Читать книгу Ка: Дарр Дубраули в руинах Имра - Джон Краули - Страница 4

У Ворон нет мертвых.

Это не значит, что они живут вечно и никогда не умирают, вопреки тому что о них в разные времена думали в Имре. Это не значит и того, что Вороны равнодушны к умершим, что они не знают скорби – знают. Матери, потерявшие птенцов, супруги, потерявшие своих спутников, – они могут глубоко погрузиться в скорбь. Они ненавидят смерть; когда находят мертвую Ворону, часто собирается целая стая, чтобы несколько часов громко плакать над ней, а потом этого места долго избегают. Стоит бросить в поле кусок черного пластика, и Вороны будут кричать на него в тревоге и ужасе, будут держаться подальше, пока не решатся наконец проверить и не убедятся, что все в порядке.

Нет, они знают смерть и скорбят, но мертвые для них не живы; мертвых нигде нет – они остаются безымянной пустотой в сердце, в памяти, может быть, в рассказах, но нет образов, с которыми можно поговорить, чтобы утешить или попросить утешения. Нет мертвых, которых можно было бы любить или бояться. По крайней мере, так было в те времена и по большей части остается ныне.

Таким созданиям трудно было понять Людей. Им казалось, что Люди любят смерть: они ухаживают за телами мертвых Людей, одни почитают, иные калечат, стараются, чтобы таких тел стало больше.

– А вы не почитаете своих мертвых? – спросил как-то Певец у Дарра Дубраули, будто не знал ответа на свой вопрос. – Тех, что жили прежде, кому вы обязаны всем: жизнью, знанием, речью, всем?

– Я о них ничего не знаю, – ответил Дарр Дубраули. – Они мертвые.

– У кого же ты научился летать, выбирать еду, узнавать опасности?

– У себя самого, – сказал Дарр Дубраули. – И у Матери. И ее Служителя. У других.

– А их кто научил?

Дарр не ответил.

– Есть связь, – проговорил Певец, прикрыв глаза, – есть узы между мертвыми и еще не рожденными, и живые должны их хранить.

Он протянул руки, словно навстречу другим Людям – те с одной стороны, эти с другой, а сам он посередине. И Дарр Дубраули вдруг почувствовал рядом своих родителей, чьи встревоженные головы он помнил по тем дням, когда прятался на земле под деревом; а за ними других отцов и матерей, которые учили их, за ними других – до бесконечности. Все мертвы, кроме тех, что живы.

Когда появились Вороны? Когда начались? Не с него, ведь у него были родители; но и у них тоже, и не могло быть начала, потому что всякая Ворона вылупилась из яйца, которое снесла другая, и не могло быть ни первой птицы, ни первого яйца.

– Ворона не рождается, – сказал Певец. – Ворона не умирает.

– Вороны умирают, – возразил Дарр Дубраули. – Правда.

– Вороны умирают, – произнес Певец. – Ворона не умирает. Когда умрет Ворона, умрет и Смерть.

Дарр Дубраули и Певец сидели на высокой скале над равниной, с которой Дарр уже видел несколько битв. Певец не мог забраться так высоко; один из силачей принес его сюда на спине. Он вернется на закате, чтобы помочь Певцу спуститься. Далеко внизу Люди (к тому времени Дарр уже научился их так называть) гнали скот на пастбище. Дарр Дубраули видел выбеленные человеческие ребра, будто когти огромного зверя тянулись к небу из-под земли.

– Когда вы побеждаете в битве, – проговорил он, – и убиваете тех, других, почему вы все ходите по полю, режете, бьете и обижаете их?

– Чтобы отомстить им за боль и унижения, которые их род принес нашим предкам.

– А с теми, чьи головы оставляете себе? – уточнил Дарр. – То же самое?

– Нет, – ответил Певец. – Это были великие воины. Таким образом мы чтим их, и они, пока у нас, делятся с нами частью своей силы.

– Они мертвые, – сказал Дарр Дубраули. – Мертвые, и всё.

– Ты выучился говорить нашими словами, Ворона, – улыбнулся Певец, – но никак не проникнешь в них.

Как Дарр Дубраули научился разговаривать с одним из Людей, спорить с ним и слушать – часть рассказа о том, как он пришел в Имр; и рассказ начинается с того, что Дарр Дубраули увидел Лису.

