Читать книгу Путешествие к вратам мудрости - Джон Бойн, John Boyne - Страница 8

Члены нашей семьи, обновившейся за счет отказа от кое-каких условностей, в течение нескольких месяцев сумели приспособиться друг к другу; к парнишке, которого ранее я на дух не выносил, я начал относиться как к двоюродному брату, и внезапно для самих себя мы подружились. Но вскоре у меня завелся еще один товарищ по играм, куда менее дружелюбный и куда более опасный, чем кто-либо из моих друзей.

С императорским сыном Ко́ммодом я познакомился на нескончаемой погребальной церемонии, хоронили Луция Вера, наследника императора Адриана. Коммод сидел по правую руку от своего отца Марка Аврелия[13], нового главы Римской империи, я же, будучи сыном одного из старших офицеров преторианской гвардии, удостоился почетного места в глубине главной трибуны. Во время очередной хвалебной речи Коммод случайно посмотрел в мою сторону и, поймав мой взгляд, широко, проказливо зевнул; я рассмеялся и торопливо прикрыл рот ладонью, дабы никто не заметил моей неприличной выходки. Затем наследник престола что-то прошептал в ухо императору, и ему позволили удалиться. Горделиво шествуя мимо моего ряда с высоко поднятой головой, как и подобает мальчику столь высокого ранга, он знаком приказал мне следовать за ним, и мы вместе зашагали обратно ко дворцу.

– Просиди я там еще минуту, – с царственной небрежностью Коммод махнул ладонью в направлении трибуны, – я бы вытащил из ножен отца кинжал и отрезал себе голову. Обещаю, когда я стану императором, подобные церемонии укоротятся настолько, насколько это возможно. Зато жертвоприношений богам будет больше. Я обожаю жертвоприношения, когда их исполняют надлежащим образом, а ты разве нет? Иначе они ужасно скучны. Мне нравится слушать вопли и визги, они для меня как музыка.

Разумеется, я не осмелился ослушаться его приказа, хотя, по правде говоря, мне было жаль покидать это пышное зрелище, не увидев, как мой отец Марив встанет во главе кортежа, сопровождающего тело императора-воина, которому мы возносили посмертные почести. Ведь не кто иной, как Луций Вер, окончательно разгромил гнусное Парфянское царство и сверг их коварного царя Вологеза, расширив границы Римской империи столь значительно, что Сенат причислил Луция к сонму богов едва ли не сразу же после его смерти. Марив сыграл свою роль в тех славных победах, и я гордился его подвигами.

– Да, Светлейший, – ответил я, с восхищением уставясь на Коммода: в изящно сшитой разноцветной тоге с пурпурными вставками вдоль рукава, означавшими его принадлежность к власти, он походил на юного бога. – Я бы выдавил себе глаза большими пальцами, если бы мне пришлось остаться там еще хотя бы на одно мгновенье.

С некоторым удивлением он искоса глянул на меня, затем рассмеялся и продолжил беседу:

– Ты сын Марива, так? Из преторианской гвардии? Я видел тебя около дворца. Ты шумлив. Иногда чересчур. Тебе нужно научиться хранить молчание. Иначе кому-нибудь захочется отрезать тебе язык.

Я извинился за свою разболтанность и дал слово отшлифовать мои мальчишеские манеры, хотя упрек был чрезмерно суровым – я всегда числился среди наименее бойких ребят в Риме. Я принялся рассказывать Коммоду о моем отце, о военных кампаниях, в которых он сражался, но, увы, новый знакомец скоро утратил интерес к моему повествованию. Может, Марив и был важной фигурой в дворцовой коннице, но для императорского сына он оставался никчемным плебеем, каких много, простым смертным, затесавшимся в сообщество богов.

Коммод повел меня к себе в комнаты, великолепно украшенные, и я жадно рассматривал шпалеры на стенах, вытканные с необычайным мастерством. На всех шпалерах были изображены ратные подвиги римлян, начиная с битвы при Сильва Арсии почти семисотлетней давности, послужившей к упрочению республики в Риме во главе с Луцием Юнием Брутом[14], и кончая великой победой Юлия Цезаря над галлами в Алезии[15]. Я потрогал ткань, и меня поразило сочетание твердости и хрупкости, ощущавшееся в каждом стежке. Марива многое во мне раздражало, но по-настоящему бесило мое упоение красивыми вещами, такого сорта увлечения отец считал недостойными мужчины и уличал меня в слабохарактерности, если не в женоподобности, но я и ухом не вел. Уже тогда красоту я ценил превыше всего.

