Читать книгу Повелитель майя - Джон Ко Роббинс - Страница 3

Солдат Алонсо слегка пошевелился в дрейфующей шлюпке и посмотрел на изможденное лицо человека, сидевшего позади него. Какое-то время он глядел на него, а затем рукой толкнул его в бок, однако тот никак на это не отреагировал. Откинувшись назад и покосившись на людей, сгрудившихся у кормы, Алонсо заговорил хриплым голосом:

– Господи, спаси нас! Он скончался. Нам нужно сбросить его за борт.

Его движение разбудило человека, лежавшего вплотную к нему на дне переполненной шлюпки. Это был боцман Рамиро. Облаченный в простую моряцкую одежду боцман, чье лицо покрывали образовавшиеся от многолетнего пребывания на солнце морщины, делавшие черты еще более суровыми, равнодушно посмотрел на безжизненное тело, прислоненное к потрескавшейся банке, и повернулся к одному из сидевших у кормы.

– Капитан, – сказал Рамиро, – теперь Марти´н.

Разговоры в последнее время слышались все реже, так что остальные тоже зашевелились, медленно разлепляя опаленные солнцем веки и обращая взоры на покойника.

Гонсало Герреро с трудом открыл глаза, и в то же мгновение ему почудилось, будто он погрузился в бескрайний океан яркого белого света, превращавшего узкую длинную шлюпку в пятно бессмысленных узоров. Руки и ноги товарищей казались ему всего лишь сочетанием расплывчатых светлых и темных контуров, сливавшихся в нечто бесформенное, окруженное бескрайней мерцающей пустотой.

Еще задолго до шторма и кораблекрушения подгнившие борта шлюпки выгорели под лучами безжалостного солнца и стали серо-белыми. Теперь эти борта были единственным, что отделяло четырнадцать выживших от моря, простиравшегося вокруг них во все стороны до самого горизонта. Гонсало слышал лишь тихий шум волн, омывавших скрипевшую от старости лодку. Время от времени крик пролетавшей мимо птицы давал ему и его товарищам надежду, но затем она умирала, поскольку суша, которую они всей душой жаждали увидеть на горизонте, так и не появлялась.

За исключением четырех мужчин, все сидевшие в шлюпке были облачены в изорванную грубую матросскую робу или солдатскую униформу. Доспехов на них не было. Незатейливые коричневые или черные штаны и кафтаны с буфами были основательно потрепаны после штормовой ночи: испанцам пришлось плыть к шлюпке и забираться в нее во время тропической бури. У трех офицеров куртки были из более качественной ткани, с воротниками и эполетами; из панталон торчали ноги в изорванных чулках. На двух женщинах были длинные выцветшие платья с затейливой вышивкой и высокими воротниками, из которых выглядывали загорелые шеи.

Люди неподвижно лежали в шлюпке, вплотную друг к другу, вытянув руки и ноги и изнывая от безжалостного тропического солнца. Его свет отражался от воды, от разодранных рубашек, от подгнившей древесины дрейфующей шлюпки и даже от окутывавшей все вокруг дымки.

Постепенно Гонсало сумел разглядеть одного из сидевших на корме. На остром лице капитана Вальдивии было сосредоточенное и в то же время отчужденное выражение. Держась за румпель, он всматривался в морскую даль. Хотя управлять медленно дрейфовавшей по течению шлюпкой было почти невозможно, Гонсало заметил, что капитан то и дело слегка подправлял ее курс – так, как будто шел по узкой бухте. В других, более благоприятных обстоятельствах Вальдивия, пожалуй, выглядел бы моложе своих шестидесяти лет. Он не поленился расчесать пальцами свою густую эспаньолку – так аккуратно, как это было возможно, – и умудрился застегнуть медные пуговицы на разорванной куртке, под которой висела на грубой перевязи левая рука.

Как солдат, Гонсало Герреро восхищался капитаном, взявшим на себя ответственность за кораблекрушение, несмотря на то что Вальдивия не стоял у штурвала в тот момент, когда судно неожиданно наскочило на риф и пошло ко дну – где-то между испанским форпостом в Дарьене и островом Ямайка. Тем не менее его попытки соблюдать приличия в таких обстоятельствах казались Гонсало нелепым. Зачем после всего случившегося прилагать столько усилий ради сохранения своей репутации? Гонсало никогда не уделял особого внимания формальностям и манерам. Его отец был простым рабочим, а служба в Новом Свете[1], где Гонсало провел последние несколько лет, научила его, что значение в жизни имеют лишь поступки человека, а не его внешний вид или мысли.

