Читать книгу Случайная вакансия - Джоан Кэтлин Роулинг - Страница 23

После большой перемены прошел один урок и начался второй; тут-то Стюарт «Пупс» Уолл и улизнул из школы. На прогул он решился не с бухты-барахты: еще вчера вечером у него созрела мысль промотать сдвоенный урок информатики. В принципе, промотать можно было любой урок, но получилось так, что его лучший друг Эндрю Прайс (более известный как Арф) был в другой группе по информатике, и Пупс, как ни старался, не мог снизить свою успеваемость, чтобы оказаться там же.

Пупс и Эндрю, видимо, в равной степени отдавали себе отчет, что в их отношениях уважение в основном имеет однонаправленный характер: от Эндрю к Пупсу; вместе с тем только Пупс сознавал, что нуждается в Эндрю больше, чем нужен ему сам. В последнее время Пупс начал рассматривать эту зависимость как свою слабость, но рассудил так: если компания Эндрю ему в кайф, а на этом сдвоенном уроке он все равно ее лишен, то можно и свалить.

От доверенного информатора Пупс узнал, что единственный надежный способ смыться с территории школы «Уинтердаун» так, чтобы тебя не засекли из окон, – это перелезть через стену возле навеса для велосипедов. Так он и поступил, благополучно приземлившись в небольшом переулке с другой стороны. После этого он заспешил прочь по узкой тропинке и свернул влево, на грязную и оживленную главную дорогу.

На безопасном расстоянии уже можно было закурить и не спеша прошвырнуться мимо убогих лавчонок. Через пять кварталов Пупс еще раз повернул влево – туда, где начиналось предместье Филдс. Одной рукой он на ходу ослабил школьный галстук, но снимать не стал. Его ничуть не заботила печать школярства. Пупс никогда не старался замаскировать школьную форму в угоду большинству – не прикалывал к лацканам значки, не завязывал галстук модным узлом; форму он носил с презрением каторжника.

Ошибка, которую допускало девяносто девять процентов человечества, заключалась, с точки зрения Пупса, в том, что люди стыдились быть собой и лгали, выдавая себя за других. Девизом Пупса, его оружием и щитом была честность. Честность пугала окружающих; она повергала их в шок. Но были среди людей и такие, которых, как выяснил Пупс, затянуло болото стеснительности и притворства, страха открыть другим свои принципы, а Пупса привлекали вещи пусть неприглядные, но честные – безыскусность, даже грязишка, которая унижала и отвращала чистоплюев вроде его папаши. Пупс много размышлял о мессиях и париях, о записных безумцах и преступниках, о благородных неприспособленцах, отвергаемых сонными массами.

Самое сложное, самое достойное – это оставаться собой, даже если ты жесток и опасен, в особенности если ты жесток и опасен. Для того чтобы не подавлять в себе животное, тоже требуется храбрость. Хотя чересчур усердствовать и выдавать себя за животное, преувеличивать и кичиться тоже нельзя: стоит единожды ступить на эту дорожку – и ты превратишься в очередного Кабби, притворщика и лицемера. В уме Пупс часто употреблял термины «аутентичный» и «неаутентичный»; в них ему виделся прицельный смысл, направленный, как лазерный луч, и на него самого, и на других. Для себя он решил, что обладает чертами, которые достойны считаться аутентичными, – их следовало поощрять и культивировать, но вместе с тем некоторые аспекты его личности были противны природе, поскольку проистекали из неправильного воспитания, а значит, относились к категории неаутентичных, – эти следовало искоренять. В последнее время он пробовал руководствоваться аутентичными, с его точки зрения, побуждениями и в то же время игнорировать или подавлять такую неаутентичную сущность, как чувство вины и страха, которое, похоже, влекли за собой его действия. Здесь, безусловно, требовалась определенная практика. Он хотел обрести внутреннюю жесткость и неуязвимость, преодолеть боязнь последствий, отбросить туманные понятия «добро» и «зло».

Чем в последнее время раздражала Пупса зависимость от Эндрю, так это прежде всего тем, что своим присутствием тот нередко лимитировал или вовсе пресекал полноту выражения его аутентичного «я». Над Эндрю довлел им же самим выдуманный кодекс порядочности, и Пупс не раз ловил на лице старого друга плохо скрываемое выражение неудовольствия, смущения и разочарования. Эндрю, к примеру, отвергал крайние формы издевок и травли; участие в таких делах было для Эндрю неаутентичным, за исключением тех случаев, когда он бы сам этого захотел – по-настоящему, неодолимо. Вся штука в том, что Эндрю придерживался именно той морали, которой Пупс объявил войну. Пупс подозревал, что для достижения полной аутентичности правильнее всего было бы послать Эндрю куда подальше, причем без всяких сантиментов, но, как ни крути, общество Эндрю было для него предпочтительнее любой другой компании.

