звоном колокольчика прикрыл за собой дверь.

Он с удовольствием вдохнул свежий воздух и улыбнулся в очередной раз отметив поразительное сходство бакалейщика с Марселем Прустом.

Излишки продуктов своего хозяйства Макс часто отдавал в магазин за скромное вознаграждение, будь то сыр, фрукты или мёд. Минимальная финансовая заинтересованность Макса делала его желанным поставщиком. Им двигало то же чувство, что и Хемингуэем, который оставлял щедрые чаевые в кафе и ресторанах, куда собирался вернуться, тем самым гарантируя себе самое чуткое обслуживание в будущем. В своём же случае Макс обеспечил себе благосклонность владельца магазина, привозящего ему из города тростниковый сахар, молотые какао-бобы и прочие мелочи, невостребованные местными жителями.

Макс смахнул серебро паутины, севшее на лицо и пошёл в направлении почты, находящейся в том же здании.

Работница почтового отделения измерила его презрительно-желчным взглядом, свойственным некоторым нервным работникам почты и провинциальных отделений банка.

– Вам бандероль, – гулким эхом разлетелся по стенам надменно-механический голос.

Созерцание столь высокомерного поведения вызвало у Макса насмешливую улыбку.

– А что это вы так улыбаетесь?! – с вызовом взвизгнула работница.

– Да так… своим мыслям. А почему нет?

– Ходют тут всякие идиоты… улыбаются, – причитая, она сняла с полки синюю коробку с бандеролью – а что улыбаться-то? А я скажу, что вы улыбаетесь!

Секундная пауза. Стало слышно её тяжёлое дыхание. Как у рассвирепевшего быка.

– Глаза позальют с утра пораньше и улыбаются, что с них взять-то? – голос набирал всё большую громкость. – Детей кормить им не надо, в школу сами авось дойдут, картошку копать не надо! Одна забота: бражку поставить да самогонки выгнать! – она угрожающе вышла из-за стойки, явив своё могучее тело, облачённое в цветастое платье, перехваченное широким поясом, врезавшимся в рыхлый живот.

– А я вот повыливаю всё ваше пойло и посмотрю, как вы поулыбаетесь, – и швырнула коробку на стол. – Забирайте!

Макс удивлённо посмотрел на неё, перевёл взгляд на коробку и подошёл к столу.

– Тут расписывайтесь, – работница ткнула в лицо Максу бланком и вернувшись за стойку принялась деловито ворошить кипу бумаг.

Он достал из рюкзака хозяйственную сумку и не распаковывая убрал в неё бандероль.

– Гражданин! – раскатом грома прозвучало обращение.

Макс вздрогнул и обернулся.

– Да?

– Возьмите, – она не поднимаясь протянула пухлую руку с конвертом, – вам ещё и письмо.

Он бросил взгляд на имя отправителя и убрал письмо во внутренний карман.

– Спасибо, – поблагодарил он и пошёл к выходу.

– Алкаш, – подытожила работница почты, когда захлопнулась дверь.

Закончив дела в деревне, Макс направился в сторону дома по гравийной обочине пустой дороги. По-осеннему прозрачный воздух был неподвижен и тих. Казалось, что кто-то поставил весь мир на паузу, чтобы насладиться умиротворением готовящейся ко сну природы.

Внезапно из-за горизонта показалось два автомобиля. Они приближались, поднимая пыль. Макс остановился.

Мимо него проехала черная тонированная иномарка без опознавательных знаков, а за ней минивэн с надписью «Следственный комитет» на борту. Они проехали с величием всадников апокалипсиса и скрылись за поворотом, ведущим к единственному в деревне административному зданию. Макс хоть и не видел пассажиров, но готов был побиться об заклад, что за ним наблюдали сквозь темные стекла – он почувствовал на себе пристальный взгляд. Липкая тревога тенью легла на душу. Он простоял несколько секунд, глядя как оседает пыль на опустевшую вновь дорогу и продолжил путь.

Придя домой, Макс сбросил пыльную обувь и одев старые джинсы и протертую на локтях рубашку, отправился заниматься хозяйственными делами, оставив на столе нераспечатанный конверт и бандероль.

Он понимал, что это уже последние дни бабьего лета и пока на улице комфортно, стремился всеми силами позаботиться о хозяйстве, покуда вновь не потянуло свежим ветром осени, мягко осыпающим листву с деревьев.

Лишь когда малиновый шар солнца наполовину скатился за линию горизонта, Макс снова вошёл в дом.

Освежившись в душе, он, накинув халат и мягкие домашние туфли, занялся ужином.

Пока варился какао, Макс подрумянил на сковородке ароматный белый хлеб и сварил «всмятку» несколько свежих яиц.

Налив в широкую чашку горячий какао, он остудил яйца в проточной воде и выложил в блюдце. Смазав хлеб сливочным маслом, он расположился в кресле и неторопливо принялся за еду.

Лишь покончив с изящным в своей скромности ужином, Макс надел на кончик носа очки, бережно вскрыл конверт и взялся за чтение, скользя взглядом по листу бумаги в руках:

«Здравствуй, братец! Ну как ты там в своих горах? Ещё не сошёл с ума от одиночества?

