Читать книгу Перешагнуть через пропасть. Гедонистическая инженерия против уныния, одиночества и разобщенности - Джейми Уил - Страница 7

Все по экспоненте

До меня дошло, что происходит, осенью 2018 года, но надо было, конечно, понять это давным-давно.

Я прилетел в Йоханнесбург, чтобы выступить с докладом на конференции, посвященной «обеспечению лучшего будущего для Африки». Сидел в зале, слушал, как выступавшие описывали, до чего трудно приходится Африке, с какими проблемами она сталкивается и какие возможности перед ней открываются, и то вдохновлялся, то терялся – вдохновлялся изобретательностью различных программ, призванных обеспечить густонаселенные города энергией солнца и ветра или предлагавших нанотехнологии для получения питьевой воды из моря и облаков. Но при этом еще и терялся. Терялся от диссонанса, который вызывало у меня созерцание дамы из Калифорнии, восторженно рассказывавшей о проекте, который поможет неграмотным деревенским жителям Центральной Африки строить роботов, или длинноволосого кембриджского интеллектуала, описывавшего, как прекрасно будет обратить старение вспять и жить вечно.

Зачем, зачем роботы нищим земледельцам?! И неужели даровать вечную жизнь немногим избранным – и в самом деле самый удачный ход на шахматной доске современного мира, который не может снабдить даже самым необходимым небывало расплодившееся человечество?

Подобные проекты явно пропустили несколько ступенек в иерархии потребностей Абрахама Маслоу, перескочили с выживания прямо к трансцендентности, даже не притормозив на самой сердцевинке, где испокон веков жили и умирали большинство из нас.

Я проглядел программу конференции: чего еще ожидать? Экспоненциальное обучение: повсеместное онлайн-обучение через вай-фай, которое позволит получить образование детям из самых отдаленных уголков. Экспоненциальная биология: редактирование генома при помощи технологии CRISPR, позволяющей резать и склеивать ДНК и ускорять эволюцию. Экспоненциальный транспорт: приложения для автономного поиска попутчиков и дроны-такси, облетающие все пробки мегаполисов. Экспоненциальные данные: квантовые компьютеры, самообучающиеся алгоритмы быстрее света, которые узнают, чего мы хотим, раньше нас самих. Экспоненциальная экономика: виртуальные валюты, обеспечивающие микро-предпринимателей стартовым капиталом и обнуляющие налоги.

Вот такое передо мной развертывалось великолепное будущее, пенное и бурлящее, где все вот-вот рванет вверх по ручке хоккейной клюшки – по экспоненте, – только в нем не хватало чего-то важного, и это что-то – экспоненциальный смысл. Если верить этим экспертам, все, что мы знаем о человеческом существовании, сотни тысяч лет эволюции приматов и человеческой культуры, – все это вот-вот померкнет из-за перегрузок, вызванных переменами с ускорением. Как сказал когда-то гарвардский биолог Э. О. Уилсон, «у нас палеолитические эмоции, средневековые институты и богоподобная технология»[30]. Но никто не давал никаких советов по поводу того, как все это осмыслить.

Когда сидишь на подобной конференции по «Большим Идеям», где мечтают исключительно масштабно и стремятся к глобальным переменам и где об изобретениях и открытиях, о которых вы, скорее всего, и не слышали, уверенно говорят как о готовых решениях всех проблем – от нищеты до рака, – практически невозможно не заразиться общим оптимизмом и не восхититься смелостью идей. «Стивен Пинкер был прав!» – так и мелькает у тебя в голове. Великий просветительский эксперимент последних трех столетий мчится на всех парах, что бы там ни твердили всяческие Кассандры и отрицатели. Грамотных и сытых становится все больше. Войн и болезней – все меньше. Налицо все признаки несомненного прогресса человечества, правда, о нем почему-то мало говорят. Из ближайшего будущего нас манит полностью автоматизированный, роскошно обставленный коммунизм, пусть и не совсем понятно, как именно туда попасть из нынешнего положения.

