Читать книгу Ледяной город - Джон Фарроу - Страница 6

Рождественским утром Эмиль Санк-Марс и его жена Сандра Лоундес проснулись до рассвета, чтобы заняться лошадьми. Они сноровисто поработали в холодной, мглистой конюшне, накормили и напоили коней, а когда с делами было покончено и они вышли на воздух, лучи восходящего солнца всеми цветами радуги искрились на непорочной белизне снега, покрывавшего все вокруг. Они сняли рабочую одежду и перед тем, как распаковать рождественские подарки, позавтракали запеченными в блинах сосисками. Сандра получила от мужа замечательное седло, которое еще в августе заприметила на сельской ярмарке, но решила тогда, что за него слишком дорого просят. Однако ее муж, сказав, что заметил кого-то, с кем ему обязательно нужно было перекинуться парой слов, вернулся и втайне от нее купил это седло. После бурного взрыва радости жены Эмиль Санк-Марс распаковал свои подарки – белье, носки, рубашки и пару дорогих высоких охотничьих ботинок, а потом получил еще один дар: последний перевод книги Стивена Хоукинга о Вселенной. Оба радовались подаркам как дети. Завершив утренний туалет, Санк-Марс выступил с неожиданным предложением. Никогда раньше он и мысли не допускал о том, чтобы посвящать жену в детали проводимых расследований, но вдруг ни с того ни с сего спросил ее, не хочет ли она поехать с ним в город. Он обещал ей, что Рождество они проведут вместе, и теперь не хотел ее огорчать. Сандра согласилась. В чем-то его неожиданное предложение было ей приятно. По дороге Санк-Марс невзначай обмолвился, что они едут на место совершенного накануне преступления.

– Знаешь, Эмиль, – вздохнув, сказала она, – ты уж ешь этот пирог один.

С таким английским выражением он еще знаком не был.

– Какой пирог?

Сандра улыбнулась при мысли о том, что его приглашение было сделано в знак любви.

– А какое преступление? – она звонко рассмеялась.

– Что здесь смешного?

– Санта-Клауса убили? И именно в Рождество ты меня везешь туда, где был убит Санта-Клаус? И тебе, Эмиль, веселого Рождества. Мы что там будем делать? Еще раз подарками обменяемся? Нет, я догадалась! Мы друг у друга заберем уже подаренные подарки. В качестве соответствующего символического жеста.

– Извини, я знаю, это у нас не самое веселое Рождество. Но мне надо там побывать одному, когда мне никто не будет мешать.

– Так что, ты меня туда и не пустишь?

Ее с самого начала их отношений отчасти влекла к нему его работа. Сандре очень хотелось увидеть мужа в настоящем деле.

– Ну что ты, – ответил Санк-Марс, – к тебе это не относится. Я имел в виду, что мне нужно там побыть одному, без снующих вокруг полицейских, без свидетелей, без следователя. Я туго соображаю на месте преступления, когда там суетится народ и все до предела на взводе. А когда обстановка спокойная, мне совсем по-другому думается – котелок лучше варит.

Сандра откинула голову назад, игриво распушив волосы.

– А может быть, тебя так туда тянет потому, что ты работаешь не в убойном отделе и делать тебе там в принципе нечего? – Он бросил на нее насмешливый взгляд, и она снова улыбнулась, но теперь без тени ехидства. – Обещаю тебе, Эмиль, что буду немой как рыба и послушной женой.

Когда они въехали в город и съехали со скоростной магистрали, Сандра спросила, не хочется ли ему выпить чашечку кофе.

– Отличная мысль, – сказал детектив.

– Хорошо. Тогда я смогу зайти в туалет.

Он немного смутился.

– А почему ты об этом прямо не можешь сказать?

– Потому что теперь мы остановимся не по моей инициативе, а по твоей. Я тебя никак не задержу, и на расследовании убийства Санта-Клауса мое присутствие не скажется.

Она улыбнулась, коснувшись маленьким пальчиком губ. Когда Эмиль кивнул, улыбнувшись ей в ответ, она показала ему язык.

Санк-Марс остановился в центре города на улице Пил. Обычно она бывает забита машинами, но в праздник их было гораздо меньше, и он без труда припарковался. Они зашли в «Макдоналдс», но в этот праздничный день там было как-то мрачно, уныло, и за столиками сидели какие-то подозрительного вида бродяги. Поэтому, как только им дали кофе, Сандра подтолкнула мужа к выходу, они перешли улицу и оказались в сквере. Дул холодный порывистый ветер, народа поблизости не было. Они неторопливо прогуливались по проложенным в снегу тропинкам, дрожа от холода и потягивая кофе, Санк-Марс рассказывал жене о значении этого исторического места в городе, о котором ей еще предстояло многое узнать.

На площади Доминион, раскинувшейся на половинах двух кварталов, рассеченных широким проспектом в самом центре деловой части города, можно отдохнуть и расслабиться. Она как оазис, где приятно спокойно посидеть на лавочке и бросить взгляд вверх – в небесный простор, почти скрытый от взгляда на прилежащих нешироких улочках, застроенных домами и небоскребами, где постоянно царит деловитая суета. Тут стоит Военный мемориал и старая батарея пушек, нацеленная на пешеходов. Продуманно рассаженные деревья в летний зной дарят тень, но в разгар суровой зимы их голые ветви лишь усиливают всепронизывающее ощущение холода, мрака и невзгод. О богатой истории города свидетельствуют памятники поэту Роберту Бернсу, королеве Виктории, канадским ветеранам войны в Южной Африке, французским и английским политическим деятелям. На противоположных сторонах проспекта фасадами друг к другу высятся внушительные строения страховой компании «Сан Лайф» и собора Святой Марии – Царицы мира.

В помещение «Сан Лайф» можно попасть, пройдя по широкой лестнице, поднимающейся между массивными дорическими колоннами, которые в меньшем масштабе повторяются через двадцать этажей. Бетонное здание уходит ввысь сужающимися блоками, вид у него солидный, как будто ему не страшны ни землетрясения, ни ураганы. Собор Святой Марии – Царицы мира тоже выстроен из бетона. Карниз крыши этого приземистого прямоугольного здания со стороны фасада украшают статуи апостолов, а за их спинами возносится вверх крытый медью купол. Римско-католическая церковь, которая некогда была главной силой в Квебеке, раздавала прихожанам участки земли. Француз, решивший стать фермером, просил у церкви надел, обещая взамен быть верным католиком. А если участок земли хотел получить англичанин, священник по-братски клал руку ему на плечо и предлагал сначала обратить взор в сторону Онтарио, а если там его ничего не привлечет, то перебраться через границу в Соединенные Штаты.

