Читать книгу Почему существует наш мир? Экзистенциальный детектив - Джим Холт - Страница 8

Хотя письмо, утверждающее, что никакой тайны бытия нет, стало для меня неожиданностью, на самом деле его следовало бы ожидать. За неделю до этого газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала мою рецензию на книгу Ричарда Докинза «Бог как иллюзия». В этой рецензии я высказал мнение, что вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» может служить последним бастионом деистов против наступления науки. «Если существует всеобъемлющее объяснение нашего вероятностного и тленного мира, – писал я, – оно, видимо, должно взывать к чему-то, что закономерно и нетленно и что можно назвать Богом»⁵⁴. Именно эти строки задели за живое автора письма, Адольфа Грюнбаума.

Это имя мне хорошо знакомо. В философском мире Адольф Грюнбаум пользуется невероятным уважением, и можно назвать его величайшим из ныне живущих философов науки. В 50-е годы XX века Грюнбаум стал знаменит как передовой мыслитель в области тонкостей пространства и времени. Через три десятилетия он получил еще большую известность (в том числе скандальную), устроив мощную и последовательную атаку на психоанализ Фрейда. В результате большинство психоаналитиков яростно набросились на Грюнбаума, а его портрет появился на первой странице научного раздела «Нью-Йорк таймс». Все это мне было известно, а вот чего я не знал, так это того, что Грюнбаум – заклятый враг религии. Похоже, его особенно разозлило использование тайн космоса для укрепления веры в сверхъестественного творца. По мнению Грюнбаума, вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» не дорога к Богу или чему-либо еще, а просто, пользуясь термином из его родного немецкого, Scheinproblem, то есть псевдопроблема.

Что сделало Грюнбаума таким ярым отрицателем? Я мог бы понять того, кто считает тайну бытия неразрешимой по своей сути, но со смехом отмахнуться от нее как от псевдопроблемы казалось мне уж слишком высокомерным. Однако если Грюнбаум окажется прав, то все старания объяснить существование мира будут колоссальной потерей впустую потраченных сил, бесплодной затеей. Зачем пытаться разрешить загадку, если ее можно просто рассеять? Зачем охотиться на Снарка, если там водятся только Буджумы? Так что ответ Грюнбауму я писал с некоторым трепетом: нельзя ли нам поговорить? Он ответил с характерной живостью, пригласив меня приехать к нему в Питтсбург, где он жил и преподавал последние пятьдесят лет. В своем письме он сообщил, что будет рад объяснить, почему тайна бытия не может быть отправной точкой, даже если понадобится несколько дней, чтобы меня в этом убедить. Он также был готов помочь мне разобраться в философии, причем я мог выбирать любые интересующие меня темы.

Я никогда не бывал в Питтсбурге и знал о нем только из фильма «Танец-вспышка», но мне очень хотелось познакомиться с Грюнбаумом и увидеть реку Мононгахила, поэтому я взял билет на первый же подходящий рейс из Нью-Йорка и пару часов спустя уже снял номер в гостинице, весьма удобно расположенной в тени устремленного ввысь неоготического здания Собора познания Университета Питтсбурга. Мой наставник Грюнбаум, дружелюбно улыбаясь, уже с нетерпением ждал меня в вестибюле. Вечером, за ужином в ресторане, он поведал мне об истоках своей антипатии к религии.

Грюнбаум родился в 1923 году в Германии, в городе Кельне, в бурные времена Веймарской республики. Кельн, с его знаменитым собором, был в основном католическим городом. Семья Грюнбаумов принадлежала к небольшой еврейской диаспоре, насчитывавшей около двенадцати тысяч человек. Они жили на Рубенсштрассе, названной в честь великого голладского художника. Когда Грюнбауму исполнилось десять лет, к власти пришли нацисты. Он хорошо помнит, как его избили на улице хулиганствующие юнцы, заявив, что «die Juden haben unseren Heiland getötet» (евреи убили нашего Спасителя). Он также вспоминает, что его интерес к занятиям спортом был «психологически угнетен» из-за тесной связи между нацистскими массовыми митингами и спортивными парадами.