Капитан медленно перевел взгляд на нос шлюпки.

– Ты уверен? – спросил он.

Кивок.

– Ну ладно.

Гонсало вновь закрыл глаза, чтобы не видеть все это: воду, солнце, смерть. Однако в следующую же секунду раздался голос Алонсо:

– Гонсало, иди сюда и помоги нам! Мартин не выдержал всего этого… Господи, спаси нас!..

Гонсало приподнялся с огромным усилием, опираясь на потрескавшуюся банку, и пополз на середину шлюпки, где один из солдат и боцман тащили труп Мартина к борту.

В мозгу Гонсало роились мысли. Ну конечно же, Мартин скончался – после одиннадцати дней дрейфа этот болван начал пить собственную мочу. Как это мерзко – умереть подобным образом! А ведь поначалу Мартин казался ему вполне достойным офицером. Новый Свет не прощает слабостей.

Глазея на квадратное лицо, запавшие глаза, окладистую бороду и сжатые пересохшие губы лейтенанта, Гонсало подумал, что он чем-то похож на него самого. Вот только Мартин был не так молод, как он, и его черты были не такими четкими и грубыми. Да и решимости выжить любой ценой в нем не чувствовалось. Даже после одиннадцати дней лишений тело Гонсало оставалось крепким и мускулистым. Впрочем, все объяснялось силой воли.

Взгляд Гонсало скользнул вниз – на исхудавшие грудь и руки трупа, выглядывавшие из-под выцветшей рубашки. Кожа Мартина висела подобно савану. Гонсало прикоснулся к руке мертвеца. Его плоть до сих пор была довольно твердой: в тонких венах еще не остыла кровь. Пальцы Гонсало сжались вокруг безжизненной конечности, и он почувствовал, что его зубы тоже сжимаются под действием какого-то странного инстинкта, вынырнувшего из его угасающего сознания.

– Гонсало, – позвал боцман.

Вздрогнув, Гонсало поднял взгляд и медленно разжал пальцы, державшие руку трупа.

– Да, Рамиро, давай это сделаем.

Наклонившись над мертвецом, он ухватился за его руки.

– Минуту! Вам нужно подождать, – раздался еще один голос – тихий, но настойчивый. – Мы не можем допустить, чтобы он покинул нас подобным образом.

Молодой священник-доминиканец в белом одеянии с капюшоном, которое на спине было изорвано в клочья, медленно приближался к ним, обходя руки и ноги людей, лежавших на дне шлюпки. Он был худым, но не хилым, и его взгляд был удивительно решительным для человека со столь сдержанными манерами.

– Послушайте, святой отец!.. – Голос Гонсало стал резким, и в нем появились сердитые нотки. Заметив это, он заставил себя говорить спокойнее: – Вы знаете, что это необходимо сделать.

– Да, конечно. Но вы должны подождать, – спокойно ответил священник. – Как и в предыдущих случаях.

Мускулистый солдат молча глядел на молодого священника; тот, подняв руку над Мартином, заговорил тихим голосом. Стараясь не раздражать окружающих своей маленькой победой, отец Эронимо Агилар положил мягкие пальцы на лоб покойника и, закрыв его невидящие глаза, пробормотал:

– In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti[2]. Ступай с Богом. – Священник медленно поднял взгляд на почти бесстрастное лицо солдата, стоявшего рядом с ним. – Вот теперь можно, – сказал он.

Двенадцать пар глаз смотрели на то, как в мерцающем свете палящего солнца двое мужчин поднимают тяжелое тело и бросают его за борт. Медленно – очень медленно – труп поплыл прочь. Гонсало невольно подумал о том, что было бы лучше, если бы тело Мартина было более худощавым, а сапоги – более тяжелыми. Однако больше всего он желал, чтобы течение было более быстрым.

Гонсало прислонился спиной к борту шлюпки; священник сел рядом с ним и осторожно положил руку ему на плечо. Солдат проигнорировал этот жест. Не поднимая глаз, он заговорил, обращаясь к самому себе, солнцу и окружавшей их воде.

– Ну и шлюпка… – тихонько засмеялся Гонсало. – Повесить бы того, кто снаряжал наше судно. Три весла, два из которых треснули. Тряпка вместо паруса. И никакой еды – даже гнилого сухаря.

Эронимо убрал руку.

