Читать книгу Неведомому Богу - Джон Стейнбек, Джон Эрнст Стейнбек - Страница 7

Семьи обосновались вокруг большого дома Джозефа. Братья построили кое-какие скромные лачуги каждый на своей территории, поскольку были обязаны сделать это по закону, однако ни на минуту не задумались о том, чтобы разделить землю на четыре участка. Шестьсот сорок акров составили единый надел, а когда все формальные требования переселения были соблюдены, хозяйство получило название Ранчо Уэйнов. Рядом с большим дубом выросли четыре квадратных дома и просторная общая конюшня с сеновалом.

Возможно, отцовское благословение сразу сделало Джозефа бесспорным вождем клана. На старой ферме далеко на востоке, в Вермонте, Джон Уэйн до такой степени слился со своими полями и покосами, что превратился в живой символ единства земли и ее обитателей. А теперь полномочия посредника перешли к Джозефу. Он вещал от имени травы, почвы, животных – причем не только домашних, но и диких. Джозеф Уэйн стал отцом фермы. Радуясь разросшимся вокруг постройкам, заглядывая в колыбель новорожденного ребенка Томаса, ставя метки на уши телят, он испытывал такую же радость, какую, должно быть, познал Авраам, увидев, что исполнение обета принесло долгожданные плоды; что и племя его, и скот начали плодиться и размножаться. Страсть к размножению крепла. Джозеф с радостью наблюдал за бесконечной, томительной похотью быков и терпеливой, безустанной тягостью коров. Подводил к кобылам сильного жеребца и подбадривал:

– А ну, парень, не посрамись!

Ранчо представляло собой не четыре отдельных владения, но единое целое, где он был отцом-основателем. Когда он ходил по полям с непокрытой головой, чувствуя, как ветер треплет волосы и бороду, в его глазах вспыхивало острое вожделение. Все вокруг – земля, скот и люди – плодилось и размножалось, а источником, корнем этого процветания служил он, Джозеф Уэйн. Вожделение придавало силы. Хотелось, чтобы то, что растет, выросло быстрее и как можно раньше принесло обильный урожай. Бесплодие представлялось тяжким грехом – нестерпимым и непростительным. Новая вера наполнила голубые глаза Джозефа яростью. Он безжалостно уничтожал не способных к размножению животных, но, когда сука приползала, распухнув от щенков, когда живот коровы раздувался, обещая скорое появление теленка, эти существа становились для него священными. Джозеф понимал истину не умом, а сердцем и напряженными мышцами ног, приняв наследие племени, в течение миллиона лет кормившегося у груди природы и жившего в браке с землей.

Однажды Джозеф стоял у ограды загона, наблюдая за быком и коровой, и нетерпеливо колотил кулаками по жерди; в глазах горел огонь страсти. Бертон подошел сзади в тот момент, когда Джозеф сорвал с головы шляпу, бросил на землю, дернул ворот рубашки с такой силой, что полетели пуговицы, и крикнул:

– Залезай, дурень! Она готова! Залезай сейчас же!

– Ты с ума сошел? – строго спросил брат.

Джозеф быстро обернулся:

– Сошел с ума? Ты о чем?

– Ведешь себя странно. Кто-нибудь может увидеть. – Бертон оглянулся, желая убедиться, что пока этого не случилось.

– Мне нужны телята, – угрюмо пояснил Джозеф. – Что в этом плохого, даже для тебя?

– Видишь ли, – заговорил Бертон уверенно и в то же время снисходительно, – все знают, что это естественно. Все знают, что это должно происходить, чтобы жизнь продолжалась. Но люди не должны наблюдать за процессом без крайней необходимости. Кто-нибудь может тебя увидеть.

Джозеф неохотно перевел взгляд с быка на брата.

– Ну и что? Разве это преступление? Мне нужны телята.

Бертон опустил глаза и стыдливо произнес:

– Если люди услышат то, что услышал я, то могут что-нибудь сказать.

– И что же они могут сказать?

– Право, Джозеф, я не должен объяснять. Писание упоминает о таких запретных вещах. Люди могут подумать, что твой интерес… личный.

Бертон посмотрел на руки, а потом быстро засунул ладони в карманы, словно испугался, что пальцы услышат его слова.