Снова пришло лето, приближался вечер. Он был в дальнем дозоре на границе семейного надела и, как только увидел рыжий промельк, хотел поднять тревогу. Он уже наклонился вперед и распахнул клюв, но что-то заставило его остановиться.

Лиса? Он разглядел рыжую голову и черный нос, точно-точно, вон там, в зарослях Боярышника, – но как бы Лиса так высоко поднялась в кустах? Дарр никогда не видел, чтобы Лисы лазили по деревьям, и не был уверен, что они вообще умеют лазить.

Вот опять тревожный цвет мелькнул и пропал. Но ближе не подошел. Дарр Дубраули перепрыгнул на более удобную ветку, чтобы присмотреться, потом на другую. Где же она, эта Лиса? Он подал сигнал тревоги, не мог иначе, но крикнул так тихо, что его, наверное, никто не услышал. И, словно по зову, Лиса поднялась – совсем неподалеку – и посмотрела в его сторону. Поднялась на двух ногах. Да это и было двуногое создание с головой Лисы, ушами и мордой Лисы, но своими глазами – зелеными в провалах лисьих. Это было двуногое существо с лисьей шкурой на голове: рыжая шерсть на спине и хвост болтается позади. В руках – охотничья палка с острым, как клык, наконечником.

Двуногая Лиса долго рассматривала Дарра, и во взгляде зеленых глаз он ощутил нечто для себя новое. Никогда прежде никто, кроме других Ворон, алчного Ястреба или голодной Ласки, не смотрел на Дарра Дубраули, именно на него. В тот миг на ветке он вдруг осознал себя, словно оказался одновременно смотрящим и тем, на кого смотрят. Это было неприятное чувство, будто зуд под перьями на голове.

Двуногая Лиса подняла свою палку и указала на него, как это было у них принято: так птица топорщит перья, Тетерев надувает зоб, а Медведь копает землю. Это значит: «Я здесь, и ты мне не страшен». Видимо, Дарр должен был как-то ответить – улететь прочь, подобраться ближе, позвать друзей. Копье пронзило воздух, а зеленые глаза непрерывно следили за ним. Дарр возмутился и разозлился, он отломал сухой сучок от ветки, на которой сидел, крепко зажал его в клюве и указал, приседая, на двуногое создание. И снова. И снова. «Вот так, получай!»

И тогда двуногое создание – маленькое, наверное детеныш, – сделало нечто необычайное. Оно широко открыло рот и закричало. Звук был похож на вороний клич, но не настолько, чтобы Ворона поверила. Ка-ка-ка-ка! – быстрой трелью. Дарр увидел тупые белые зубы. Двуногое снова подняло свою палку, теперь стало понятно, чего оно хочет, – Дарр тоже указал на него своим сучком. И снова двуногое попыталось крикнуть по-вороньи, но уже тише, а потом ушло, наверное утратив интерес. Дарр Дубраули выплюнул сучок, а затем, прежде чем двуногое создание скрылось в лесу, перебрался на более высокую ветку, чтобы не терять его из виду.

Может, охотится? Идет вроде бы без цели, петляет туда-сюда, иногда пригибается, словно преследует добычу или прячется от погони, хотя с дерева Дарру видно, что никого рядом нет. Он посоветовал себе забыть об этом происшествии и отправиться за едой, посмотреть, куда забралась семья (он услышал вдалеке клич Младшей Сестры, но никто не ответил). Но он продолжал следить за двуногим созданием, не показываясь ему на глаза. Приближались сумерки. Двуногое тоже это почувствовало; Дарр видел, как оно вертит головой, смотрит по сторонам (безглазая голова Лисы тоже вертелась туда-сюда), двинулось сперва в одну сторону, затем в другую, а потом остановилось. Так они зашли глубоко в лес; птицы и мелкие зверьки замолкали, когда двуногое приближалось, проламываясь через подлесок, а Дарр Дубраули никак не мог понять, как же можно охотиться, если все знают, что охотник приближается.

Не охотится. Значит, это такая игра? Двуногое стало идти быстрее, поворачивать чаще, так что они обошли большой круг по лесу, но зачем?

И тогда Дарр Дубраули понял – хоть и сам не мог сказать как.

Двуногий детеныш заблудился.

В этот миг создание вдруг уселось на землю, словно и само осознало, что заблудилось.

Как интересно. До поселения его сородичей было совсем недалеко, и до темноты можно было успеть вернуться, но двуногое не знало, куда идти.

