Читать книгу Остров фарисеев. Путь святого. Гротески (сборник) - Джон Голсуорси - Страница 16

С каждым днем ожидание июля становилось все более невыносимым, и если бы не Ферран, который по-прежнему ежедневно приходил к нему завтракать, Шелтон бежал бы из столицы. Первого июня молодой иностранец явился позже обычного и сообщил, что, как он узнал через одного знакомого, в отеле в Фолкстоне требуется переводчик.

– Если б у меня были деньги на необходимые расходы, – сказал он, быстро перебирая желтыми пальцами пачку засаленных бумажек, словно стараясь выяснить, кто же он на самом деле такой, – я б уехал сегодня же. Baш Лондон гнетет меня.

– А вы уверены, что получите это место? – спросил Шелтон.

– Думаю, что да, – ответил молодой иностранец. – У меня есть неплохие рекомендации.

Шелтон невольно бросил недоверчивый взгляд на бумаги, которые Ферран держал в руках. Резко очерченные губы бродяги под еле пробивающимися рыжими усиками искривились в обиженной усмешке.

– По-вашему, человек с поддельными рекомендациями – все равно что вор? Нет, нет, я никогда не стану вором: у меня было немало возможностей стать им, и тем не менее, – сказал он горделиво и горько, – это не в моем характере. Я никогда никому не причинял зла. Вот это, – и он указал на бумаги, – конечно, некрасивая штука, но вреда от нее никому не будет. Если у человека нет денег, он должен иметь рекомендации: только они и спасают его от голодной смерти. У общества зоркий глаз на слабых: оно никогда не наступает человеку на горло, пока тот окончательно не свалился.

И взгляд Феррана, устремленный на Шелтона, казалось, говорил: «Это вы сделали меня тем, что я есть, – вот и миритесь теперь с моим существованием».

– Но ведь имеются работные дома, – произнес наконец Шелтон.

– Работные дома! – воскликнул Ферран. – Да, конечно, настоящие дворцы! Я вам вот что скажу: никогда в жизни я не видел более безотрадных мест, чем ваши работные дома, они лишают человека всякого мужества.

– А я всегда считал, – холодно заметил Шелтон, – что наша система помощи бедным лучше, чем в других странах.

Ферран нагнулся вперед и оперся локтем о колено – он всегда принимал эту позу, когда был особенно уверен в своей правоте.

– Что ж, – заметил он, – никому не возбраняется быть высокого мнения о собственной стране. Но откровенно говоря, я покидал такие места крайне обессиленный и физически и морально, и вот почему. – Горькая складка у рта разгладилась, и перед Шелтоном предстал художник, рассказывающий о том, что он пережил. – Вы щедро тратите деньги, у вас прекрасные здания, исполненные чувства собственного достоинства чиновники, но вам чужд дух гостеприимства. Причина ясна: вы питаете отвращение к нуждающимся. Вы приглашаете нас в свои работные дома, а когда мы туда приходим, вы обращаетесь с нами пусть не жестоко, но так, словно мы не люди, а лишь номера, преступники, не заслуживающие даже презрения, так, словно мы вас лично оскорбили; ну и естественно, что мы выходим оттуда совсем приниженными.

Шелтон закусил губу.

– Сколько вам нужно денег на дорогу и на то, чтобы начать новую жизнь? – спросил он.

Ферран сделал невольное движение, показавшее, какими зависимыми людьми оказываются даже самые независимые мыслители, когда у них нет ни гроша в кармане, и взял банковый билет, который протягивал ему Шелтон.

– Тысяча благодарностей, – сказал он. – Я никогда не забуду, как много вы для меня сделали.

И хотя при прощании голос Феррана звучал весело, Шелтон не мог не почувствовать, что тот и в самом деле тронут.

Шелтон еще долго стоял у окна и смотрел вслед Феррану, снова уходившему на поиски счастья; потом он оглянулся на свою уютную комнату, на множество вещей, скопившихся здесь за долгие годы, – на фотографии бесчисленных друзей, на старинные кресла и набор разноцветных трубок. С прощальным пожатием влажной руки бродяги беспокойство снова овладело Шелтоном. Нет, он не в силах дольше сидеть в Лондоне и дожидаться июля.

Шелтон взял шляпу и, не задумываясь над тем, куда идет, зашагал по направлению к реке. День был ясный, солнечный, но холодный ветер то и дело нагонял тучи, разражавшиеся проливным дождем. И вот, когда полил очередной ливень, Шелтон вдруг заметил, что находится на Блэнк-роу.