Логично будет заключить, что все, безусловно, улучшается по экспоненте.

Но потом возвращаешься домой, читаешь ленту новостей – и тебя накрывает волной симптомов глобального кризиса: пожары в Амазонии, в Малибу, за Полярным кругом. Пандемия, пожирающая Землю. Потоки беженцев, пытающихся выбраться из Сирии, Венесуэлы – мало ли где станет совсем худо прямо завтра. Эбола. Коронавирус. Популизм. Терроризм. Сексизм. Расизм. Кругом сплошные «измы». Постоянно.

Нужно быть совсем бессердечным, чтобы этого не видеть: все, безусловно, ухудшается по экспоненте.

Как заметил когда-то Э. Б. Уайт, автор классической детской книги «Паутина Шарлотты», «я встаю по утрам, разрываясь между желанием улучшать мир (или спасать его) и желанием наслаждаться жизнью в нем (или смаковать его). Поэтому мне так сложно строить планы на день»[31]. Попытки составлять карты, схемы и планы будущего мира, состоящего из перепутаницы противоречивых, многокомпонентных экспоненциальных кривых, – занятие головоломное даже в мирное время. Тот самый анализ функций многих переменных, который многие из нас пытались одолеть в старших классах. Нельзя сказать, что мы в нем поднаторели с тех пор.

Сейчас на нашем графике пересеклись две кривые. Назовем их кривой оживления и кривой выживания. Кривая оживления начинается слева внизу и плавно изгибается вправо и вверх. Она отражает личностную и культурную самореализацию и все те радужные перспективы, которые забивают эфир на подобных экспоненциальных конференциях. Если бы жизнь была вечным пикником на пляже, по этой кривой можно было бы узнать, что туда брать, кого приглашать и где расстелить одеялко, чтобы вид был самый красивый.

Кривая выживания начинается в самом верху слева и с течением времени обрушивается вниз. Тут все далеко не так радужно. Если бы жизнь была вечным пикником на пляже, на этой кривой было бы отражено, что море вдруг отступило, животные рванули со всех ног куда повыше, а ваш телефон раскалился от предупреждений о цунами.

Кривая оживления оптимистична, всегда примерно одинакова и сосредоточена на том, чтобы обеспечить себе как можно больше выбора, – на то, чтобы смаковать мир. Кривая выживания очень зависит от момента, пессимистична и сосредоточена на том, чтобы успеть выбрать хоть что-нибудь, – на том, чтобы спасать мир. И мы сегодня, похоже, угодили на самое их пересечение. Вероятно, поэтому нам так сложно строить планы на день.

Комплекс великих сооружений

Дело не только в том, что мир меняется экспоненциально и мы не успеваем осмыслять его. Дело в том, что мы становимся свидетелями крушения смысла как такового. Этот разрыв мы ощущаем постоянно – как неуверенность, тревогу и растерянность. Даже самые знакомые, самые надежные вехи уже не указывают, где верх, а где низ.

В апреле 2019 года случился пожар в знаменитом Соборе Парижской Богоматери. Франция объявила чрезвычайное положение. Президент Эммануэль Макрон разразился потоком твитов и мобилизовал все ресурсы. Не прошло и нескольких дней после того, как пожар удалось потушить, как появились первые аналитические статьи. Кто-то замечал, что отвага пожарных и щедрые пожертвования модных домов вроде Louis Vuitton и Yves Saint Laurent стали свидетельством национального духа Франции. Кому-то казалось иначе. Они задавались вопросом, не пошатнулась ли наконец католическая церковь под бременем скандалов из-за абьюза и не предвещает ли гибель Собора Парижской Богоматери крах самого этого института[32].