Дарру вспомнилось, как он вывалился из гнезда и упал на землю, оказался там, где никогда прежде не был (он вообще нигде прежде не был), и как Отец со Служителем кричали, чтобы он взлетел обратно, и Мать с ветки приказывала замереть и не шевелиться, а сама поспешно оглядывалась по сторонам. И он сидел, как это двуногое, и не шевелился.

Ну что ж.

Он громко крикнул – вставай, мол, иди! Оно подняло взгляд, догадалось, что Дарр все это время был рядом, и вскинуло свою палку – в знак приветствия или радости. Как Дарр мог это понять? Он и сам не знал, но почему-то был в этом уверен. Он сорвался с ветки и полетел в ту сторону, куда нужно было идти двуногому, остановился и оглянулся. Двуногое не сошло с места, но потом – так же, как Дарр понял, что оно заблудилось, – сообразило, что нужно идти за Вороной. «Сюда, сюда», – повторял Дарр Дубраули, и странное создание (о чем только оно думало?) пригнулось и почти на четвереньках двинулось через подлесок и бурелом, то и дело поднимая голову и по-лисьему оглядываясь, – туда, куда вел его Дарр! Тут уже пришел черед Дарра смеяться, потому что сверху и вправду было похоже на пронырливую Лису.

Так они выбрались на опушку. Двуногое устало от своей игры в Лису и поднялось на ноги. Дарр не подпускал его близко – детеныш, конечно, заблудился и испугался, казался безвредным, но Дарр был не дурак, чтобы купиться на такой старый трюк.

На помраке солнце затянули тучи. Важно было, чтобы детеныш добрался до своего гнезда прежде наступления ночи. Дарр полетел вперед, не напрямик, а длинной дугой над пустошью, чтобы двуногий детеныш (теперь он уже был уверен, что это детеныш) видел, куда он летит. Дарр взлетел на высокий Дуб – тут он прятался в тот день, когда отправился на поиски земли, где вовсе нет Ворон, и чуть не попал на обед Ястребу. Детеныш знал отсюда дорогу домой и побежал так быстро, как только несли его ноги. Один раз он повернулся и палкой и кличем будто позвал Дарра за собой.

И он полетел следом, снова вырвался вперед, а потом приземлился, поджидая, пока двуногий детеныш догонит его. Впервые в жизни он задумался, как же, наверное, уныло жить без крыльев. Когда впереди показался частокол, Дарр увидел, что там стоит взрослое двуногое, одно из тех, которых он (непонятно почему) считал самками; когда она наконец завидела детеныша в высокой траве, то с криками бросилась ему навстречу, сбросила лисью шкуру с его головы, прихватила за волосы и прижалась лицом к лицу детеныша. Тот вывернулся и показал на Дарра Дубраули, но старшая даже не посмотрела, просто потащила малыша за собой; и они вошли в дыру в частоколе, по сторонам которой до сих пор стояли головы двух бойцов.

Дарр Дубраули уселся на частокол и посмотрел вниз на поселение. Детеныш увидел его и выкрикнул приветствие, а Дарр, уверенный, что обращались к нему, ответил по-вороньи: «Я здесь!» Много лет спустя он будет думать, что именно тогда впервые ответил кому-то из Людей. И ему понравилось. Уже наступил вечер, он проголодался, но любопытство оказалось сильнее голода.

Он перелетел на камышовую крышу одного из жилищ и заглянул внутрь, увидел обстановку, очаг, орудия, как живут Люди, как они входят и выходят. Кроме него, там были и другие птицы: Люди держали пернатых, которые вьют гнезда на земле, а на крыше рядом с ним чирикали Воробьи, и у входа, внутри странного сооружения из веток, пела Коноплянка. Никто из поселенцев не обращал на Дарра Дубраули внимания, кроме детеныша, которого он привел домой, того, в лисьей шапке. Старшие попробовали забрать у него шкурку, когда малыш уселся рядом, но ничего не вышло. Люди постоянно шевелили губами, будто размеренно и негромко ворчали, как они всегда делали, собравшись вместе.

Что же они говорили, если вообще говорили, а не просто издавали звуки удовольствия ради? Если подобраться поближе, может, и догадаешься. Иногда какая-нибудь женщина запрокидывала голову и издавала звук погромче, то же «ка-ка-ка-ка», что и детеныш в лесу, а другие отвечали. По большей части это был тихий клич, словно воркуют Воронята, но не совсем, и не как Голуби, что бы те ни имели в виду, когда гулят целый день напролет.