Я вот только что вернулась из Люцерна. Там всё так же красиво, как и раньше. Ехала чтобы не вернуться. Сняла милую квартирку, почти нашла работу, приглянулся один очаровательный мужчина (вылитый Том Хиддлстон!). Ах, прости! Ты же не любишь все эти подробности. В общем стоило только привыкнуть как меня стала одолевать беспричинная тоска. Спустя месяца я стала понимать, что это… тоска по Родине… кто бы мог подумать, да? Я и сама не знала, что памятник валенку станет мне ближе, чем «Умирающий лев»8. Столько усилий, а тут непреодолимое желание вернуться… я вернулась. Вернулась к прудам с чёрной водой в парках центра, к бесчисленным палаткам с шаурмой и вечно коптящим трубам электростанций. Бросила всё. Сорвалась. Аэропорт, самолёт и вот она… Родина. И что ты думаешь? Как она распростёрла свои объятия мне, строптивой беглянке?

Меня пригласили проверить «документики» и в итоге почти полтора часа ковырялись в моём нижнем белье! И что они рассчитывали там найти? Кто их поймёт…

Не думала, что столкнусь с таким унижением. Что это было? Демократия? Презумпция невиновности или… воля к власти?

Хотя, чего ожидать от этих юношей? Из покосившихся домов в армейские бараки, а потом собственная бесполезность указала путь.

Сижу я теперь дома, смотрю как за окном льёт дождь и думаю – зачем я вернулась? Да, конечно, когда я вошла в квартиру после всех этих путешествий, вдохнула знакомые запахи, то меня охватило непередаваемое чувство, но, увы, непродолжительное.

Давит одиночество, но и видеть никого не хочется. Часто, в перерывах между сериалами, я вспоминаю как мы с тобой колесили по миру. Ты ждал меня в бутиках, а я тебя – с работы…

Нашла твою старую джинсовку. Она до сих пор пахнет тобой…

Наверное, я никогда не смогу понять, как ты сумел взять и всё бросить. Вычеркнуть себя из общества. Некоторые думают, что ты умер.

Я знаю, что были веские причины, но, думаю, что всё уже позади. Пора домой. Тебя уже заждался водопровод, интернет и я.

Хватит уже питаться желудями и земляникой. Дикарь.

Твоя любимая сестрёнка Мари.

P.S. Я привезла тебе гостинцы. Со дня на день вышлю.

P.P.S. Очень хочу тебя увидеть. Как разберусь со всеми делами заскочу на недельку. Но, наверное, уже в следующем году.»

Макс тепло улыбнулся, вспомнив сестру. Через несколько минут он встал, бережно отложил письмо в сторону и бесцельно прошёлся по комнате.

После раздумий, он вновь сел в кресло и поставив бандероль на колени, вскрыл её. Из всего содержимого Макс вначале извлёк бумажный пакет с кофе. Он поднёс его к лицу и опустив веки понюхал – от зёрен исходил ненавязчивый аромат цитруса. Макс с удовлетворённым видом положил пакет на стол и достал из коробки маленькую ручную мельницу для кофе с латунными вставками. На дне коробки обнаружился продолговатый чехол из бархатистой ткани. Внутри оказалась чайная ложка из серебра витиеватого литья.

Макс поправил очки и внимательно изучил узор. На обратной стороне была гравировка «Максу от Мари».

В порыве благодарности он было собрался писать ответ, но усталость и лёгкая головная боль давали о себе знать, и он вздохнув вышел на веранду.

Всё уже погрузилось во мрак и лишь далёкие звёзды подмигивали с тёмного купола неба. Макс закурил трубку, облокотившись на перила и его обволокли звуки ночного леса. Прохлопала крыльями летучая мышь. Он проводил её взглядом, выпустил пару дымных колец и вытряхнув трубку отправился спать.

Ветер подхватывал и кружил опадавшие листья, нежно опуская их на холодную землю. Меланхоличная в своих ярких красках осень неумолимо занимала позиции, выпадая прозрачной росой на спелых яблоках. Блеклый диск солнца утопал в молоке тумана и глубине полновесных облаков, изредка выплескивая серебро своих лучей.

Наступила пора холодных рассветов.

В камине потрескивали дрова, обволакиваемые языками рваного пламени. В лампадке курилось эфирное масло бергамота, расплывалось в воздухе пряным ароматом.

Макс сидел, низко наклонившись над бумагами, разложенными на письменном столе и скрипя перьевой ручкой, изливал свои мысли, обращая их в искусство.

Его идеи ложились на бумагу ровными строками, а сам Макс был настолько увлечён работой, что даже не замечал остывший кофе, стоящий рядом и едва начатое письмо, лежащее в стороне.

Время для него перестало существовать, рассыпавшись бисером абстракций. Лишь с каждым часом стопка исписанных листов росла, возвышаясь над зелёным сукном стола.

Вдруг зазвенел колокольчик у калитки. Макс приподнялся, не переставая писать и буквы покосились.

Взывающий звук колокольчика раздался вновь. Макс поставил жирную точку и торопливо вышел на улицу.

– О, доброе утро! – удивлённо воскликнул он, увидев одиноко стоящую Анну, плечи которой покрывала вязаная пушистая шаль, а в руке свисал матовый дождевик.

– Добрый день, – поправила она Макса, – как ваше настроение в столь угрюмую погоду?

– Созерцательное, – ответил он, приглашая Анну войти в дом.