Если пожар в Соборе Парижской Богоматери при всем своем символизме произошел случайно, то обрушение башен-близнецов в финансовом квартале Нью-Йорка в 2001 году случайным не назовешь. «Аль-Каида» выбрала эти здания своей мишенью именно за то, что они были воплощением экономической мощи Запада. То, что эти небоскребы-символы оказались настолько беззащитными, стало потрясением для всего мира. С падением башен рухнуло и ощущение безопасности Америки.

Получается, что наши сооружения становятся воплощением наших убеждений. Это полезно учитывать, рассматривая нынешний кризис смысла. Все мы в той или иной степени страдаем комплексом великих сооружений: здания институтов, которые в какое-то время в каком-то месте играют самую заметную роль, отражают и наши ценности. Они сразу показывают нам, кто тут главный и что для нас самое важное.

Когда-то в эпоху великих империй, фараоны строили пирамиды, а короли – дворцы и замки в подтверждение своего священного права на престол. В Средневековье монастыри и соборы высились по всей Европе, отражая мощь и величие церкви. С появлением национальных государств в XVIII веке центральное место на планах и небесных линиях городов заняли здания судов и парламентов. К XX веку, эре корпораций, надо всем этим вознеслись небоскребы – памятники магнатам и банкам, которые их выстроили. А сегодня все внимание приковывают кремниевые кампусы, выстроенные по проектам знаменитых архитекторов. Сейчас власть в физическом мире принадлежит тем, кто изобретает миры виртуальные.

Но если башни-близнецы и Собор Парижской Богоматери – это пример комплекса великих сооружений в кризисные времена, когда трещины в основаниях нашей культуры проявились в виде буквальных трещин в фундаментах наших строений, на самом деле мы наблюдаем крах милостивой божественной власти практически повсюду. И дело не только в монументах власти и величию, которые мы создали. Дело в самих институтах.

* * *

В 2008 году, когда даже легендарные Bear Stearns и Lehman Brothers всплыли кверху брюхом, никто не мог взять в толк, как рынок умудрился рухнуть настолько внезапно и бесповоротно. Эфирным временем завладели политики, которые журили алчных потребителей из среднего класса, что те, мол, в стремлении владеть особняками за городом отхватили себе ипотеку не по зубам. К тому времени, когда появились всевозможные результаты вскрытия вроде «Игры на понижение» Майкла Льюиса, стало очевидно, что институты наподобие Goldman Sachs оказались настолько прозорливы и эгоистичны и настолько мало заботились о клиентах, что такое даже трудно себе вообразить.

Если мы думали, будто подобное при всей своей кошмарности удалось полностью предотвратить всевозможными законодательными реформами в духе «не допустим» вроде закона Додда – Фрэнка, мы опять же ошибались: враг просто ушел в подполье. И за моря. В Сингапуре скандал 1MDB показал, что миллиарды долларов ушли со свистом на проекты-пустышки, на финансирование голливудского кино – словом, были откровенно разбазарены, а в результате разоблачения был снят с поста премьер-министр[33]. Господа банкиры из Goldman Sachs и на это смотрели сквозь пальцы.

Печально знаменитые братья Гупта в партнерстве с Джейкобом Зумой, заручившись услугами глобальной консалтинговой компании McKinsey, облегчили казну ЮАР почти на семь миллиардов долларов[34]. Это вызвало обвал южноафриканского рэнда и кризис власти, который угрожает всем достижениям Нельсона Манделы по борьбе с апартеидом: как видно, надежда была обманчивой. «Готовность фирмы сотрудничать с деспотическими правительствами и коррумпированными корпорациями – логичный результат стремления к прибыли любой ценой, – писал анонимный сотрудник McKinsey в интернет-посте, разлетевшемся по сети. – Если вы считаете, что устоявшиеся практики капитализма – это внешняя угроза государствам, биосфере и беднякам на всей планете, то эта фирма играет здесь роль сообщника в преступлении, жертвы которого – все мы»[35].

