Читать книгу Почему существует наш мир? Экзистенциальный детектив - Джим Холт - Страница 5

Как я уже сказал, суть тайны бытия выражается вопросом «Почему существует Нечто, а не Ничто?». Уильям Джемс назвал это «самым темным вопросом всей философии»⁹. Британский астрофизик сэр Бернард Лавелл заметил, что размышления над ним «могут разорвать человеческий ум в клочья»¹⁰ (и в самом деле, известно, что пациенты психиатрических клиник бывают целиком захвачены этой навязчивой идеей). Артур Лавджой, основатель научной области под названием «история идей», заметил, что попытки ответить на этот вопрос «составляют одно из самых грандиозных начинаний человеческого ума»¹¹.

Как все глубокие непостижимые вопросы, он дает пищу для шуток. Несколько десятилетий назад, когда я заговорил на эту тему с американским философом Артуром Данто, он воскликнул с притворным раздражением: «А кто сказал, что Ничто не существует?» (Как вскоре станет ясно, его ответ не совсем шутка.) Сидней Моргенбессер, ныне покойный философ из Колумбийского университета и известный шутник, дал еще более остроумный ответ. «Профессор, – однажды обратился к нему студент, – почему существует Нечто, а не Ничто?» На что Моргенбессер ответил: «Даже если бы Ничто существовало, вы бы все равно не перестали задавать вопросы!»

Но от этой проблемы нельзя шутливо отмахнуться. Каждого из нас, как заметил Мартин Хайдеггер, «цепляет ее скрытая сила»:

«Этот вопрос встает во весь рост в моменты полного отчаяния, когда все теряет значение и все смыслы исчезают. Он приходит в моменты радости, когда все вокруг нас преображается и мы словно видим мир впервые… Этот вопрос не отпускает нас и в моменты скуки, когда и отчаяние, и радость одинаково далеки от нас, и все вокруг кажется безнадежно привычным, и нам уже все равно, существует оно или нет»¹².

Игнорирование этого вопроса – симптом умственной неполноценности; по крайней мере, так считал философ Артур Шопенгауэр: «Чем ниже уровень интеллекта человека, тем меньше тайн и загадок он видит в бытии»¹³. То, что поднимает человека выше прочих созданий, – это сознание собственной смертности, которое приносит с собой осознание и шок небытия. Если я сам, микрокосм, онтологически не вечен, то не относится ли то же самое к макрокосму, к Вселенной в целом? По сути, вопрос «Почему существует мир?» созвучен вопросу «Почему существую я?». По выражению Джона Апдайка, это две великие экзистенциальные тайны. А если вы вдруг придерживаетесь солипсизма, то есть верите, как верил ранний Витгенштейн, что «я есть мир!», то две тайны сливаются в одну.

Странно, что вроде бы вечный и всеобщий вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» никто не задавал до недавних пор. Может быть, именно слово «ничто» делает этот вопрос современным? Древние народы сочинили свои мифы о сотворении мира, но они никогда не начинаются с «Ничто»: всегда предполагается существование каких-то первобытных существ или вещей, из которых все произошло. В норвежском мифе, восходящем примерно к 1200 г. н. э., мир родился, когда изначальное царство огня растопило царство льда и появившиеся капли воды ожили, приняв форму мудрого великана Имира и коровы Аудумлы – от них и пошло все сущее, по убеждению викингов. Миф о творении мира африканского племени банту обходится меньшим числом источников: вся Вселенная – солнце, звезды, земля, море, животные, рыбы и люди – все было изрыгнуто существом по имени Бумба, которого вдруг затошнило. Очень редко, но все же встречаются народы, у которых нет своего мифа о сотворении мира. Один из таких народов – племя пираха из Амазонии. Когда антрополог спросил пираха, что было до появления этого мира, то все они ответили: «Этот мир был всегда»¹⁴.

Теория о происхождении Вселенной называется «космогония»: от греческих слов «космос» («Вселенная») и «гонос» («производить»). Древние греки первыми создали рациональную космогонию, в противовес поэтическим мифам о рождении мира. Тем не менее греки так и не задались вопросом, почему существует Нечто, а не Ничто. Их космогонии всегда отталкивались от какой-то материальной первоосновы, обычно весьма беспорядочной. Греки считали, что мир появился, когда первоначальный беспорядок был упорядочен: когда Хаос превратился в Космос. (Интересно, что слова «космос» и «косметический» однокоренные и происходят от греческого слова, означающего «украшение» или «порядок».) Что касается природы первобытного Хаоса, греческие философы расходились во мнениях. Фалес Милетский считал, что первоисточник всего – вода, что-то вроде протоокеана. Гераклит склонялся к огню. У Анаксимандра основой мира было нечто абстрактное, неопределенная субстанция под названием «апейрон» (греч. «бесконечное», «беспредельное»). Платон и Аристотель говорили о бесформенной основе, которую можно считать донаучным понятием пространства.