– Ух ты! – выдохнула она, обведя взглядом мягкий сумрак жилища Макса. – Каждый раз ваш дом удивляет меня всё больше! Ваше настроение в такой атмосфере предсказуемо. Я бы на вашем месте тоже сидела, любуясь игрой огня и потягивала искрящийся виски из тяжёлого рокса.

– Что же… – задумчиво произнёс Макс – … пользуйтесь случаем, – и придвинул два кресла к огню.

– Серьёзно? – удивлённо проронила гостья. —Я же так фигурально…

– А почему нет? Я не имею привычки пить крепкий алкоголь в такое время, но сейчас ваша идея кажется мне вполне разумной и было бы глупо от неё отказываться. Присаживайтесь.

Макс достал из кухонного шкафчика едва начатую бутылку и откупорив наполнил на треть два стеклянных бокала.

– Не зря я решила вас проведать. У меня дома как-то пусто. Особенно в такое промозглое утро. Слонялась бесцельно по комнатам, включила телевизор для фона, но он только усугубил это давящее чувство. Вам тут, – она на секунду замолкла, – разве не бывает одиноко?

– В моей жизни одиночество – величина постоянная, лишь проявляется она в разной степени. Думаю, для многих одиночество самый верный и преданный спутник от колыбели до могилы.

А люди, – он заглянул в бокал, искривший огненными бликами, – они не избавляют от одиночества своим обществом, а лишь помогают обрести забвение, искомое многими. Но мне кажется намного страшнее лишиться возможности быть одному. Это неотъемлемая часть прав человека, о которой все почему-то забыли, но это уже вопрос, имеющий социальную природу, а подлинное одиночество… оно внутри нас, – Макс одним глотком осушил бокал.

– То есть вы хотите сказать, что все люди обречены на одиночество? – Анна сделала маленький глоток.

– Так или иначе. Но моя точка зрения далека от объективности. Я сужу по себе: сейчас я одинок не больше, чем раньше. Тогда я был увлечён суетой, чтобы размышлять над этим. Я говорю об одиночестве в мрачных тонах, но не считаю его ни пороком, ни изъяном. Просто оно есть, а его осознание – плод глубинной рефлексии. Это болезненный процесс, но, безусловно полезный.

– … самокопание, – перебила она Макса, – полезно, но всё-таки, небольшими порциями. Тут можно провести параллель с алкоголем: в разумных пределах она даже полезен, но стоит проявить усердие и вас неизбежно ждёт похмелье, которое с годами лишь крепчает.

– Совершенно верно, – согласился Макс и встал, чтобы наполнить бокалы.

Вернувшись к своему креслу, он положил руку на спинку и поднял рокс.

– За одиночество! – и они чокнулись.

– Расскажите мне о себе, – попросил Макс после небольшой паузы, – а то я ничего не знаю о вас кроме вашего имени и специальности.

– Обычно подобные вопросы ставят в ступор, – заметила Анна. – Но мне и рассказать особо нечего: моя жизнь скупа на яркие события. Окончив школу, я поступила на филфак, но не потому что душа лежала к литературе. Я выбирала специальность методом исключения, откидывала то, что наименее интересно.

Случается, что люди, окончив школу, ещё не знают, чего хотят от жизни и выбор пути в таком случае особенно труден.

Но выбора не было – учись или работай, но убить своё будущее на бессмысленной работе – странно, и я решилась. Я училась не хуже и не лучше других, но интерес к филологии всё же проявился в процессе обучения и получив диплом я отправилась прямиком в школу. Вначале было тяжело перебороть природную стеснительность, но ещё тяжелее оказалось заинтересовать предметом школьников: общая школьная программа не так продуктивна, как хотелось бы, ведь подбор литературы – процесс очень индивидуальный. Я была вынуждена несколько изменить программу. Согласитесь, разве обычный подросток сможет самостоятельно понять, чем был «базаровский нигилизм»9? Возможно ли школьнику увидеть в работах Достоевского хоть что-то кроме сложности их восприятия? Перед знакомством с программой я предлагала ребятам альтернативу. В «Отцах и детях» извечно ищут «проблему поколений», которая там едва ли затронута —я предлагала им «Отца Горио»10, где эта проблема предстаёт во всём своём ужасе; «Преступление и наказание» внушало юному читателю страх перед всей классикой, я же заинтриговывала их преступным мышлением Гумберта, к тому же эпатаж «Лолиты» вызывал у них бурный восторг, ведь раньше они не представляли литературу такой…

Собственно, именно «Лолита» меня и сгубила… одна, полная предрассудков, ханжа-мать одного из учеников – устроила скандал, что я «развращаю неокрепшие умы порнографией». Она утверждала, что у её сына по моей вине вырабатывается чуть ли не Эдипов комплекс¹⁰, и не смотря на абсурдность этих обвинений, этих плодов пуританской мнительности, весь коллектив страстно кивал ей в ответ, когда она выплёскивала свою «обличительную» речь. А оставшись со мной наедине, коллеги, виновато потупив взор, говорили, что моя методика очень хороша, но… лучше будет уволиться по собственному желанию.

И таким образом попытки пробудить в людях интерес к книгам обратились в публичную анафему и констатацию моей безнравственности. Я оказалась молодым педагогом с испорченной репутацией. Попытки устроиться на другое место были безнадёжны – молва разнеслась слишком быстро, обрастая неизвестными мне самой «фактами» как снежный ком.