– Аа… – озадаченно протянул Джозеф. – Они могут сказать… понимаю. – Его голос внезапно окреп. – Могут сказать, что чувствую себя быком. Так и есть, Бертон! Если бы мог забраться на корову и покрыть ее, неужели думаешь, что я усомнился бы? Послушай, этот бык способен осеменить двадцать коров за день. А если бы страсть могла дать корове теленка, то я обслужил бы сотню. Вот что я чувствую, Бертон. – Джозеф заметил на лице брата серый, болезненный ужас и добавил мягче: – Ты не понимаешь, Бертон. Мне нужен приплод. Хочу, чтобы земля полнилась жизнью, чтобы все вокруг возрастало. – Бертон мрачно отвернулся. – Послушай, Бертон. Думаю, мне пора жениться. Все живое размножается, и только я бесплоден. Да, мне нужна жена.

Бертон пошел прочь, но остановился и, обернувшись, проговорил, словно плюнул:

– Больше всего тебе необходима молитва. Когда сможешь молиться, приходи ко мне.

Джозеф посмотрел вслед брату и недоуменно покачал головой.

– Интересно, что он знает такого, чего не знаю я? – проговорил он тихо. – В Бертоне есть какая-то тайна, из-за которой все, что я говорю или делаю, становится нечистым. Я услышал его слова, но для меня они ничего не значат.

Он провел ладонью по длинным волосам, поднял с земли грязную черную шляпу и надел. Бык подошел к ограде, склонил голову и захрапел. Джозеф улыбнулся и свистнул. На свист из конюшни высунулась голова Хуанито.

– Оседлай лошадь, – распорядился хозяин. – Поезжай и приведи с пастбища другую корову. Кажется, этот парень еще не устал.

Джозеф Уэйн трудился мощно, как трудятся холмы, выращивая дубы, – медленно, без чрезмерных усилий и сомнений в том, что эти самые дубы есть одновременно и наказание, и наследие.

Прежде чем горную гряду озарил свет утра, фонарь Джозефа уже мелькнул во дворе и скрылся в конюшне. Там предстояло продолжить работу среди сонных животных: починить упряжь, намылить уздечки, начистить мундштуки. Скребница заскрежетала по мускулистым бокам лошадей. В темноте уже сидел на краю яслей Томас, а рядом, на сене, спал щенок койота. Братья приветствовали друг друга коротким кивком.

– Все в порядке? – спросил Джозеф.

Томас ответил подробно:

– Голубок потерял подкову и поранил копыто. Сегодня ему нельзя выходить. Старушка, черная ведьма, выгнала из стойла Черта. Точно кого-нибудь убьет, если прежде сама не убьется. А Лазурь принесла жеребенка, поэтому я и пришел.

– Как ты узнал, Томас? Почему решил, что это случится именно сегодня утром?

Томас схватился за лошадиную гриву и встал.

– Сам не понимаю. Всегда чувствую, когда должен родиться жеребенок. Иди, посмотри на маленького сукина сына. Теперь уже кобыла разрешит: вылизала от всей души.

Братья подошли к стойлу и увидели жеребенка на тонких слабых ножках, с торчащими коленками и щеточкой вместо хвоста. Джозеф бережно погладил влажную блестящую спину.

– Боже мой! Почему же я так люблю малышей?

Жеребенок поднял голову, посмотрел невидящими, затуманенными темно-синими глазами и отстранился от ладони.

– Всегда тянешь руки, – укоризненно проворчал Томас. – Новорожденные не любят, когда их трогают.

Джозеф тут же отошел.

– Пожалуй, пора позавтракать.

– Эй, послушай! – крикнул вдогонку Томас. – Ласточки летают повсюду. Весной и в амбаре, и на мельнице появятся гнезда.

Братья отлично работали вместе – все, кроме Бенджи, тот отлынивал как мог. По распоряжению Джозефа за домами появились длинные грядки с овощами. На холме гордо возвышалась мельница и, как только ветер усиливался, воинственно размахивала крыльями. Рядом с большой конюшней красовался просторный хлев. Ранчо окружала колючая проволока. На равнинах и склонах холмов обильно росла трава и в положенное время превращалась в сено, а скотина исправно размножалась.

Когда Джозеф повернулся, чтобы выйти из конюшни, солнце поднялось над горами и заглянуло в квадратные окна. Джозеф остановился в полосе света и на миг распростер руки. Взгромоздившийся на кучу навоза рыжий петух посмотрел на него, захлопал крыльями и сипло закукарекал, заботливо предупреждая кур, что даже в такой чудесный день может случиться что-нибудь ужасное. Джозеф опустил руки и повернулся к Томасу:

– Запряги пару лошадей, Том. Давай проедем по холмам; поищем новорожденных телят. Если увидишь Хуанито, позови с нами.