Пупс не сомневался, что знает себя досконально; он исследовал все уголки и закоулки своей психики с таким вниманием, какого нынче не уделял ни одной другой проблеме. Часами он расспрашивал себя о своих побуждениях, желаниях и страхах, пытаясь разграничить то, что дано ему от природы, и то, что привнесено воспитанием. Изучив свои привязанности (никто из знакомых – таково было его убеждение – не умел быть честным сам с собой: люди просто плыли по течению в какой-то полудреме), он пришел к выводу, что самое большое расположение испытывает к Эндрю, которого знает с пяти лет; что сохраняет – так уж получилось – привязанность к матери, хотя с возрастом научился видеть ее насквозь, и что Кабби, символ и оплот неаутентичности, вызывает у него активное презрение.

На своей странице в «Фейсбуке», которую он лелеял, как ничто другое, Пупс выделил цитату, раскопанную на родительских книжных полках:

…Я не хочу «верующих», я полагаю, я слишком злобен, чтобы верить в самого себя… Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым… Я не хочу быть святым, скорее шутом… Может быть, я и есмь шут…[5]

Эндрю она необычайно понравилась, а Пупсу понравилось, что друг ее оценил.

Проходя мимо букмекерской конторы – это заняло считаные секунды, – Пупс обратился мыслями к отцовскому другу, покойному Барри Фейрбразеру. Три размашистых шага – и реальные плакаты с беговыми лошадьми на клочковатой траве уступили мес-то воображаемому портрету бородатого живчика Барри и такому же воображаемому смеху Кабби, радостно встречавшему не столько плоские шуточки Барри (тот порой даже не успевал сострить), сколько само присутствие бородача. Здесь Пупс пресек эту тему и не стал расспрашивать себя, почему вдруг инстинктивно содрогнулся; он даже не задался вопросом, был покойник аутентичной личностью или нет; выкинув из головы и Барри Фейрбразера, и абсурдные переживания отца, он просто зашагал дальше. Почему-то в последнее время Пупсу было тоскливо, хотя одноклассников он веселил, как прежде. Он ведь не просто так стремился сбросить оковы морали, а лишь для того, чтобы восстановить все то, что в нем подавили, все, что он растерял, когда вышел из детства. Пупс хотел восстановить своего рода невинность и проторил к ней путь сквозь те качества, которые считались вредными, но, как ни парадоксально, виделись Пупсу единственно надежными вехами на подступах к аутентичности, к некой чистоте. Любопытно, в самом деле, как часто все истины оказывались вывернутыми наизнанку и противоречили тому, что ему вдалбливалось; Пупс даже стал думать, что истина – это и есть житейская мудрость, поставленная с ног на голову. Его влекли темные лабиринты и неслыханные препоны, что маячили внутри; он хотел расколоть благонравие и разоблачить ханжество; хотел смести запреты, чтобы выжать знание из их кровавого нутра; хотел обрести дар аморальности, пройти крещение неискушенностью и простотой.

Потому-то он и решил сегодня нарушить одно из немногих еще не попранных им правил школьного распорядка и свалил с уроков, чтобы наведаться в Поля. Дело было не только в том, что грубый пульс жизни бился там ближе к поверхности, чем в других известных ему местах; помимо всего прочего, у него теплилась надежда встретить кое-кого из пресловутых личностей, вызывавших его любопытство, а еще (только он в этом себе не признавался, потому как, вопреки обыкновению, не находил нужных слов) он искал открытую дверь, и смутное припоминание, и вход в свое – но не свое – жилище.

Двигаясь не в материнском автомобиле, а на своих двоих мимо домов цвета оконной замазки, он отметил, что граффити чернеют далеко не на всех стенах, что строительный мусор валяется далеко не везде и что некоторые здания подражают (с его точки зрения) благопристойности Пэгфорда: те же тюлевые занавески на окнах и безделушки на подоконниках. Из машины его взгляд сам собой падал на заколоченные досками проемы и захламленные лужайки. Аккуратные дома были ему неинтересны. Пупса привлекали хаос и беззаконие, пусть даже сотворенные мальчишескими руками при помощи баллончика с краской.

Где-то поблизости (точного адреса он не знал) жил Дейн Талли. Семья Талли считалась неблагополучной. Двое старших братьев и папаша годами не вылезали из тюряги. Поговаривали, будто не так давно у Дейна были разборки с каким-то девятнадцатилетним парнем, так отец отправился вместе с ним на стрелку и отметелил старших братьев обидчика. Талли пришел на урок с изрезанной физиономией, распухшей губой и подбитым глазом. Поскольку в школе он появлялся редко, все решили, что ему просто захотелось продемонстрировать боевые ранения.