– Тут уж ничего не поделаешь, а потому нам следует верить, что Господь нас не оставит. Мы не должны терять надежду.

Гонсало наконец повернул голову к собеседнику.

– Если Господь так уж милосерден, почему тогда Он надоумил Бальбоа отправить нас в эту экспедицию? – Солдат подождал пару секунд, как будто рассчитывал получить ответ (на самом деле он на это не надеялся), а затем сам ответил на свой вопрос: – Политика. Политика и смерть. Они присутствуют во всем, что нас окружает. Вы думаете, что служите одному лишь Господу? Вы новичок в этих краях и не видели того, что видел я.

– Вы имеете в виду сражение… с индейцами возле Дарьена. Туземцы не правы, противясь Слову Божию. Их душам грозит большая опасность. Я знаю, что имели место некоторые злоупотребления, но они вскоре прекратятся. Мы находимся здесь для того, чтобы спасти души туземцев.

Гонсало вновь засмеялся, и неприятное ощущение сухости у него во рту усилилось. Его забавлял этот наивный молодой священник и его благочестивые слова. А еще – ужасная ситуация, в которой все они оказались.

– Да, святой отец, думаю, у всех нас есть причины, по которым мы оказались в этом Богом забытом месте. Вы охотитесь за многочисленными душами, которые нужно спасти. Я же – лишь за золотом, которое смогу утащить с собой.

В тихом голосе священника послышалось едва заметное раздражение:

– Мы способны дать туземцам гораздо больше, чем забрать. Нам нельзя оставлять их в темноте, с языческими идолами и чудовищными ритуалами. Мы можем показать им, что такое христианская любовь…

– Давайте побережем наши христианские силы, святой отец. Если будет на то воля Божья, они нам еще понадобятся.

Гонсало отвернулся. Эронимо смотрел на него пару секунд, а затем запустил руку в карман своего одеяния и, вытащив оттуда маленький молитвенник в кожаном переплете, открыл его на нужной странице. Священник читал его каждый день, находя умиротворение и силу в написанных в там словах и постоянных молитвах. Это была единственная ниточка, которая связывала его с приятными воспоминаниями об обучении в монастыре.

* * *

Гонсало погрузился в беспокойный сон, однако вскоре проснулся и бросил взгляд на корму шлюпки. Вальдивия по-прежнему сидел у румпеля, стоически удерживая его здоровой рукой. Капитан выглядел впечатляюще, но Гонсало уже начинали раздражать его попытки управлять их жалким суденышком. Это имело смысл делать лишь в самом начале, сразу после того, как двадцать человек, которые не утонули, сумели каким-то образом добраться до шлюпки. Тогда им еще могло бы повезти. Ямайка была не так уж далеко, и капитан, периодически меняя гребцов, установил маленький парус и стал с решимостью и упорством поддерживать дисциплину. Однако, к сожалению, течение все время относило их на запад – навстречу неизвестности, делая невозможной желанную встречу с адмиралом Диего Колумбом.

Кроме Гонсало и Эронимо, все в шлюпке хранили молчание. Людям тяжело было даже дышать и ворочаться. Но внезапно капитан, обведя взглядом выживших после кораблекрушения – двух женщин и одиннадцать мужчин, лица которых потемнели от жаркого солнца и изнеможения, – заговорил:

– Я знаю, что после того, как мы пристанем к берегу, всем хотелось бы устроить нашим товарищам надлежащие христианские похороны. Но у нас такой возможности, конечно же, нет. Мы не можем оставлять их тела здесь, в шлюпке, даже на очень короткое время. Это нездорово… Нездорово во всех смыслах этого слова. – Слегка повернувшись, капитан вновь посмотрел на каждого. – Мы продолжим путь. Уверен, что Господь, приведший нас сюда, поможет нам добраться до безопасного берега. Мы все должны в это верить.

К полудню умер еще один человек, и его тоже пришлось сбросить в море – под почти равнодушными взглядами тех, кто был еще жив. Теперь спасшихся оставалось лишь тринадцать.

Как обычно, времени на молитву было предостаточно. И отец Эронимо Агилар постоянно молился. Он просил Господа, позволившего ему стать доминиканцем, сохранить ему жизнь и позволить потрудиться во славу Его в Новом Свете. А еще священник просил сохранить жизнь и всем остальным. Чтобы вытянуть языческие души из мрака, он, Эронимо, должен выжить. Разве Господь мог пренебречь таким верным служителем? Эронимо любил Церковь еще с тех пор, когда был ребенком и жил в Эсихе. И пусть тогда он еще не был силен физически, он окреп в своей вере в Христа. Если Эронимо – как и все остальные – выживет, он будет проявлять еще больше рвения.