После завтрака трое мужчин отправились в путь. Джозеф и Томас ехали рядом, а Хуанито замыкал строй. Молодой человек только на рассвете вернулся из Нуэстра-Сеньора, благоразумно и вежливо проведя вечер в доме семейства Гарсиа. Алиса Гарсиа сидела напротив, скромно разглядывая сложенные на коленях руки, а старшие члены семьи – опекуны и арбитры – расположились по обе стороны от Хуанито.

– Понимаете, я не просто служу мажордомом сеньора Уэйна, – объяснял Хуанито заинтересованным, но все же слегка скептически настроенным слушателям. – Можно сказать, что дон Джозеф относится ко мне как к сыну. Куда он идет, туда и я. В очень важных вопросах доверяет только мне.

Два часа подряд Хуанито хвастался красноречиво, но сдержанно, а когда, как предписывал порядок, Алиса удалилась вместе с матерью, произнес положенные слова в сопровождении положенных жестов и в конце концов с приличествующей случаю неохотой был принят Хесусом Гарсиа в качестве зятя. Одержав победу, страшно усталый, но невероятно гордый Хуанито вернулся на ранчо. Еще бы: Гарсиа могли доказать присутствие в родословной по крайней мере одного предка-испанца. И вот сейчас новоиспеченный жених ехал следом за Джозефом и Томасом, мысленно репетируя торжественное объявление.

В поисках заблудившихся телят всадники поднялись на освещенный солнцем травянистый холм. Сухая трава шелестела под копытами. Лошадь Томаса то и дело нервно вздрагивала: перед всадником на луке седла ехал отталкивающего вида енот с блестящими глазами-бусинками на черной, похожей на маску мордочке. Прищурившись от солнца, Томас смотрел вперед.

– Знаешь, в субботу я был в Нуэстра-Сеньора, – произнес он.

– Да, – нетерпеливо ответил Джозеф. – Бенджи, судя по всему, тоже там был. Поздно ночью я слышал его пение. Том, парень непременно нарвется на неприятности. Кое-что здешние люди не станут терпеть. Однажды найдем брата с ножом в шее. Честное слово, рано или поздно его прикончат.

Томас усмехнулся.

– Не переживай, Джо. Проживет дольше, чем Мафусаил[2], и успеет повеселиться лучше дюжины трезвенников.

– Бертон постоянно тревожится. Уже не раз об этом говорил.

– Послушай, – перебил Томас. – В субботу днем я сидел в салуне, и туда пришли ребята из Чиниты. Так вот, они обсуждали засуху восьмидесятых-девяностых годов. Ты что-нибудь об этом слышал?

Джозеф крепче сжал поводья.

– Да, слышал, – подтвердил он негромко. – Тогда случилось что-то плохое. Больше такое никогда не повторится.

– Но те ребята долго об этом говорили. Рассказали, что вся округа засохла, скот пал, а земля превратилась в пыль. Люди попытались перегнать коров через горы, на побережье, но по дороге от стада почти ничего не осталось. Дожди пошли только за несколько лет до твоего приезда. – Он с такой силой потянул енота за уши, что зверек обиделся и острыми зубами впился в его ладонь.

В глазах Джозефа вспыхнула тревога. Он пригладил ладонью бороду и завернул ее концы внутрь – точно так же, как когда-то делал отец.

– Да, Том, я об этом уже слышал. Но ведь сейчас все в порядке. Говорю же: тогда что-то пошло не так. Засуха больше никогда не повторится. Холмы полны воды.

– Откуда тебе известно, что не повторится? Те парни сказали, что подобное бывало и прежде. Почему ты так уверен?

Джозеф упрямо сжал губы.

– Потому что это невозможно. Ручьи обильно текут. Не представляю, как такое может случиться снова.

Хуанито пришпорил лошадь и догнал старших.

– Дон Джозеф, за холмом звенит колокольчик.