Шпалеры были не единственной роскошью в жилище наследника. Балдахин над кроватью Коммода был бархатным, простыни атласными, а ковры, покрывавшие каменный пол, были трофеем, привезенным с Дакийской войны, и некогда по ним ступал сам царь Децебал.

Единственное, что нарушало абсолютный покой в комнатах, – наличие двух собак с желтыми лентами, повязанными вокруг шей; до нашего появления псы спали у очага, а когда мы вошли, заскулили от страха и бросились прятаться за трехстворчатую ширму с изображением погребального пира, стоявшую у окна. Коммод и не взглянул на них, но я заметил, что собаки оставались настороже, а ту, что помоложе, щенка, била дрожь. Что же происходило в этих комнатах в отсутствие посторонних лиц, хотелось бы мне знать, и почему несчастные животные столь напуганы.

– Ты играешь в тали? – спросил Коммод, беря со стола мешочек с овечьими бабками и вываливая их прямо на пол. Этой игрой увлекались многие римские дети – мы подбрасывали бабки в воздух, а затем пытались поймать их на ладонь, что было куда сложнее, чем кажется.

– Конечно, – ответил я, и Коммод указал мне на подушку, лежавшую напротив. Когда я уселся, он высоко подбросил бабки и поймал все, кроме двух. Игроком он был искусным.

Играли мы долго, усердно, в полном молчании, пока хозяин комнат не объявил:

– Мой отец, император, хвалебно отзывается о твоем отце. И если бы не его благоприятное мнение, я бы не пригласил тебя сюда. Ясное дело, я не могу пускать кого ни попадя в мою спальню. От тебя не воняет столь же противно, как от других детей, чему я весьма рад. Хотя ты уродливее, чем большинство из них.

– Спасибо, Светлейший, – сказал я.

– От отца я слыхал, что у твоего папаши две жены, – продолжил Коммод, когда мы вернулись к игре. Мне удалось поймать только одну бабку, и мой проигрыш доставил ему огромное удовольствие. – Неужели это правда?

– Не совсем, – мягко возразил я. – Марив женат на моей матери Фабии. Но с нами живет еще одна женщина, Ноэми, родившая отцу дочь. А у самой Ноэми есть сын от бывшего мужа.

– Калека? – спросил Коммод.

– Да, – кивнул я и напрягся, опасаясь насмешек над Аганом, ибо с годами я распознал в нем паренька невероятно отзывчивого и понимающего и возблагодарил судьбу за то, что он живет в нашем доме, где женщин было больше, чем мужчин. Брезгливая нотка в голосе Коммода резанула мне слух, но не драться же плебею с сыном императора.

– А твоя мать не против столь диковинного состава семьи?

– Она бы никогда не воспротивилась желаниям моего отца.

– Конечно, нет. Нельзя противиться естественному ходу событий. Но позволь спросить, ее это не печалит?

Я промолчал. За два года, минувших с тех пор, как Марив представил нам свою любовницу, две хозяйки дома объединились в мощный матриархальный союз, и теперь они более походили на сестер, чем на соперниц.

– Отныне, – сообщил Коммод, важно кивая, – ты будешь приходить во дворец каждый день. Всегда садись рядом с моими покоями, и если я пожелаю с тобой поиграть, тогда призову тебя к себе. А если не пожелаю, то я на тебя и внимания не обращу, просто сиди тихонько, как мышь. Понял?

– Да, Светлейший. – Я почтительно склонил голову, а по заключении этого договора мы играли в кости до тех пор, пока я наконец не обыграл его. Я подпрыгнул, весело крича, и он тут же распалился – повалил меня на пол и давай пинать по ребрам с такой силой, что я едва дышал. Избиение не прекращалось, и когда он лягнул меня в лицо, два моих зуба вылетели изо рта и приземлились в углу комнаты. Лежа на спине, с окровавленным подбородком, я корил себя за то, что не угодил ему, и клялся, что такое больше не повторится. Коммод, дошло до меня, был не из тех, кто благородно принимает поражение.

Неделя за неделей, скрупулезно следуя инструкциям юного цезаря, я целыми днями сидел перед дверьми его комнат, прикидывая, что он еще выдумает, когда захочет развлечься. Иногда он звал меня в комнату, чтобы сыграть в кости или в табулу[16], и хотя я неукоснительно уступал ему победу, Коммод находил повод, чтобы поколотить меня, прежде чем отпустить восвояси. Но куда чаще я просто сидел без еды и питья, и Коммод, проходя по коридору, не замечал меня ровно так же, как плитку на стене.

Восемь дней кряду я не видел его ни разу, только слуг, что входили и выходили из его спальни с озабоченными лицами, и я задумался, уж не случилось ли с императорским сыном какого несчастья. И окончательно разволновался, когда на утро девятого дня отец сказал, что проводит меня во дворец. Фабия плакала и так крепко обнимала меня, будто не сомневалась: она видит своего сыночка в последний раз. Когда мы с Маривом ушли, мать рыдала навзрыд на плече Ноэми.