Оказавшись в тяжелой ситуации, священник чувствовал, что обязан призывать к молитвам и остальных, чтобы помочь им очистить души и обратить внимание Господа на их бедственное положение. Глядя на лица, все еще обращенные на него после вторых похорон за день, Эронимо открыл молитвенник и обратился к находящимся в шлюпке людям:

– Я хочу вознести молитву за путников. Кто из вас ко мне присоединится?

Никто не отозвался. Солдаты и моряки либо закрыли глаза, либо отвернулись и стали безучастно смотреть на окружающее их бело-голубое марево. Эсмеральда Фелипа, бросив на Эронимо сочувственный взгляд, кивнула в сторону спящей Риты Эрнандес, голову которой она придерживала рукой. Муж Риты погиб во время кораблекрушения, и она была безутешна.

– Отец Агилар, а вы не можете прочесть молитву за всех нас? – спросила Эсмеральда ласково.

– Да, могу, – ответил священник, всматриваясь в страницу. – O Боже, спаси слуг Твоих… которые надеются на Тебя. Помоги нам, о Господи, обрати на нас Свой взор из Царствия Небесного… и избави нас от Сиона. Будь для нас, о Господи, бастионом силы. И да сделает Спаситель странствие наше успешным…

Лежавшие в шлюпке люди почти не обращали на него внимания, однако Эронимо продолжал читать напряженным, но решительным голосом, который, казалось, растекался над поверхностью воды.

Гонсало Герреро слышал голос священника, увлеченного своей молитвой. Не вдумываясь в смысл его слов, напоминавших шум листвы, солдат прислонился спиной к банке и закрыл глаза. Его мысли блуждали между прошлым и настоящим, перенося его от воспоминаний о том радостном возбуждении, которое Гонсало когда-то испытал, когда у него появилась идея поучаствовать в завоевании Нового Света, к опустошенности и страданиям, которые доставили ему реалии.

Отец Гонсало хотел, чтобы он, подрастая, помогал ему расширять маленькую мастерскую по изготовлению колес, приносившую очень скромный доход. Однако мысль о том, чтобы ежедневно что-то пилить, пропитывать древесину дуба специальными составами и ковать железные детали для колес, юношу совсем не привлекала. А поскольку он жил в порту города Палос, то вполне естественно, что его мысли иногда обращались к морю. Гонсало представлял себе далекие экзотические земли… Однако и провести бóльшую часть своей жизни в тесных трюмах и на качающихся палубах плывущего судна ему совсем не хотелось.

Возможность стать солдатом и отправиться завоевывать Новый Свет показалась Гонсало едва ли не Божьей благодатью. Это сулило ему жизнь, полную приключений, путешествия по незнакомым местам, встречи с новыми людьми, а также давало надежду вернуться домой с таким количеством золота, которое позволит ему жить так, как он захочет.

Когда после долгого и изнурительного путешествия на горизонте возникли берега Эспаньолы[3], Гонсало обрадовался еще сильнее. Гавань была полна искателей приключений, прибывших со всех уголков Испании и перемешавшихся с любопытными темнокожими туземцами. Огромные тюки хлопка и шкуры, битком набитые ящики с имбирем и табаком, внушительные деревянные бочки с черной патокой и ромом – все это грузили на высокие суда, а испанцы с мечами у пояса бродили по улицам, напрашиваясь в экспедиции, которые отправлялись на поиски золота и серебра.

Однако когда он переехал с Бальбоа в Дарьен, в жизни искателя приключений произошел поворот к худшему. Подчинить себе туземцев было довольно просто: сталь и пушки против деревянных копий и стрел с каменными наконечниками. Однако золота Гонсало почти не видел, не считая нескольких крошечных безделушек. Что еще хуже, за некоторыми из побед следовали бесчинства. Гонсало постарался выбросить из головы мысли об этом и вновь и вновь пытался сосредоточиться на словах священника в надежде на то, что они изгонят из его сознания страшные картины… Деревни, охваченные огнем… Испанские кавалеристы с обнаженными мечами… Убегающие от всадников индейские женщины и дети…

Гонсало снова открыл глаза. Его, священника и остальных теснившихся в небольшой шлюпке людей окружали лишь бескрайнее небо с облаками, вода, всепроникающий белый свет и жара.