Всадники повернули направо и пустили лошадей галопом. Енот прыгнул на плечо хозяина и сильными маленькими лапками обнял за шею. В лощине за холмом паслось небольшое стадо рыжих коров, а между ними семенили два маленьких теленка. В следующий миг оба они уже лежали на земле. Хуанито достал из кармана баночку с мазью, а Томас раскрыл широкий складной нож. Блестящее лезвие высекло на ушах телят клеймо Уэйнов. Малыши беспомощно закричали от боли, а находящиеся неподалеку матери тревожно замычали. Томас опустился на колени возле бычка, двумя быстрыми движениями кастрировал его и нанес на рану мазь. Почуяв кровь, коровы испуганно захрапели. Хуанито развязал теленку ноги, и новый вол неуклюже заковылял к матери. Мужчины сели верхом и поехали дальше, но прежде Джозеф подобрал вырезанные кусочки ушей. Взглянул на маленькие коричневые лоскутки и сунул их в карман.

Томас внимательно наблюдал за братом.

– Джозеф, – спросил он неожиданно. – Зачем ты развешиваешь убитых ястребов на дубе, возле дома?

– Чтобы отпугнуть других ястребов от цыплят. Так все делают.

– Но ведь ты сам знаешь, что это не работает, Джо. Ни один хищник не пропустит курицу только потому, что мертвый собрат висит вниз головой. Если бы он смог, то съел бы и мертвого тоже. – Томас на миг умолк и невозмутимо добавил: – И кусочки ушей прибиваешь к дереву.

Брат сердито повернулся в седле.

– Да, прибиваю кусочки ушей, чтобы знать, сколько у нас телят.

Несколько минут Томас ехал молча, затем снова посадил енота на плечо; тот принялся старательно вылизывать хозяину ухо.

– Кажется, знаю, зачем ты все это делаешь, Джо. Понимаю, о чем думаешь. Боишься засухи? Пытаешься от нее защититься?

– Если мое объяснение тебя не устраивает, то не спрашивай, – упрямо проворчал Джозеф. В его глазах застыла тревога, а в голосе послышалась неуверенность. – К тому же я сам толком не понимаю, зачем это делаю. Если поделюсь с тобой, не скажешь Бертону? Он и так за нас переживает.

Томас рассмеялся.

– Забавно. Никто ничего Бертону не говорит, а он всегда все знает и переживает.

– Ладно, расскажу, – решился Джозеф. – Когда я собрался ехать сюда, отец меня благословил. Даровал старинное благословение. Кажется, о нем даже в Библии упоминается. Но, пожалуй, Бертону оно все равно бы не понравилось. Отец всегда внушал мне странное чувство. Сохранял абсолютное спокойствие. Мало походил на других отцов, но оставался последним пристанищем, к которому можно было прибиться, которое никогда не изменится. У тебя не возникало такого чувства?

Брат медленно кивнул:

– Да, понимаю.

– Приехав сюда, я все равно чувствовал защиту отца. А потом получил письмо от Бертона и на миг как будто провалился. Не знал, куда упаду. Дальше прочитал, что отец собирался навестить меня после смерти. Дома тогда еще не было. Я сидел на куче досок. Поднял голову, увидел это дерево… – Джозеф умолк и посмотрел вниз, на гриву лошади. А спустя мгновенье снова поднял глаза на брата, но Томас отвернулся. – Вот и все. Может быть, сумеешь понять. Просто делаю то, что делаю. Сам не знаю, почему и зачем. Нравится, и все тут. В конце концов, – продолжил он неловко, – у человека должно быть что-то свое, что не исчезнет утром.

Томас погладил енота нежнее, чем обычно обращался со своими животными, но на брата так и не взглянул. Лишь тихо проговорил:

– Помнишь, однажды в детстве я сломал руку? Мне наложили лубок, и она висела на груди, согнутая в локте. Было адски больно. Отец подошел, распрямил руку и поцеловал ладонь. И все. Трудно ожидать такого поступка от отца, но это был не столько поцелуй, сколько лекарство. Я почувствовал, как по сломанной руке потекла свежая вода. Странно, что я до сих пор ничего не забыл.

Далеко впереди звякнул колокольчик. Хуанито тут же подъехал к ним.

– В соснах, сеньор. Не понимаю, зачем они забрались в сосны. Ведь там нет еды.