На первый взгляд все эти коррупционные инциденты между политиками и финансистами ничем не примечательны, они лишь последние в непрерывной истории холеных рук, перехваченных над банкой с печеньем.

К этому перечню последних лет можно прибавить список миллиардерских династий, частных паевых компаний, либертарианских научных центров и мегацерквей, которые сняли сливки с четырех триллионов долларов, выделенных на борьбу с эпидемией коронавируса в 2020 году[36]. И нам нельзя пренебрегать списком глобальных банков, причастных к отмыванию двух триллионов долларов, которые принадлежат олигархам и преступным синдикатам: об этом тоже недавно писали на первых полосах газет[37]. Такого нельзя допускать, но оно все равно происходит. Постоянно.

Несмотря на то, что в результате недавних скандалов удалось призвать к ответу и Goldman Sachs, и McKinsey (и Deutsche Bank, и Wells Fargo, и многие другие), масштабы недопустимого грозят лишить либеральный глобализм всякого будущего.

Если мы поощряли весь развивающийся мир инвестировать в инфраструктуру, брать долги, демонстрировать демократию и давить коррупцию только затем, чтобы грабить их при помощи того самого механизма, который по нашим обещаниям должен был их спасти, значит, у нас вот-вот появятся крайне недовольные нами соседи.

Джозеф Штиглиц, нобелевский лауреат по экономике и бывший главный экономист Всемирного банка, знает, почему наша глобальная система работает лучше многих. Его выводы нелицеприятны. «Одновременная утрата веры в неолиберализм и в демократию – не совпадение и даже не корреляция. Неолиберализм подрывал демократию вот уже 40 лет… Цифры очевидны: рост замедлился, а плоды этого роста стекаются с сокрушительной скоростью к тем немногим, кто сидит на самом верху»[38].

* * *

Под огнем оказались не только банкиры с Уолл-стрит. Прежний блеск утратила и Кремниевая долина, утопия неуемного оптимизма, место, где каждое приложение, каждый стартап и каждый венчурный капиталист всерьез стремятся так или иначе «сделать мир лучше». После краха доткомовских компаний в 2001 году акции FAANG (Facebook, Apple, Amazon, Netflix, Google) перепрограммировали наш мир до неузнаваемости.

Мы опьянели от головокружительного восхищения возможностями, открывшимися в нашу новую эру инноваций. «Гуглеры» колесили на разноцветных велосипедах и щеголяли девизом компании «Не будь злюкой» (впоследствии его решили убрать). Facebook, начинавшийся как элитная цифровая директория для выпускников Лиги плюща, открыл свои двери, и теперь все мы, даже бабушка, можем сталкерить старую любовь и фотошопить свою жизнь.

Простые и легкие покупки на Amazon, вызывающие нездоровую зависимость, сгубили на корню малые предприятия и местные заводики, а параллельно потогонные центры доставки заказов, которые платят курьерам копейки, заставляли своих работников прибегать к нам под дверь через 48 часов максимум (под угрозой страшных кар). Но это было так славно, так увлекательно, так удобно, что мы на все закрывали глаза. А Цукерберг подзуживал нас: «Двигайся быстрее и все ломай!»[39]. Мы питали тщетные надежды, что весь этот творческий бардак нам каким-то образом на пользу.

К 2016 году все начало меняться. Сначала приключились скандалы с вмешательствами в голосование по Брекситу в Великобритании и в президентские выборы в США, которые перевернули наши представления о социальных сетях и их темной стороне, о том, как Cambridge Analytica и им подобные превратили в оружие миллионы аккаунтов в Facebook – заставили их прицельно рассылать сообщения, очень эффективно вносящие раскол в общество[40]. Сначала было непонятно, насколько потакал всему этому Facebook и насколько единичным случаем можно считать Cambridge Analytica. Что Cambridge Analytica делала по недосмотру Facebook, а что – с его ведома и согласия?