Греки не слишком задумывались о том, откуда взялась праматерия, и просто считали ее вечной. В любом случае праматерия никак не могла быть «ничем» – подобная идея была немыслима для греков. Авраамическая традиция тоже не признает понятия «Ничто». Книга Бытие учит, что Бог сотворил мир не из ничто, а из хаоса земли и воды – «без формы и пуста» («tohu bohu» в оригинале на древнееврейском). Однако в эпоху раннего христианства стала укореняться другая точка зрения: мысль о том, что Бог нуждался в чем-то уже существующем, чтобы сотворить мир, стала восприниматься как ограничение Его предположительно неограниченной власти. Поэтому во II или III веке н. э. отцы Церкви выдвинули совершенно новую космогонию, провозгласив, что мир был сотворен исключительно словом Божьим, безо всякой первоосновы. Догмат сотворения мира ex nihilo («из ничего») позднее стал частью теологии ислама и приводится в каламе[6] в качестве аргумента существования Бога, а также проник в средневековую иудейскую философию. В своем истолковании первого абзаца книги Бытие иудаистский философ Маймонид утверждает, что Бог сотворил мир из ничего.

Утверждение, что Бог сотворил мир из ничего, не возвышает ничто до сущности, равной божеству, а просто означает, что Бог не сотворил мир из чего-то уже существовавшего, – на этом, среди других христианских теологов, настаивал святой Фома Аквинский. Тем не менее догмат о «творении из ничего» как бы превратил понятие «ничто» в реальную онтологическую возможность и сделал концептуально возможным вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?».

И через несколько столетий этот вопрос был наконец задан – и задал его коварный щеголь немецкого двора, а также один из величайших умов всех времен Готфрид Вильгельм Лейбниц. Случилось это в 1714 году, когда шестидесятивосьмилетний Лейбниц приближался к завершению длинного и невероятно продуктивного жизненного пути. Одновременно с Ньютоном и независимо от него Лейбниц изобрел математический анализ; единолично произвел революцию в логике; создал невероятную метафизику, основанную на бесконечности сущностей под названием «монады», которые подобны душе, и на аксиоме (позднее жестоко высмеянной Вольтером в «Кандиде»), что это «лучший из возможных миров». Несмотря на славу философа и ученого, Лейбниц был оставлен в Ганновере, когда его светлейший работодатель, курфюст Георг Людвиг, поехал в Британию, чтобы короноваться как король Георг I. Здоровье Лейбница ухудшалось, и два года спустя он скончался. Именно в таких удручающих условиях Лейбниц написал свои последние философские сочинения, в том числе «Начала природы и благодати, основанные на разуме», где выдвинул так называемый «принцип достаточного основания». Согласно этому принципу, существует объяснение для каждого события и ответ на каждый вопрос.

«Раз такое начало допущено, – писал Лейбниц, – то первый вопрос, который мы имеем право задать, будет следующий: почему существует Нечто, а не Ничто?»¹⁵

Для Лейбница, который ради продвижения по службе всегда притворялся ортодоксом в религиозных делах, ответ был очевиден: причиной существования мира является Бог, создавший его Своей волей по причине Своей высочайшей благости. Но как объяснить существование Самого Бога? У Лейбница был ответ и на этот вопрос: в отличие от Вселенной, которая существует на определенных условиях, Бог необходим и содержит причину собственного существования в Себе Самом – Его несуществование логически невозможно.

Таким образом, едва задавшись вопросом «Почему существует Нечто, а не Ничто?», Лейбниц тут же от него отделывается: Вселенная существует по воле Бога. А Бог существует по воле Бога. Согласно Лейбницу, Божественная природа сама по себе способна дать исчерпывающий ответ на тайну бытия.

Однако ответ Лейбница на загадку существования продержался недолго, и в XVIII веке философы Дэвид Юм и Иммануил Кант (которые были противниками в большинстве вопросов) дружно назвали его онтологической подтасовкой. Они сошлись на том, что некоторые сущности в самом деле не могут существовать с точки зрения логики – например, квадратный круг, – но существование чего-либо не может быть гарантировано только чистой логикой. «Все, что мы можем себе представить существующим, мы также можем себе представить несуществующим, – писал Юм. – Таким образом, нет сущности, чье небытие являлось бы противоречием»¹⁶, включая Бога.

Но если существование Бога не является обязательным, то возникает совершенно новая метафизическая возможность: возможность абсолютного ничто – когда нет ни мира, ни Бога, ничего вообще нет. Впрочем, почему-то ни Юм, ни Кант не восприняли вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» всерьез. Юм считал, что любой ответ на этот вопрос будет «просто софистикой и иллюзией», потому что не может основываться на нашем опыте. С точки зрения Канта, попытка объяснить бытие в целом будет неизбежно вынуждена растянуть понятия, с помощью которых мы структурируем мир (например, причинность и время), за рамки их правомерности – и натянуть их на реальность, выходящую за границы нашего мира, реальность «вещей в себе». По убеждению Канта, подобная попытка приведет лишь к ошибкам и несообразностям.

