Читать книгу Голубка - Джасур Исхаков - Страница 3

Пушкин облюбовал наш парк летом шестьдесят первого. Он появился неожиданно, в день открытия сезона.

Тёмное лицо его, то ли от загара, то ли от перенесённой желтухи, на самом деле напоминало черты поэта. Было в нём что-то африканское, абиссинское: нос с широкими ноздрями и крючковатым кончиком, большие выразительные глаза, крутые дуги бровей, полные губы… Но главное, что делало его похожим на Александра Сергеевича, – это его волосы. Они пышно кучерявились на голове, блестели крупными завитками, переходя в роскошные чёрные бакенбарды. Одет он был даже в самую жару в какой-то чёрный балахон и шляпу с обвисшими полями. Лишь одно входило в противоречие с образом – сетчатая авоська, которую он всегда носил с собой. Из дыр в авоське виднелся газетный свёрток, мятые трусы и майка, поверх – пара помидоров и кусок чёрствого хлеба.

…Пушкин выстоял очередь, вынул из кармана новую двадцатикопеечную монетку, протянул её золотозубому пивнику Аркаше. Тот подозрительно оглядел странного незнакомца, повертел в руках монету. Он не знал, кто такой Пушкин, и о внешности его, естественно, представления никакого не имел. Но Аркашу насторожил общий вид посетителя. «Пришелец» заметил подозрительный взгляд и широко улыбнулся, давая понять, что он человек безобидный и не представляет для пивной «Котлован» никакой опасности.

– Армянин? – на всякий случай спросил Аркаша.

– Нет, я русский, – вежливо ответил Пушкин и снова виновато улыбнулся.

Аркаша подкачал медный насос и открыл кран. Пиво второго пивзавода мощной струёй потекло в мутную кружку, накрыло верх густой пеной.

– Совсем не похож! Цыган ты! В крайнем случае – еврей! – безапелляционно заявил Аркаша, вытирая мокрый прилавок.

Открытие сезона в парке совпало с Первым мая и Пасхой, и «Котлован» был переполнен. Пушкину пришлось немного побродить между шумными столиками в поисках свободного места. Не найдя его, он присел на корточки у стены пивнушки и с удовольствием отхлебнул холодного, с кислинкой, пива.

За соседним столиком сидела компания. Все они работали в сборочном цехе «Ташсельмаша» и сейчас обмывали первую получку нового члена бригады. Пьяный паренёк с не бритой ещё ни разу порослью на розовом от водки лице окончил семилетку и успел пройти курс русской литературы.

– Ой, Пушкин! – радостно завопил он, показывая пальцем на посетителя со знакомым ему по школьному учебнику лицом.

Сидевшие за столиком оглянулись.

– И вправду похож! – согласился рабочий с черными от въевшегося железа пальцами – видимо, бригадир. Третий, разливая по гранёным стаканам водку, подтвердил:

– В самом деле… Пушкин!.. Как живой! – уверенно произнёс он, словно знал Пушкина лично и буквально вчера с ним виделся.

– Эй, иди-ка сюда… – бригадир убрал со стула кирзовую сумку с макаронами, купленными для дома.

Пушкин поднялся и подошёл к столику.

– Присаживайся… – пригласил бригадир, с интересом оглядывая кудрявого человека в чёрном балахоне.

Пушкин присел на край стула и поставил перед собой пузатую кружку.

– Водки хочешь, Пушкин?

Пушкин молча пожал плечами, улыбнулся по-детски, мол, чего спрашиваешь?

Видимо, там, откуда он прибыл в наш парк, ему часто приходилось играть на своем сходстве с поэтом, и уже после второго стакана, театрально откинув правую руку, он декламировал:

Вокруг столика собрались завсегдатаи «Котлована» и восхищённо хлопали в ладоши после каждого выступления. Он знал всего несколько четверостиший, но читал громким, хорошо поставленным голосом, иногда путая и перевирая слова. Но это было не столь важно, посетители пивной, переглядываясь, изумлялись: «Копия…Точь-в-точь!», «Вот это да!», «Пушкин собственной персоной!» – и просили повторить.