Так продолжалось до тех пор, пока в дело не вмешалась история. Голод, охвативший Озерный край в Англии, привел к массовому переселению людей в Монреаль. Под давлением со стороны понаехавших оголодавших англичан церковь стала отводить им участки земли, которые ей самой были не нужны или те, где еще не было церковных приходов. У церкви не было прав наделять земельной собственностью людей иной веры, в число которых входили протестанты-англичане, поэтому передача англичанам земельных наделов была большой проблемой. Епископы подрядили для выполнения этой работы страховую компанию «Сан Лайф». Теперь английские фермеры должны были коленопреклоненно просить «Сан Лайф» выделить им землю точно так же, как поступали французы во время воскресной мессы.

– Для ранних поселенцев-англичан, – рассказывал Сандре Санк-Марс, – «Сан Лайф» стала практически тем же, чем католическая церковь была для французов. Французы расплачивались пожизненной преданностью вере в искупление, англичане – выкупными страховыми платежами, которые платили всю жизнь. В этом заключается одна из причин того, что в культурном отношении французы и англичане остались разъединенными, хотя по сути своей наша история на этой земле представляет собой две стороны одной медали.

И церковь, и «Сан Лайф» со временем утратили былые позиции. Новой религией провинции стала политика, а ее святыми и епископами – политические деятели. Церкви приходили в запустение, власть священников совсем ослабла. Обновленная политическая мощь французов оказалась чересчур сильной для наследников основателей «Сан Лайф», поэтому они сочли за благо сбежать отсюда за триста пятьдесят миль в Торонто.

– И это оставило вас не у дел, – высказала Сандра мужу свое мнение.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты – человек религиозный, но церковь твоя становится пустой скорлупкой. Ты любишь свой город, но теперь он совсем не такой процветающий, каким был раньше. В политическом плане Монреаль расползается по швам. Тебе что, это нравится?

Санк-Марс допил последний глоток кофе и скомкал в руке стаканчик.

– Как и все остальные, я выжидаю, наблюдаю и переживаю, – с горечью ответил он. – Слежу за тем, как развивается положение дел, – перемены всегда непросты. Политическая неопределенность отпугивает бизнес: одни теряют работу, другие утрачивают возможности. Поэтому и моя служба становится сложнее. – Было холодно, Санк-Марс повернулся, чтобы ветер дул ему в спину, и вдохнул воздух полной грудью. – Вся беда в том, что для некоторых перемены становятся религией. Неужели кому-то позарез было нужно запретить английские слова на дорожных знаках? Бог с ними, с магазинными вывесками, это еще полбеды, но туристы на дорогах могут погибнуть, потому что не понимают, что написано на знаках. Хорошо бы тех, кто это придумал, заставить сообщать о таких смертях семьям погибших!

Санк-Марс вздохнул и постучал одним ботинком о другой, чтобы хоть чуть-чуть согреться.

– Но здесь есть кое-что, что меня волнует гораздо сильнее.

Он бросил взгляд на бездомную женщину, грузившую на тележку с другой стороны сквера мешок с немудреными пожитками, будто усталый Санта-Клаус свой мешок с игрушками. Куда она направлялась с таким решительным видом? Хотела где-нибудь укрыться от холода или получить тарелку бесплатной рождественской еды? Глядя на нее, Санк-Марс вспомнил об убитом Санта-Клаусе и о том, что он обязательно должен поймать его убийц.

– Больше всего меня пугают и беспокоят в нынешней политической обстановке те швы, о которых ты говорила, те слабые места, где эти швы могут разойтись. Когда политические и экономические структуры города начинают расползаться по швам, щели тут же заполняет преступность. Жулье и бандиты всех мастей торят свой путь в грязи, со временем становясь вместе с ней частью нового фундамента. Вот та особенность политической нестабильности, которую все предпочитают замалчивать. Мы сейчас не в состоянии сдержать байкерские банды. Представь себе, что могло бы случиться, если бы у нас оказалось недостаточно ресурсов или все были бы заняты проблемами сепаратизма, и вдруг тысячи людей начали бы отсюда уезжать, а другие ввязались бы в дележ Квебека между англичанами и французами. Если отсюда уедет еще больше деловых людей, а оставшиеся начнут голодать, если станет падать валюта, если начнутся бунты, это будет страшно уже само по себе, но никто – ты понимаешь, никто! – не задумывается над тем, как в этой ситуации будет действовать организованная преступность. Скорее всего, об этом думают только байкеры.

Они остановились, пропуская проходившее мимо такси, потом перешли улицу и сели в машину.

– Ты что, Эмиль, всерьез считаешь, что байкеры говорят о политике?

Санк-Марс задумчиво посмотрел на жену. Когда они впервые встретились, им нравилось говорить об американской политике. Другим предметом их обсуждений было положение в Квебеке, но эта тема раздражала Санк-Марса, и разговоры быстро прекращались. Однако теперь, когда Сандра жила здесь, обсуждение местных проблем, как и в большинстве семей, стало частью их повседневного общения.

– Да, я знаю об этом, – ответил ей Санк-Марс.

Он произнес это с каким-то особым спокойствием. Сандра кивнула. Она поняла: как и тогда, когда он рассказывал ей о здании «Сан Лайф» и соборе Святой Марии – Царицы мира, смысл его слов крылся совсем не в их очевидных архитектурных особенностях.

Джулия Мардик на Рождество поехала домой.

Правда, она сказала Селвину Норрису, что едет не домой, а на ферму, куда ее родственники приезжают отдохнуть. Они всегда собирались там на праздники – и мама ее, и отец, и папина новая жена, и мамин последний приятель, – поэтому ей не очень светило в очередной раз погружаться в знакомую трясину семейных дрязг.