Последующие поколения философов, возможно, под воздействием строгой критики Юма и Канта, не осмеливались задуматься над вопросом «Почему существует Нечто, а не Ничто?». Великий пессимист Шопенгауэр, объявивший, что загадка бытия есть «маховое колесо, поддерживающее в движении часы метафизики»¹⁷, тем не менее называл тех, кто притворялся, что разрешил ее, «дураками», «тщеславными хвастунами» и «шарлатанами»¹⁸. Немецкий романтик Фридрих Шеллинг утверждал, что «главная задача всей философии – это разрешение загадки существования мира». Однако вскоре Шеллинг пришел к выводу, что бытие невозможно объяснить с помощью разума: самое большее, что мы можем сказать, это то, что мир возник из недр вечного небытия в результате непостижимого скачка. Гегель написал много туманных текстов на тему «исчезновения бытия в небытие и исчезновения небытия в бытие»¹⁹, но датский мыслитель Серен Кьеркегор с иронией назвал диалектические ухищрения Гегеля «рассуждениями торговца пряностями»²⁰.

В начале XX века интерес к загадке бытия несколько возрос, в основном благодаря французскому философу Анри Бергсону. «Я хочу знать, почему существует Вселенная», – заявил Бергсон в книге «Творческая эволюция», выпущенной в 1907 году. Бергсон считал, что все сущее: материя, сознание и Сам Бог – есть «победа над небытием». Впрочем, после долгих размышлений он пришел к выводу, что эта победа вовсе не так удивительна, ведь противопоставление «Нечто и Ничто» основано на иллюзии – на иллюзии возможности существования Ничто. С помощью ряда сомнительных аргументов Бергсон якобы доказал, что идея абсолютного Ничто содержит внутреннее противоречие, подобно идее круглого квадрата. Поскольку идея Ничто не имеет смысла, то и вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» тоже не имеет смысла.

Этот удручающий вывод никак не повлиял на Мартина Хайдеггера, который считал Ничто вполне себе существующим в виде этакой отрицательной силы, угрожающей уничтожить сферу бытия. В самом начале серии лекций, прочитанных в 1935 году во Фрайбургском университете (где он получил должность ректора после принесения присяги гитлеровскому национал-социализму), Хайдеггер назвал вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» самым глубоким, самым далеко идущим и самым фундаментальным из всех вопросов.

И как же Хайдеггер отвечал на этот вопрос в ходе чтения лекций? Почти никак. Он пространно распространялся об экзистенциальном значении вопроса; занимался любительской этимологией, сваливая в кучу греческие, латинские и санскритские слова, связанные по происхождению с «Sein», немецким словом «бытие»; восхвалял поэтические достоинства досократиков и греческих драматургов. Когда в конце последней лекции Хайдеггер сказал, что «тот, кто способен задать вопрос, способен и ждать – если понадобится, то всю жизнь», та часть аудитории, которая все это время надеялась получить намек на какой-то ответ, должно быть, устало кивнула.

Хайдеггер, безусловно, был самым влиятельным философом XX века на европейском континенте, но в англоговорящем мире величайшим философом был Людвиг Витгенштейн. Они оба родились в 1889 году; в том же, что касается личных качеств, храбрый и аскетичный Витгенштейн был во многом противоположен вероломному и тщеславному Хайдеггеру. Однако они оба были одинаково очарованы тайной бытия. «Загадочно не то, как мир устроен, а то, что он существует»²¹, – утверждал Витгенштейн в одном из лаконичных положений (под номером 6.44) в «Логико-философском трактате», своей единственной работе, которую он опубликовал при жизни.

В дневнике, который вел Витгенштейн во время Первой мировой войны, сражаясь в рядах австрийской армии на русском фронте, он записал 26 октября 1916 года: «С эстетической точки зрения, существование мира является чудом». По словам Витгенштейна, ужас и изумление, вызываемые у него фактом существования мира, стали одним из трех переживаний, которые направили его размышления в русло моральных ценностей (двумя другими были чувство полной безопасности и чувство вины). Впрочем, как это обычно случается с действительно важными вопросами, вроде моральных ценностей и смысла жизни, попытки объяснить «эстетическое чудо» существования мира не привели к успеху: Витгенштейн утверждал, что такие попытки выводят нас за пределы языка, в область невыразимого словами. И хотя он «с глубоким уважением» относился к потребности задать вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?», в конечном счете он пришел к выводу, что этот вопрос не имеет смысла. И прямо записал в «Логико-философском трактате» положение 6.5: «Загадка не существует».

Хотя Витгенштейн считал загадку бытия невыразимой, она тем не менее внушала ему благоговение и чувство духовного просветления. Многим британским и американским философам, пришедшим ему на смену, загадка бытия, напротив, представлялась напрасной тратой времени. Типичным выразителем этого пренебрежительного отношения был Альфред Айер, британский апологет логического позитивизма, заклятый враг метафизики и самопровозглашенный наследник Дэвида Юма в философии. В передаче радио Би-би-си, вышедшей в 1949 году, Айер принял участие в дебатах о существовании Бога, где его оппонентом был Фредерик Коплстон, священник-иезуит и историк философии. Вышло так, что большей частью Айер и Коплстон спорили о вопросе «Почему существует Нечто, а не Ничто?». По мнению отца Коплстона, этот вопрос ведет к божественному, показывая, что существование Бога является «окончательным онтологическим объяснением явлений» – что, с точки зрения атеиста Айера, всего лишь нелогичная чушь.

«Предположим, – говорил Айер, – вы задаете вопрос типа „откуда все произошло?“. Это абсолютно осмысленный вопрос относительно любого события: спрашивая, откуда оно произошло, вы спрашиваете, какое событие ему предшествовало. Однако если вы обобщите вопрос, он потеряет смысл: вы спрашиваете, какое событие предшествовало всем событиям? Очевидно, что ни одно конкретное событие не может предшествовать всем событиям, поскольку оно входит в класс всех событий и не может им предшествовать»²².