«Интересно, как поживает тот маленький француз, которого я тогда видел здесь», – подумал он.

В хорошую погоду Шелтон, наверное, перешел бы на другую сторону улицы и прошествовал мимо, но поскольку начался дождь, он вошел и постучал в знакомое окошечко.

Все оставалось по-старому в доме номер три по Блэнк-роу: все так же уныло белел каменный пол, все та же неряшливая женщина ответила на его стук. Да, Каролан всегда здесь: он никогда не выходит, точно боится нос высунуть на улицу! Маленький француз тотчас же явился на зов привратницы, словно кролик по мановению фокусника. Лицо у него было совсем желтое, цвета золотой монеты.

– Ах, это вы, мосье! – воскликнул он.

– Да, – сказал Шелтон. – Ну, как поживаете?

– Я всего пять дней как вышел из больницы, – пробормотал маленький француз, похлопывая себя по груди. – Все здешний поганый воздух наделал. Я ведь живу взаперти – все равно что в коробке; ну а это мне вредно, потому что я южанин. Чем могу быть вам полезен, мосье? Я с удовольствием сделаю для вас все, что в моих силах.

– Да нет, мне ничего не нужно, – ответил Шелтон. – Просто я проходил мимо и решил вас навестить.

– Пойдемте на кухню, мосье, там никого нет. Брр! Il fait un froid еtonnant![20]

– Какие же у вас теперь клиенты? – спросил Шелтон, входя в кухню.

– Да все те же, – ответил маленький француз. – Правда, сейчас их у меня не так много: ведь на дворе лето!

– Неужели вы не можете найти себе никакого более прибыльного занятия?

Парикмахер насмешливо прищурился.

– Когда я в первый раз приехал в Лондон, – сказал он, – мне удалось получить место в одном из ваших приютов. Я решил, что судьба моя устроена. И вот представьте себе, мосье, что в этом высокопочтенном заведении мне приходилось за одно пенни брить десять клиентов! Здесь, правда, они платят мне далеко не всегда; зато уж если платят, так платят по-настоящему. В вашем климате, да еще человеку poitrinaire[21], нельзя рисковать. Здесь я и окончу свои дни. Скажите, вы видели того молодого человека, который в свое время интересовал вас? Вот вам еще один такой же! Это человек смелый, каким и я был когда-то; il fait de la philosophie[22], подобно мне, и увидите, мосье, это доконает его. В нашем мире нельзя быть смелым. Смелость губит людей.

Шелтон взглянул украдкой на маленького француза, заметил сардоническую улыбку на его желтом, полумертвом лице и, почувствовав всю несуразность слова «смелый» в применении к нему, улыбнулся с таким состраданием, что его улыбка стоила потока слез.

– Давайте посидим, – сказал он, протягивая французу портсигар.

– Merci, monsieur[23], всегда приятно выкурить хорошую папиросу. Помните старого актера, который произнес перед вами такую прочувствованную речь? Ну, так он умер. Только я и был рядом с ним, когда он умирал. Un vrai drole![24] Он тоже был смелый. И вот вы увидите, мосье, что молодой человек, которым вы интересуетесь, умрет в больнице для бедных или в какой-нибудь дыре, а может, и просто на большой дороге; заснет как-нибудь в пути в холодную ночь – и конец; а все потому, что некий внутренний голос протестует в нем против существующих порядков, и он всегда будет убежден, что все нужно изменить к лучшему. Il n’y a rien de plus tragique![25]

– Послушать вас, так выходит, что всякий бунт обречен на провал, – сказал Шелтон, которому вдруг показалось, что разговор принял чересчур личный характер.

– О, это очень сложная тема, – сказал маленький француз с поспешностью человека, для которого нет большего удовольствия, чем посидеть под навесом кафе и потолковать о жизни. – Тот, кто бунтует, большей частью вредит самому себе, да и другим не бывает от него никакой пользы. Так уж повелось. Но я обратил бы ваше внимание вот на что… – Он умолк, словно собираясь поведать о некоем важном открытии, и задумчиво выпустил дым через нос. – Если человек бунтует, то, скорее всего, потому, что его побуждает к этому его натура. Уж это вернее верного. Но как бы то ни было, нужно всячески стараться не сесть между двух стульев: это уж совсем непростительно, – добродушно закончил он.

Шелтон подумал, что не видел человека, о котором можно было бы с большим основанием сказать, что он уселся между двух стульев; к тому же он безошибочно почувствовал, что от чисто теоретического протеста маленького парикмахера до действий, логически вытекающих из такого протеста, далеко, как от земли до неба.