На первом автобусе она доехала до Оттавы, второй доставил ее до места назначения. Всего путешествие заняло два с половиной часа. Она сошла на остановке посреди пустынного шоссе, окруженного голыми полями. Холодный ветер пощипывал ей щеки и забирался под пальто, вызывая мелкую дрожь во всем теле. Она ждала отца и с каждой секундой все сильнее на него злилась. Если он вообще когда-нибудь, наконец, приедет, она так ему задаст, что мало не покажется. Именно в этот момент Джулия вдалеке заметила его машину, спускавшуюся с холма по проселочной дороге. Когда он выезжал на шоссе, она помахала ему рукой. Автобус привез ее чуть раньше, чем должен был по расписанию, поэтому отец не очень-то и припозднился. Хотя это никакого значения не имеет. Она ему скажет, что, если он не планирует купить ей очень дорогое и очень теплое пальто, лучше бы ему больше никогда в жизни не опаздывать за ней в зимнюю стужу. Он должен был бы подъехать к остановке хотя бы за четверть часа до прихода автобуса. Если только папа ее и в самом деле любит, мог бы и подождать немножечко. Но когда его машина поравнялась с ней и она увидела его широкую улыбку, Джулия просто обрадовалась, что видит его снова. Она так долго не была дома, а с отцом не виделась еще дольше.

Сев в машину, она чмокнула его в обе щеки и захлопнула дверцу.

– Хорошо, что я студентка, – недовольно сказала девушка.

Отец проглотил наживку:

– Это почему?

Его звали Рон Мардик, ему принадлежали несколько ресторанчиков в Оттаве. Он был приятным мужчиной сорока пяти лет, довольно упитанным, не обремененным особенными заботами. Он начал импозантно седеть, когда ему не было еще и тридцати. По меркам дочери, Рон Мардик всегда был простачком.

– Я материально завишу от родителей. Если б не это… – она резанула воздух рукой, – я бы тебе нож всадила в сердце.

– Я не опоздал.

– Но и заранее ты не приехал.

– Тебе трудно угодить, – посетовал он.

– Я промерзла до костей! Еще минута, и я бы отдала Богу душу.

– Я выехал за тобой как только смог.

Джулия усмехнулась.

– Так я тебе и поверила!

Отцу нравилось, когда дочка так его поддевала, он тоже улыбнулся в ответ.

– Правильно, – сказал он, – ты вовсе не обязана мне верить.

Они ехали по открытой холмистой местности мимо заснеженных полей, вдали темнели небольшие рощицы и маленькие поселки. Кое-где здесь еще сохранились каменные дома ранних поселенцев, постепенно превратившиеся в так называемые семейный фермы, хотя нередко на некоторых участках плуги уже десятилетиями не бороздили здешних земель, а обитателей местных ферм можно было называть фермерами только с очень большой натяжкой.

В детстве и отрочестве Джулия почти всегда приезжала на семейную ферму из Торонто на зимние и летние каникулы. Эту землю со всеми строениями еще до рождения Джулии – в начале семидесятых – купили ее родители и еще восемь человек. Все члены группы скинулись и получили ферму буквально за гроши. Всем им хотелось создать коммуну и жить на земле.

– Вот что я вам скажу, – заявила как-то родителям Джулия. – Все вы хотите жить на земле, только боюсь, больше недели вы здесь не задержитесь.

У нее тогда были веские причины для цинизма. Модные в то время коммуны хиппи свидетельствовали не столько о стремлении к изменению образа жизни, сколько об их финансовой состоятельности. Солидные летние коттеджи сменили гончарные и ткацкие мастерские, прежние амбары снесли бульдозеры, а на их месте выросли крепкие зимние дома. Поля заросли сорняками. Вместо ульев, которые по первоначальной задумке должны были стоять на поросших цветами лугах, строились гаражи на три машины. Там, где раньше были конюшни, теперь располагался бассейн.

Курятники, свинарники, коровники, крольчатники и загоны для овец со временем разваливались от ветхости, так и не дождавшись постояльцев. Огороды, которые поначалу пытались обрабатывать, позже покрыли асфальтом и превратили в парковку для машин, а в самом фермерском доме, где жили во время таких вылазок Джулия и члены ее семьи, после трех перестроек появилось десять спален и четыре ванные комнаты, но помещений все равно не хватало для растущих семей быстро плодившихся владельцев.

Вместо четырех пар, которые когда-то в складчину купили ферму, теперь уже было девять, причем в основном их число росло за счет разводов.

– Вы только посмотрите, какая киска к нам приблудилась, – съязвила Маргарет Мардик, когда Джулия вошла в дом через кухонную дверь. – Очень мило с твоей стороны заглянуть к нам на огонек.

Джулия лучезарно улыбнулась мачехе. К счастью, она умела платить жене отца ее же монетой.

– Мама уже приехала? – спросила она, сразу поставив Маргарет на место.

Миссис Мардик усмехнулась в ответ.

– Еще одна дамочка, которая считает, что Рождество – просто лишняя досадная вечеринка, нарушающая распорядок ее деловой жизни. Нет, Джулия, твоя мать еще не приехала. Может быть, она теперь на дипломатическом рождественском рауте, а может, маникюр себе делает. А может быть, нового мужика по дороге встретила и отправилась с ним пообедать в придорожный мотель. Кто знает, может быть, ей вообще приехать будет недосуг?

– Она занятая женщина, – напомнила Джулия, – и дела у нее, как я слышала, идут отлично.

Мачеха резко осеклась. По мнению Джулии, она была тощая как щепка и ее волосы мышиного цвета никакая прическа не могла привести в порядок. Но нокаута не получилось.

– Заключить рабский договор с государством, моя дорогая, еще не значит работать. К этому можно относиться и как к долгосрочному оплаченному отпуску.

– А у тебя как дела? – вместо обороны Джулия продолжала наступать. – Работу уже нашла? Или все еще ищешь?

Мачеха ослепительно улыбнулась, и Джулия подумала, что ее атака захлебывается, однако оказалось, что улыбкой прикрывался блеф:

– Милая моя, мне вполне хватает работы над собой. Настроение у меня отличное, характер прекрасный, я полна оптимизма. Кто-нибудь ухватится за меня обеими руками.