Витгенштейн, слушавший дебаты по радио, позднее сказал другу, что рассуждения Айера показались ему «невероятно поверхностными». Тем не менее было признано, что ни один из оппонентов не имел достаточного перевеса, и через несколько лет повторные дебаты были назначены на телевидении. Однако пока Айер и Коплстон ожидали устранения технической неполадки, их так настойчиво угощали виски, что к началу дебатов они оба потеряли способность связно рассуждать.

Разногласия между Айером и Коплстоном по поводу осмысленности вопроса «Почему существует Нечто, а не Ничто?» свелись к спорам о самой природе философии. И большинство философов, по крайней мере, в англоговорящем мире, встали на сторону Айера. Согласно ортодоксальной точке зрения, существуют два вида истины: логическая истина и эмпирическая истина. Логическая истина определяется только значениями слов, и закон, выражаемый такой истиной, – например, «все холостяки неженаты», – является всего лишь лингвистическим законом. Эмпирическая истина, напротив, определяется данными, полученными от органов чувств. Именно такими истинами занимается наука. И в общем, все признали, что вопрос о причине существования мира лежит за пределами возможностей науки, ведь научное объяснение может лишь обосновать какую-то частичку реальности на основе других частичек и никогда не сможет охватить всю реальность целиком. Поэтому существование мира может быть лишь голым фактом. Бертран Рассел так подытожил это философское соглашение: «Я должен сказать, что Вселенная просто существует, и все». Большинство ученых согласились с принятием существования Вселенной как факта: это довольно удобная точка зрения, если предположить, что Вселенная существовала всегда, во что верили большинство великих ученых нашего времени – включая Коперника, Галилея и Ньютона. Эйнштейн был убежден, что Вселенная не только вечна, но и, в целом, неизменна, и был озадачен, когда, приложив свою общую теорию относительности к пространству-времени как целому, обнаружил нечто совершенно противоположное: Вселенная должна или расширяться, или сжиматься. Эйнштейн посчитал это нелепостью и кое-что «подкрутил вручную» в своей теории так, чтобы Вселенная оставалась вечной и неизменной.

Первым, у кого хватило смелости довести теорию относительности до ее логического завершения, стал священник: в 1927 году отец Жорж Леметр, работавший в Лувенском университете в Бельгии, предложил эйнштейновскую модель Вселенной, которая расширяется[7]. Рассуждая от противного, он предположил, что в какой-то момент в прошлом вся Вселенная должна была возникнуть из первоначального атома с бесконечной плотностью энергии.

Два года спустя наблюдения американского астронома Эдвина Хаббла из обсерватории Маунт-Вилсон в Калифорнии подтвердили модель расширяющейся Вселенной: оказалось, что все наблюдаемые галактики действительно удаляются от нас. Как теория, так и наблюдения приводили к одному и тому же выводу: когда-то Вселенная внезапно появилась. Священники возрадовались, уверовав, что научное подтверждение библейского рассказа о сотворении мира упало им прямо в руки. На открытии конференции в Ватикане в 1951 году папа Пий XII провозгласил, что эта новая теория происхождения мира была свидетельством того, «как первозданное „да будет свет!“ было произнесено в момент, когда вместе с материей из пустоты вырвалось море света и излучения… Таким образом, сотворение мира имело место во времени, то есть кто-то его сотворил, поэтому Бог существует!»²³

Сторонники противоположной доктрины скрипели зубами, особенно марксисты: помимо того, что новая теория отдавала религией, она еще и противоречила их вере в бесконечность и вечность материи, что было одной из аксиом диалектического материализма Ленина. Соответственно, теория была отвергнута как «идеалистическая». Склонявшийся к марксизму физик Дэвид Бом назвал создателей этой теории «учеными, которые фактически предали науку и отбрасывают научные факты, чтобы прийти к выводам, удобным для католической церкви»²⁴. Атеисты, не признававшие марксизм, тоже проявили несговорчивость. «Некоторые молодые ученые настолько расстроены этими теологическими тенденциями, что решили попросту игнорировать их космологический источник», – заметил немецкий астроном Отто Хекман, один из выдающихся исследователей расширения Вселенной. Старейшина астрономии сэр Артур Эддингтон писал: «Представление о начале мне отвратительно… Я просто не верю, что существующий порядок вещей начался со взрыва… идея расширяющейся Вселенной противоречит здравому смыслу… невероятно… никак меня не впечатляет»²⁵. Даже некоторые верующие ученые были встревожены. Космолог сэр Фред Хойл считал, что взрыв – унизительный способ для появления мира, что-то вроде «девочки по вызову, выскакивающей из торта»²⁶. В интервью для Би-би-си в 50-е годы прошлого века Хойл язвительно назвал это гипотетическое начало «Большой бабах!»[8], и термин прижился. Незадолго до смерти в 1955 году Эйнштейн сумел преодолеть свои метафизические сомнения в отношении Большого взрыва и назвал попытки уйти от него с помощью специально придуманной теоретической уловки «самой большой ошибкой в моей карьере». Что касается Хойла и прочих скептиков, они в конце концов сдались в 1965 году, когда два исследователя из «Белл телефон лабораторис» случайно обнаружили вездесущее микроволновое излучение, которое оказалось эхом Большого взрыва. (Поначалу ученые подумали, что причиной постоянного шипения в микроволновом диапазоне был голубиный помет на антенне.) Если включить телевизор и настроиться между станциями, то примерно 10 % черно-белых крапинок на экране вызывается фотонами, которые остались от момента рождения Вселенной. Более наглядное доказательство реальности Большого взрыва невозможно и придумать – вы ведь можете увидеть остатки Большого взрыва в собственном телевизоре!