В существовании Бога Грюнбаум усомнился еще в детстве, испытывая отвращение к «этически чудовищной» библейской истории, в которой Авраам призван принести в жертву своего невинного сына в качестве доказательства преданности Богу. Он также считал абсурдным запрет на произнесение имени Бога, Яхве. Когда мальчик беспечно произнес его в еврейском классе, учитель, застучав по столу, сказал, что это худший проступок для еврея.

Разочарование в религии совпало с началом увлечения философией. Раввин в домашней синагоге часто упоминал Канта и Гегеля в проповедях. Заинтересованный Грюнбаум открыл книгу по философии для начинающих, в которой, помимо всего прочего, обсуждался вопрос происхождения Вселенной. Он также начал читать Шопенгауэра, восхищаясь как его страстно атеистическим буддизмом, так и литературным даром.

К 1936 году, когда ему исполнилось 13 лет и пришло время бар-мицвы, Грюнбаум уже был убежденным атеистом. В следующем году его семья сбежала из нацистской Германии в Соединенные Штаты, где осела в южном Бруклине. Грюнбаум ездил в школу в Бронксе – полтора часа на метро в каждую сторону – и овладел английским с помощью двуязычного издания пьес Шекспира. Во время Второй мировой войны его призвали в армию, где он стал офицером разведки. В 22 года он вернулся в Германию с американской армией и допрашивал захваченных нацистов в Берлине. Я удивился, когда узнал, что среди тех, кого он допрашивал, был Людвиг Бибербах, создатель гипотезы Бибербаха, которая десятки лет стояла в списке неразрешенных математических проблем, на строчку ниже теоремы Ферма. Меня потрясла мысль, что Бибербах был реальным человеком из плоти и крови, не говоря уже о том, что он обычно читал лекции студентам Берлинского университета, одетый в нацистскую военную форму. Грюнбаум относился к нацистскому математику с презрением: не только моральным, но и интеллектуальным. Поддерживая антисемитизм Гитлера, Бибербах публично утверждал, что нордические математики использовали здравый геометрический подход в своей науке, тогда как еврейские умы оперировали болезненно абстрактными понятиями. Грюнбаума приводил в ярость тот факт, что Бибербах умышленно не упоминал «вопиющий пример», противоречащий этому обобщению, а именно еврейского физика Альберта Эйнштейна, чья теория относительности показала, что гравитация на самом деле является геометрией. По словам Грюнбаума, у него низкий порог негодования, когда дело касается «небрежных, нечестных и предвзятых аргументов» – включая аргументы о причинах существования Вселенной. Несмотря на преклонный возраст и тщедушность, Грюнбаум на аппетит не жаловался. Он умял закуску из телятины, огромную тарелку макарон, за которой последовала тарелка грибов. Отказавшись от вина (от которого его тошнит), он весь ужин потягивал коктейль «Космополитен» и, с образцовой дикцией и остаточным немецким акцентом, развлекал меня философскими сплетнями, а потом любезно отвез обратно в гостиницу. По дороге мы проезжали мимо внушительной церкви, вероятно, одного из архитектурных сокровищ Питтсбурга. «Вы здесь молитесь?» – спросил я, пытаясь скрыть озорство в голосе. «Ну конечно же, каждый день молюсь!» – ответил он.