– Надеюсь, и с оргазмами у тебя все в порядке, – негромко произнесла Джулия и быстро пошла через большую гостиную, чтобы не дать Маргарет возможности ответить. По дороге она стянула с плеч рюкзачок.

– Я слышала, девочка, что ты сказала! – донесся ей вдогонку пронзительный вопль. – Таких выражений в этом доме мы терпеть не намерены. Если ты слиняла в университет, это не дает тебе права быть такой вульгарной.

– Оргазм – вполне нормальное слово. Его можно найти в любом словаре.

– Слова такого рода можно найти и в других местах, не только в словарях. И я отлично знаю, что это за места!

– Ладно, отвяжись! – Джулия поднималась по лестнице. – Сегодня Рождество, а в Рождество мне не хочется тебя убивать. Кто-то прошлой ночью уже прикончил этого несчастного беднягу Санта-Клауса. Ты об этом слышала? Хватит с нас насилия.

Маргарет Мардик стояла у лестницы и смотрела вверх, пока Джулия не вошла в комнату.

– Я же говорила, что так и случится, – сказала она, ни к кому не обращаясь.

Несколько минут Джулия лежала на кровати – ей хотелось расслабиться и побыть в покое в своей комнате. «Этот дурдом – еще цветочки. Вот когда все соберутся, тогда здесь просто светопреставление начнется», – подумала она. Девушка специально затягивала приезд до последнего момента и долго задерживаться тут не собиралась. Она чувствовала себя измотанной и беспредельно одинокой, опустошенной и совсем не такой замечательной, какой себя здесь представляла. Как это ни забавно, она скучала по Селвину Норрису, ей не хватало его внимания, недоставало потребности постоянно отражать напор его интеллекта. «Этот визит станет самым ужасным». Ей надо было как-то совладать со злостью и раздражением, суметь удержать себя в руках до маминого приезда. А потом, если повезет, все само собой как-нибудь рассосется.

Джулия очень надеялась, что мама скоро приедет. Надеялась она и на то, что мама приедет без иногда присущих ее настроению завихрений.

«Веселого Рождества, – пожелала она себе. – Добро пожаловать домой, котенок Джулия».

Войдя вслед за мужем в небольшую квартирку, где в гардеробе нашли подвешенного на крюке Санта-Клауса, Сандра слегка оробела. Санк-Марс двигался по комнате неспешно, сосредоточенно, внимательно вглядываясь в каждую мелочь. У нее мелькнула мысль о том, что он пытается услышать отзвуки криков жертвы или эхо слов убийцы. Может быть, у него был дар вычислять преступников, опираясь лишь на интуицию? Эмиль был старше ее на восемнадцать лет, и порой она ощущала эту разницу. Особенно этот разрыв проявлялся в конце дня, когда после стопки виски Эмиль начинал запинаться, и, бывало, после ужина засыпал прямо в кресле. Впервые их сблизили лошади. Они вели тогда переговоры об их покупке, и ее поразила неоспоримая убедительность его доводов. Он с невероятной скоростью в мельчайших деталях перечислял все достоинства и недостатки животных и, благодаря глубочайшим познаниям в этой области, умел перехватить инициативу в любой сделке. Тогда это ее буквально потрясло. И теперь в этой комнате, где произошло жуткое преступление, она снова наблюдала его выгнутую бровь, пристальный взгляд, который он, не меняя положения головы, переводил с одного интересовавшего его предмета на другой. Она видела, как время от времени он легонько постукивал себя за ухом, как бы показывая, что решение загадки витает в воздухе где-то совсем рядом.

Она смотрела, как он низко наклоняется у белой стены, как привстает на цыпочки, чтобы внимательно рассмотреть покрытую небольшим слоем пыли верхнюю панель холодильника. При этом, казалось, Санк-Марс даже затаил дыхание. Он много времени провел в комнате, одновременно служившей гостиной и спальней, недолго пробыл на кухне и даже не заглянул в ванную. Казалось, его больше интересовало само помещение, чем гардероб, в котором подвесили парнишку, или простой, темный, сбитый из сосновых досок стол, стоявший в центре помещения. Он даже взобрался на него, чтобы осмотреть верхнюю часть гардероба и свисавший с потолка светильник.

– Ну, вот и все, – в конце концов проговорил он. – Теперь мы можем идти.

– Эмиль, – все это время она стояла в задумчивости, облокотившись о стену у самого входа, – расскажи мне, что ты здесь рассматривал. – И тихонько добавила: – Пожалуйста.

Ее супруг был человеком сдержанным и немногословным. В пору бурных ухаживаний их расцветавшей любви ей никогда не бывало с ним скучно, но брак оказался для них двоих непростым союзом. С каждым днем в ней крепло ощущение, что он от нее отдаляется, что замкнутость его натуры все больше их разделяет.

Эмиль Санк-Марс еще раз оглядел комнату. На какое-то время он погрузился в раздумья, как будто выражение мыслей вслух могло принизить их значение и замутить их ясность.

– Мебель отсюда была вывезена, – сказал он, – а на кухне оставили только холодильник и плиту. Здесь на полу кое-где видны более светлые места, следы, оставшиеся от стоявших вещей. Тут стояла кровать, там – комод. По тому, как расположен этот небольшой квадрат, можно сделать вывод, что на этом месте стояла тумбочка с телевизором, развернутым к дивану. Кабеля здесь не было. А здесь, видишь, ряд небольших пятен? Они от кирпичей, на которых стояли книжные полки. Кто-то отсюда все вывез, оставив только шкаф и стол, которые, видимо, были для чего-то нужны.

– Для убийства? – спросила Сандра.

– Они подвесили его в шкафу, но убит он был не здесь. Крюк для туш в него могли вогнать и тут, но парень был уже мертв. Я думаю, что стол они здесь оставили, потому что он совсем простенький, без всяких изысков, и в нем не может быть никаких тайн.

Последнее заявление мужа так ее заинтриговало, что она скрестила руки на груди.

– О каких тайнах ты говоришь?

– Вот, взгляни-ка сюда. – Он подвел ее к стене и опустился на корточки. Опершись на его плечо, она наклонилась. – Стенная розетка. Она тебе ни о чем не говорит?

Сандра внимательно осмотрела розетку.