Теперь кажется, что все это уже неважно. Демократия не смогла восстановиться после итогов двух последних выборов и тем более не переживет их последствий. Она пережила гражданскую войну, нацистов и Советы – и пала под натиском AdWords и Twitter.

Внезапно оказалось, что политика разнузданной свободы слова, которой придерживаются все эти платформы, порождение Кремниевой долины, до обидного бессильна. Удобный либертарианский подход, если подойти к нему с меркой целенаправленных стараний обмануть алгоритмы и хакнуть гражданское общество, представляется скорее небрежным, нежели принципиальным, особенно если учесть миллиардные доходы от рекламы, собранные со всех участников. Летом 2020 года из Facebook начали массово увольняться сотрудники в знак протеста против того, что глава фирмы Марк Цукерберг, похоже, отнесся с полным безразличием к необходимости контролировать заведомо ложную или провокативную политическую рекламу на их платформе. Атлант в худи и кроссовках Allbirds только пожал плечами, прежде чем снова их расправить.

Буквально в последние два года когнитивный диссонанс стал окончательно невыносимым даже для тех, кто угодил в самую гущу хайпа. Разногласия в кампусе Google переросли в безобразные свары, спровоцированные несколькими консервативными «брограммистами», которые утверждали, что чувствуют, что их подвергают цензуре и остракизму за излишне правые убеждения. Потом сотрудницы выступили с протестами против всепроникающей культуры неприемлемого сексуального поведения начальства, которое норовит распускать руки, а потом, если и уходит с поста, то с золотым парашютом. Наконец, у сознательных граждан вызвали озабоченность решение компании вернуться в Китай с поисковыми алгоритмами со встроенной цензурой, а также мутные контракты по продаже Пентагону систем распознавания лиц на основе искусственного интеллекта для применения в военных дронах и бесцеремонное увольнение одного из самых известных специалистов по этике[41].

Для «гуглеров», выросших на девизе «Не будь злюкой», границы между положительными и отрицательными героями стали все сильнее размываться. К лету 2019 года статья в New York Times объявила, что «Кремниевая долина обращается за терапией»[42]: специалисты по высоким технологиям, получавшие шестизначные зарплаты, запоздало обнаружили, что бесплатные суши и рукола все-таки не глушат нарастающую тошноту.

* * *

Не уцелела даже наша вера в профессионалов, посвятивших свою жизнь клятве Гиппократа – primum non nocere, главное – не навреди. Начиная с 80-х годов прошлого века, а в следующие два десятка лет все чаще врачи начали направо и налево прописывать, сначала по делу, а затем и без нужды, синтетические опиоиды вроде оксиконтина. Это положило начало полномасштабной эпидемии опиоидной зависимости, ставшей самым серьезным кризисом здравоохранения XXI века. Одна аптека в маленьком городке в Аппалачах с населением в 4000 человек выдала по рецептам девять миллионов таблеток оксиконтина[43]. Американское Управление по борьбе с наркотиками и другие государственные органы правопорядка обескураживающе бездействовали, а Purdue Pharma гребла деньги лопатой и била все рекорды прибыли.

80 % сегодняшних героиновых наркоманов начинали с оксиконтина по рецепту[44]. Стоит прибавить к этому не менее разрушительную, но менее освещенную в прессе эпидемию бензодиазепинов (класс седативных препаратов, в число которых входят валиум, ксанакс и клонопин), а также привычку прописывать без необходимости амфетамины вроде риталина и аддералла, и волей-неволей задумаешься об особенностях отношений врача с пациентом. Систематический анализ в журнале Lancet показал, что в мире засвидетельствовано свыше 20 миллионов случаев «ятрогеннных заболеваний» по всей планете[45] – этот заковыристый термин означает «ваш доктор накосячил и сделал только хуже».