На следующий день я сидел в своем гостиничном номере, с трудом разгребая внушительную кипу перепечаток из различных философских журналов, которые дал мне профессор (статьи носили умопомрачительные названия, вроде «Недостатки деистической космологии» и «Псевдопроблема создания мира»), и пытался понять, почему Грюнбаум так пренебрежительно относится к тайне бытия. Его презрение к тем, кто воспринимает ее всерьез, ясно читалось на каждой странице: они не просто «тупые», а «тупее некуда», их рассуждения «вульгарны», «грубы», «причудливы» и «бессмысленны» и сводятся «просто к фарсу», они не просто «глупы», а «смехотворно глупы». Мне не понадобилось много времени, чтобы понять, почему он так относится к этому вопросу. В отличие от Лейбница и Шопенгауэра, в отличие от Витгенштейна, и Хайдеггера, и Докинза, и Хокинга, и Пруста, в отличие от множества современных философов, ученых и теологов, а также любого более-менее вдумчивого человека, Грюнбаум не видел ничего удивительного в том, что мир существует. И он твердо убежден, что удивляться тут нечему. Давайте еще раз вспомним основную загадку, как ее первоначально сформулировал Лейбниц: почему существует Нечто, а не Ничто? Грюнбаум с надлежащей пышностью (и, возможно, с оттенком иронии) называет это Изначальным экзистенциальным вопросом. Однако что делает его законным вопросом? Как и любой другой вопрос, он основан на скрытых допущениях. Он не только предполагает, что должно быть какое-то объяснение существованию мира, но и безо всяких оснований считает, что миру нужно объяснение, что в отсутствие некой доминирующей причины или мотива Ничто возобладало бы над Нечто. Но почему Ничто должно возобладать? Те, кто удивляется существованию мира, подобного нашему, который наполнен жизнью, звездами, сознанием, темной материей и много чем еще, чего мы пока даже не обнаружили, похоже, имеют интеллектуальный предрассудок, предпочитая Нулевой мир. Они подсознательно верят, что Ничто является естественным состоянием, онтологическим вариантом по умолчанию. И только отклонения от Ничто загадочны и требуют объяснения. Откуда же они взяли эту веру, которую Грюнбаум насмешливо называет «спонтанностью Ничто», – веру, которую они даже не считают нужным защищать? Как утверждает Грюнбаум, независимо от того, осознают они это или нет, эту веру они получили из религии. Даже атеисты вроде Докинза незаметно для себя впитали ее «с молоком матери». Спонтанность Ничто есть типично христианская концепция, вдохновленная догмой сотворения мира из ничего, которая возникла во втором веке после Христа. Согласно христианской доктрине, Бог, будучи всемогущим, не нуждался в наличии чего-то, из чего можно сотворить мир, и создал его из полной пустоты. (Предположительно, изложенная в Книге Бытие история о сотворении мира путем установления порядка в некоем водяном хаосе может быть отброшена как мифопоэтическая вольность.) Однако, согласно христианской догме, Бог не только создатель этого мира, но и его опора. Созданный мир в своем дальнейшем существовании полностью зависит от Всевышнего, который неустанно поддерживает его в состоянии бытия. Если бы Господь перестал поддерживать Вселенную даже на мгновение, то, говоря словами архиепископа Уильяма Темпла, мир «обрушился бы в небытие»⁵⁵. Вселенная не похожа на дом, который продолжает стоять после того, как строитель закончил работу. Она скорее похожа на автомобиль, опасно балансирующий на краю пропасти: без божественных сил, поддерживающих его равновесие, он рухнет в бездну небытия.

Ни древние греки, ни древние индийские философы не разделяли христианскую идею сотворения из ничего. Поэтому, как заметил Грюнбаум, неудивительно, что их ничуть не беспокоил вопрос, почему существует Нечто, а не Ничто. Именно философы-церковники, такие как Блаженный Августин и Фома Аквинский, внедрили эту идею в западную философию.

Учение об онтологической зависимости мира от Бога (Грюнбаум называет его Аксиомой зависимости) сформировало мышление таких рационалистов, как Декарт и Лейбниц, приведя их к убеждению в том, что, если бы не постоянные усилия Всевышнего по поддержанию бытия, Ничто возобладало бы. Таким образом, отсутствие причины было для них немыслимо. Даже сегодня, когда мы спрашиваем, почему существует Нечто, а не полное Ничто, мы, осознанно или нет, следуем по пути, проложенному ранними иудаизмом и христианством.

Получается, что Изначальный экзистенциальный вопрос покоится на допущении Спонтанности Ничто, а Спонтанность Ничто основана на Аксиоме зависимости, которая оказывается лишь примитивной и безосновательной теологической чепухой.