– По натуре своей, – продолжал маленький француз, – я оптимист; потому-то я и ударился теперь в пессимизм. У меня всю жизнь были идеалы. И вот, поняв, что они для меня уже недостижимы, я стал жаловаться. Жаловаться очень приятно, мосье!

«Какие же это были у него идеалы?» – с недоумением подумал Шелтон и, не найдя ответа, только кивнул головой и снова протянул собеседнику портсигар, ибо тот, как истый южанин, уже бросил папиросу, докурив ее только до половины.

– Величайшее удовольствие в жизни – поговорить с человеком, который способен понять тебя, – с легким поклоном продолжал француз. – С тех пор как умер тот старый актер, у нас тут никого нет, с кем можно было бы поговорить по душам. Да, это был не человек, а воплощение бунта. Бунтовать – c’еtait son mеtier[26], он посвятил этому свою жизнь, подобно тому как другие посвящают свою жизнь погоне за деньгами; а когда он утратил способность активно возмущаться, он стал пить. В последнее время это был для него единственный способ протестовать против порядков нашего Общества. Преинтересная личность – je le regrette beaucoup![27] Но как видите, он умер в большой нужде; подле него не было ни души, некому было даже сказать ему последнее прости – сам я, понятно, не иду в счет. Он умер пьяный, мосье. C’еtait un homme![28]

Шелтон продолжал доброжелательно наблюдать за маленьким французом.

– Не всякий сумеет так кончить свою жизнь, – поспешил добавить парикмахер. – У человека бывают минуты слабости.

– Да, конечно, – согласился Шелтон.

Маленький парикмахер украдкой бросил на него скептический взгляд.

– Впрочем, – заметил он, – ведь это важно только для неимущих. Если есть деньги, то все эти проблемы…

Он пожал плечами. Легкая усмешка отчетливее обозначила морщинки у глаз, и он махнул рукой, словно хотел сказать, что об этом не стоит больше говорить.

Шелтону показалось, что француз отгадал его тайные мысли.

– Значит, по-вашему, недовольство свойственно лишь неимущим? – спросил он.

– Плутократ, мосье, – ответил маленький парикмахер, – отлично знает, что попади он на эту galеre[29] – и ему будет хуже, чем бездомному псу.

Шелтон встал.

– Дождь прошел, – сказал он. – Надеюсь, что вы скоро поправитесь. Не откажите принять от меня вот это… в память о старом актере.

И Шелтон сунул французу соверен. Тот поклонился.

– Заходите, мосье, когда будете поблизости, я всегда счастлив видеть вас, – с жаром проговорил он.

И Шелтон ушел.

«…хуже, чем бездомному псу… – подумал он. – Что он хотел этим сказать?»

Шелтон сам почувствовал себя чем-то вроде такого бездомного пса. Еще месяц разлуки может убить всю сладость ожидания, может даже убить любовь. Его чувства и нервы были так напряжены из-за этого постоянного ожидания, что он реагировал на все слишком остро, всему придавал слишком большое значение – так раздражает благопристойных людей искусство, в котором слишком много жизненной правды. Самая сущность вещей обнаруживалась теперь для него со всею ясностью, подобно костям, проступающим сквозь кожу похудевшего лица: слишком уж явным было убожество невыносимо тяжелой действительности. Вдруг Шелтон увидел, что стоит перед домом своей матери, – казалось, некая жажда утешения, некий инстинкт привели его в Кенсингтон. Судьбе словно нравилось перебрасывать его от одного полюса к другому.

Миссис Шелтон не выезжала из города и, хотя было первое июня, грелась у камина, протянув ноги к огню; на ее розовом личике, у глаз, были такие же морщинки, как у маленького парикмахера, только рожденные жизнерадостностью, а не духом протеста. Она заулыбалась при виде сына, и морщинки ее словно ожили.

– Мой дорогой мальчик, как чудесно, что ты приехал, – сказала она. – А как поживает наша милочка?

– Благодарю вас, отлично, – ответил Шелтон.

– Она, должно быть, такая душенька!

– Мама, – запинаясь, проговорил Шелтон, – я так больше не могу!

– Не можешь? Чего не можешь, дорогой Дик? Вид у тебя очень озабоченный. Пойди сюда, сядь рядом, и давай уютненько побеседуем. Не унывай. – И, склонив головку набок, миссис Шелтон с подкупающей улыбкой посмотрела на сына. А он, натолкнувшись на ее неиссякаемый оптимизм, почувствовал себя таким подавленным и несчастным, как никогда еще за все время своего испытания.

