Читать книгу Под крики сов - Дженет Фрейм - Страница 8

В полдень зал наполнился людьми: девочками в вязаных свитерах из белого шелка, каждая с пакетиком розового или белого кокосового льда по шиллингу из самодельного киоска с домашними сладостями; матерями, пахнущими так, будто они живут на закрытом складе талька и слежавшегося меха, и держащими в руках покупки с распродажи рукоделия: скатертями и полотенцами, украшенными вышивкой гладью, тамбурными и стебельчатыми стежками.

Был последний день учебного семестра и последний день Фрэнси в школе, хотя ей исполнилось всего двенадцать, после Рождества стукнет тринадцать. Она умела считать до тридцати по-французски. Она могла испечь слоеное тесто, тщательно смазывая его маслом перед каждым сгибом. Она умела варить саго, лимонное или розовое с кошенилью, и крупа превращалась из грязных зернышек, одинаковых, совсем одинаковых, пыльных и завернутых в бумагу, в лимонные или розовые жемчужины. Она знала, что капля йода окрасит банан в черный цвет и докажет содержание в нем крахмала; что вода – это H₂O; что человек по имени Шекспир в лесу близ Афин придумал лунный сон. Однако при всей своей учености она так и не узнала, что отмеренное нам время всегда сокрыто и что люди похожи на стеклянные шарики в аттракционе; какое-нибудь нелепое обстоятельство выжимает из скупой и нищей человеческой судьбы непомерную оплату, а в обмен шарик получает привилегию кататься по светлому или темному ящику, пока не проскользнет в одну из маленьких нарисованных дырочек, где его ждет так называемое предназначение, и там всю жизнь катится по кругу из разочарований.

Фрэнси забрали в день спектакля, словно один из шариков, хотя она, все еще в серебряном шлеме и нагруднике, ждала, пока ее сожгут; и перекатили в новое место, где нет ни песенки про братца Жака, ни причастных оборотов, ни науки, ни бунзеновских горелок, ни Шекспира, и там я сплю под крики сов,

под крики сов, под крики сов,

в новое место, светлое или темное, опять домой, к маме и папе, и Тоби, и Цыпке; будто она снова маленькая, еще нет и пяти, даже в школу не ходит, и весь ее мир, словно зуб, лежит под подушкой, обещая превратиться в шестипенсовик, и больше никакой школы. Никаких больше черных чулок, которые нужно купить, чтобы надеть вместе с панамой, и блузкой, и черными туфлями, а продавец нанизывает чеки в нескончаемом ритуале, облизывает кончик карандаша, прикованного потертой золотистой цепочкой к прилавку, аккуратно записывает цены, увеличивая числа, проверяет и перепроверяет, потому что Уизерсы пока не собираются платить. Все на примерку. Так, размышляя о своей влиятельности, продавец насаживает бумажный листок на металлический штырь, закрепленный в маленьком квадратике из дерева; затем осторожно отодвигает в сторону квадратик с пронзенной бумагой, без капли крови, впрочем, и сумма осталась целой и внушительной, а Фрэнси (или Дафна, или Тоби, или Цыпка) с ужасом смотрит на свершившуюся долговую сделку. Уизерсы приговорены. Скорее всего, их посадят в тюрьму. И продавец расправляет края чеков, и рукой его правит сила судьбы и осуждения.

– Вас устроит, – спрашивают дети, – до конца месяца?

– Конечно. До конца месяца.

Но в его уме дало корни сверкающее шило, копье, которое пронзает стопки чеков, чтобы сберечь их до судного дня, до трубного гласа, когда мертвые восстанут из могил.

Однако найдется ли место для мертвых? Их нужно будет плотно упаковать, как сахарное печенье в пачке или как розовые печенья с глазурью между ними, которые Уизерсы не могли себе позволить, разве что для тетушки Нетти, которая проезжает мимо на поезде.

Итак, для Фрэнси больше нет черных чулок, которые нужно найти и заштопать, или школьной формы, которую нужно оттирать губкой, или панамы, которую нужно отмывать белилами с водой, и времени, говорящего: можешь идти быстрее? А следы так и не сошли, и Фрэнси плакала, потому что мисс Леггет осмотрела шляпы, указала на грязные и мятые и сказала:

– Позор вам. А теперь марш-бросок, девочки, пальцы ног касаются пола, марш-бросок. Все, кроме Фрэнси Уизерс.