Впрочем, это было лишь началом изложения дела Грюнбаумом. Не удовлетворившись указанием на то, что Изначальный экзистенциальный вопрос основан на сомнительных допущениях, он хотел показать, что эти допущения попросту ложны. С его точки зрения, нет никакой причины удивляться существованию мира, восхищаться им или ломать голову над его причиной. Грюнбаум убежден, что ни одно из свойств Ничто (его предполагаемая простота, естественность, отсутствие непредсказуемости и так далее) не делает его фаворитом в тотализаторе реальности.

В самом деле, если посмотреть на материю эмпирически (как и следует современным людям с научным складом ума), то мы обнаружим, что существование мира следует ожидать с высокой степенью вероятности. Как выразился Грюнбаум: «Что может быть более банальным эмпирически, чем существование чего-нибудь?» С его точки зрения, вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?» столь же надувательский, как и вопрос «Когда вы перестали бить свою жену?».

Позднее в тот же день, по дороге через тенистый кампус Университета Питтсбурга на очередную встречу с Грюнбаумом, я был преисполнен решимости настаивать на тайне бытия и онтологических претензиях Ничто. Кабинет Грюнбаума располагался на самом верху Собора познания (как мне сказали, это самое высокое академическое здание в Западном полушарии). Башня собора выглядела как чудовищно увеличенный в размерах шпиль готической церкви. Оказавшись под нервюрным крестовым сводом вестибюля, я невольно оглянулся в поисках нефа, апсиды и алтаря. Впрочем, это был светский собор, предназначенный не для поклонения какому-либо божеству, а для получения знаний, поэтому все, что я увидел, были двери лифтов. Я поднялся на одном из них на двадцать пятый этаж, где меня уже ждал мой наставник, ставший моим собеседником. После небольшой светской беседы на тему психоанализа я поинтересовался у него, не согласится ли он, что концепция Ничто, по крайней мере, имеет смысл. Разве не могло бы случиться так, что вместо мира, который мы видим вокруг, не было бы вообще ничего?

– Я много и мучительно размышлял над этим вопросом, – ответил Грюнбаум, нарочито медленно выговаривая каждое слово. – Некоторые приводили аргументы против внутренней непротиворечивости концепции Ничто, но многие из этих аргументов кажутся мне ошибочными. Возьмем, например, утверждение, что абсолютная пустота невозможна, потому что мы не можем ее вообразить. Ну гиперпространственную физику мы тоже не можем себе представить! Однако в мои задачи не входит доказательство того, что Нулевой мир является реальной возможностью, – это проблема Лейбница, Хайдеггера и христианских философов, а также тех, кто хочет использовать в своих интересах вопрос «Почему существует Нечто, а не Ничто?». Если Ничто невозможно, то, как говорили в Средние века, cadit quaestio, то есть вопрос отпадает – и я могу пойти выпить пива!

– Но разве ничто не есть простейшая форма, возможная для реальности? – спросил я. – И разве пустота не является наиболее вероятным вариантом воплощения мира – если, конечно, не существует какой-либо причины или принципа, которые заполняют пустоту сонмом существующих вещей?

– Разумеется, я согласен, что в принципе Ничто есть простейший вариант. Но даже в этом случае почему простота – предполагаемая простота! – непременно приводит к появлению Нулевого мира в отсутствие доминирующей причины? Что делает простоту онтологическим императивом?

Грюнбаум пожаловался, что утверждение «Простота Ничто делает его объективно более вероятным» стало настоящей мантрой:

– Некоторые ученые и философы таращатся на мир со словами «Мы знаем, что более простые теории с большей вероятностью ближе к истине», но это всего лишь их собственные психологические комплексы и эвристические подходы. К реальному миру это никакого отношения не имеет. Возьмите химию. В античные времена Фалес Милетский считал, что вся химия основана на единственном элементе – воде. Когда дело касается простоты, теория Фалеса Милетского безусловно выигрывает в схватке с «полихимией» Менделеева, созданной в XIX веке и постулирующей целую периодическую таблицу элементов. Однако именно теория Менделеева соответствует реальности.