Был у Вселенной творец или не было, сам факт, что она возникла в какой-то момент в прошлом (13,7 миллиарда лет назад, согласно последним космологическим расчетам), выглядит насмешкой над идеей онтологически самодостаточной Вселенной: если нечто существует согласно собственной природе, то логично предположить, что оно вечно и нетленно. Теперь ясно, что к Вселенной это не относится: точно так же, как она внезапно появилась в результате первоначального Большого взрыва, расширилась и развилась до своего нынешнего состояния, она может исчезнуть в неком отдаленном будущем в результате Большого сжатия. (Впрочем, космологи до сих пор спорят, какой именно конец ждет Вселенную: Большое сжатие, Большое остывание или Разрыв на мелкие кусочки.) Жизнь Вселенной, как и жизнь каждого из нас, может быть лишь перерывом между двумя ничто.

Таким образом, с открытием Большого взрыва стало гораздо труднее отмахнуться от вопроса «Почему существует Нечто, а не Ничто?». Арно Пензиас, один из тех, кто получил Нобелевскую премию за обнаружение электромагнитного эха Большого взрыва, писал: «Если бы Вселенная не существовала вечно, науке пришлось бы объяснять ее существование»²⁷. Первоначальный вопрос «почему?» не только сохранился, но и должен быть дополнен вопросом «как?»: как Нечто могло появиться из Ничто?

Гипотеза Большого взрыва не только возродила надежды поборников религии, но и дала начало новому направлению в науке, изучающему происхождение Вселенной. При этом всевозможные объяснения разрастались, как грибы после дождя. В XX веке в физике произошло сразу два революционных открытия: первое, теория относительности Эйнштейна, утверждало, что у Вселенной было начало; второе, квантовая механика, имело еще более впечатляющие последствия, ибо подвергало сомнению саму идею причины и следствия. Согласно квантовой механике, события на микроуровне происходят случайно, что нарушает классический принцип причинности и открывает принципиальную возможность возникновения зародыша Вселенной без причины, сверхестественным или каким-либо другим способом. Возможно, мир возник сам по себе из абсолютного ничто. Все сущее может быть результатом случайной флуктуации в пустоте, «квантовым переходом» из Ничто в Нечто. Вопрос «Как именно это могло произойти?» стал предметом исследования маленькой, но влиятельной группы физиков, которых иногда называют «теоретиками Ничто». Эти физики (среди которых и Стивен Хокинг), полные метафизического нахальства и наивности, считают, что могут разрешить загадку, которая до них считалась неразрешимой в рамках науки.

Философы, вероятно, вдохновленные таким брожением в науке, стали проявлять больше смелости в онтологических вопросах. Логический позитивизм, отбросивший вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» как бессмысленный, к 60-м годам XX века ушел со сцены, став жертвой собственной неспособности провести практически пригодное различие между осмысленным и бессмысленным. После его кончины метафизика (учение о мире в целом) стала возрождаться. Даже в англоязычном мире «аналитические» философы больше не стеснялись исследовать метафизические проблемы. Самым бесстрашным из множества профессиональных философов, бившихся над тайной бытия в последние десятилетия, был Роберт Нозик из Гарвардского университета, умерший в 2002 году в возрасте 63 лет. Хотя наибольшую известность ему принесла книга «Анархия, государство и утопия», ставшая классикой либертарианства, больше всего Нозика увлекал вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?». В своей последней книге «Философские объяснения» он посвятил пятьдесят страниц разнообразным ответам на этот вопрос, и некоторые из них звучат весьма непривычно. Нозик предлагает читателю вообразить Ничто как силу, «всасывающую объекты в небытие». Он предложил «принцип плодовитости», разрешающий одновременное существование всех возможных миров, и утверждал, что обладает неким мистическим прозрением в основание Вселенной. Что касается коллег, которые могли счесть подобные ответы на самый главный вопрос несколько странными, Нозик не находит им оправдания: «Тот, кто предлагает не странный ответ, очевидно, не понял вопроса»²⁸.

На нынешний день в ответах на вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» мыслители разделились на три лагеря. «Оптимисты» утверждают, что должна быть причина, почему мир существует, и что мы вполне способны ее обнаружить. «Пессимисты» считают, что должна быть причина, почему мир существует, но мы никогда не сможем узнать ее наверняка – возможно, потому что доступная нам часть мира слишком мала, чтобы найти причину, или потому, что причина лежит за пределами того, что доступно человеческому разуму, который природа создала для выживания, а не для проникновения во внутреннюю структуру космоса. И, наконец, «отрицатели» настаивают на том, что никакой причины для существования мира нет, а потому и сам вопрос не имеет смысла.

