Читать книгу Путешествие к вратам мудрости - Джон Бойн, John Boyne - Страница 6

Несколькими годами позже среди ночи моя мать Флорина родила близнецов. Входя в этот мир, они орали в замешательстве, им вторила мать, вопившая от боли. Для ребенка моего возраста такая симфония звучала чересчур зловеще, и я почти не сомневался, что мать умрет. Сидел, дрожа от страха, зажав уши ладонями и даже не отваживаясь вообразить, что за будущее ждет мальчика, оставшегося без мамы, каковым я непременно окажусь еще до восхода солнца.

Это была ее пятая беременность, но, кроме меня, никто из детей не выжил. Флорина, трепетно относившаяся к материнству, твердо решила, что новорожденные – мальчик, нареченный Константином, и девочка по имени Наталия – обязательно выживут, и поэтому принялась обучать моего старшего брата, как управляться с нашим скромным молочным хозяйством, чтобы сама Флорина могла бы целиком посвятить себя заботам о младенцах, не нанося ущерба семейным доходам. Поначалу Юлиу отказался, полагая возню с коровами женской работой, но мой отец, жаждавший вырастить своих новых отпрысков, велел брату делать то, что ему говорят. Мариус от природы был человеком властным, никому из нас и в голову не приходило перечить ему, и тем не менее мой брат воспринял отцовский приказ как очередной повод для вражды с мачехой. Что бы она ни делала и сколько бы сердечности ни выказывала пасынку, Юлиу не мог примириться с ней.

Мы жили в городе под названием Каллатис, на берегу Черного моря, того самого, где некогда плавал на судах Ясон с аргонавтами в поисках золотого руна. Когда царь не посылал Мариуса сражаться с римлянами, угрожавшими вторгнуться на наши земли, отец просто рыбачил с лодки под видавшими виды парусами, что передавались по наследству от деда Мариуса к его отцу и теперь к нему. Юлиу предпочитал выходить в море с отцом, полагая это занятие более подобающим мужчине, чем то, которое ему пыталась навязать Флорина, и я его не осуждал. Отец не часто брал меня с собой в лодку, и каждый раз меня одинаково приводили в восторг и волны на море, и стаи рыб, которых мы ловили в течение дня. В нашем городе сыновья почти поголовно рыбачили с отцами, а потом сбывали на рынке осетров, угрей, сельдь, порою даже морского ангела[5], и все прекрасно понимали, что рано или поздно эти ребята возьмут дело в свои руки, когда их постаревшим отцам станет трудновато ходить под парусом. Но как бы я ни любил море, я понимал: отцовский промысел не моя стезя. Мир вокруг, верил я, способен дать мне куда больше, чем ежедневная ловля рыбы от зари до зари.

Ведь сколько я себя помнил, во мне всегда пульсировала творческая жилка, мне нравилось играть в одиночестве на песчаных дюнах или на пляже, где я собирал камушки, гальку и сооружал из них приятные глазу фигуры, а нарвав соцветия тростника, составлял из них узоры, сохранявшиеся лишь до возвращения Юлиу, – брат не уставал насмехаться над моими наивными художествами и одним пинком развеивал их по ветру. Но и сидя дома, я мог часами водить пальцем по пыли на полу, рисуя всякие картинки, и мысленным взором видел иные незнакомые миры и людей, с которыми я мечтал сблизиться. Меня охватывало смутное предчувствие, что однажды эти образы станут реальностью, судьба не позволит мне прозябать до преклонных лет в нашем городке и в конце концов я окажусь среди племен и обычаев, доселе абсолютно мне чуждых.

– Художник, не воин, – обронила однажды моя мать, глядя на мои напольные рисунки. На одном судно плыло по реке с матросами, вооруженными пилами. На другом мужчина и женщина стояли как вкопанные у колодца, напуганные диким зверем. На третьем не было ничего, кроме тюремной решетки. Отец, внимательно изучив мои творения, сердито тряхнул головой и сплюнул в огонь, горевший в очаге.

– Я выбью из него эту дурь, – проворчал он, но даже тогда, будучи ребенком, я знал, что отец не добьется своего.

