Читать книгу Вся моя жизнь - Джейн Фонда - Страница 14

Шел 1963 год. Я снималась в Голливуде, в своей шестой ленте под названием “Воскресенье в Нью-Йорке”, и вдруг мне позвонил мой агент и сказал, что Роже Вадим приглашает меня во Францию, сниматься в ремейке “Карусели”[22], не лучшего классического фильма пятидесятых годов. Я велела агенту телеграфировать в ответ, что “с Вадимом я не буду работать никогда!”. Я видела его “И Бог создал женщину” и не пришла в восторг, хотя и считаю Брижит Бардо редкостным природным явлением и признаю, что это кино несет передовые, иконоборческие идеи. К тому же я не забыла нашу встречу с ним в “Максиме”, в Париже, и свой тогдашний испуг.

Однако вскоре Франция вновь замаячила на горизонте – в Лос-Анджелес прилетел французский режиссер Рене Клеман с предложением выступить в дуэте с Аленом Делоном, тогда одним из самых популярных актеров в Европе. Я согласилась. Мне понравилась мысль, что можно отделиться океаном от Голливуда и длинной папиной тени. Более того, в то время французский кинематограф находился на пике “Новой волны”, там работали молодые режиссеры, такие как Трюффо, Годар, Шаброль, Маль и Вадим. Клеман принадлежал к более старшему поколению и не вписывался в “Новую волну”, зато он создал замечательные “Запрещенные игры”.

Осенью 1963 года я приехала в Париж во второй раз и снова мгновенно влюбилась в этот город. Но теперь я попала не на грандиозную вечеринку, откуда сбежала, а в гости к другу, готовому научить меня жизни. Пресса подняла такую шумиху, будто блудная дочь вернулась домой. Но меня взяла под свое крылышко знаменитая французская актриса Симона Синьоре – сама Симона с ее очаровательным пришепетыванием, полными чувственными губами, с синими глазами под тяжелыми веками, – и мне сразу стало гораздо уютнее. Они с мужем, актером и певцом Ивом Монтаном, занимали квартиру над рестораном “Поль” на Иль-де-Сите, маленьком треугольном острове на Сене прямо напротив моего отеля. Они дружили с режиссером Коста-Гаврасом, который оказался помощником режиссера (Рене Клемана) того самого фильма “Хищники”, где я должна была сниматься. Коста-Гаврас часто бывал в гостях у Симоны и Ива, они заказывали в ресторане “Поль” еду и допоздна вели с друзьями горячие споры; позднее он снял отличные политические триллеры “Дзета”, “Осадное положение” и “Пропавший без вести”. Возбуждающая атмосфера этих сборищ, когда никто никуда не торопился и считалось, что нет ничего приятнее интересной беседы, напоминала мне нью-йоркскую квартиру Страсберга, где неоднократно бывали и Симона с Ивом. Французы знают толк не только в еде и вине, но и во всём, что связано с интеллектом. “Я мыслю – значит, я существую”, – сказал французский философ Рене Декарт.

С Симоной мы познакомились в 1959 году, когда она приехала с мужем в Нью-Йорк, – его сольное шоу “Вечер с Ивом Монтаном” имело колоссальный успех на Бродвее. Папа, Афдера и я поужинали с ними в ресторане отеля “Алгонкин”. Помню, с каким обожанием Симона смотрела на сидевшего напротив нее моего отца, а теперь, в Париже, она говорила со мной о его фильмах – “Блокаде”, “Гроздьях гнева”, “Молодом мистере Линкольне” и “Двенадцати разгневанных мужчинах”. Она сказала, что ее задели за живое идеи этих лент и герои, которых он играл, и я начала немного иначе относиться к папе. Дома он далеко не всегда проявлял те качества характера, которые ее так восхищали, но я уже была достаточно взрослой, чтобы понять, сколь разнообразны людские потребности, – детям нужна родительская любовь, а зрителям нужны герои, которым хотелось бы подражать. Должно быть, нелегко быть героем и отцом одновременно. Для всего мира мой папа был Томом Джоудом.