Фрэнси Уизерс грязная. Фрэнси Уизерс бедная. Уизерсы не выходят в свет по выходным, они не живут в Саут-Хилле, у них нет пылесоса, они не учатся танцевать или играть на фортепиано, они не устраивают вечеринки в день рождения, их фотографии, сделанные в студии «Деликатес», не выставят в пятницу на витрине для всеобщего обозрения.

У Фрэнси Уизерс есть брат, очень низкорослый. Она не смогла принести китайский шелк для шитья, ей пришлось взять обычный шелк, потому что она бедная. Ее мать никогда не носит нарядной одежды. У них нет нарядов, а у Фрэнси нет сменной обуви, и штаны у нее не из настоящего черного итальянского сукна.

У нее нет школьного пиджака с монограммой.

Но Фрэнси Уизерс – Жанна д’Арк, и она пела в саду:

На кипарисах и кордилинах живут совы, и они кричат «у-ху, у-ху», иногда ночью из-за деревьев кажется, что дождь идет вечно и солнца больше не будет, а только «у-ху» и темнота.

А для Фрэнси день, когда она покинула школу, будет навсегда тем днем, когда все завтракали, а отец уходил на работу, от него пахло табаком, мылом для бритья и порошком, которым он присыпает ноги.

– В какую смену, Боб?

– В позднюю, Эми. Дома к десяти.

Но очень часто он называл ее не Эми, а просто матерью или мамой, как будто она действительно была его матерью.

И она называла его отцом или папой, как будто, выйдя за него замуж, она обрела другого отца.

После дедушки Фрэнси.

И Бога.

– Да, в позднюю смену, Эми. Домой к десяти.

– Ох, папа, так ты никогда не выспишься.

– Если завтра будет выходной, я починю канализационную трубу.

– Ее нужно починить.

– Конечно, нужно. Я столько раз предупреждал, чтобы ты не сливала туда жир и прочую дрянь.

– Воду после мытья посуды я выливала во дворе, на розы, чтобы жучки не заводились.

– А вчера ночью?

– Я забыла, папа.

– Господи, нашла время! И держи детей подальше от свалки, в городе уже сплетничают, что они вечно играют на свалке. По-моему, они даже не отличают мусор от нормальных вещей.

– Хорошо, папа.

Он почти целует свою жену и удаляется, заворачивая на велосипеде за угол, а Эми стоит и смотрит ему вслед. Она вытирает руки о мокрый фартук, он всегда мокрый, большое мокрое пятно там, где она касается раковины, когда моет посуду.

На мгновение Эми, поскольку романтична, задумывается о себе и Бобе, и о том времени, когда он ухаживал за ней и даже пел, и что это была за песня:

Когда они гуляли по долине Ваикава, настолько близко к луне, насколько это возможно, им встретился старый маори, убегающий от призраков, и он крикнул: Доброй ночи, мисс Хеффлин, произнеся ее фамилию очень похоже на «небыль», и она рассмеялась.

Возможно, Эми задумается об этом на мгновение, или только в книгах, где пишут о зовущих лунах, люди о таком думают?

А потом дети идут в школу, а младшая играет на заднем дворе, это Цыпка, цыпленок, потому что она маленькая и смугленькая; и Фрэнси там, уже не маленькая, ей двенадцать, будет тринадцать после Рождества, и она бросила школу, чтобы пробиться в мир и преуспеть.

И быть частью дня, который навсегда.

Теперь Фрэнси думает, что сейчас девочки в школе идут на молитву. Начался новый семестр. Директриса будет стоять на трибуне и поднимать руку не для того, что призвать к тишине, ведь все уже притихли, а потому, что ей нравится так поднимать руку. Она большая, с бычьей головой и без шеи, и вы никогда не узнаете, что на ней надето под мантией, которая обволакивает ее, словно тайна. Она величественно стоит перед школой и говорит:

– Доброе утро, девочки.

А потом звучит национальный гимн и директриса поздравляет всех с началом нового семестра, поет вместе с ними, ну или открывает рот, как будто поет:

– Господь, – говорит директриса после аминь, – очень-очень близко.

И еще таинственнее оборачивает мантию вокруг своего тела.

Затем она открывает Библию и читает о Нагорной проповеди:

– И, увидев множество людей, взошел он на гору.