Однако что меня завораживало более многого прочего, так это звезды. После захода солнца я ложился на траву и пристально, с упоением разглядывал созвездия в ночном небе, проводя воображаемые линии между вспыхнувшими звездочками и гадая, кто обитает – если, конечно, обитает – на этих светящихся конфигурациях. По ночам мне снилось, что я плыву по мерцающему небу путешественником во тьме, глядя на земной мир с орбиты, высоту которой я по малолетству не мог определить. А когда я заявил родителям, что со временем переселюсь на небо и буду жить среди звезд, они только рассмеялись в ответ: «Дурачок ты наш».

Близнецы заинтересовали меня сразу, со дня их появления на свет; закутанные в пеленки, они глядели на меня пристально, и любопытство было написано на их личиках. Наверное, оттого, что Юлиу не питал приязни ко мне, я вознамерился стать добрым братом малышам и вскоре сделался их защитником и покровителем. За это моя сестра Андреа обозлилась на меня и, снедаемая ревностью, она с упоением мучила близнецов. Естественно, моя мать радовалась, наблюдая, как ее сын печется о братике и сестренке, в отличие от отца – он находил мою заботливость ненормальной для мальчика, но возиться с малышами не запрещал. За несколько месяцев близнецы набрали вес, и мы более не сомневались: малыши справятся с опасностями первого года жизни; вскоре они превратились в крепеньких, шумных членов нашего семейства.

Туго пришлось Флорине – вскоре после рождения близнецов она заболела и слегла. Ее душераздирающие стоны приводили меня в ужас, напоминая о ночи, когда она рожала. Я боготворил свою мать и был убежден, что она опять на пороге смерти. Отец тоже испугался и вызвал лекаря, который из крапивы и разных кореньев приготовил для больной снадобье с мерзким запахом и велел ей лежать, не вставая, до тех пор, пока ее тело не излечится от тяжких испытаний многими беременностями. Дня через два-три лекарь снова навестил мать, и я подслушал его разговор с отцом: горячка утихла наконец, но боль оставалась настолько острой, что лицо матери посерело под стать глинобитным стенам в нашем скромном жилище.

– Должен тебя предупредить, Мариус, – сказал лекарь. – Если она опять понесет, и она, и ребенок умрут. Это наверняка. Не ложись с ней, разве что риск ее потерять тебя не смущает.

Отец сидел у очага, хмурился, размышляя.

– Она больше не может быть мне женой? – горестно спросил он, ибо Флорину он любил самозабвенно, и никого, более преданного своей жене, в нашей деревне не водилось.

– Отчего же, может, – ответил лекарь. – Но не в супружеской постели. Стряпать, наводить чистоту, латать одежду она не разучилась, эти женские обязанности ей по плечу, но удерживайся от близости с ней, если хочешь, чтобы она выжила. Ее чрево изрядно пострадало при рождении двух последних младенцев, еще одной такой напасти оно не выдержит. Просто треснет, яды попадут в кровь, и твоя Флорина умрет в страшных мучениях.

– Тогда я больше к ней не притронусь, – объявил отец, вставая, и решительно кивнул, словно заключая священный пакт со своим создателем. – Без прибавления потомства я обойдусь, но не без Флорины.

– Ты можешь иметь столько детей, сколько захочешь, – напомнил ему лекарь. – Но не со своей женой. Существуют и другие женщины. Нельзя лишать себя естественных мужских надобностей. В городах вокруг полно девушек в брачном возрасте, особенно с тех пор, как мы потеряли столько мужчин в сражениях с римлянами.

И тут я заметил искру, вспыхнувшую в глазах отца, лицо его порозовело, а шрам на левой щеке раскраснелся. Возможно, не заболей мать, он никогда бы не изменил ей, но в нынешней ненормальной ситуации, да еще с разрешения врачевателя… Это в корне меняло дело.

Притом что более всего на свете Мариус любил рыбачить, сидя в лодке, царю он был предан истово, и с тех пор, как император Траян привел свои легионы в Дакию, отец регулярно на протяжении многих лет воевал с римскими псами. Немало его друзей детства полегло в этих войнах, и отец проникся такой ненавистью к имперской державе, что когда наш царь Децебал[6] нарушил мирный договор и Траян в отместку наводнил войсками Дакию, вознамерившись прижать нас к ногтю, а заодно и преподать урок грядущим поколениям, Мариус, оставив лодку на попечение Юлиу, снова вступил в ряды царской армии и отправился в Сармизегетузу[7].