– Все правильно, обычная стенная розетка.

– Посмотри внимательнее, – сказал он ей мягко, но настойчиво.

Она тоже опустилась на корточки. Внимательно осматривая розетку, она улыбалась, согретая неожиданным вниманием мужа, увлеченная возможностью увидеть что-то такое, что она никак не могла разглядеть. Ее супруг часто подмечал в лошадях такие свойства и недостатки, которым сама она при первом осмотре не придавала значения. Ей нравилось его поддразнивать тем, что он уделяет деталям слишком пристальное внимание, в то время как ей больше импонировало общее представление, картина в целом. Он оборонялся, утверждая, что уделяет такое внимание деталям, потому что рассматривает их именно в свете общей картины. Она в этом и не сомневалась, просто ей нравилось над ним подшучивать. Но теперь Сандра, сколько ни всматривалась в розетку, ничего особенного в ней не замечала.

– Эмиль, это же обычная стенная розетка.

– Взгляни сюда, – он провел пальцем вдоль ободка розетки. – Стены в комнате красили не очень давно, я бы сказал, где-то год назад, краска еще кажется свежей. Розетку покрасили тогда же в тот же цвет. Теперь смотри внимательно. Краска по краям розетки и на головке винта поцарапана. Это значит, что розетку недавно развинчивали. – Он с некоторым усилием поднялся с корточек. – Нам известно, что вчера к дому подъезжал грузовик, перевозящий мебель, значит, мы вправе предположить, что мебель была вывезена именно на нем. Обрати внимание, с какой тщательностью здесь потом все было убрано. Тут не только подмели, но потом еще все пропылесосили. Но здесь, вдоль этой планки, остались лежать частички краски, попавшие под плинтус. Они туда упали, когда развинчивали розетку. Если предположить наугад – а мне так и приходится, – я бы сказал, что розетки развинчивали и проверяли вчера, уже после того, как была вынесена мебель, но до того, как началась уборка.

– А кому могло прийти в голову заглядывать в эти розетки? – спросила Сандра.

– И здесь, видишь, выключатель? С ним то же самое.

На этот раз ей было ясно, что искать.

– Здесь тоже краска поцарапана.

– Почти незаметно. Тот, кто их развинчивал, а потом завинчивал, делал свое дело очень аккуратно. Преступник не хотел, чтобы мы это заметили.

Санк-Марс вынул из кармана ключи, висевшие на цепочке вместе с небольшим перочинным ножиком, и лезвием отвинтил крышку выключателя.

– Я тут ничего не найду. Здесь уже все осмотрели. Скорее всего, это сделал убийца. Но если и мы сюда заглянем, делу это не повредит.

Он снял крышечку и, как ожидал, увидел за ней небольшую полость. Сандра взяла мужа под руку.

– И что же ты думаешь, Эмиль, по этому поводу?

Санк-Марс чуть скривился, давая понять, что терпеть не может заниматься досужими домыслами.

– Кто-то прошелся по всей квартире мелким гребешком. Мебель, скорее всего, вывезли, чтобы в ней можно было основательно порыться, разодрав на части. Это самое разумное из всего, что пришло мне в голову. Обстановка студента, у которого книжные полки лежат на кирпичах, не стоит того, чтоб ее красть, тем более убивать из-за нее никто не станет. Думаю, розетки с выключателями кто-то развинчивал, чтобы убедиться в том, что там ничего не спрятано. Или чтобы забрать то, о чем ему было известно заранее, либо то, что он сам туда раньше прятал. Прослушивающее устройство, ключ, код… Да что угодно.

Заметив, что муж говорит медленно и необычно спокойно, она прижалась к нему плотнее. Он глубоко вздохнул.

– Все это свидетельствует о том, что преступник действовал чрезвычайно тщательно. Он необычайно дотошен и в высшей степени организован. Кто-то помог ему вынести мебель и убрать квартиру. Мы уже знаем, что он крайне жесток – это очевидно из того, как он разделал мальчика. То, что тело перевезли сюда и повесили на него эту надпись, свидетельствует о хладнокровии этого бандита. Мне это крайне неприятно, но я вынужден признать, что это преступление – дело рук большого профессионала. Мастера своего дела, – печально сказал жене Санк-Марс и добавил: – Как будто его специально этому учили.

Сандра сильнее сжала его руку, еще крепче к нему прижалась и опустила голову ему на плечо. Он чуть распрямил руку, мягко ее освободил и нежно привлек хрупкую фигурку жены к себе. Подведя ее к двери, он обернулся и еще раз окинул взглядом комнату.

– Странно, – сказал он, – что человек, так тщательно наводивший порядок на месте преступления, мог оставить следы ДНК под ногтями жертвы. – Эмиль Санк-Марс погасил свет.

В коридоре Сандра Лоундес чмокнула мужа в щеку.

– Веселого Рождества, Эмиль.

– Спасибо тебе за поддержку, – ответил он.

Она печально улыбнулась.

– Сдается мне, такая уж участь у жены полицейского.

Они были женаты несколько лет – не так уж долго. Но ей предстояло еще многому научиться.

По мнению Джулии, ее мать Грейс Олфилд обладала уникальным и поистине невероятным талантом разрушения. Она как никто умела портить настроение. Серьезный разговор с ней тут же сводился к непринужденным шуткам и добродушным насмешкам, покой сменялся на бурю эмоций. Ее мама была существом общительным и общественным – она совершенно не выносила одиночества и была уверена в том, что те, кому хватало собственного общества, либо тупицы, либо чокнутые. В разговор должны были быть вовлечены все, кто собрался в комнате, причем ни на раздумья, ни на паузы времени тратить было нельзя. Она обожала говорить, нравилось ей и послушать, при этом от всех присутствующих она ожидала того же. Иногда мать казалась Джулии ребенком, задающим массу вопросов и делающим кучу замечаний, от которых крыша могла поехать. Тщательно продуманным ответам она предпочитала остроумную импровизацию, и поскольку сама была остра на язык, за словом в карман не лезла. Она легко могла говорить на любую тему, больше всего ей нравилось судачить ни о чем, болтать ради самого процесса. Джулия обожала мать, но общение с ней доводило ее до нервного истощения. Еще когда она была девочкой, ей очень хотелось, чтобы мама повзрослела раньше нее, стала серьезной и давала бы себе и окружающим хоть немножко передохнуть.