Этот коллапс веры в официальную медицину вызвал мощную обратную реакцию. В разгар эпидемии коронавируса в 2020 году организации, некогда стоявшие выше мелочных склок, – Центры контроля над заболеваемостью и Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) – подверглись яростной критике[46], что вызвало раскол в обществе. И СМИ, и власти предержащие то и дело подвергали сомнению их честность и объективность, что стало чудовищной помехой координированным мерам противодействия глобальному кризису здравоохранения.

* * *

Политологи Роберто Фоа и Яша Мунк обнаружили, что почти половина американских граждан утратили веру в демократию, а более трети молодых высокооплачиваемых специалистов вообще-то одобряют армейские порядки. «Сегодняшняя молодежь, – пишет Дерек Томпсон в Atlantic, – беспрецедентно редко совершает преступления и беспрецедентно часто получает высшее образование. Они все делали правильно, бежали на полной скорости, не выходя за белые линии. И что же они получили в награду за беспрецедентную сознательность? Меньше власти, больше долгов и эпоху экзистенциальной катастрофы… Во имя Бога, семьи и страны – с какой стати такой человек будет жаждать чувства принадлежности к каким-то древним сущностям? Как говорят нынешние дети, #BurnItAllDown „Гори все огнем!”»

Когда все одновременно становится и экзистенциально хуже, и экзистенциально лучше, а у нас вскипают мозги от попыток это осмыслить, коллапс милостивой власти правительства, бизнеса, медицины и академической науки лишил нас ориентиров, по которым можно было бы вырулить. Но рухнула не только милостивая власть. Как предрекало пламя Нотр-Дама, власть божественная последовала за ней.

Конец веры

Весной 2007 года в стильном таунхаусе в Вашингтоне собрались четыре всадника[47]. Это была их первая и единственная встреча. Дом принадлежал Кристоферу Хитченсу, журналисту, властителю дум и автору бестселлера того года «Бог – не любовь», в котором он обрушивает на читателя перечень всех ужасов, которые творились во имя божественного. Тремя его гостями были Ричард Докинз, знаменитый эволюционный биолог, автор «Эгоистичного гена» и отец понятия «мем», Дэниел Деннет и автор Breaking the Spell («Разрушая чары. Религия как природное явление»), выдающийся нейрофизиолог-когнитивист, и сущий юнец по сравнению с ними Сэм Харрис, только что опубликовавший бестселлер «Конец веры». Хитченс нацеливал свои сухие остроумные комментарии на веру всякого рода, включая буддизм и неоязычество, тогда как Харрис занялся в основном исламом и его очевидными связями со вспышкой насилия, охватившей мир после терактов 11 сентября. Хотя у каждого мыслителя была своя сфера интересов, все они были согласны в одном: религия по самой сути своей – сплошное ретроградство и суеверие и только и может, что пропагандировать страдания и усугублять невежество. Вера в рождение ребенка у девственницы и в рай для мучеников, а также в то, что люди делятся на спасенных и проклятых, как утверждали эти скептики, несовместима с современным образом мысли, здравым смыслом и логикой. В лучшем случае, полагали они, это способствует инфантильности. В худшем – оправдывает всякого рода зверства. Время слепой веры на исходе, единодушно заявляли они. Эти четыре всадника нового атеизма, как их вскоре прозвали, были только рады отпраздновать конец веры.

Время было выбрано удачно. Демография подтверждала их правоту. С начала 1990-х годов и на протяжении первых лет нашего века религиозность в Америке и Западной Европе стремительно сходила на нет. Посещаемость церквей – а с ней и их доходы и влияние – резко упала. Приходы закрывались или сокращались. Конечно, еще оставались верные прихожане (старушки с подсиненными кудряшками и им подобные), но молодежи, которой предстояло бы занять их место, не появлялось[48]. Номинальный рост числа католиков наблюдался только в развивающихся странах[49]. Но в родных землях христианства – в Европе и США – дела его шли все хуже. К 2015 году Исследовательский центр Пью опубликовал фундаментальные результаты: впервые в истории не просто самым распространенным, но и самым быстрорастущим «вероисповеданием» в США стала «духовность без религии» – так называемые «нерелигиозные»[50].