Поиски новой работы оказались сложнее, чем я мола подумать. Оставалось идти либо кассиром, либо продавцом-консультантом. Образование стало бы рудиментом, если бы не репетиторство. Жизнь вроде бы стала возвращаться в привычную колею, но тут пришло сообщение с просьбой заняться похоронами.

Сначала я не хотела ехать, но потом поняла, что намного хуже не будет и почему бы не сменить обстановку?

Я плюнула на всё, сорвавшись с насиженного места, отправилась хоронить родственницу, которую никогда не знала.

Жажда перемен ощутилась, когда я вошла в здание вокзала, а потом тесный плацкарт, курица в фольге, варёная картошка и не один час по бездорожью в такси… Войдя в старый дом, неожиданно ставший моим, я испугалась – согласитесь, человеку из города тяжело сталкиваться с необходимостью колоть дрова и топить печь лишь для того чтобы поесть… Эти скрипучие половицы, выцветшие иконы в закопчённом углу, облинявшие ковры с бурой основой, – Анна брезгливо передёрнулась, – а ночью дом будто дышит… первая ночь обернулась для меня кошмаром. На следующий день, после генеральной уборки, под вечер я затопила печь, приготовила ужин и вдруг начался сильный ливень… В этих сумерках и контрасте дом неожиданно обрёл уют. Я всю ночь пролежала на перине, слушая его. Дождь здесь не такой как в городе. Там он какой-то серый, безликий… в ту ночь я поняла, что мне надо остаться тут хотя бы ненадолго – отдохнуть от мирской суеты, согнать жир с души…

Теперь же мне не хочется, уезжать. Страшно представить своё возвращение в рутину этого грязного муравейника.

Анна замолчала. Её печальный взгляд утопал в напитке тёмно-табачного цвета, плескавшемся по стенкам бокала.

– Оставайтесь, – предложил Макс.

Она посмотрела на него, приподняв одну бровь.

– Вы бы хотели этого?

Макс кивнул и поднялся из кресла.

– Вам определённо пойдёт это на пользу. Там…

Макс остановился у окна, – там жизнь стоком, сносящим всё на своём пути. Уносящим в небытие людей, печаль и радость, мысли и планы. Иногда нужно суметь остановиться. Осознать себя во времени и пространстве, понять, что ты хочешь найти и лишь тогда можно с головой окунуться в бурлящий поток жизни навстречу искомому.

Макс выпил.

– Поэтому вы уехали?

Он вздрогнул.

– нет, у меня были другие причины. Я ещё там знал, что мне нужно, но обрёл это уже здесь.

Анна подошла к Максу, смотревшему в окно.

– За одиночество? – робко предложила она, заглянув ему в глаза.

Раздался тонкий звон бокалов в повисшей тишине.

Сизая дымка тумана опускалась на чадящие трубы деревенских домов.

В желтоватом окне одиноко стоящего дома виднелись два неподвижных силуэта.

Снова заморосил косой дождь и две фигуры слились в одну.

Макс стоял отрешённо, всматриваясь в даль, а Анна, склонив голову ему на плечо, слушала дождь, опустив веки.

За окном послышались приглушенные голоса, в луже на земле промелькнуло отражение двоих людей.

В дверь требовательно постучали.

– Ты кого-то ждешь? – встрепенулась Анна.

– Нет.

Макс открыл дверь. На пороге стояли два вымокших до нитки человека.

Внешность каждого являлась противоположностью другого: приземистый толстяк с румяными щеками и тяжелой одышкой и высокий бледный юноша с непропорционально длинными руками и осанкой гробовщика. Один смотрел на Макса с вызовом, а другой был настолько равнодушен, что скорее напоминал восковую фигуру, чем живого человека.

Максу показалось, что он уже где-то видел эту пару.

Толстяк попытался войти, но Макс перекрыл ему путь:

– Это мой дом, а не ваш, вы, видимо не в себе.

– Самардак, – так и не отдышавшись крякнул толстяк.

– Что? – нахмурился Макс. – Это какой-то столярный инструмент?

– Самардак. Борис Викторович. Участковый, – представился человек, оставив тщетные попытки войти, – а это мой помощник – Степан.

Юноша чуть заметно кивнул. Повисла пауза. Дождь усиливался.

– Ну что я могу сказать, – сдерживая улыбку сказал Макс. – Кажется, вы отличная команда.

– Мы к вам по делу, – придал своему голосу твердость Самардак.

– Прекрасно. И в чем оно заключается?

– Может мы войдем? На улице дождь.

– Нет. Вы стоите под крышей веранды.

Степан поднял голову, будто желая убедиться в правдивости этих слов.

– Что ж… раз так… – замялся участковый, явно не ожидая столь решительного отказа. – У нас к вам несколько вопросов, – он достал блокнот. – Где вы были 20 июля 2016 года?

– Здесь.

– Уверены? – пристально посмотрел Максу в глаза Самардак.

– Я всегда здесь, за теми исключениями, когда выхожу в магазин, на почту или гуляю в лесу.

– И часто вы гуляете в лесу?

– Я обязан отвечать на это?

– Сейчас – нет, – неожиданно подал голос Степан. – Мы здесь как частные лица. Даже форму сегодня не надевали… – Самардак грубо толкнул его локтем, заставив замолчать.