Необязательно быть философом или ученым, чтобы присоединиться к одному из этих лагерей, – каждый имеет на это право. Марсель Пруст, например, кажется, встал на сторону пессимистов: рассказчик в его эпопее «В поисках утраченного времени», размышляя о том, как дело Дрейфуса раскололо французское общество на враждебные группы, замечает, что политическая мудрость может быть так же бессильна положить конец раздорам в обществе, как «в философии чистая логика бессильна справиться с вопросом бытия».

Предположим, однако, что вы оптимист. Какой подход к тайне бытия будет самым многообещающим? Традиционный, который считает богоподобную сущность необходимым источником возникновения и существования всего сущего? Или научный, который использует идеи квантовой космологии для объяснения того, как Вселенная совершила скачок, возникнув из пустоты? Чисто философский подход, который пытается вывести причину существования мира из абстрактных рассуждений о ценностях или из абсолютной невозможности небытия? Некий мистический подход, который стремится получить ответ через озарение?

В наше время все эти подходы имеют своих сторонников и, на первый взгляд, кажутся заслуживающими внимания. Действительно, только рассмотрев тайну бытия со всех возможных сторон, мы можем надеяться найти какой-то ответ. Тем, кто считает вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» безнадежно неразрешимым или просто бессмысленным, можно напомнить, что интеллектуальный прогресс часто состоит в уточнении именно подобных вопросов таким образом, который не могли себе представить те, кто впервые задал их. Возьмем, например, другой вопрос, поставленный две с половиной тысячи лет назад Фалесом Милетским и прочими досократиками: «Из чего состоит вещество?» Столь всеобъемлющий вопрос может показаться наивным, даже детским, однако, как заметил оксфордский философ Тимоти Уильямсон, досократики «задали один из лучших вопросов, когда-либо заданных, – вопрос, который, в результате мучительных попыток ответить на него, привел к развитию современной науки». Отмахнуться от него с самого начала, признав не имеющим ответа, было бы «немощной и ненужной капитуляцией перед отчаянием, мещанством, трусостью или леностью»²⁹.

Впрочем, именно вопрос тайны бытия может показаться бессмысленным, ведь, по словам Уильяма Джемса, «нет логического моста от несуществования к существованию»³⁰. Однако можем ли мы знать это наверняка, не попытавшись построить такой мост? Некоторые мосты, которые когда-то казались невероятными, уже построены: от неживого к живому (благодаря молекулярной биологии) и от конечного к бесконечному (благодаря математической теории множеств). Сегодня ученые пытаются соединить разум и материю, а также создать единую теорию поля, соединяющую материю и математику. По мере развития таких объединений, возможно, нам удастся разглядеть размытые контуры моста между Ничто и Нечто (хотя, если квантовые физики правы, мост может оказаться туннелем) – будем надеяться, он не окажется ослиным[9].

Разгадка тайны бытия имеет не только интеллектуальные, но и эмоциональные мотивы. Наши эмоции обычно направлены на что-то, связаны с чем-то: я опечален смертью моей собаки; вы радуетесь победе любимой команды; Отелло взбешен неверностью Дездемоны. Однако некоторые эмоции кажутся беспричинными, не связанными ни с чем определенным. Депрессия и оживление, даже если обусловлены чем-то, существуют как бы сами по себе. Хайдеггер утверждал, что на самом глубоком уровне все эмоции таковы. Какой же должна быть эмоция, направленная на весь мир в целом?

Ответ на этот вопрос разделяет людей на две категории: тех, кто улыбается миру, и тех, кто на него хмурится. В качестве известного представителя последней категории можно назвать Артура Шопенгауэра, чей философский пессимизм повлиял впоследствии на таких мыслителей, как Толстой, Витгенштейн и Фрейд. Как заявил Шопенгауэр, если мы удивляемся существованию мира, то это удивление вызвано страхом и болью: именно поэтому «философия, подобно увертюре к опере „Дон Жуан“, начинается с минорного трезвучия». Мы живем не в лучшем, а в худшем из миров, продолжает Шопенгауэр. Небытие «не только мыслимо, но и предпочтительно бытию». Почему? В метафизике Шопенгауэра Вселенная есть представление усилия, одной единой Воли, а все мы, с нашими вроде бы индивидуальными волями, всего лишь крохотные частички этой космической Воли. Даже неживая природа (гравитационное притяжение, непроницаемость материи) тоже является ее частью. А Воля, согласно Шопенгауэру, есть по сути страдание: никакая цель, будучи достигнута, не приносит удовлетворения; Воля либо неудовлетворена и несчастна, либо пресыщена и скучает. Шопенгауэр первым привнес буддийскую идею в западную философию, заявив, что единственный способ избавиться от страдания – это уничтожить волю и таким образом войти в состояние нирваны, которое максимально приближает нас к небытию: «Нет воли – нет идеи, нет мира. Перед нами есть только Ничто». Надо сказать, что сам Шопенгауэр не особо усердствовал в проповедуемом им пессимистическом аскетизме: он любил вкусно поесть, имел немало романов, был сварлив, жаден и одержим тщеславием (своего пуделя он назвал Атман, что на санскрите означает «мировая душа»).