Почему же это произошло так внезапно? Причины этого сложны и многогранны. Социологи выявили совокупное влияние целой череды событий[51]: от распада СССР (после чего стало принято стигматизировать тех, кто причислял себя к «безбожникам»-атеистам) до возникновения «морального большинства», вынудившего тех, кому не нравилось слияние церкви и государства, искать более нейтральную почву. Наконец, 11 сентября 2001 года вспыхнуло пламя, побудившее к действию Сэма Харриса, – внезапное и жестокое появление на мировой арене джихадистского ислама. Теперь впервые в истории называть себя неверующим перестало быть признаком мятежника или, наоборот, ретрограда: так стали говорить просто люди здравомыслящие.

Однако теологи и религиоведы объясняли падение веры совсем иначе. Одни видели причину в ширящейся пропасти между церковной доктриной и требованиями общества (женщины-священнослужители, контроль над рождаемостью, однополые браки): церковь не успевала за переменами в настроениях прихожан. Другие исследователи отметили расцвет рынка духовных услуг от Опры до Тони Роббинса и «Курса чудес», предлагающих широкий ассортимент источников утешения, озарений и руководства свыше. Книжка «Есть, молиться, любить» стоит, в конце концов, долларов пятнадцать, и Элизабет Гилберт мучилась угрызениями совести, а значит, тебе уже не нужно. У церкви на этом рынке больше нет уголка, где можно единолично торговать вдохновением и искуплением.

Но все же заявления новых атеистов о гибели веры были несколько преувеличенными. Четыре всадника были правы лишь наполовину. Да, «здравомыслящие» отошли от ортодоксальной веры, но многие другие ощущают, что их оттуда выталкивают. А поскольку заблудшим овцам некуда приткнуться, их охотно подбирают либо фундаментализм, либо нигилизм.

Официальные католицизм и протестантизм действительно столкнулись с существенным исходом верующих, зато евангелические мегацеркви процветают как никогда[52]. Они предлагают сугубо американскую мешанину из позитивного мышления и Евангелия от Богатства. Эти трансконфессиональные церкви побуждают своих прихожан отринуть традиционные ценности – смирение, бедность, служение ближнему – в пользу мечты о #ЛучшейЖизни. Яркие софиты, оглушительные зажигательные гимны во славу того и сего, исполинские видеодисплеи и «христианский рок». Древние католические понятия о покаянии, ладане и колоколах на этом фоне, конечно, меркнут.

Однако все эти пасторы-хипстеры в кожаных куртках (которых в журнале GQ прозвали жрецами нового хайпа)[53] проповедуют, что характерно, весьма консервативное учение. Среди характерных черт евангелического движения – буквализм: каждое слово в Библии богодухновенно, его истинность не обсуждается. И хотя в моральный кодекс таких церквей позабыли включить откровенно устарелые предписания (побивать камнями неверных жен, владеть рабами и посыпать солью поля врага), основа его строится на дословном толковании древних писаний.

Вместо того чтобы сделать шаг навстречу друг другу и попытаться адаптировать верования к стремительно меняющемуся и модернизирующемуся миру, эти евангелические церкви обнаружили, что поставить все на традицию – неожиданно действенный способ расширить охват. Похоже, многие верующие, едва не захлебнувшиеся в море неопределенности, только рады обрести наконец твердую почву под ногами.

* * *

Умеренный центризм едва ли способен удержать тех искателей истины, которым претят доктрины фундаментализма и которых при этом захлестывают неопределенность и сложность. Те, кого не влекут посулы мегацеркви-все-включено, не всегда попадают туда, куда рассчитывали Харрис и Хитченс: в царство разума и рациональности. Нередко их заносит в другую крайность – они впадают в нигилизм.