– Пока мы здесь как друзья, – театрально понизил голос участковый, – и можем вам помочь, но также мы можем оказаться врагами и тогда вы пожалеете…

– Мм-м… понятно, – пожал плечами Макс. – А в чем, собственно дело?

– Не надо делать вид, что вы не знаете, – не мог выйти из роли нуарного детектива Самардак.

– Убийство, – не смог больше молчать Степан. – В лесу нашли труп неизвестного. Приезжал Следственный комитет с экспертами и нам оставили задание поговорить с населением…

– Заткнись, Степан!

– Ну а что я не так сказал, Борис Викторович? – обиделся помощник участкового.

– А то! Нам надо найти убийцу, а не сплетничать с…

Макс кашлянул, привлекая внимание:

– Так что?

– Я вызову вас на допрос, – огрызнулся участковый.

– А это правомерно?

– В данном случае – да. Это по назначению следователя, – сказал Степан.

– В таком случае это все?

– Пока да, – процедил Самардак и ушел в дождь, громко отчитывая своего помощника.

«Мария… Мариэтт… Мари…

Здравствуй, сестрёнка! Каждый раз твои письма для меня неожиданны словно луч света в царстве Аида. Дрогнувшая небесная хлябь низвергает дуновение забытой жизни в застоявшийся воздух покоя.

Читая твоё письмо, я видел между строк зыбкую надежду на моё возвращение в Большой мир. Я вынужден рассеять её: если я и вернусь, то лишь для того, чтобы вновь понять, что решение покинуть его было верным. Большой мир – лишь фарс и моя враждебность к нему обоюдна.

А вот твой приезд я не могу не одобрить – как давно я не видел мою маленькую Мари, неустанно щебечущую о пустяках с важным видом.

Как давно мы не виделись!

Ты меня посетила лишь раз, когда я только начинал обустраиваться; в доме ещё не было всех тех милых мелочей, что ты мне постоянно высылаешь… в нём не было души, да и я сам метался в попытках ассимилироваться, выкорчёвывая из себя потребительский апломб.

Я помню, ты спрашивала, чего больнее всего было лишиться из прошлой жизни. Тогда я не смог ответить, сейчас же, думаю, мне удастся нарисовать тебе целую антологию чувств. Вначале меня тяготила потеря влияния на любого, кого я знал – моя существенность рассыпалась пылью по километрам, протянувшимся между нами – это билось в агонии самолюбие. Порой разуму сложно принять то, что и без тебя жизнь будет богата красками и колесница мироздания не остановится. Эта эмоция претерпевала различные метаморфозы, но её стержень оставался одним и тем же. Позже эта черта растворилась во времени, но не думаю, что до конца; боюсь, если я увижу кого-нибудь из призраков прошлого, счастливых и независимых – внутри бессознательно рванётся спящий спрут.

С годами шум городов затихал в памяти и прошлое вышло за рамки реальности, став раскадровкой далёких образов, будто однажды увиденных мною во сне.

Мысли о пережитых днях лишь иногда спускались на меня с холмистых лесов этого края, но ударяясь о стены будничных забот, ускользали от восприятия.

Прошлое вылилось в опыт, тщеславие – в равнодушие.

«А что осталось?» – спросишь ты.

Счастье в созерцании вечности, мудрость, черпаемая из пыльных страниц, радость начинающего дня и мой литературный труд, ставший нравственным императивом.

Приезжай весной, родная! Тебя будут ждать сочные своей зеленью луга, облака, зацепившиеся за вершины гор, мягкий слой лесного мха, в прохладе которого утопают босые ноги… и твой любящий брат Макс.

P.S. Спасибо за подарки. Я нашёл им отличное применение. Приятно осознавать, что они впитывали тепло твоих рук; таких близких и в то же время таких далёких.»

Макс, не перечитывая, сложил письмо и запечатал конверт. Положив очки на сукно стола, он поднялся, сбросил с себя халат и залез в плотные джинсы, следом он надел байковую рубашку в крупную клетку и накинув куртку, подошёл к зеркалу, всматриваясь в отражение оценивающим взглядом. Удовлетворившись своим внешним видом, он положил письмо в карман, обулся и погасив свет, вышел из дома.

Дождя не было, но небосвод был затянут сталью облаков. Макс прикрыл калитку и выйдя на извилистую тропинку, обрывавшуюся у его дома, направился вниз в деревню. Свежий ветер откидывал лёгкими порывами его волосы. Временами на тропинку падали тени раскинувших ветви дубов.

У деревни тропинка упиралась в пару покосившихся брошенных домов. Деревянные стены от разрушающей силы дождя ветра и солнца приобрели серый цвет, утратив былую яркость. Крыша на одном доме провалилась, а чёрные глазницы окон второго дома тоскливо смотрели на безмолвно покачивающиеся плакучие ивы.

Следующие дома хранили в себе частицы жизни, выплёскивающиеся наружу светом раскалённого вольфрама, протянувшись прямоугольными пятнами вдоль грунтовки со шрамами тракторных шин и свежим лошадиным навозом, возвышавшимся над влажной землёй.

Тени становились длиннее. На западе тонкая кровавая полоса прорезала монолит облаков, отливавших купоросной синью.

Жизнь пестрила узорами ковров, висящих на выгоревших стенах. Из распахнутой форточки доносился детский плач. Клокотание домашней птицы прорывалось сквозь щели запертых сараев, сливаясь с протяжным карканьем ворон.