– Мама, я не могу больше ждать! – сказал он.

– Да что же случилось, мой мальчик?

– Все очень плохо!

– Плохо? – воскликнула миссис Шелтон. – Ну-ка, расскажи мне подробно!

Но Шелтон только покачал головой.

– Вы, надеюсь, не поссорились?..

Она запнулась: вопрос показался ей таким вульгарным – его можно было бы задать разве что слуге.

– Нет, – чуть ли не со стоном ответил Шелтон.

– Знаешь, мой дорогой Дик, мне это кажется немного странным, – проворковала мать.

– Я знаю, что это кажется странным.

– Послушай, ты никогда раньше не был таким, – сказала миссис Шелтон, беря его за руку.

– Да, никогда не был таким, – с усмешкой подтвердил Шелтон.

Миссис Шелтон плотнее закуталась в индийскую шаль.

– О, мне так понятно, что ты переживаешь, – весело, с сочувствием проговорила она.

Шелтон сидел, сжав голову руками и пристально глядя на огонь – веселый и изменчивый, как лицо его матери.

– Но ведь вы так обожаете друг друга, – продолжала она. – И Антония такая прелестная девушка!

– Вы не понимаете, – угрюмо пробормотал Шелтон. – Дело не в ней… и вообще ничего не случилось… дело во мне…

Миссис Шелтон снова схватила его руку и на сей раз прижала ее к своей мягкой теплой щеке, давно утратившей упругость молодости.

– О, я знаю! – воскликнула она. – Мне так понятно, что́ ты переживаешь!

Но по сияющей безмятежности ее глаз Шелтон увидел, что она решительно ничего не понимает. И надо отдать ему справедливость, он был вовсе не так наивен, чтобы пытаться что-то ей разъяснить. Миссис Шелтон вздохнула.

– Как было бы чудесно, если бы, проснувшись утром, ты посмотрел на все иначе. На твоем месте, голубчик, я прежде всего совершила бы большую прогулку, а затем отправилась бы в турецкую баню; потом я взяла и написала бы ей и все бы ей объяснила. Последуй моему совету, и сам увидишь, как все отлично уладится.

Загоревшись этой мыслью, миссис Шелтон встала и, слегка потянувшись всем своим крошечным, еще таким молодым телом, в экстазе молитвенно сложила руки.

– Дик, мой дорогой, ну сделай это! – воскликнула она. – Ты сам увидишь, как все будет чудесно!

Шелтон улыбнулся: у него не хватало духу рассеять ее иллюзии.

– И передай ей мой самый горячий привет, – продолжала она. – Скажи, что я жду не дождусь свадьбы. Ну, дорогой мой мальчик, обещай же мне, что ты так и поступишь.

Шелтон сказал:

– Я подумаю.

Миссис Шелтон, несмотря на свой ишиас, стояла выпрямившись, упираясь ножкой в каминную решетку.

– Не унывай! – воскликнула она. Глаза ее сияли; она явно наслаждалась собственным сочувствием.

Удивительная женщина! Сын не унаследовал от нее этого простодушного оптимизма, не покидавшего ее ни в радости, ни в беде.

Да, в этот день жизнь перебросила Шелтона от одного полюса к другому – от француза-парикмахера, чей ум воспринимал все только критически и чьи худые пальцы трудились целый день, чтобы спасти себя от голодной смерти, – к родной матери, которая готова была примириться с чем угодно, лишь бы это было представлено ей в надлежащем свете, и которая за всю свою жизнь не ударила палец о палец.

Вернувшись домой, Шелтон написал Антонии:

«Я не могу больше сидеть в Лондоне и ждать; уезжаю в Байдфорд, откуда намерен совершить небольшое путешествие пешком. Дойду до Оксфорда и пробуду там до тех пор, пока мне не будет разрешено приехать в Холм-Окс. Я пришлю Вам свой адрес. Пожалуйста, пишите как обычно».

Он собрал все фотографии Антонии – любительские групповые снимки, сделанные миссис Деннант, – и спрятал их в карман охотничьей куртки. На одном из снимков Антония стояла возле своего маленького брата, который сидел на садовой ограде, свесив ноги. В ее полузакрытых глазах, в округлости ее шеи и чуть выдающемся вперед подбородке была какая-то холодная настороженность – словно она охраняла сорванца, взобравшегося на высокую стену. Шелтон положил эту фотографию отдельно, чтобы смотреть на нее каждый день, утром и вечером, как люди молятся Богу.