Вы, наверное, думаете, что Вороны понимают, по меньшей мере, языки других птиц, но это не так. Вороны хорошо понимают только друг друга. Кто бы ни кричал, всем внятен клич тревоги, предупреждение об опасности или беде – и Вороны, как и Сойки, умеют, если нужно, ему подражать. Вороны неплохо разбираются в высоком наречии Во́ронов, но некоторые слова у них обладают другим значением. Да что там – Воро́ны даже других Ворон из дальних краев и стай не всегда понимают; по речи, среди прочего, и распознают чужака. Но с языками Голубей, Воробьев и Гусей – а также Кабанов и Волков, если у них вообще есть язык, – Вороны не знакомы вовсе.

Все Вороны, кроме одной.

Дарр решился подобраться поближе, но все равно нигде не задерживался, на всякий случай. Он наблюдал за Людьми, смотрел, как их подвижные руки обходятся с вещами: берут, кладут, изменяют. Дарр понял, что все орудия они изготовили сами, – какое же еще животное так себя ведет? Тяжело им это? Нужда заставила? Наверняка они умеют говорить: ведь когда один из Людей издавал звуки, другой что-то делал, словно первый что-то сказал, а второй – понял.

Дарр склонил голову к небольшому собранию Людей. «Имр». Ему показалось, что они повторяют: «Имр, имр». Он услышал, как из его горла рвется звук, а язык пытается его оформить.

«Имр».

Много лет спустя он усомнится: то ли услышал этот звук и попытался его выучить, то сам его издал и так научился? Его это слово или людское? Уже не узнать.

Потом его заметил детеныш в лисьей шкурке, показал на него, и все остальные подняли глаза. Нужно спасаться? Она – к этому моменту Дарр почему-то решил, что это маленькая самка, может быть, потому, что она сидела среди других самок, где не пристраивались самцы с шерстью на лице, – похлопала себя по животу, потом указала на него, заворковала и забормотала, а остальные смотрели на него. И Дарр понял. Она рассказывала им, как он ее нашел и вывел из леса.

Он подал клич, чтобы как-то подтвердить ее слова. Один громкий звук, всеобъемлющий клич.

– Ка! – закричала она в ответ и развела тонкие ручки, словно крылья, и Дарр понял, что она хочет говорить с ним, позвать его, что-то донести.

– Имр, – сказал он; не звук даже, а какое-то бульканье, будто Квакшу проглотил.

Она радостно подпрыгнула.

Она произнесла его слово, точнее, попробовала, а он ответил ее словом. Они оба знали, что поговорили, и в этом суть. Этого было довольно.

С того времени она начала искать Дарра там, где, как она думала, он жил, – в открытой и солнечной части леса, где они впервые встретились, – и грустила, если не могла найти; Дарр же шпионил за поселением, злился, потому что ее всегда окружала толпа детенышей или взрослых, будто она принадлежала им всем. Когда им удавалось встретиться наедине, они повторяли выученное слово, а потом пробовали сказать другое; оба хорошо умели подражать чужим кличам, хоть и не знали, что́ произносят.

Вскоре стало понятно, что она не может говорить на его языке, как Ворона, а он точно так же не способен говорить на ее наречии: различное устройство рта, гортани и языка не позволяло этого. Но, слово за словом, за лето они научились разбирать на слух речь другого. Так они потом и общались: она говорила на своем языке, он – на своем, и постепенно они начали понимать друг друга. В языке Дарра Дубраули совсем немного слов – она его называла «наречием Ка» по тому первому слову, которое повторила, тому, что слышала чаще других, – но они так меняют смысл в разных тональностях и ситуациях, что она училась медленно; ему же приходилось запоминать огромное количество ее слов, и все они для него звучали одинаково, зато каждое имело только одно значение. Со временем он приспособился вставлять некоторые ее слова в свою речь, а она – его слова, загадочные, те, для которых в их родных языках не находилось перевода.

Странное дело: если знаешь имя, вроде бы получаешь власть над названным. Когда Дарр выучил слова «копье», «телега», «горшок» и «корова», эти вещи отделились от всех прочих и стали одновременно самими собой и его собственностью. На то, чтобы понять другие вещи, ушло больше времени. Дарр видел, как она подает клич в толпе сородичей, и только один из них оборачивается, чтобы ответить. Как так? Она сказала Дарру, что позвала человека по имени.

– По какому имени? – уточнил Дарр Дубраули.