Очевидно, меня столь тепло приняли во Франции не только как американскую актрису и даже не как дочь известного американского актера, а как дочь Генри Фонды, который считался воплощением всех достоинств Америки – всего того, что олицетворял собой президент Кеннеди. Я приехала во Францию в надежде избавиться от репутации “папиной дочки”, а оказалось, что я могу гордиться многими чертами его характера и хотела бы, чтобы их узнавали во мне.

Раньше я не встречала людей, для которых кино было интеллектуальным искусством, и никогда не подумала бы, что американское кино, начиная с комедий Джерри Льюиса с их плотскими шуточками и заканчивая работами Джона Форда, Альфреда Хичкока и Престона Сёрджеса, может так сильно повлиять на европейских кинодеятелей.

Во Франции я узнала, что такое обыкновенный коммунизм, и поскольку позже мои недоброжелатели вешали на меня ярлык коммунистки, я хочу кое-что об этом рассказать. Как я поняла, Симона Синьоре и Ив Монтан принадлежали к левому крылу французских интеллектуалов, в которое входили также другая Симона (де Бовуар), ее давнишний партнер Жан-Поль Сартр и, естественно, Альбер Камю, скончавшийся в 1960 году. Все они были engagé[23], активные борцы, и все симпатизировали Французской коммунистической партии (ФКП) – одни были ее членами, но вышли из нее, другие и не были никогда. Симона с Ивом не вступали в ФКП, хотя во многом ее поддерживали. Им, равно как и прочим французским деятелям искусств, претила доктринерская культурная политика коммунистической партии, которая видела в свободном искусстве мелкобуржуазное хулиганство. И всё-таки французских интеллектуалов и художников связывали с коммунистами исторически сложившиеся близкие связи. Они относились к ФКП как к партии перемен и еще со времен французской революции, когда они сыграли важную роль в свержении монархии, считали себя провозвестниками социального прогресса. Кроме того, они не доверяли НАТО, не одобряли политику ядерного вооружения и новую войну во Вьетнаме, в которой США якобы участия не принимали. Французские интеллигенты часто оказывались на передовой борьбы за прекращение колониальной войны во Вьетнаме, развязанной их страной, в годы фашистской оккупации были подпольщиками Сопротивления и считали ФКП единственной силой, способной эффективно противостоять фашизму.

Я выросла в Америке с двухпартийной системой, поэтому меня поразило количество французских политических партий – крупных и могущественных, мелких и менее влиятельных, виновных в каком-нибудь кризисе и исчезнувших с политической арены или преобразованных в новые партии. ФКП была одной из шести узаконенных партий, представленных во французском парламенте. Где-то я читала, что в те годы, когда я жила во Франции – в пятидесятых-шестидесятых годах ХХ века, – за коммунистов голосовало почти 40 % французов. Коммунисты были неотъемлемой частью французского общества с его разнообразными настроениями и не представляли собой угрозы. Я в те годы мало интересовалась политикой и идеологией – к тому времени еще не заинтересовалась, – и трудно было предположить, что когда-нибудь увлекусь политической деятельностью, никто и не пытался меня к ней привлечь. Но, возможно, именно благодаря непосредственным, тесным, но абсолютно невинным контактам с европейским коммунизмом я впоследствии стала engagé, как говорила Симона, и не испытывала свойственной многим американцам фобии по отношению к коммунистам. Я поняла, что, если у людей есть выбор, они скорее предпочтут золотую середину между свободным капиталистическим рынком и системой централизованного контроля – ключевое слово здесь “выбор”.

Как ни странно, в Париже я чувствовала себя больше американкой, чем когда-либо прежде. Лишь вдали от своей родины я смогла глубже осознать, в чем мы другие и что это значит – быть гражданином США. Во Франции – да и в других европейских странах, как я поняла позднее, – классовые различия определены гораздо четче. Границы между буржуа, аристократами и пролетариями нарушаются крайне редко. Твоя судьба зависит от твоего происхождения. В США социальные прослойки лучше перемешивались, особенно в пятидесятых годах. В наши дни растет слой потомственной элиты, экономическое неравенство становится более заметным, и простому человеку не так легко самому построить свою жизнь, но если у него есть хотя бы крепкое здоровье и образование, если родители морально поддерживают его и если ему улыбнется удача, он сможет это сделать. Я думаю, наши выдающиеся энергичность и оптимизм объясняются именно классовой гибкостью и редкостной политической стабильностью. Если бы все американцы в начале шестидесятых могли взглянуть на свою страну из-за океана!