– А теперь, – говорит она, – заповеди блаженства. Блаженны миротворцы и нищие духом и скорбящие, и как учил их Христос.

Затем они повторяют Молитву Господню, наизусть, со специально добавленными словами на случай Войны, чтобы воины не боялись; и они поют длинный гимн под управлением глухой учительницы музыки, которая читает по губам и приходится родственницей Бетховену; и в гимне так много стихов, что в жаркий день некоторые девушки падают в обморок или вынуждены выходить на прохладный воздух, а потом могут хвастаться этим:

– Мне стало дурно. Пришлось уйти с собрания, когда пели длинный гимн.

О, дай мне ухо Самуила, поют они. Его часы держал малыш, маленький левит. Настоящие часы, тикающие, которые нарезают и раздают день, как вкуснейший пирог, или часы, которые наблюдают, как ты живешь, просиживая всю жизнь в темном доме, словно в ящике, на случай, если придет враг?

Печальный гимн, гимн про маленького левита, и некоторые девушки, хотя у них есть двухэтажные дома и машины с прицепами, будут плакать; однако, едва песнопения заканчиваются, вокруг них снова школа, и директриса ничуть не стала ближе к Богу; словно и не было ни Библии, ни Иисуса, восходящего на гору, где воздух прохладен и вереск тянется вверх и вверх; и Он проходит мимо мертвой овцы, которую съели ястребы, и нескольких живых овец, сидящих в траве неподалеку и жующих свою жвачку. И Он в самых красивых горах во всей географии, Южных Альпах, но на уроках никогда не учат писать их название, а только как выполнить штриховку да растушевку.

В общем, все проходит, словно наваждение, а директриса стискивает мантию на груди и говорит:

– Девочки, в конце прошлого семестра осталось несколько темно-синих пальто и панам. Если на них никто не претендует, их следует передать в Китайский фонд помощи.

– Девочки, некоторых из вас видели на улице без перчаток или за беседой с мальчиками из старшей школы. Ах, девочки, девочки.

Директриса очень строгая.

Потом звучит марш «Инверкаргилл», и вскоре зал пустеет.

А дома Фрэнси застало вечное утро, где каждый звук громкий и странный. Кухонные часы, старые, принадлежавшие ее дедушке, тикают с благородной громкостью, уставившись на всех пустым темным глазом, куда нужно вставлять ключ, чтобы их завести. Впереди у часов есть дверца, а внутри лежат для сохранности квитанции и счета, лотерейные билеты и другие вещи, которые ни в коем случае нельзя терять, иначе Уизерсы предстанут перед судом или обанкротятся. И все же часы – это время, а время потеряно, оно обанкротилось, не успев начаться.

Фрэнси на кухне. Огонь горит с шипением, затем с шумом, пока не закроешь заслонку. Иногда угольки трещат.

– Это газ, – объясняет миссис Уизерс. – В угле, который мы покупаем, его нет, только в угле, который твой отец приносит с работы.

– А он за это платит?

– Нет, Фрэнси, он просто несет домой то, что нам нужно.

В вечном утре за окном сидит птица на сливовом дереве, лает собака, голос пекаря зовет соседа и говорит: Вы получили в выходные свой хлеб? И слова сочатся сквозь остролистную изгородь, натыкаясь на несколько колючек, падают прямо в кухонное окно, слова твердые и красные, как ягоды остролиста, и пахнут хлебом, первоцветами и внутренностью чайника.

Да ведь время чаепития, утреннего чая, и миссис Уизерс сидит на ящике у огня и пьет чай с домашним печеньем, размоченным в блюдце; и прилив поднимается и топит печенье, и она спасает его, хотя размокшие кусочки падают на пол, и она макает остатки в чай. И волшебное кольцо крест-накрест, которое она сделала по краю старой спицей для украшения, рассыпается. Магический узор из крестиков, который она сделала по краю старой спицей, тоже рассыпается.

А время обеда все никак не наступит. Мир стоит на месте, как горящая, испорченная пластинка, и мир пуст,

бело-голубой мешок, пустой, в нем нет людей, кроме миссис Уизерс и Цыпки в дальнем углу,

и мешок наполняется птицей на сливовом дереве, и словами пекаря: Вы получили в выходные свой хлеб?

и часами, которые, удушливо тикая, прыгают в мешке по кругу, гудят пчелиным роем и никогда не выйдут на свободу.