Всадники повернули к поросшей темными деревьями гряде. Первый ряд сосен стоял словно караул. Прямые стволы напоминали мачты, а кора в тени казалась фиолетовой. Упругая, усыпанная коричневыми иголками земля не рождала травы. Тишину в роще нарушал лишь шепот ветра. Птицы здесь не селились, а мягкий хвойный ковер скрадывал звуки шагов. Всадники покинули желтое солнечное пространство и углубились в лиловый полумрак. Деревья росли все ближе друг к другу, склонялись, ища поддержки, и соединялись вершинами, образуя единый плотный полог. Между стволами пробивался подлесок – ежевика, черника и бледные, жаждущие света побеги малины. Заросли становились все гуще, пока наконец лошади не заупрямились, отказываясь пробиваться сквозь колючую изгородь.

Хуанито резко свернул влево.

– Сюда, сеньоры. Помню, что здесь есть тропинка.

Он вывел их на старую дорогу, усыпанную иглами, но свободную от кустов и достаточно широкую, чтобы двое всадников смогли проехать рядом. Через сотню ярдов дорога оборвалась, а братья натянули поводья и застыли в изумлении.

Их взорам открылась почти круглая и ровная, как водная гладь, поляна. Вокруг, подобно тесно стоящим колоннам, росли высокие прямые деревья. В центре возвышался огромный, словно дом, таинственный камень удивительной формы, сравнения для которой не находилось. Плотный, короткий темно-зеленый мох укрывал его мягким одеялом. Монолит напоминал древний, давным-давно растаявший и осыпавшийся алтарь. С одной стороны камня чернела небольшая пещера. Рядом простирали свои растопыренные лапы папоротники. Из темной глубины беззвучно вытекал маленький ручей, пересекал поляну и терялся в густых зарослях. Возле ручья, поджав передние ноги, лежал огромный черный бык – безрогий, с блестящими темными завитками на лбу. Когда появились всадники, бык лениво жевал жвачку и неподвижно смотрел на зеленый камень. Услышав посторонние звуки, он повернул голову и взглянул на людей налитыми кровью глазами. Потом недовольно фыркнул, поднялся, угрожающе нагнулся, но передумал нападать и, повернувшись, скрылся в чаще. Всадники успели рассмотреть хвост и черную, длинную – почти до колен – болтающуюся мошонку. В следующий миг бык исчез, оставив после себя лишь треск веток.

Все это произошло в считаные мгновенья.

– Это не наш бык! Никогда его не видел! – воскликнул Томас и беспокойно взглянул на брата. – Ни разу здесь не был. Как-то жутко. – Голос его дрожал. Он крепко сжимал енота под мышкой, а зверек царапался и кусался, пытаясь освободиться.

Джозеф смотрел на поляну широко распахнутыми глазами, но ничего перед собой не видел. Его подбородок напрягся, легкие до боли наполнились воздухом, а плечи, руки и ноги превратились в до предела сжатые пружины. Он отпустил поводья и сложил ладони на луке седла.

– Помолчи минуту, – медленно проговорил он, обращаясь к брату. – Здесь что-то есть. Тебе страшно, но я точно знаю. Когда-то, может быть, в давнем сне, я видел это место или ощущал его присутствие.

Он опустил руки и прошептал, словно пробуя слова на вкус:

– Это святое место и очень старое. Древнее и святое.

Поляна хранила безмолвие. По круглому небу, низко над верхушками деревьев, пролетел гриф.

Джозеф медленно обернулся:

– Хуанито, ты знал это место. Ты здесь был, правда?

Голубые глаза парня наполнились слезами.

– Матушка приводила меня сюда, сеньор. Она была индианкой. Я был маленьким, а она ждала второго ребенка. Мы пришли и сели возле камня. Долго сидели, а потом ушли. Матушка была индианкой, сеньор. Думаю, старики до сих пор сюда приходят.

– Старики? – быстро переспросил Джозеф. – Какие старики?

– Старые индейцы, сеньор. Простите, что привел вас сюда. Но когда мы подъехали так близко, индеец во мне заставил так поступить, сеньор.

– Скорее поедемте прочь отсюда! – нервно воскликнул Томас. – Черт возьми, надо найти коров!

Джозеф послушно повернул лошадь. Но, едва покинув безмолвную поляну и выехав на дорогу, обратился к брату со словами утешения:

– Не бойся. Здесь есть что-то сильное, хорошее и красивое. Что-то вроде вкусной еды и чистой прохладной воды. Давай сейчас забудем это место. А если вдруг когда-нибудь возникнет острая нужда, вспомним о нем, вернемся… и оно даст нам силы.

Дальше всадники поехали молча, прислушиваясь, не раздастся ли звон колокольчика.