Для американцев во Франции это был чудесный период. В годы президентства Эйзенхауэра французы считали нас серыми и слишком шумными, “противными американцами”. Когда же в Белом доме поселились президент Кеннеди с женой Джеки, всё изменилось. Супруги Кеннеди обеспечили нам уважение других народов, и их популярность пошла на руку американцам в Париже.

22 ноября я вошла в холл своего отеля после дневных съемок у Клемана. У стойки администратора говорил по телефону американский актер Кир Дулли. Его лицо посерело. “В Кеннеди стреляли, говорят, он убит”, – сказал он мне. Мы глядели друг на друга. Потрясенная, я села на диван в ожидании подробностей. Журналист, который хотел взять у меня интервью для французского журнала о кино Cahiers du Cinéma, спросил, не лучше ли ему прийти позже. “Нет, – ответила я. – Мне надо с кем-нибудь поговорить”.

Мы поднялись ко мне в номер, без особого энтузиазма попытались побеседовать, но оставили эти попытки.

Позвонила Симона. Плача, она сказала, что я не должна в эту ночь оставаться одна, и предложила мне приехать к ним. Сидя у Симоны и Ива с их друзьями, я поняла в ту ночь, что они переживают гибель Кеннеди как собственное горе, им тоже трудно поверить в такую ужасную, непоправимую беду. Для меня всё кончилось. Привычный, основанный на законности мир, в котором я выросла, рухнул. И худшее было впереди – мне еще предстояло потерять Бобби и Мартина[24].

Я приехала во Францию работать, хотя на то были и причины более личного характера. Я надеялась здесь услышать собственный голос, понять, кто я есть, – на самый крайний случай найти более интересную личность, чем та, в которой я воплотилась дома.

В итоге я осталась во Франции на шесть лет. Мужчина, мастер по шлифовке женской личности, направил меня по новому пути – по пути имитации женственности.

Мы шли за его гробом по узким, цвета охры улицам старого Сен-Тропе, держась за руки, – Брижит Бардо, Аннетт Стройберг, Катрин Шнайдер, Мари-Кристин Барро и я. Из всех жен и сожительниц Вадима отсутствовали только Катрин Денёв и Энн Бидерман. Впереди шли наша тридцатидвухлетняя дочь Ванесса Вадим с маленьким сыном Малкольмом на руках и ее единокровный брат Ваня, сын Вадима и Катрин Шнайдер. Улицы заполонили его поклонники, старые друзья и те, кто пришел просто отдать ему дань уважения. Второй месяц длилось новое тысячелетие. Катрин Шнайдер, на которой он женился после меня, организовала поминальную службу в небольшой протестантской церкви. Священник-шотландец произнес печальную проповедь по-французски с сильным шотландским акцентом. Странная и сложная композиция. Посреди пафосной речи в духе классической греческой трагедии, которую произнесла вдова Вадима Мари-Кристин Барро, племянница знаменитого французского актера Жана-Луи Барро и кинозвезда, сыгравшая главную роль в фильме “Кузен, кузина”, внук Вадима Малкольм громко пукнул, чем развеселил своих соседей, – да и сам Вадим наверняка оценил бы этот эпизод. Он всегда был готов посмеяться, особенно в торжественных случаях.

Выйдя из церкви, мы с удивлением обнаружили трех русских скрипачей в полном траурном облачении, которые пристроились за гробом и заиграли напевную славянскую мелодию. Этот сюрприз нам приготовила Брижит. По-моему, прекрасно, что в такой день она решила таким способом напомнить нам о русских корнях Вадима. Мы забросали дорогу к кладбищу веточками мимозы и, подходя к гробу, чтобы попрощаться в последний раз, тоже клали мимозу.