– Тук-тук-тук, – сказала мама и заглянула в комнату дочки.

– Исчезни.

– Зайчик мой сладенький, я же несколько месяцев тебя не видела!

– Ну и хорошо. Я смогла это пережить. Как же мне хочется покоя!

Ужин был съеден, вина выпили в изобилии, подарки раздали, коробки и оберточная бумага от них валялись по всей комнате. Застольная беседа не стихала, хотя любая интересная мысль тонула в море пустых банальных замечаний. Джулии трудно было переносить этот пустой треп, и она ушла к себе.

– Все это вздор, – сказала Грейс.

– Никакого вздора, – возразила Джулия. Мать уже вошла в ее комнату и закрывала за собой дверь. – Мамочка, мне нужно немножко побыть одной, хорошо?

– Даже не надейся. Я к тебе пришла поболтать.

Она была дамой внушительной, хоть и на голову ниже дочери. Грейс Олфилд всегда была склонна к полноте и время от времени уверяла дочь в том, что у них были разные типы фигуры.

– Я и девочкой была полненькая, – честно признавалась она. – В четыре года я была просто толстушкой, а теперь я – дама в расцвете лет с пышными формами. Тебе, моя дорогая, может, и надо следить за весом, но твоим бедрам с моими не сравниться!

Когда она села рядом с дочерью на кровать, матрас так прогнулся, что Джулия чуть не подпрыгнула.

– Ну ладно, оставайся, если пришла, только ненадолго.

– Я просто хотела наверстать упущенное.

– Прекрасно. Ну, что слышно?

Джулия убрала уже распакованные книги, разбросанные по кровати, положила в комод только что полученное в подарок белье. Потом села рядом с матерью на постель.

– А у тебя как дела, моя милая? Что там у тебя? Как жизнь молодая? – Мамины глаза взволнованно блестели. Джулии так не хватало видеть их каждый день!

– Ничего особенного. А что?

– Как что? – Грейс тряхнула головой и раскрыла от удивления рот. – Ничего особенного! Ты уехала в университет четыре месяца назад, в первый раз в жизни живешь самостоятельно, переехала в другой город, и теперь, бесстыжая, заявляешь мне, что у тебя никаких новостей!

Джулия откинулась на кровать и обняла подушку.

– Ой, мамочка!

– Ну, давай, рассказывай. О чем вы там сплетничаете? О чем тоскуете? Кто твои друзья? На каких ты была вечеринках? Все рассказывай, чтобы я почувствовала, что сама там была.

– Эй, мам, это моя территория, и я тебя туда не приглашала!

– Все как у меня. Моя манера. Ну, давай, колись.

– Мамуля!

– Давай, рассказывай, детка, или я тебя до смерти защекочу! Все выкладывай, как на духу. У нас вся ночь впереди.

– Вся ночь? Я же устала как собака.

– Ну, давай. Вперед и с песней.

– Так и быть, – начала Джулия, приткнувшись к маме. Ей было очень приятно, что мама поглаживает ей голову. – Если по существу, приятеля я себе еще не завела.

– Не бери в голову, у тебя дома один есть.

– Я с ним расстанусь.

– Неужели? А Брайану ты об этом уже сказала?

– Да.

– Я вчера его видела. Он мне об этом ничего не говорил.

– Почта на Рождество запаздывает, – спокойно ответила Джулия.

– Лапушка, – сказала Грейс, теснее прижимаясь к дочке, – тебе бы лучше самой ему об этом сообщить. По крайней мере, по телефону.

– Не могу я, да и не хочу. Смелости не хватает. Я еще никого не отшивала. У меня в таких делах нет никакого опыта.

– Брайан хороший мальчик.

– Он придурок, мам.

– Я знаю, сладкая моя, но он очень милый придурок.

Какое-то время мать с дочерью смеялись и дурачились, и Джулия была счастлива от того, что ей было с кем подурачиться, к кому прижаться. Их беседа перескакивала с одного предмета на другой, они болтали о политике, моде, книгах, танцах, театре, мужчинах. Грейс Олфилд поднялась лишь тогда, когда стало ясно, что дочери ее больше ничего не хочется, кроме сна.

Когда она открыла дверь, чтобы уйти, Джулия потянулась как кошка.

– Джулия, ты ходила к гинекологу провериться?

– Еще нет…

– Милая…

– Но я уже договорилась.

Внизу раздался телефонный звонок.

– Хорошо, что ты договорилась, это уже прогресс.

– Но совсем не потому, что я чем-то занималась.

– Или чем-то занимайся, или в дурах оставайся, – попыталась отшутиться мать.

– Ну что же ты за мать такая? В дурах оставайся – и это с моей-то задницей! Ты просто чудовищна!

– Спи спокойно, моя милая.

– Милая – постылая, занимайся – оставайся… Нельзя так со мной разговаривать – я же твоя дочь все-таки. Так нечестно. Когда же ты, наконец, повзрослеешь!

Снизу кто-то крикнул, что Джулию просят к телефону. Она вылезла из теплой постели и поплелась вниз в гостиную. Мать стояла и смотрела на нее, исчезнув только после того, как Джулия взглядом дала понять, чтобы она убиралась восвояси.

– Ну, что ж, вот я и стала историей, – призналась себе Грейс Олфилд, шмыгнув носом. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, мамочка. – Джулия взяла трубку. – Алло.

– Привет, – ответили ей.

Джулия молча прижимала трубку к уху, казалось они оба, не сговариваясь, не начинали разговор, пока в микрофоне не раздался щелчок, свидетельствовавший о том, что человек, ответивший на звонок с другого аппарата на первом этаже, повесил трубку. Странно, что она инстинктивно чувствовала, что надо делать, разговаривая с Селвином Норрисом.

– Привет, – ответила Джулия.

– Рад слышать твой голос, – сказал он.

– Даже так?

– Слушай, Джулия, мне надо с тобой поговорить.

– Ты уже это делаешь.

– Перезвони мне, пожалуйста. За мой счет.

– Когда?