Слава о Пушкине разлетелась по парку мгновенно. Его приглашали за столики самые разные компании. И студенты со стройфака Политехнического, и торговцы с Алайского базара, и семейные пары. За несколько дней он стал известной личностью. Каждый день приходил в парк, как на работу, читал стихи, и ему наливали – кто водки, кто двадцать шестого портвейна. Угощали шашлыками и салатом из редьки. К концу дня, в стельку пьяный, он, качаясь, уходил куда-то в темноту спуска Асакинской улицы… А на следующий день, трясясь с похмелья, Пушкин возвращался в парк. И всё повторялось сначала. Один из постоянных клиентов «Котлована», филолог из университета, научил его ещё нескольким стихам, и теперь в конце своего выступления, тряся кудрями, он торжественно произносил: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

Он стал своеобразным аттракционом, все считали своим долгом пригласить его за свой столик, кто-то даже совал деньги. Но от денег Пушкин всегда гордо отказывался.

Однажды – это было начало июля – он попал за столик, где среди прочих сидела женщина лет сорока. Она была абсолютно одинока и потеряла всякую надежду на личную жизнь. Попала она в этот «весёлый» круг бездельников совершенно случайно. И когда один из пьяной компании стал под общий хохот приятелей дёргать Пушкина за бакенбарды, проверяя, настоящие ли они, Наталья (так её звали) закричала на весь «Котлованчик»:

– Да как ты смеешь издеваться над человеком? Сволочи вы, а не люди!!! Идём отсюда…

Она была сентиментальна и начитанна и, уводя Пушкина из пивной, говорила сквозь слёзы:

– Ты же человек, а человек – это звучит гордо!..

Пушкин, успевший перемешать за вечер приличное количество водки, портвейна и пива, почти ничего не понимал, но чувствовал, что его уводит добрая женщина, и поэтому не сопротивлялся. Только улыбка скользила по его тёмному лицу.

Наталья привела Пушкина в свой глинобитный домик, расположенный в глухих самостроечных переулках ташкентского «Нью-Йорка», что напротив Боткинского кладбища. Внутри было всё чисто и аккуратно: на подоконнике за ситцевой занавеской зеленела герань, над столиком висел жёлтый абажур, железная кровать была покрыта покрывалом из разноцветных лоскутов. Она уложила его спать, а сама легла на сундук и, укрывшись старым пальто, проплакала почти всю ночь.

Часов в двенадцать Пушкин проснулся от гудения примуса, на котором стоял тазик с водой. Он огляделся по сторонам, не понимая, где находится. В дверях появилась Наташа с охапкой белья и полотенцем в руках.

– Проснулся, Жора? – улыбнулась она. Настоящее имя Пушкина Наташа узнала по татуировке «Георгий» на руке. – Давай-ка умоемся… Я тут тебе одежду на Тезиковке купила…

…Она лила из ковшика тёплую воду на чёрные кудри, приговаривая:

– Ох и оброс же ты! Надо тебе постричься…

Потом они завтракали. На том же примусе Наталья пожарила картошки и залила двумя яйцами. Наливая ему в стакан заварку, разбавляя кипятком и насыпая сахар, она повторяла:

– Жора, всё, начинаешь новую жизнь…

На что Пушкин согласно кивал головой и улыбался.

Наташа работала уборщицей в нескольких местах, в том числе и в парикмахерской около ТашМИ. Днём она повела Пушкина в свою парикмахерскую, усадила в кресло.

– Что будем делать? – спросил Наташу парикмахер Зиновий Семёнович.

– Что-нибудь помоднее… – она незаметно подмигнула. – И покороче, дядя Зюня…

– Понял… Полубокс… – парикмахер обернул шею Пушкина пожелтевшей салфеткой, быстро-быстро защёлкал ножницами, и на пол стали мягко опускаться чёрные пушкинские кудри. Потом он направил лезвие опасной бритвы на кожаном ремне, взбил в чашечке мыльный порошок для бритья «Нега» и намылил помазком тёмное лицо и бакенбарды.