И Пью, и Гэллоп не охватили в своих опросах эту выборку невоцерковленных и неверующих. А вот система здравоохранения об этом подумала, и ее находки просто обескураживают. Кругом свирепствуют болезни отчаяния – тревожность, депрессия, суицид. Каждый шестой американец принимает психиатрические препараты, просто чтобы совладать с рутиной современной жизни[54]. ВОЗ, чтобы наглядно показать масштабы катастрофы, сообщает, что сегодня кончают с собой больше людей, чем погибают во всех войнах и всех стихийных бедствиях вместе взятых[55]. Вспомните обо всех ураганах, наводнениях и пожарах, о гражданских войнах, терроризме и вооруженных конфликтах, которыми пестрят наши новостные ленты. Так вот, всех их жертв в совокупности меньше, чем тех, кто решил добровольно покинуть этот мир, потому что больше не в состоянии выносить такую жизнь.

«Мы – нежеланные дети истории, – говорит главный нигилист «Бойцовского клуба» Тайлер Дерден. – На долю нашего поколения не досталось великой войны или великой депрессии, поэтому мы должны сами объявить войну, и война эта будет духовной. Мы начнем революцию, направленную против культуры. Наша великая депрессия – это наше существование. Это депрессия духа»[56],[57].

Система Смысл 1.0, официальная религия, рухнула, и первыми это поняли те, кто не связан с ней и кого она не затронула. Но для них отход правоверных к фундаментализму – не самое надежное противоядие от гиперсовременного мира, полного цинизма. Однако и система Смысл 2.0, модернизм, тоже не имела особого успеха. «[Нам] с утра до вечера внушают по телевизору, что когда-нибудь мы можем стать миллионерами и рок-звездами, но мы не станем ими никогда. И мы начали понимать это… поэтому лучше не трогайте нас».

Для озлобленных нелюбимых детей истории нигилизм – идея, что все это неважно, – стала последним прибежищем. Что соответствует сказанному Ницше более 100 лет назад, когда он, как известно, провозгласил, что Бог умер. Атеисты истолковали это как подтверждение своего неверия. Более внимательное прочтение указывает на различные тонкости, имеющие прямое отношение к происходящему сегодня.

Конечно, Ницше утверждал, что на смену слепой вере пришли разум и логика французской эпохи Просвещения и научная революция. Однако, говорил он, если мы совместными усилиями лоббируем изгнание малютки Христа и выплеснем его из ванночки вместе со всей этой ретроградской водой, у этого будут глубочайшие социальные последствия. «Отрекаясь от христианской веры, выдергиваешь этим у себя из-под ног право на христианскую мораль, – предостерегает Ницше. – Последняя отнюдь не понятна сама по себе… Христианство есть система, сообразованное и цельное воззрение на вещи. Если из него выломаешь главное понятие, веру в Бога, то разрушаешь этим также и целое»[58],[59].

С ним согласен Джонатан Хайдт, философ из Нью-Йоркского университета и соавтор книги The Coddling of the American Mind («Безделье американского разума»): «Если ты принадлежишь к роду человеческому, тебе присуще верить в богов, священнодействовать и обладать чувством сакрального. И я думаю, у нас есть потребность, есть дыра в сердце… ее надо чем-то заполнить, а если оставишь ее пустой, чувствуешь не просто пустоту. Общество, не обладающее чувством сакрального, – это общество, где обязательно будет много аномии, отсутствия норм, одиночества и безнадежности»[60].

Итак, четыре всадника Нового Атеизма поняли все не совсем верно. Конечно, сама твердыня общепризнанной религии, Смысл 1.0, рухнула, но и секуляризма – Смысла 2.0 – оказалось недостаточно, чтобы удержать расшатавшуюся основу. Когда все рушилось, мы наблюдали как миграцию к предельно фундаменталистским верованиям, так и дрейф в сторону нигилизма. А как же те, кто застрял в умеренной середине, кто считает себя «духовным, но не религиозным»? Неверующим некуда податься.