– Когда все уснут. Там есть телефон, которым ты можешь пользоваться, чтобы другие не слушали?

– Конечно. Особенно если учесть, что другие будут крепко спать. Они, наверное, через пару часиков угомонятся. Папаша мой со своей благоверной теперь по кальвадосу ударяют. Кто знает, когда они наконец наклюкаются до нужной кондиции?

– Это не важно, Проныра. Только ты обязательно позвони. Договорились?

– Хорошо.

– Ну, пока.

– Пока.

«Интересно, откуда у него вдруг такая срочность?» – подумала Джулия Мардик, возвращаясь к себе в комнату. Она легла, прижала подушку к груди и спросила себя, почему ничего не сказала о нем матери. Почти обо всем остальном она ей рассказала. Конечно, мама наверняка не одобрила бы такое знакомство, но разве это что-то меняет? Томительное возбуждение, напряженное ожидание, которые она испытывала с затаенным восторженным предвкушением, – она бы все равно не смогла ей передать, она сама не очень понимала, что с ней творилось. Джулия отнюдь не была уверена в том, что влюбилась, скорее это было нечто совсем другое. Но что тогда? Влечение? Несомненно. Этот человек оставался для нее тайной за семью печатями. Он ее доводил, озадачивал, сбивал с толку, он обольщал ее и очаровывал. Но почему? Что так привлекало ее в Селвине Норрисе, откуда это стремление узнать о нем как можно больше, оценить степень его влияния на нее? Почему она ходила на свидания с мужчиной, который, может быть, ей в отцы годился? И можно ли эти встречи назвать свиданиями? Как она сама к ним относилась? Как бы он их назвал? Он ведь даже не пытался ее поцеловать. Что он скажет, когда она ему перезвонит? Откуда у него такая спешка, такая напряженность в голосе? Что же все-таки произошло? Эх, черт бы его подрал! Самые обычные дела у него выглядели захватывающими, таинственными, героическими и рискованными. Да что же это за мужик такой неотвязчивый?

Джулия надеялась, что сможет заснуть и проснуться, когда настанет время ему звонить. Она была измотана до крайности. Но, почистив зубы и забравшись под одеяло, девушка так и не смогла толком уснуть. Так она и лежала, бодрствуя, в ожидании часа, когда можно будет позвонить этому таинственному мужчине.

Джулия задремала, но скоро очнулась, не понимая, где она и что с ней. Какое-то время она пыталась осознать, где находится. Густая тьма сельской ночи пугала ее, она понятия не имела, который теперь час. Заспанная, она даже не стала искать выключатель настольной лампы, накинула на плечи коротенький халатик, нащупала в темноте дверную ручку и щелкнула выключателем только после того, как распахнула дверь.

В тусклом свете, выбивавшемся из-за ее двери, она прошла по второму этажу до ванной комнаты. Там в ярком свете лампы она привела себя в порядок, помыла руки, протерла водой глаза и выключила светильник. Когда она вышла из ванной, глаза уже привыкли к полумраку, и девушка проснулась окончательно. Опираясь на стенку, она спустилась вниз.

В гостиной Джулии пришлось перешагивать через валявшиеся на полу обертки с коробками от рождественских подарков и пустые винные бутылки. Пробравшись к дивану, она села, положив себе на колени телефон. После пятого гудка она уже решила было повесить трубку, но именно в этот момент услышала голос Селвина Норриса.

– Привет, – сказал он ей.

– Это я.

– Голос у тебя сонный.

– Да уж…. Который час?

– Четверть.

Она и раньше обращала внимание на его типично американскую манеру определять время. Так он что, американец? Вполне возможно.

– Без четверти чего?

– Два.

– Я, должно быть, закемарила. А тебя я не разбудила?

– Нет.

– Врешь. К чему эта срочность? Что-то из ряда вон выходящее?

– Мне надо знать, Проныра. Я должен понять, на каком ты свете.

– О, боже! Ты… ты так меня злишь! Что значит, на каком я свете? Я здесь вообще-то в темноте сижу.

– Тише говори, – сказал он.

– Ты мне рот-то не затыкай! Ты себе в голове что-то напредставлял, о чем я понятия не имею, а теперь спрашиваешь меня, на каком я свете. Ты что, считаешь, что я твоя новая поклонница, на все готовая ради твоих чертовых прихотей?

– Тише.

– Сам тише! Два часа ночи, я устала как собака. Что ты от меня хочешь? В чем, собственно, дело?

Ей не нравились ее ноги, особенно пальцы на ногах. Она сжала большой палец на ноге и держалась за него, пока разговаривала. «Пальцы у меня слишком длинные», – подумала Джулия.

– Положение изменилось, – сказал Селвин.

– Что изменилось?

– Обстоятельства.

– У меня, Селвин, все по-прежнему. Я провожу Рождество в том же самом сельском доме, с теми же шизанутыми старыми грымзами, погрязшими в тех же самых мелочных дрязгах. Мне бы очень хотелось изменить мои обстоятельства. Но мне с этим как-то не везет.

– Мне не нужно, чтобы ты дала мне ответ прямо теперь.

– Очень плохо, один ответ я могу тебе дать прямо теперь. – «Своды стоп у меня очень плоские», – мелькнула в голове мысль.

– Сначала подумай хорошенько, развитие событий ускоряется. В одном нам повезло, с другим возникли проблемы. Нам нужно усилить вовлеченность в ход событий.

– Селвин…

– У меня есть сейчас для тебя местечко, Джулия. Вполне безопасное. Потрясающее. В самом центре событий. Ты представить себе не можешь, какие оно сулит приключения! Мир будет у твоих ног. Вот о чем я тебя спрашиваю… Посмотри хорошенько на твой сельский дом, пока ты там, приглядись внимательно к своим старикам. Они вполне приличные люди, уверяю тебя, хоть ты и катишь на них бочку.

– Это же надо – бочку я на них качу!

– Посмотри на них внимательно, Джулия. Каждому мужчине, каждой женщине отпущена лишь одна жизнь. Как им хочется ее прожить? Не тошнит их от собственной жизни? От их жен и мужей? Может быть, они просто устали или выгорели изнутри? Разве не спорят они все время об одном и том же, о чем уже спорили раньше тысячи раз? Неужели тебе все еще слышится страсть в их словах? Если хочешь, стань одной из них, Джулия! Или выбери себе жизнь по душе, которая тебе никогда не наскучит и никогда ты себя в ней не будешь чувствовать ненужной. Тебе никогда не будет казаться, что ты оторвана от мира. Тебя никогда не будет глодать тоска о том, что жизнь прошла мимо.