Усилившийся ветер трепал цветастые детские колготки, болтавшиеся на провисшей бельевой верёвке.

Макс поднял воротник и втянул голову. В сгущающихся сумерках белело здание закрытой почты. Лишь из магазина разливался неуютный свет люминесцентных ламп, сопровождаемый напряжённым трансформаторным гулом.

Письмо с тихим шелестом провалилось в синий почтовый ящик.

На плечо Макса неожиданно легла рука и он, отбросив её, резко развернулся.

– Привет, – испуганно проронила Анна.

– Привет, – смущённо ответил Макс, приложив ладонь к сердцу, – нельзя же так пугать!

– Извини, я не хотела… не ожидала тебя увидеть. Что ты делаешь?

– Да-а, – протянул он, – письмо сестре отправлял…

– Сестре? Не хочешь присесть? – она указала на пятачок у магазина.

В центре пустого пространства стоял обшарпанный бетонный фонтан, окружённый узкими скамейками.

Они сели. Напротив сидела молодая пара, мелькая угольками тлеющих сигарет.

– Как ты? – поинтересовался Макс.

– Во всю топлю печь, вошла во вкус. Занавесила все шторы, как у тебя дома; бра-торшеров у меня, увы, пока нет, но я наполняю дом тёплым светом при помощи двух керосиновых ламп.

– Приятно слышать, что я в чём-то стал примером для подражания. Дрова есть? Могу наколоть, если хочешь.

– О, нет, спасибо. Я совершила отличный бартер, сыграв на пороке соседа: отдала ему самогон, оставшийся от прежней хозяйки, а он, в порыве благодарности, заполнил мне всю дровницу, да ещё с таким усердием, которого я не могла от него ожидать.

– Сколько литров ты ему отдала? – усмехнулся Макс.

– Всё, что было. Так он мне ещё и огород трактором вспахал.

– Ох… зная запасливость этого народа, в особенности прошлых его поколений, наверняка запасы были внушительными… а ты, как я понимаю, – он сделал паузу, – решила остаться?

Анна вопросительно посмотрела на него.

– Кто бы стал копать огород, собираясь бросить его? – объяснил свою догадку макс.

– Я как-то даже не задумывалась об этом, когда он предложил вспахать. Просто согласилась. Каждый раз, когда я пыталась хоть на что-то решиться, появлялось странное чувство… – она замолчала, пытаясь уловить мысль, ускользающую от восприятия, – … что-то похожее на чувство ответственности… будто я должна вернуться, а оставаясь, поступаю неправильно, безрассудно. Нет, она резко оборвала сама себя, – не могу сформулировать. Впрочем, неважно.

– Я думаю, – заговорил Макс, – что тебе тут, всего лишь, непривычно, а людям свойственно остерегаться всего нового. Вот и всё.

Раздался глухой стук – юноша напротив кинул пустую пивную бутылку в облезлую, шатающуюся урну и неуклюже обвил рукой талию девушки.

Анна поморщилась:

– Отвратительно. Хлестать холодное пиво в такую зябкую погоду, – она втянула голову в плечи.

– Скромное мещанское счастье. Стоит простить. Их радости никому не мешают жить, а потому мы не вправе ни мешать им, ни осуждать. Тем более не они сами, а внешние обстоятельства определили их образ мыслей и жизни, – снисходительно высказался Макс. – Я имею ввиду их социальное положение, из которого выросли эти нехитрые потребности.

– Бытие определяет сознание? – горячо возмутилась Анна, – Ну уж нет! Таким образом можно оправдать кого угодно. Я знала людей, которые были выше обстоятельств и, вопреки им, добивались того, что выходило далеко за их границы!

– Но ведь они были исключениями! – в тон ответил Макс. – Разве не так? Изгоями той инертной массы, в которой они пребывали.

Как будто некая мутация запустила цепочку рефлексов, отторгающих невежественную среду. Если отсечь обстоятельства, то получится, что эти «исключения» обладали некими априорными знаниями, а это уже удел этологии11 и конкурирующей концепции – бихевиоризма, не совсем тут уместных. Бытие определяет сознание, а потом уже наоборот. Человек неотделим от своей ситуации. Просто тем людям, о которых ты говоришь, удалось вовремя увидеть и осознать перспективы другой жизни, а это, ничто иное, как… обстоятельства.

– Споры просвещения не витают в воздухе, – сказала Анна, – по крайней мере, далеко не везде. Получается, люмпен-пролетариат (11) – явление естественноисторическое и неизбежное?

– Безусловно. Изобилие умных людей – помеха для государственной власти. Боюсь, что это стало аксиомой. Пости все социальные проекты, что я встречал, видели счастливое общество в его «одинаковости», а ведь развитый интеллект включает в себя ярковыраженную индивидуальность и людей уже не удовлетворить никакими универсальным средством.

Гармония жизни, в наступление которой так трепетно верят столетиями, не настигнет эту страну, пока интересы отдельного лица не приобретут хоть какое-то значение; пока человек будет оставаться средством государства.

– Почему примитивный взгляд на человека и его проблемы так притягателен для власти? – грустно вздохнула Анна.

– Не знаю… так удобнее. Почему русские так убеждены в превосходстве России над другими странами? Причём, эта убеждённость лишена рациональных обоснований. Или, почему тут так развит культ жертвенности и долготерпения?..

– А кто такой Джон Голт12? – рассмеялась Анна.