Тогда я попробовал зайти с другой стороны, не упоминая более простоту. Разве не является Ничто наиболее естественной формой, которую может принять реальность?

Грюнбаум слегка нахмурился:

– Мы знаем, что является «естественным», только из эмпирических наблюдений мира. Логически вполне возможно, что человек вдруг спонтанно превратится в слона, но мы ничего подобного не наблюдали. Поэтому у нас не возникает ни малейшего желания спросить, почему эта логическая возможность не реализуется. С другой стороны, обрушение небоскреба иногда действительно случается, и когда это происходит, мы хотим объяснений, потому что случившееся идет вразрез с эмпирическими данными об отсутствии обрушения небоскребов. В самом деле, отсутствие таких случаев настолько распространено, что мы оправданно считаем это «естественным». А в том, что касается Вселенной, то мы никогда не наблюдали ее несуществование, не говоря уж о том, чтобы найти доказательства «естественности» такого несуществования. Тогда почему нас должно интересовать объяснение причин ее существования?

И тут я решил, что поймал его:

– Но мы ведь наблюдали ее несуществование! Теория Большого взрыва говорит нам, что Вселенная появилась около четырнадцати миллиардов лет назад. Это капля в море по сравнению с вечностью. Чем занималась Вселенная в бесконечный промежуток времени до сингулярности Большого взрыва, как не тем, что не существовала? И разве это не делает несуществование естественным со стоянием?

Грюнбаум с легкостью разбил это возражение:

– Что с того, что прошлое Вселенной конечно? Физика не позволяет нам экстраполировать в прошлое и сказать, что до сингулярности было Ничто. Это элементарная ошибка, которую совершают многие из моих оппонентов. Они мысленно представляют себя в начальной сингулярности как наблюдателей, обладающих памятью, и это дает им непреодолимое ощущение, что должны были быть более ранние моменты времени. Однако модель Большого взрыва учит нас тому, что до начала никакого времени не существовало.

«Похоже, что Грюнбаум – тайный последователь Лейбница в вопросах времени», – подумал я. В конце XVII века Лейбниц и Ньютон сделали ставки на соперничающие объяснения истинной природы времени. Ньютон занял позицию «абсолютизма», утверждая, что время не ограничено пределами физического мира и тем, что в нем происходит. «Абсолютное, истинное и математическое время, само по себе и по своей природе, течет одинаково, безотносительно к чему-либо внешнему»⁵⁶, – заявил Ньютон. Лейбниц, напротив, выбрал позицию «реляционизма» и, опровергая Ньютона, утверждал, что время – это всего лишь отношение между событиями. В неподвижном мире (где ничего не происходит и не меняется) время попросту не существует. Признавая, что до Большого взрыва времени не было, Грюнбаум, похоже, вторит Лейбницу, полагая, что не имеет смысла говорить о времени в состоянии Ничто, не имеющем ни часов, ни событий.

Но когда я высказал эти соображения вслух, Грюнбаум ответил словесным джиу-джитсу:

– Нет, Джим, я всего лишь проявляю философскую гибкость, что необязательно означает согласие с точкой зрения Лейбница. Не исключено, что кто-то может вообразить течение времени в Нулевом мире, как это сделал Ньютон, но модель Большого взрыва работает совсем не так! Сама модель утверждает, что начальная сингулярность отмечает временную границу. Если вы считаете модель физически верной, то именно в этот момент начинается время.

– То есть вы утверждаете, что сама идея возникновения мира из ничего не имеет смысла?

– Именно так. Потому что она предполагает процесс, разворачивающийся во времени. Вопрос о том, как появилась Вселенная, прежде всего означает, что вы принимаете существование более ранних моментов времени, когда не существовало ничего. Если бы теория позволяла нам рассуждать о таких ранних моментах – о времени до Большого взрыва, – то мы могли бы спросить, что происходило раньше. Однако теория нам этого не позволяет. Нет никакого «раньше». Так что нет никакой щели, куда мог бы проскользнуть Бог. С тем же успехом можно сказать, что Вселенная возникла из нирваны!