Накануне моя оправившаяся мать встала на ноги и, проводив отца, опять занялась изготовлением мягкого сыра и орехового масла на продажу соседям, но тоска, словно пеленой, окутала ее с головы до ног. Иногда я заставал мать беззвучно плачущей в постели, а ее ладони были прижаты к пустому животу. Болями она больше не страдала, но то обстоятельство, что отныне ей нельзя вынашивать детей, угнетало ее безмерно. И вероятно, она боялась утратить любовь своего обожаемого мужа – мысль, которую он бы решительно отмел и которая со временем оказалась предательски верной.

Тогда же мой брат подружился с рыбаком по имени Катурикс[8]. Двадцатилетний Катурикс годился Юлиу в старшие братья, но в своей семье он был младшим сыном, что лишало его надежды унаследовать отцовскую лодку. На пропитание он зарабатывал, снуя по побережью у Каллатиса, помогая захворавшим рыбакам либо тем, кому уже не хватало сил трудиться с утра до ночи. В отсутствие моего отца он работал в паре с Юлиу, каждое утро ребята садились в лодки, а к концу дня относили улов на рынок. Случалось, брат приглашал напарника поужинать у нас дома. Флорина не отказывалась угощать Катурикса – в конце концов, в наставшие для нашей семьи тяжелые времена он помогал нам, пусть и за оговоренную плату, – но сколь бы юн я ни был, я мог бы поклясться, что на уме у нового приятеля Юлиу не только еда.

Катурикс был красив, но совершенно иначе, чем мой отец. Мариус гордился своими светлыми кудрями почти как Нарцисс. Катурикс свои темные прямые волосы закручивал в узел на затылке. Отец был широкоплеч и мускулист; Катурикс в кости был поуже, но высок и строен, а на его предплечьях, подобно иссиня-голубым венам, проступали крепкие жилы. Как и у моего отца, его руки были руками рыбака с отметинами, оставленными веревками и лезвиями, с красными от ушибов костяшками и столь же алыми рябинками – следами крючков, то и дело впивавшихся в кожу. Я смотрел на этого харизматичного парня снизу вверх, завидуя Юлиу, проводившему с ним много времени на воде, и думая про себя: мне бы такого брата.

Понимай я, что такое флирт, я бы сообразил, что Катурикс флиртует с моей матерью, хотя не напрямую, но этак исподволь: нахваливает еду, приготовленную ею, ее платья, чистоту, в которой она содержит наш дом, и Флорине, изголодавшейся по вниманию с тех пор, как отец вернулся на воинскую службу, любезности Катурикса явно льстили. Вскоре он начал приносить ей маленькие подарки. Например, разноцветный камень, выброшенный на берег приливом. А то и бархатную подушку, приобретенную на рынке. Или засушенный цветок. И мое восхищение потихоньку превращалось в раздражение; когда Катурикс приходил к нам, я начинал злиться, сознавая, что мой отец не одобрил бы эти регулярные визиты.

И наоборот, Юлиу всячески потворствовал дружбе Флорины с его новым приятелем, изыскивая любую возможность оставить этих двоих наедине.

– Жена моего отца! – гаркнул Юлиу, усаживаясь за стол. Именно так он всегда обращался к моей матери, не позволяя ей забыть: если они и родня, то весьма дальняя. – Добавки Катуриксу сегодня на ужин! – не менее громко потребовал Юлиу и стукнул кулаками по столешнице, когда мы принялись за нашу постную еду. – У него тяжесть на сердце.

– Отчего же? – спросила Флорина, добавляя немного рису на тарелку гостя поверх куска соленой рыбы.

Я наблюдал за Катуриксом: он покосился на Флорину, и улыбка, пусть и сдержанная, заиграла на его губах. А когда он поймал ее взгляд, моя мать слегка покраснела.

– Девушка, которую он любит, не отвечает ему взаимностью, – сообщил Юлиу с нарочито горестным вздохом, и Катурикс посмотрел на него с укором.

– Верится с трудом, – сказала Флорина. – Что же это за девушка, если она воротит нос от Катурикса? Ей бы нужно радоваться обретению такого хорошего мужа.

– К алтарю он не рвется, – ухмыльнулся мой брат. – Его потребности куда приземленнее.

– Юлиу! – рассердилась мать, вульгарности она терпеть не могла.

– Я всего лишь говорю правду, – ответил брат.

– А ты сам, Катурикс, с той девушкой разговаривал? – спросила Флорина. – Поведал ли ей о том, что у тебя на сердце?

– Не осмелился.

– Но почему?

