Читать книгу Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Дж. Р. Мёрингер - Страница 9

Для того чтобы заместить Голос, многого не требовалось. Просто другой мужской образ, другой суррогат отца. Но все-таки я понимал, что даже суррогат будет лучше, если я смогу видеть его. Мужественность – это подражание. Чтобы стать мужчиной, мальчик должен видеть мужчину. Дед на эту роль не подходил. Соответственно, я обратился к другому мужчине в нашей семье, дяде Чарли – и тут правда было на что посмотреть.

Когда ему только исполнилось двадцать, волосы у дяди Чарли начали выпадать – сначала по одному, потом прядями, потом клоками, а за ними последовала растительность на груди, руках и ногах. В конце концов, даже брови, ресницы и волосы на лобке разлетелись, словно пух с одуванчика. Доктора диагностировали алопецию, редкую болезнь иммунной системы. Болезнь подкосила дядю Чарли – не столько снаружи, сколько изнутри. Обнажив его тело, она оставила нагой и его душу. Он стал патологически застенчив, не выходил из дому без кепки и темных очков – маскировка, которая делала его еще более подозрительным. Он был похож на Человека-невидимку.

Лично мне даже нравилось, как выглядит дядя Чарли. Задолго до того, как бритые головы вошли в моду – до Брюса Уиллиса, – дядя Чарли ходил лысый, и это было круто. Но бабушка сказала, что дядя Чарли ненавидит свою внешность и сторонится зеркал, словно в него оттуда целятся из пистолета.

Для меня главным в дяде Чарли было не то, как он выглядит, а как он говорит – на безумной смеси научных терминов и гангстерского сленга, словно гибрид оксфордского профессора с мафиози. Еще более странное впечатление производила его манера сыпать ругательствами, а потом извиняться за какое-нибудь наукообразное словечко, словно эрудиция – нечто более постыдное, чем невежество. «Ох, прости, я снова сказал «неправдоподобный», – извинялся он. «Тебя не смущает, что я говорю «всевидящее»?» Дядя Чарли унаследовал дедушкину любовь к словам, но, в отличие от дедушки, каждое из них он произносил отчетливо, упирая на дикцию. Иногда мне казалось, что дядя Чарли красуется, хочет утереть деду нос – он-то не заикается!

Сразу после того, как Голос исчез, я начал обращать больше внимания на дядю Чарли. Когда он приходил домой и садился ужинать, я сразу переставал жевать, ловя каждое его слово. Иногда он мог весь ужин молчать, но если говорил, то всегда на одну и ту же тему. Покончив с едой, он отталкивал от себя тарелку, прикуривал «Мальборо-Ред» и за десертом услаждал мой слух очередной байкой из «Диккенса». Например, как двое парней заключили пари «не на жизнь, а на смерть», садясь за партию армрестлинга: проигравший наденет кепку бостонских «Ред Сокс» и просидит в ней девять полных иннингов на стадионе «Янки». «Это был последний раз, когда мы видели того беднягу», – сказал дядя Чарли, прищелкнув языком. Или как Стив с парнями из бара угнали фургон кондитера: они выгрузили оттуда лотки с пирожными и устроили сражение на тротуаре перед баром, швыряясь эклерами и меренгами друг в друга и в прохожих на Плэндом-роуд. Пострадавшие вместо крови истекали алым желе. В другой раз Стив с приятелями закупили с десяток древних драндулетов и покрасили под гоночные машины. В багажники они залили бетон, дверцы заварили и расставили их по всей Плэндом-роуд. На следующий день планировалось устроить гонки на выживание, но они напились и решили долго не ждать. В три ночи парни расселись по машинам и покатили по дороге, ударяя друг в друга на полной скорости. Полицейским это не понравилось. Полицейским вообще редко нравилось то, что происходило в «Диккенсе», продолжал дядя Чарли. С одним из них у парней разгорелась целая война – тот коп, жуть какой дотошный, обычно дежурил в полицейской будке возле стадиона «Мемориал». Как-то ночью они организовали вылазку: обстреляли будку горящими стрелами, и та сгорела дотла.