Пушкин смотрел в треснувшее зеркало, не отрываясь от своего отражения.

Зиновий Семёнович, отогнув мизинчик, ловко и скоро выбрил лицо Пушкина. Побрызгал из пульверизатора «Тройным» одеколоном и артистически откинул простынку.

Наталья всплеснула руками и радостно заплакала:

– Дядя Зюня, вы просто волшебник! Жора, ты не представляешь, какой ты красивый!

Она хотела заплатить, но Зиновий Семёнович отвёл руку с деньгами.

– Свои люди, сочтёмся…

…Они шли по улице, и радостная Наташа незаметно оглядывалась по сторонам, надеясь, что прохожие оценят необыкновенные метаморфозы, произошедшие с её Жорой. Но никто ничего не замечал.

Так пролетело полтора месяца. Наступил сентябрь. На свои скромные доходы Наташа полностью переодела Жору. Покупала ему папиросы «Беломорканал», по вечерам приносила пару бутылок пива.

– Лучше дома, в семейной обстановке… – улыбалась она, откупоривая «Жигулёвское».

По просьбе Наташи Жора побелил домик извёсткой и починил сломанную калитку.

Разношёрстные соседи, обитатели трущоб, привыкли к новой паре, но за глаза сплетничали: «Привела бродягу» – «А что, на человека стал похож, хоть и сто восьмой [1]…»

Иногда они ходили в парк. Стреляли в тире, катались на воздушных лодках, смотрели кино. Никто не узнавал в Жоре бывшего Пушкина, а если и узнавал, говорил с грустью и упрёком:

– Эх, Пушкин, Пушкин…

На что Наталья тут же возмущённо реагировала:

– Какой он тебе, к чёрту, Пушкин? Это – Георгий Алексеевич! – и уводила его подальше, взяв под руку.

Но каждый раз женщина с тревогой замечала, что при слове «Пушкин» у ее сожителя сразу падало настроение и становились печальными глаза.

Наташа гнала прочь тревожные мысли и по ночам шептала:

– Вот увидишь, Жорик, у нас всё будет хорошо…

…Наталья подметала с пола чьи-то остриженные волосы. Вдруг покачнулась и упала, перевернув ведро со шваброй. Встревоженный Зиновий Семёнович вызвал «скорую», и женщину увезли в больницу. В приёмном отделении Наталья очнулась от внезапного обморока и стала просить отпустить её домой, мол, всё прошло. Но врач настоял, чтобы её поместили в неврологическое отделение.

Три дня ждала Наталья появления Жоры, но тот всё не шёл. Она убежала из больницы и, придя домой, поняла, что дома он не появлялся. Нашла его в «Котлованчике». Он был совершенно пьян и читал кому-то стихи. И новые слушатели смотрели на него с удивлением:

– И вправду чем-то похож на Пушкина…

Наталья попыталась увести его из парка, но Жора, словно не узнавая её, отводил руки и тянулся к стакану на столе.

В конце октября вдруг сильно похолодало. По ночам стояли заморозки. Лужи покрылись тонким слоем льда. Порывистый ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья.

…Его, окоченевшего, нашли утром на скамейке главной аллеи парка дворник и шофёр. Он лежал, завернувшись в старые газеты, поджав коленки. Потемневшее лицо успело покрыться густой щетиной.

– Пушкин… – слюнявя бумажку, сказал дворник водителю полуторки. – Замёрз, бедолага…

Он закурил самокрутку, присел рядом со скрюченным маленьким телом.

Ветер откинул угол газеты, открыв смуглое лицо. В короткой стрижке «полубокс» уже наметились тёмные кудри.

– А ведь похож… Эх, Пушкин, Пушкин…

Остекленевшие глаза смотрели куда-то вверх, сквозь поредевшие кроны старых деревьев парка Тельмана.

Март 2007 г.