Он пожал плечами:

– Я бы не вынес отказа. Лучше отрезать себе уши, чем услыхать ее презрительное «нет».

– Но ведь ты не узнаешь, что она скажет, пока не спросишь, – парировала Флорина. – А вдруг она тоже питает к тебе чувства.

– Тут все непросто.

– Что значит «непросто»?

– Она замужем.

– О-ох. – Флорина покачала головой. – Тогда тебе стоит поискать где-нибудь в другом месте. В конце концов, женщина, бросившая мужа, не будет тебя достойна. Забудь ее, Катурикс, вот мой совет.

– Забыть самую красивую, самую ласковую, самую необычайную женщину, какую я когда-либо встречал? Все равно что попросить меня забыть свое имя.

Флорина оглядела нас всех, сидевших за столом, и улыбнулась. Думаю, ее привлекала возможность немножко посплетничать.

– Не скажешь нам, кто эта девушка? – спросила она, чуть подавшись вперед, и Катурикс помотал головой:

– Не могу.

– А ее муж? Он старый? Если так, то, может статься, природа вернет ей свободу много раньше, чем ты думаешь.

– Он не старый, – ответил Катурикс. – Но сейчас он в отъезде, играет в войну, поэтому, может статься, боги займут мою сторону и поразят его.

– Нельзя говорить такое!

– Если я вас обидел, беру свои слова обратно. Но он уже месяца три отсутствует и семье ни единой весточки не прислал. Бьется с римскими псами, если, конечно, его уже не заперли в клетку и не везут в Колизей, где ему прикажут драться со львами, откуда нам знать. Либо он уже мертв, мало ли что.

Флорина уставилась на него, и, к моему удивлению, добродушное выражение на ее лице сменилось насупленным, а затем гневным. Она поднялась и собрала со стола, стуча пустой посудой. Я не понял тогда, что ее так расстроило, но, вытерев столешницу, она объявила: Катуриксу пора домой и было бы весьма недурно, если бы впредь он ужинал отдельно от нас. Парень молча кивнул и ушел, свесив голову, но когда мой брат, вскочив со стула, последовал за ним, Флорина схватила его за предплечье и крепко стиснула пальцы.

– Твоих рук дело? – спросила она. – Хочешь нас поссорить?

– Ты о чем? – невинным тоном осведомился Юлиу. – Уж не вообразила ли ты… – Запрокинув голову, он расхохотался. – Жена моего отца, ты давно видела себя в зеркале? У тебя лицо серое, волосы жидкие, глаза подслеповатые. Не говоря уж о том, что ты бесплодна, как невспаханное поле. Неужто парень вроде Катурикса…

– Ты, Юлиу, всегда был на пакости горазд, – резко перебила она моего брата. – Я уверена, ты это подстроил. Если и впредь будешь гадить, Мариус об этом узнает.

Брат вырвал руку из ее цепких пальцев, а его смех сменился издевкой.

– Не тебе приказывать, что мне делать, а чего не делать в доме моего отца, – сказал он как отрезал. – Пока его нет, я здесь хозяин, и ты со своим отродьем находишься под моей защитой. Лучше бы тебе помнить об этом.

Три ночи спустя я лежал на матрасе рядом с постелью Флорины, по другую сторону от меня в люльке пыхтели спящие близнецы, и вдруг я услышал, как открывается входная дверь, и сноп света прокрался в комнату. Моя мать спала, но, разбуженная скрипом, села лицом к двери, чтобы разглядеть, кто побеспокоил нас в столь поздний час.

Как же я был потрясен, опознав Катурикса! Вот он, совершенно раздетый, шагает во тьме к постели моей матери, ступая неслышно, словно кот, и разбухший член ведет его прямиком к намеченной жертве.

– Откуда ты взялся? – прошипела Флорина, кутаясь в грубое пеньковое одеяло, служившее ей для обогрева по ночам. – Тебе здесь не место…

– Юлиу сказал, что я могу навестить тебя, – перебил ее Катурикс. – И передал мне твою записку.

– Записку? – изумилась мать.

– Да, ты пишешь, что мне следует прийти и возлечь с тобой сегодняшним вечером. Обещаю, никто никогда ничего не узнает.

Флорина вскочила и выбежала из комнаты, голый Катурикс устремился за ней. Они долго и громко препирались за дверью, и на следующее утро, когда я открыл глаза, мать лежала одна в постели, а Юлиу будто сквозь землю провалился.