Горящие стрелы? Гонки на выживание? Перестрелки пирожными? События, происходившие в «Диккенсе», казались одновременно увлекательными и пугающими, словно детский день рождения на пиратском корабле. Я хотел, чтобы мама как-нибудь сходила туда и сводила своих родителей, потому что им не помешало бы немного подурачиться. Но мама не пила совсем, а бабушка – только дайкири на свой день рождения. Дед за ужином выпивал по два стакана пива – не больше и не меньше. Он был слишком скуп, чтобы стать алкоголиком, говорила мама, хотя склонность у него имелась. По праздникам, после бокала «Джек Дэниэлса», дед начинал петь: «Садись в машину, и помчимся вдаль – впереди нас ждет Чикаго!» А потом отключался, развалившись на двухсотлетнем диване, и храпел громче, чем наш «Т-Берд».

С виду по дяде Чарли было и не сказать, что он участвует в подобных заварушках. Он выглядел таким меланхоличным и так тяжело вздыхал! Как моя мама, он был для меня загадкой. И чем больше я присматривался к нему, тем загадочней он мне казался.

Каждый вечер какой-то человек с голосом, похожим на шуршание бумаги, звонил и спрашивал его. «Чэс дома?» – говорил он быстро, словно за ним гнались. Большую часть дня дядя Чарли спал, и все дети в доме знали правило: если звонят из «Диккенса», надо записать сообщение. Но если звонит Песочный Человек – срочно буди дядю Чарли.

Обычно трубку брал я. Мне нравилось отвечать на звонки – вдруг позвонит Голос, – и когда оказывалось, что это Песочный Человек, я просил его подождать и бегом кидался по коридору к дядиной спальне. Тихонько постучав, приоткрывал дверь и говорил:

– Дядя Чарли? Тот человек звонит.

Из влажной темноты доносился скрип пружин. Потом стон и глубокий вздох.

– Скажи, я сейчас подойду.

К тому моменту, когда дядя Чарли добирался до телефона – в халате и с сигаретой, зажатой в зубах, – я уже сидел, скорчившись, за двухсотлетним диваном.

– Алло, – говорил дядя Чарли Песочному Человеку. – Да-да, поехали. Рио – Кливленд по пять. Тони – Миннесота по десять. Каждому Джетс, по пятнадцать. Сообщи про Медведей, с очками. Да, должно покрыть. Да. Восемь с половиной, верно? Хорошо. И что с Сониками? Двести? Угу. Тоже сообщи. Хорошо. Увидимся в «Диккенсе».

Мои старшие сестры говорили, что дядя Чарли «игрок», что он занимается чем-то незаконным, но мне так не казалось – подумаешь, это же все равно что переходить улицу не по светофору, – пока я не открыл для себя мир ставок и не познакомился с тем особым родом слепоты, которая там царит. Это произошло, когда я пришел как-то раз к своему приятелю Питеру. Его мама открыла мне дверь.

– Думаю, тебе нельзя больше это носить, – сказала она, указывая на мою футболку.

Я опустил глаза. На футболке было написано: «ЧЕМПИОНЫ МИРА, НЬЮ-ЙОРКСКИЕ НИКС», – и я любил ее почти так же, как свое спасительное одеяло.

– Почему? – спросил я, обеспокоенный.

– «Никсы» вчера проиграли. Они больше не чемпионы.

Я ударился в слезы. Побежал домой и вломился на кухню через заднюю дверь. Потом бросился в комнату дяди Чарли, в святая святых, хоть Песочный Человек и не ждал на телефоне. Дядя Чарли подхватился в постели.

– Кто тут? – воскликнул он.

На нем была маска Одинокого Рейнджера, только без дырок для глаз. Я передал ему, что сказала мама Питера.

– «Никсы» вчера не проиграли! – кричал я. – Этого не может быть! Не могли они проиграть! Правда?

Он стащил свою маску, откинулся обратно на подушку и потянулся к пачке «Мальборо», которая всегда лежала у него на тумбочке.

– На самом деле все еще хуже, – сказал он со вздохом. – Они даже не размочили счет.