– Постой, откуда это? Не могу вспомнить.

– Ты что! Это же «Атлант расправил плечи»!

– А-а, – протянул Макс, – прекрасное произведение в защиту капитализма? Начинаю вспоминать.

– Прозвучало как-то презрительно…

– Да ну, нет. Я смутно помню детали книги, но хорошо помню её дух и то, с каким рвением я её читал. А капитализм… думаю, это лучшая из возможных общественно-экономических формаций. Нормальные торговые отношения между людьми: ты выполняешь работу, после получаешь вознаграждение.

– А как же кризис перепроизводства? «Великая депрессия»?

– Боюсь, что в любых человеческих отношениях не найти ничего абсолютного. А какая альтернатива? Социализм? Кажется, мы с тобой касались этой темы. Представь себе, ты упорно работаешь, творишь дело всей жизни, а потом к тебе приходят и говорят, что это не твоё, а общественное достояние, и потом отправляют к чёрту на рога, заявив, что ты – бесчестный эксплуататор – обкрадывал людей.

– Так что же тогда? Может, вовсе анархия?

– Ты так и сыпешь полярностями, – чуть остыв, заметил Макс, – это уже не совсем формация, это, скорее, общественно-экономическое течение.

И анархизм бывает разным: анархоиндивидуализм, анархокапитализм, коммунизм, наконец, партисипативный анархизм. В экономике последнего, например, основой должна быть солидарность, справедливость и самоуправление. Ничего не напоминает?

– Свобода, равенство, братство?..13

– Да. То есть, если раньше всё было плохо, то теперь все человеческие слабости исчезнут. Не будет места лжи, наживе… это как у Чернышевского: «сейчас хороших людей мало, потом их будет больше, а там – одни хорошие».

– То есть, ты предпочёл бы капитализм или что-то типа того?

– Мы с тобой как семиклассники начала двадцатого века, начитавшихся политических панфлетов, – заметил Макс. – Нет, я предпочитаю возделывать свой сад.

– Даже не знаю, что на это ответить…

– Просто не стоит пытаться сделать счастливыми всех. Это обречено на провал. Вспомни историю Христа. «Любого мессию ждёт что-то подобное».

– Может, пойдём? А то становится холодно, – предложила Анна.

– Пойдём… – поднялся Макс.

Они шли по тёмной дороге, оставив выпивших влюблённых наедине.

– Куда нам идти? Я тебя провожу.

– Не надо, – мягко отказала Анна, – мы уже почти пришли, – она остановилась, чуть коснувшись руки Макса, – мой дом, буквально, за углом… сейчас приду и погружусь в чтение… нашла на полках старое издание Дюма… замотаюсь в плед и окунусь в «Женскую войну».

– Хороший выбор, – поддержал Макс, – заходи на днях, выберем тебе интересную книгу.

– Непременно приду, – с готовностью она приняла приглашение.

Повисло неловкое молчание.

– Прощаемся? – улыбнулась Анна.

Макс всецело обратился в неуверенность, не решаясь идти на поводу чувств, охвативших его.

Она непринуждённо обняла его за шею и тихо сказала на ухо:

– До встречи, – и, так же неожиданно отстранившись, растворилась в тревожных сумерках осени.

Здание администрации существенно не менялось со времен эпохи позднего социализма: прямоугольная трехэтажная коробка из кирпича с облезлыми оконными рамами. Внутри царило запустение, пахло старой бумагой и пылью.

Макс растерялся среди коридоров с однообразными дверьми. Бесплодно побродив в тиши вымершего здания, он решил ориентироваться по протертостям линолеума, на котором за годы эксплуатации образовалось подобие тропинок. Метод навигации оказался верным – за одной из дверей раздавались звуки. Макс деликатно постучался и вошел.

Это оказалось неким подобием приемной с крайне скудной обстановкой: несколько стульев у стены, несгораемый шкаф и две школьные парты, на которых стоял компьютер. За ним с сосредоточенным видом сидел Степан.

Макс с силой хлопнул дверью.

– Да-да, я увидел вас. Одну минуту.

Колонки компьютера захлебывались звуками танкового сражения. Макс обошел парты и взглянул на монитор.

На экране танк, управляемый Степаном, героически противостоял неравным силам врага.

Макс сел на один из скрипучих стульев. Напротив висел выгоревший календарь за 2007 год. Он задумался о том, что происходило в его жизни в то время.

Тогда он с Мари начал много путешествовать. Ему было 27, а ей 19. Макс улыбнулся, когда вспомнил, как его сестра восхищалась Гаагой и стояла, широко раскрыв глаза, любуясь архитектурным ансамблем Бинненхофа.

Степан тяжело вздохнул и обратился к Максу:

– Вам придется подождать. Самардак ушел обедать.

– Он вызвал меня на допрос именно в это время и ушел? – поднял Макс брови.

Степан пожал плечами.

– Как бы это объяснить… здесь десятилетиями ничего не происходит, а тут – пожалуйста – убийство – шеф спятил и возомнил себя Коломбо, Пуаро и Холмсом в одном флаконе. Сейчас он полон энтузиазма и, кажется, разыгрывает сцену «хороший полицейский – плохой полицейский»…

– Как я понимаю, вы «хороший»?

– В его картине мира – да.

– А в вашей?

– Не знаю. Я делаю ровно то, что подразумевают мои обязанности.