В прошлом веке, по крайней мере в литературе, преобладали хмурые последователи Шопенгауэра, и особенно часто они встречались на бульварах Парижа. Возьмем хотя бы Эмиля Чорана, румынского писателя, который переехал в Париж и превратился в экзистенциального фланера. Даже очарование новой родины не могло уменьшить его нигилистическое отчаяние. «Когда вы осознали, что ничего нет, – писал Чоран, – что окружающее нельзя назвать даже призраком, то вам более нет нужды искать спасения, вы уже спасены и навсегда несчастны»³¹.

Сэмюел Беккет, еще один иммигрант в Париже, тоже страдал от пустоты бытия. Почему, вопрошал Беккет, космос безразличен к нам? Почему мы столь незначительная его часть? Почему мир вообще существует?

Жан-Поль Сартр, находясь в дурном расположении духа, бывал столь же злобно настроен по отношению к миру. Рокантен, герой автобиографического романа Сартра «Тошнота», чувствует, что задыхается от злости на чудовищные массы грубого, бесстыдного существования, окружающие его, когда он сидит под каштаном в вымышленном городе Бувиль (что можно перевести с французского как «Грязь-город»). Абсолютная случайность всего этого поражает Рокантена как абсурдная до неприличия: «Нельзя было даже задаться вопросом, откуда все это берется и как все-таки получается, что существует какой-то мир, а не ничто». «Гнусность!» – невольно вскрикивает он, имея в виду «массы существования», и проваливается в «бесконечную усталость»³².

Американские литературные деятели обычно выражали свой онтологический пессимизм более жизнерадостно. Например, драматург Теннесси Уильямс просто заметил, что «пустота гораздо лучше того, чем природа ее замещает»³³, и опрокинул очередной стаканчик виски. Джон Апдайк выразил свое противоречивое отношение к бытию через выдуманное «второе я» – сексуально озабоченного, склонного к отчаянию еврейского писателя Генри Бека. В одном из рассказов Апдайка Бека пригласили прочитать лекцию в школе-интернате для девочек, где его считали литературной знаменитостью. После лекции, во время ужина в свою честь, Бек «посмотрел вокруг на жующих особей женского пола и увидел их тела, как увидел бы марсианин или моллюск: мясистые пучки нервов, странно сжатые в почку в голове; волосатые костные выпуклости, содержащие несколько фунтов желе, где миллиарды электрических контуров, в основном мертвых, хранят записи, закодированные движения и производят избыток электричества, который давит на безволосую часть головы, вытекая через отверстия в виде страдальческих, полных надежды звуков и обезьяньих ужимок»³⁴. К Беку пришло нигилистическое озарение: «пустоту следовало бы оставить в покое, избавить от усилий стать материей, жизнью и, хуже всего, сознанием»; все сущее – всего лишь «пятно на пустоте». Тем не менее, пребывая в более жизнерадостном расположении духа или изображая жизнерадостность во время записи интервью, Бек способен улыбнуться бытию: «Он верил в достоинство неживого, в хитросплетения живого, в красоту обычной женщины и в здравый смысл обычного мужчины»³⁵. В общем, Бек верил в ценность Нечто по сравнению с Ничто. Приступ онтологического оптимизма Бека напоминает мне о знаменитой американской представительнице трансцедентализма XIX века Маргарет Фуллер, которая частенько восклицала: «Я принимаю Вселенную!» (на что язвительный Томас Карлейл ответил: «Попробовала бы не принять!»).

Пожалуй, самое звучное признание ценности мира не литературное или философское, а музыкальное – предложенное Гайдном в оратории «Сотворение мира»: из музыкального хаоса в начале, из смеси странных гармоник и обрывков мелодий вдруг возникает момент творения, когда Господь восклицает: «Да будет свет!», – и певцы отвечают: «И стал свет», оркестр и хор дружно взрываются мощным и продолжительным до-мажорным аккордом – полной противоположностью печального «минорного трезвучия» Шопенгауэра.

Отношение к бытию в целом не должно определяться лишь темпераментом человека (тем, насколько он желчен или хорошо ли выспался), а должно быть обосновано логически, что можно сделать, только изучая вопрос «Почему есть Нечто, а не Ничто?». Может быть, мир существует как раз потому, что в целом он лучше, чем ничто? Некоторые философы именно так и считают. Они называют себя «аксиархисты» (от греческого «ценность – важнее всего!») и утверждают, что космос мог появиться в ответ на потребность в ценности. Если они правы, то мир (и наше существование в нем) может быть лучше, чем нам кажется. Нам следует внимательнее смотреть вокруг, чтобы заметить его трудноуловимые достоинства – например, скрытые гармонии и маленькие радости.

Другие утверждают, что победа Нечто над Ничто вполне могла быть результатом слепого случая. Ведь возможны множества способов существования Нечто (миры, где все голубое, или миры, сделанные из сыра) и всего лишь один способ существования Ничто. Если допустить, что все возможные миры получили равный шанс в космической лотерее, то с очень высокой вероятностью одно из многих Нечто выиграет у одинокого Ничто. Если выяснится, что мир и вправду приключился случайно, то нам придется несколько снизить требования к нему: если Вселенная – это результат выигрыша в космической лотерее, то выигравший мир вполне может быть весьма посредственным: не слишком добрым и не слишком злым, не слишком упорядоченным и не слишком хаотичным, не слишком красивым и не слишком уродливым. Ведь посредственных вариантов очень много, а по-настоящему хорошие или ужасные – большая редкость.