Летом дядя Чарли и парни из «Диккенса» оккупировали дедов гараж – устраивали там турниры в покер с большими ставками, которые длились по нескольку дней. Игрок мог просидеть за столом шесть часов кряду, сходить в «Диккенс» перекусить, заглянуть домой, заняться с женой любовью, поспать, принять душ, вернуться и обнаружить, что игра продолжается. Мне нравилось лежать по ночам в кровати с открытыми окнами и слушать их голоса, шелест карт, щелчки фишек и треск кустов, когда кто-нибудь отходил отлить. Голоса успокаивали лучше любой колыбельной. По крайней мере на несколько дней я забывал о своем страхе остаться в доме последним, кто не спит.

Но если я наблюдал за увлечением дяди Чарли игрой с растущим интересом, то взрослые в доме предпочитали просто игнорировать этот факт. Особенно бабушка. Однажды телефон позвонил, и я не успел ответить, поэтому трубку взяла она. Это был не Песочный Человек, и бабушка отказалась будить дядю Чарли. Звонивший настаивал. Бабушка не уступала. «Оставите сообщение?» – спросила она и полезла в карман халата за бумажкой и огрызком карандаша.

– Ну давайте. Да. Угу. Бостон по десять? Питтсбург по пять? Канзас-Сити – по сколько, вы сказали?

Конечно, она могла и не понимать, что это все означает. Но, подозреваю, ей просто не хотелось знать.

По мнению бабушки, дядя Чарли не мог совершить ничего плохого. Он был ее единственным сыном, и связь между ними казалась мне до боли знакомой. Вот только бабушка, в отличие от мамы, не настаивала на сыновнем уважении. Как бы дядя Чарли ни разговаривал с ней – а в похмелье он мог быть весьма груб, – она кудахтала над ним, обхаживала и называла «мой бедный мальчик», потому что судьба так жестоко с ним обошлась. Спасибо Господу за Стива, часто повторяла она. Стив дал дяде Чарли работу в своем уютном темном баре, когда тому делали десятки болезненных и совершенно бесполезных уколов прямо в скальп. Дяде Чарли нужно было место, чтобы спрятаться, и Стив пришел к нему на помощь. Стив спас дяде Чарли жизнь, говорила бабушка, и я понимал, что она делает то же самое, позволяя ему прятаться в своей мальчишеской спальне, где обои – в мультяшных бейсболистах – поклеили, когда хозяин был примерно в моем возрасте.

По ночам, когда дядя Чарли уходил в «Диккенс», я прокрадывался в его комнату и копался в его вещах. Перебирал ставочные купоны, нюхал футболки, наводил порядок в комоде, набитом купюрами. Пятидести- и стодолларовые бумажки так и лезли из него – и это в доме, где у бабушки порой недоставало денег на молоко. Порой мне хотелось взять немного и отдать маме, но я знал, что она их не примет и разозлится на меня. Я складывал купюры аккуратными стопками, всегда подмечая, что Улисс Грант выглядит как один из парней, которого я видел на матче «Диккенса» по софтболу. Потом я устраивался на кровати дяди Чарли, откидывался на пуховые подушки и представлял, что я – это он. Да-да, это я смотрю матчи «Метс» и делаю, как он выражается, «жирные ставки». Интересно, рискнул бы дядя Чарли когда-нибудь сделать «жирную ставку» против «Метс»? В моих глазах это было святотатством – похуже нарушения закона.

Как-то вечером, когда матч отложили из-за дождя, я переключил канал, надеясь наткнуться на Эбботта и Костелло, но мне попалась «Касабланка». «Я поражен – поражен, – что тут играют». Я сел. Человек в смокинге – это же дядя Чарли! То же вытянутое, словно собачья морда, лицо, та же ухмылка, те же нахмуренные брови. Хамфри Богарт не только выглядел как дядя Чарли – за исключением волос, – но и говорил, как он, не открывая рта, чтобы не выпала сигарета. Когда Богарт сказал: «Тебя ищут, парень», – у меня по спине побежали мурашки – было полное ощущение, что дядя Чарли в комнате рядом со мной. Богарт даже ходил, как дядя Чарли – или фламинго с больными коленями. И вишенка на торте: Богарт все свое время проводил в баре. Он тоже стал жертвой жестокой судьбы, а потом залег на дно, вместе с другими подобными себе, играющими в прятки с миром. Я и до того романтизировал «Диккенс», но после «Касабланки» мой случай стал безнадежным. В восемь лет я начал мечтать попасть в «Диккенс» – как другие мальчишки мечтают попасть в «Диснейленд».