Миновав казармы, где обитали семьи преторианских гвардейцев, отец взял меня за руку и, к моему величайшему удивлению, назвал меня хорошим сыном.

– Может, надо было раньше выказать отцовскую любовь к тебе, мальчику это важно, – негромко добавил он. – Но в твоем брате Юлиано я души не чаял, любил его безоглядно, и когда он сбежал, я решил быть поосторожнее и не проявлять столь откровенно чувства к моему второму сыну.

Я не стал упоминать о том, что равнодушие ко мне он выказывал задолго до исчезновения Юлиано.

– Но сейчас я горжусь тобой, – сказал Марив. – Очень горжусь.

– Благодарю тебя, отец, – ответил я, глядя прямо перед собой на огромные каменные двери и высокого бородатого мужчину, словно поджидавшего кого-то. Во мне крепло убеждение, что Коммоду наскучило со мной играть и он решил разнообразить обеденное меню львов мною. Когда бородач шагнул нам навстречу, Марив опустился на колени, сгреб меня в объятие и прижал к себе с той же пылкостью, с какой чуть ранее обнимала меня моя мать.

– Долг каждого из нас сделать все, что в его силах, во славу Рима, – сказал отец. – И ты, мой сын, идешь на величайшую жертву, доныне неслыханную. Ты прославишь и возвеличишь нашу фамилию.

Отец поднялся с колен, повернулся ко мне спиной и зашагал прочь. Меня затошнило. То, что должно было произойти, непременно произойдет, сопротивляться бессмысленно.

Мною занялся высокий бородач – положив ладонь на мое плечо, он назвался Галеном[17], медиком из Пергама, удостоившимся чести быть личным лекарем императорского наследника.

– Меня съедят? – спросил я, и он сдвинул брови, словно не понимая, о чем я спрашиваю. – Львы, – пояснил я, в ответ он покачал головой, коротко рассмеялся и повел меня по знакомому коридору.

– Нет, – сказал он. – По крайней мере, не сегодня.

– Значит, Светлейший желает поиграть со мной? – допытывался я.

Гален вздохнул:

– Ты слыхал о чуме?

Я кивнул. В последние месяцы в Риме ни о чем другом и не говорили. Болезнь пришла в наш город вместе с войсками, возвращавшимися из Западной Азии, и меньше чем за месяц убила сотни людей. Обычно у ее жертв сперва начиналась лихорадка, затем их истощал смрадный нескончаемый понос; ослабленные, прикованные к постели, они жалобно бредили. Далее они утрачивали способность говорить, глоток воды причинял им ужасную боль из-за мерзкой сыпи, образовавшейся в гортани. А вскоре кожа прорастала множеством нарывов, из которых сочился гной, расползавшийся по лицу и телу. И тогда им уже ничем нельзя было помочь, больной либо выздоравливал, либо умирал, и неважно, к какому сословию он принадлежал, чума стригла всех под одну гребенку.

– Конечно, – ответил я. – Но я здоров. И никаких признаков болезни у меня нет. Родители говорят, что за всю мою жизнь я ни одного дня не болел…

– Я не о тебе беспокоюсь, – перебил меня врач, когда мы подходили к спальне Коммода. – Но те, кого свалила чума, должны находиться на строгом карантине, дабы не распространять далее эту заразу. К сожалению, у императорского сына обнаружились симптомы и он тяжело болен.

Я насторожился и замедлил шаг, врач обернулся ко мне.

– Мальчик лежит совсем один, – объяснил он. – Нужно, чтобы кто-то был рядом. Тот, кто будет спать у него под боком, приносить ему еду и заботиться о нем. О тебе все отзываются с похвалой, и разве ты не был товарищем наследника по играм?

– Был, – подтвердил я, и меня охватил страх при мысли оказаться в комнате, где бушевала чума. – Но, кажется, я ему не очень нравлюсь. Он частенько лупил меня и обзывал. Вряд ли я гожусь ему в напарники. Да и происхождения я не знатного, и…

Не слушая моих возражений, Гален отворил дверь в спальню Коммода, втолкнул меня внутрь и молниеносно запер дверь.

Я огляделся и затаил дыхание в надежде, что зараженный воздух не проникнет в мои легкие, но, разумеется, я не смог продержаться, не дыша, долее нескольких секунд. В комнате жутко воняло рвотой и нечистотами, на одном из столов гнил недоеденный фрукт, а взглянув на ложе, я увидел распластавшегося Коммода – одной рукой он прикрывал лицо, другой призывал меня подойти поближе. Я двинулся вперед мелкими шажками, надеясь, что он велит мне остановиться, прежде чем я окажусь в опасности, но он упорно подманивал меня жестом.