С другой стороны, если ответ на загадку существования окажется теистическим или квази-теистическим (то есть включает что-то вроде творца), тогда отношение к миру будет зависеть от природы этого творца. Основные монотеистические религии утверждают, что мир был создан всеблагим и всемогущим Богом. Если это так, то приходится смотреть на мир более или менее благосклонно, несмотря на его недостатки, как физические (вроде избыточных элементарных частиц и взрывающихся звезд), так и моральные (например, больные раком дети и холокост).

Впрочем, некоторые религии придерживаются другой точки зрения. Гностики (религиозное направление, включившее в себя множество ересей и процветавшее в первый раз в эпоху раннего христианства, а потом вновь – в эпоху Возрождения) считали, что материальный мир был создан не благим божеством, а злым демиургом, и этим оправдывали свою ненависть ко всему материальному. (Если бы правоверные христиане и гностики могли прийти к взвешенному компромиссу и согласиться, что мир был создан существом, которое злобно на 100 %, но эффективно только на 80 %, то я, пожалуй, к ним бы присоединился.)

Из всех возможных ответов на загадку существования самым волнующим, пожалуй, стало бы открытие, что, вопреки всему, мир есть причина самого себя. Этот вариант впервые предложил Спиноза, который смело (хотя и несколько невнятно) утверждал, что все сущее состоит из единой бесконечной субстанции и все отдельные сущности, как физические, так и психические, являются лишь временными изменениями этой субстанции – как волны на поверхности океана. Спиноза называл эту бесконечную субстанцию «Deus sive Natura» («Бог или Природа»). По мнению Спинозы, Бог и природа не могут быть отдельны друг от друга, потому что тогда они взаимно ограничат друг друга. Поэтому мир сам по себе божественен: вечен, бесконечен и есть причина самого себя, а стало быть, заслуживает от нас почтительного и благоговейного отношения. Такое метафизическое понимание мира, согласно Спинозе, ведет к «интеллектуальной любви» к нему – высочайшая цель для человека и максимальное приближение к бессмертию.

Нарисованная Спинозой картина мира, который есть причина самого себя, захватила воображение Альберта Эйнштейна. В 1921 году один нью-йоркский рабби спросил Эйнштейна, верит ли тот в бога, и получил следующий ответ: «Я верю в Бога Спинозы – в бога, который проявляет себя в существующей гармонии мира, а не в бога, который занят судьбами и делами людей»³⁶.

Идея, что мир каким-то образом содержит в себе ключ к своему собственному существованию – а стало быть, существует по необходимости, а не в силу случайности, – созвучна размышлениям метафизически настроенных физиков, таких как сэр Роджер Пенроуз и покойный Джон Арчибальд Уилер (придумавший термин «черная дыра»).

Предполагалось даже, что без человеческого разума мир не мог бы быть причиной самого себя. Хотя на первый взгляд мы являемся лишь ничтожно малой частью космоса, именно наше сознание превращает мир как целое в реальность. В этой гипотезе, иногда называемой «антропным принципом участия», реальность образована самоподдерживающейся петлей причинности: мир создает нас, а мы, в свою очередь, создаем мир. Это чем-то похоже на роман Пруста, в котором на протяжении тысяч страниц описываются жизнь и страдания героя, а в самом конце он принимает решение написать тот самый, только что прочитанный нами, роман. Подобная фантазия (мы творим мир, и одновременно мир творит нас!) может показаться слишком хороша, чтобы быть правдой, тем не менее в поисках ответа на вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» мы неизбежно должны расстаться с прежними представлениями о мире и о своем месте в нем. Удивление, вызываемое в нас самим существованием Вселенной, может превратиться в невиданное восхищение, когда мы начнем прозревать, в самых общих чертах, причину ее существования. Наше легкое беспокойство о хрупкости сущего может уступить место уверенности в том, что мир окажется гармоничным, ясным и интеллектуально надежным или, напротив, может превратиться в космический ужас, когда мы осознаем, что все, окружающее нас, – всего лишь онтологический мыльный пузырь, который может в любой момент лопнуть, без всякого предупреждения. И тогда наше нынешнее ощущение потенциального могущества человеческой мысли может уступить место смиренному принятию пределов разума или восхищению его прыжкам и полетам – или и тому и другому одновременно. Возможно, мы почувствуем то же, что почувствовал математик Георг Кантор, открыв новые глубины в понятии бесконечности: «Я вижу это, но не верю!»³⁷

Прежде чем углубиться в загадку существования, было бы справедливо отдать должное пустоте. Как писал немецкий дипломат и философ Макс Шелер, «тот, кто не заглянул в бездну абсолютного Ничто, совершенно неспособен увидеть невероятную позитивность осознания, что существует Нечто, а не Ничто»³⁸.

Давайте теперь ненадолго погрузимся в эту бездну, в полной уверенности, что вернемся назад не с пустыми руками: как говорится, кто ищет, тот найдет.