Пупс не сомневался, что на его месте повел бы себя иначе. Торговать разбитым лицом – это ведь неаутентично. Пупс хотел бы подраться и преспокойно жить дальше; узнать о его подвигах мог бы лишь случайный свидетель.

Сам он никогда не получал по морде, хотя в последнее время все чаще нарывался. У него нередко возникал вопрос: какое будет ощущение, если ввязаться в драку? Он догадывался, что аутентичность включает (точнее, не исключает) насилие. Готовность бить и держать удар была для него той формой мужества, к которой он хотел бы прийти. Ему не доводилось пускать в ход кулаки – до сих пор хватало языка, но теперь он презирал хлесткость речи и восхищался аутентичной брутальностью. В том, что касалось холодного оружия, Пупс рассуждал более осмотрительно. Если сейчас приобрести финку и не таясь носить с собой, это будет вопиюще неаутентичным актом, жалким подражанием Дейну Талли и ему подобным; Пупс ни под каким видом не стал бы обезьянничать. Но если настанет такой момент, когда волей-неволей придется обзавестись ножом, это будет совсем другое дело. Пупс этого не исключал, хотя признавался себе, что такая перспектива ему не по нутру. Его пугали предметы, способные пронзить плоть: иглы, лезвия. Когда их еще в подготовительной школе Святого Фомы возили на прививку от менингита, он единственный грохнулся в обморок. Эндрю давно обнаружил, что один из немногочисленных способов вывести Пупса из равновесия заключается в том, чтобы открыть при нем адреналиновую шприц-ручку «Эпипен», с которой Эндрю не расставался из-за тяжелой аллергии на арахис. У Пупса начиналась дурнота, когда Эндрю, размахивая этим инструментом, делал вид, что сейчас его уколет.

Пупс брел куда глаза глядят и вдруг заметил указатель: «Фоули-роуд». Там жила Кристал Уидон. Он был далеко не уверен, что она сейчас в школе, и не собирался показывать, что ради нее притащился в этот район. У них была договоренность на вечер пятницы. Родителям он сказал, что пойдет к Эндрю, потому что им задали совместный проект по английскому. Кристал, надо думать, понимала, зачем он назначил встречу, и, похоже, не возражала. Она и раньше разрешала ему запускать руку ей в трусы; его пальцам было горячо, упруго и скользко у нее внутри, а еще ему дозволялось расстегивать ей лифчик и брать в руки тяжелые, теплые груди.

В свое время Пупс выдернул ее с рождественской дискотеки и под изумленными взглядами Эндрю и прочих повел в укромное местечко за театральным залом. Она, судя по всему, поразилась не менее других, но, как он и рассчитывал, особо сопротивляться не стала. Пупс сделал вполне осознанный выбор и даже приготовил хладнокровные, циничные ответы на подколы и насмешки одноклассников. «Все вы тут эгоисты, а я – альтруист». Он отрепетировал свою реплику заранее, но все равно пришлось растолковывать открытым текстом: «Это вы, дети, привыкли дрочить. А мне мохнатка нужна».

Улыбочки как рукой сняло. Он видел: все, включая Эндрю, проглотили языки, когда доперли, что он внаглую шел к цели – к единственной стоящей цели. Вне сомнения, Пупс выбрал кратчайший путь, обнаружив завидную практичность, и теперь каждый спрашивал себя: почему ему самому не пришло в голову такое простое решение проблемы?

– Сделай одолжение, не проболтайся моей матушке, хорошо? – Пупс прервался, чтобы отдышаться после длительного, мокрого исследования ее рта; пальцы его по-прежнему теребили соски Кристал.

Она ответила полуухмылкой и поцеловала его более агрессивно. Ей не пришло в голову спросить, почему он выбрал именно ее; она вообще не задавала вопросов; похоже, ей, как и ему, нравилось шокировать свою компашку и наблюдать смущение, а то и молчаливое отвращение других. Во время трех последующих сеансов плотских исследований и экспериментов они с Кристал также почти не разговаривали. Инициатором уединения всякий раз выступал Пупс, но она стала еще более покладистой и старалась появляться там, где ее проще было найти. Впрочем, пятничное свидание обещало быть другим: они назначили его заранее. Он уже купил пачку презервативов.

Нетерпение развлечься по-взрослому сыграло не последнюю роль в том, что он промотал школу и заявился в Филдс, хотя на уме у него была не сама Кристал, а ее шикарные сиськи и манящая неохраняемая вагина; впрочем, табличка с названием улицы что-то неуловимо изменила.

Пупс развернулся и закурил очередную сигарету. Из-за этой таблички у него возникло странное ощущение, что его визит будет не ко времени. Сегодня предместье выглядело простецким и непроницаемым, а то, что он хотел найти и с первого взгляда опознать, таилось неизвестно где, скрытое от глаз. Поэтому он вернулся в школу.