– Человек-функция? Ни личных оценок, ни предрассудков?

– А зачем? Мне за них не заплатят, а остальное лишь работа, а не какой-нибудь фетиш.

Если вы совершили убийство и это докажут – отправитесь в тюрьму исправляться, нет – будете жить, как и жили, только, наверное, Самардак объявит вас кровным врагом.

– Почему?

– Либо он уверен, что вы убили, либо ему настолько надоело собирать в саду крыжовник, что он очень хочет, чтобы вы сказались убийцей. Я не вникал.

– Ваше равнодушие вызывает восхищение.

– Спасибо, – Максу показалось, что на лице Степана промелькнула тень улыбки.

Дверь открылась и вошел участковый, поглаживая себя по выдающемуся животу.

– К вам пришли, – уведомил его Степан.

– Что ж… – Самардак, нахмурившись с неприязнью посмотрел на Макса – Пройдемте ко мне в кабинет.

Кабинет почти не отличался от приемной. Те же стулья, те же парты, лишь рядом с компьютером лежала стопка журналов для дачников.

– Ваш паспорт, – потребовал участковый, усаживаясь за компьютер.

– Я не брал его с собой.

– А почему не брали?

– Зачем?

– Для удостоверения личности.

– Разве вы меня не узнаете? – улыбнулся Макс.

– Это правовая процедура. Не надо улыбаться, я вам не клоун.

– А у вас только клоуны вызывают улыбку?

Самардак насупившись промолчал, достал из ящика лист бумаги и ручку и начал составлять протокол допроса.

– Фамилия – имя – отчество?

– Они вам известны.

– Будете ерничать – я оставлю вас здесь на 48 часов для установления личности.

– Вам не стыдно? Вы сами провоцируете меня на подобное поведение.

Участковый снова не нашел что ответить.

– Число – месяц – год рождения?

– 14 января 1980 года.

– Место рождения?

– Москва.

– Семейное положение?

– Холост.

– Образование?

– Высшее.

– Последнее место работы?

Макс на секунду задумался:

– ВГТРК.

– Почему вы сюда переехали?

– По личным причинам.

– В каком году?

– Не помню. Примерно в 2010.

– Чем занимаетесь здесь?

– Огородом и садоводством.

– И все?

– И все.

– У вас здесь есть друзья?

– Нет.

– А враги?

– Нет.

– А где есть?

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Предполагаю, что один сейчас сидит напротив меня.

– Вы мне угрожаете? – отложил ручку участковый.

– Вы бредите?

– Где вы были в ночь на 20-е июля?! – он резко встал со стула.

– В постели.

– Почему вы так уверены?

– Потому что у меня нет проблем со сном и ночью я сплю. Всегда.

Макс тоже встал.

Самардак с едва сдерживаемым гневом смотрел ему в глаза.

– Я прекрасно понимаю, что вы скорее всего выбрали случайную дату и манипулируя ею, вы пытаетесь сбить меня с толку и услышать то, что так хотите, но в этом нет смысла – я ничего не знаю.

И так же я понимаю, что вам было невыносимо скучно, а теперь появилось «дело», но… я к нему не имею никакого отношения.

Лицо участкового на секунду смягчилось:

– Я живу тут всю жизнь и знаю каждую собаку. В этой деревне никто не способен на убийство, а вас я совсем не знаю – вы чужак.

– Это ничего не доказывает, – спокойно сказал Макс.

– … но и не опровергает. Моя работа искать доказательства.

– Удачи вам в ней. Только бы вам найти верный путь… а я пока пойду у меня еще много дел дома. – Макс направился к выходу.

– Мы скоро увидимся, – пригрозил Самардак, тяжело усевшись на стул.

– Исключительно в принудительном порядке.

– Можете не сомневаться.

Макс вышел на улицу и глубоко вдохнул.

– Ну как? – спросил вдруг появившийся рядом Степан.

– Этому человеку срочно нужна психологическая помощь. Он был в шаге от того, чтобы размахивать перед моим лицом настольной лампой и требовать признательных показаний…

– Мне тоже кажется, что он переигрывает, – прикуривая сигарету заметил Степан.

– Может хоть вы мне объясните, что происходит?

– Как должностное лицо я не имею права это делать – тайна следствия.

– Тогда расскажите, как частное.

Степан улыбнулся подобно Джоконде и чуть помедлив заговорил:

– Одна бабуля обнаружила в лесу труп мужчины. Ему проломили череп, нанесли несколько ножевых и сбросили в воду. Он не местный, что очень странно. Ждем результата экспертиз, чтобы установить личность, время смерти и прочее…

– Так если не известно время смерти, то почему он вцепился в конкретную дату?

– Кто-то из следственного комитета предположил, что труп пробыл в воде около месяца – двух, вот наш шериф и ухватился за случайную дату в этом диапазоне.

– Да уж… а как вы думаете почему он выбрал именно меня?

– Вы здесь чужак и он не может понять почему вы сюда приехали. Как, впрочем, и вся деревня.

«1. Каждый имеет право на неприкосновенность частной жизни, личную и семейную тайну, защиту своей чести и доброго имени.

2. каждый имеет право на тайну переписки, телефонных переговоров, почтовых, телеграфных и иных сообщений. Ограничение этого права допускается только на основании судебного решения.»

(Конституция РФ, ст. 23)