– Ты молодец, что пришел, – прошептал он – или, скорее, прохрипел, и я едва узнал в этом надсадном хрипе голос самоуверенного, задиристого паренька, каким я его знал и боялся. – Мне тоскливо здесь одному, отец и мать, оба страшатся навестить меня. Даже моя сестра Луцилла, которая клялась, что любит меня больше всех на свете, обходит стороной эту комнату. Наверное, надеется завладеть моим наследным правом и стать императрицей, если я умру. Боги ни за что не допустят столь непристойного исхода, правда ведь? Я и сам божество. Мое место на вершине горы рядом с Юпитером, Марсом и Аполлоном.

Сделав еще два шажка вперед, я увидел, как изменилось его лицо с нашей последней стычки. Кожа у него стала рябой и пятнистой – признаки чумы налицо. Он протянул руку, и я пожал ее, выбора у меня не было. Коммод наверняка погибнет, а следом и я поддамся болезни.

– Могу я принести вам воды, Светлейший? – спросил я, но он покачал головой и, похлопав ладонью по другой стороне огромного ложа, попросил меня улечься рядом с ним – мол, так ему станет легче; сняв сандалии, я исполнил его просьбу.

– Я был бы превосходным императором, – выдавил он, и я кивнул, поскольку был достаточно юн, чтобы уважать старые порядки – плохие порядки, и когда мое поколение придет к власти, начнется революция. И сколько бы жестокостей и обид ни претерпел я от Коммода, в соответствии с моим образом мыслей воспринимал я его как знамение перемен.

– Не теряйте надежду, – сказал я. – Помните, половина умирает, а половина выживает.

– Боги жаждут заполучить меня к себе, – прошелестел Коммод. – Они страшно нуждаются в моей мудрости и норовят забрать меня на Олимп. Я чувствую это, и с каждым днем все сильнее. Их желание закономерно, конечно. Я всегда был слишком хорош для этого мира.

За дверью спальни, пока Гален перечислял мои обязанности, меня трясло от страха, но здесь, в комнате больного, буквально на краю чумной пропасти, я обнаружил, что готов ко всему, что бы ни случилось. Наклонившись, я поцеловал Коммода в лоб, губы защипало от прикосновения к мерзкому нарыву, но хотя от смрада, исходящего от его тела, меня подташнивало, я смирно лежал с ним бок о бок: а вдруг ему и в самом деле полегчает. Застыв в этакой живой картине преданности, насквозь фальшивой, мы оба вскоре уснули.

В течение месяца или около того изо дня в день повторялось одно и то же. Стук в дверь, означавший, что нам принесли еду: пир горой юному наследнику, который почти ничего не ел, жалкие поскребки, если не объедки, мне. Естественно, я всегда был голоден, но приложиться к яствам Коммода опасался. Гален часто переговаривался со мной через дверную щель, допытывался о самочувствии больного и передавал снадобья, коими я поил моего подопечного, чувствуя, что от лопнувших волдырей, обезобразивших его лицо, меня воротит уже много меньше.

А потом в один прекрасный день, к моему изумлению, Коммод повел себя как выздоравливающий. Бред прекратился, острая боль в горле утихла. К нему вернулся аппетит, он съедал все, что ему приносили, и когда я мыл его в горячей воде, смешанной с козьим молоком и кокосовым маслом, пораженный слой кожи соскальзывал с его тела, оставляя на память о себе лишь красные шрамы. Наконец двери распахнулись настежь, и спустя примерно месяц, проведенный в изоляции, Коммод вернулся ко двору здоровым и оживленным и, не могу не добавить, не сказав мне ни единого слова благодарности. Я тоже вернулся домой к моей семье, где меня встретили плачущие от радости Фабия с Ноэми и явно гордившийся мною Марив.

За все то время, что я просидел с Коммодом взаперти, мне удалось не подцепить чуму. Ни малейших признаков болезни не проявилось у меня ни разу, и я говорил себе, когда никого не было рядом, что, наверное, я сильнее, чем кажусь со стороны, сильнее даже самого императорского сына. И хотя человеку не дано знать, что припасли для него боги, моя невосприимчивость к чумной заразе навела меня на мысль, и ранее мелькавшую в моей голове: мне суждена долгая жизнь, исполненная любопытных происшествий, чему я искренне радовался, потому хотел увидеть и разузнать об этом мире как можно больше, прежде чем предать бумаге мои приключения и уйти на покой.