– Ты что, белены объелся?!

– Оглядись вокруг себя, Джулия. Вот все, о чем я тебя пока прошу. Пока ты там, подумай, какая тебя ждет жизнь. Подумай о том, что тебя ждет.

– Ты просто спятил! Куда тебя заносит? Какого черта я вообще с тобой разговариваю? – «У меня походка, как у хромой утки. Ступни у меня утиные, а коленные чашечки страусиные».

– Ты со мной говоришь потому, что я тебе предлагаю то, чего больше тебе никто никогда не предложит! Это, Джулия, твой шанс жить полной жизнью. Полной событиями. Нужной людям. Важной для других. Я тебе предлагаю шанс не увязнуть в трясине жизни, а жить на гребне волны. Может быть, ты сможешь от него отказаться, может быть – нет. Вот это мне и надо знать. Единственная разница между сегодня и вчера состоит в том, что теперь мне надо об этом знать скорее.

– Почему? Что изменилось? Что стряслось, Селвин? – «Ну объясни же мне хоть что-нибудь толком, что угодно».

– Я не могу тебе этого сказать, Джулия.

– Ты невыносим! Если ты не можешь мне ничего сказать, я не могу тебе ничем помочь.

– Пока ты снаружи пытаешься заглянуть внутрь, я не могу тебе ничего объяснить.

– Тогда хотя бы намекни.

– Намекнуть?

– Ты же умный человек. Я уверена, ты сможешь это сделать, не нарушив своей дурацкой секретности.

– Ладно, я тебе попробую намекнуть. Это имеет отношение к Санта-Клаусу.

Джулия вслушивалась в далекий приглушенный гул телефонной линии.

– Джулия…

– Ему кто-то всадил в спину крюк для подвески туш. Об этом говорили по радио.

Теперь она слышала в трубке глубокое дыхание Селвина Норриса. Она выдержала паузу.

– Я никак не предполагал, что об этом сообщат по радио, – в конце концов ответил он. – Как я тебе сказал, события стали развиваться быстрее. Я понимаю, Проныра, у тебя нет большой охоты ввязываться в эту авантюру. Но ты смышленая, сама все понимаешь, сама во всем разберешься, поэтому ты так для меня важна. А на поклонниц у меня времени нет, и роль гуру меня вовсе не прельщает. Мне нужны думающие люди, твердо стоящие на ногах и – главное – преданные делу. В детали я вдаваться не могу. Единственное, что ты должна знать, – из игры можно выйти в любой момент. Надо будет просто сделать большой шаг назад. Но для этого сначала нужно сделать малюсенький шаг вперед. Сделай этот шаг, а потом решай сама. Подумай об этом, Джулия. Хотя бы это ты можешь мне пообещать?

В этот момент ей очень захотелось, чтобы вместо телефонной трубки в ее руке была его шея и она могла бы его придушить.

– О чем я должна подумать, Селвин? О какой-то расплывчатой общей идее, про которую мне ничего неизвестно? Подумать, как мне стать храбрым охотником, который выслеживает злодеев и негодяев? Ты уж меня извини, но если ты просишь меня подумать, Селвин, ты хоть скажи, о чем мне надо думать.

– Санта-Клауса убили. Этот паренек был твоим ровесником. Задай себе вопрос: хотелось бы тебе, чтобы его убийцы остались безнаказанными?

– Алло! Алло! В общем так, Селвин Норрис, хватит витать в облаках! Это не имеет ко мне абсолютно никакого отношения!

– Твое отношение к этому самое непосредственное.

– С чего бы это? Объясни!

– Если ты будешь работать над этим вместе со мной, Проныра, убийцы паренька будут арестованы. Если нет, они останутся на свободе. Все проще простого. В данном случае справедливость зависит от тебя.

– Как же ты умеешь осложнять жизнь! Ты даже отдаленно себе этого не представляешь!

– Правда, Проныра, редко бывает удобной.

– Черт бы тебя побрал! Я не могу вдаваться в философские рассуждения, не зная, о чем рассуждать.

Селвин Норрис тихо усмехнулся.

– Что здесь смешного?

– Ты сама. Твоя бурная реакция.

– Очень рада, что смогла тебя развеселить.

– Подумай об этом, Джулия.

– Да-да, Селвин.

– Подумай на досуге.

– Спокойной ночи, Селвин.

– Спокойной ночи, Проныра. Если ты ищешь новогоднее решение…

– Спокойной ночи, Селвин.

Какое-то время Джулия сидела на диване в глухой тишине сельского дома. Она выключила торшер. Сонливость ее как рукой сняло, но делать ничего не хотелось, даже пальцем пошевелить не было желания. Соскользнув с дивана на пол, она так и сидела в кромешной темноте, прислушиваясь и размышляя. Больше всего злило то, что она не могла найти аргументы, опровергающие его доводы. Здравый смысл подсказывал ей, что от этого человека надо бежать сломя голову и как можно дальше. Но ее прельщало все, о чем он говорил. У нее не было нужды оглядываться по сторонам – уже много лет и без того было ясно, что и родители ее, и их новые спутники жизни, и другие люди постарше играли свои роли без энтузиазма, без вдохновения, без намека на преданность тем идеалам, которым когда-то они горели желанием служить. Ферма эта по замыслу должна была стать поселением альтернативного жизненного уклада, а вместо этого превратилась в гимн измены ему, в предательство былых ценностей и надежд. У Джулии снова возникло такое ощущение, будто ее куда-то затягивает, как в омут. Она отчетливо понимала, что Селвин Норрис умело играет именно на этих ее чувствах.

Но больше всего ее злило и пугало, что она позволяла ему это проделывать с собой. Ей самой этого хотелось! Ее сильнее тянуло к неведомому, чем к известному. Тайна брала верх над обыденностью. Риск побеждал благоразумие. Черт бы его побрал! Он знал, как ее обработать.