– По его собственному, – ответила она. – По имени, которое принадлежит только ему одному.

Они сидели на скале, с которой Дарр Дубраули смотрел на свою первую битву. Теперь они редко расставались, если только он не улетал к знакомым Воронам, которых раздражало ее присутствие, ее когте-палка и ее голос, или если она уходила в свой «дом» к родным, которые не хотели, чтобы Ворона постоянно возилась где-то рядом. «Птица смерти» – так она сказала, а потом упала на землю, закрыла глаза и замерла неподвижно («смерть»), подпрыгнула, размахивая руками («птица»), и указала на Дарра. Его имя или название его рода.

Смерть. Птица. Он вспомнил об обнаженных бойцах, которые призывали стаю Дарра на поле боя. Птицы смерти.

– Но у всего есть два имени, – добавила она. – Одно означает, что это такое, а второе – свое собственное. – Она показала куда-то назад и вверх. – Как это называется? Каким именем?

– Гора.

– А ее собственное имя? Только ее имя?

– Зачем горе имя? Она же не может ответить, когда ее зовешь.

Она повалилась на спину от смеха, так что затрясся белый живот с маленьким узелком кожи в центре.

– Ничего ты не знаешь, Птица, – сказала она.

У нее было не одно собственное имя, а множество: одни ей дали, другие она выбрала сама; одни были лишены смысла и означали только обращение, другие – такие же, как у ее отца или матери, но с ее собственным отличием.

У ее родителей тоже были собственные имена, хоть они и умерли. Все сородичи – она их называла Людьми – заботились о ней, но больше всех она любила того, кого Дарр назвал Певцом, и она тоже его называла Певцом – словом из своего языка, которое означало то же самое, но не совсем.

– Его отец был Бобром, – сообщила она. – А мать – волной на воде, а ее мать – палкой.

Она лежала на спине и смотрела в небо, на быстрые низкие облака.

– У тебя должно быть имя, – заявила она.

Это была странная мысль: будто вылетел вдруг из тумана на чистый воздух, или наоборот.

– А как раздобыть имя?

Она задумалась, смахнула с лица жучка. Дарру Дубраули казалось странным, что ее густые волосы и полоски меха над глазами были почти того же цвета, что и лисья шкура, которую она всегда носила с собой. Одним из имен, которые она придумала для себя, было В-Лисьей-Шапке.

– Нужно подумать о том, что ты сделал, где был, – ответила она. – Что сделал такого, чего не делали все остальные. Имя берется из того, что ты есть.

Дарр Дубраули задумался как мог.

– Я тебя увидела на Дубе в лесу. Тебя могут звать Дуб-в-Лесу.

– Дубов много, – возразил Дарр. – И на них много Ворон.

– А какой из них твой?

Дарр подумал о Дубе, на сухой ветке которого впервые задумался о земле, где вовсе нет Ворон. Он стоял не в глубине леса, а на опушке, и рядом виднелась одинокая старая липа.

– Хорошо, – сказала девочка В-Лисьей-Шапке. – Будешь С-Дуба-Растущего-у-Липы.

– Все равно, – сомневался он.

– И еще тайное имя.

Вдруг она села, словно услышала птичий клич или почувствовала опасность, хотя не было ни того ни другого, посмотрела в пустоту перед собой и выкрикнула слово. Он удивленно посмотрел на нее. Она повторила слово. Короткое, хриплое, он тоже мог его сказать.

– Дарр, – каркнул он.

– Дарр-с-Дуба-Растущего-у-Липы.

Он попробовал имя на вкус. Оно означало только его одного из всех созданий и тварей мира. Наверняка его не носила ни одна другая Ворона, да что там – ни у одной Вороны никогда не было собственного имени.

Лето сменилось осенью; Лисья Шапка всюду ходила за ним, бегала быстро, как Заяц, на своих длинных ногах, перепрыгивала камни и ручьи, звала его, когда он пропадал впереди, – как же недалеко видят глаза Людей! Он тоже летал за ней, в те места, которые она считала особенными или важными, хотя Дарру редко удавалось найти разницу между ними и тем, что рядом; в некоторые места она отказывалась заходить, и он не понимал почему – для слова, которым обозначалась причина, не было перевода на его язык, потому что не было в его мире ничего, что нужно назвать этим словом. Она его произносила, когда не хотела входить в какую-нибудь сумрачную рощу, но это слово не означало, что она «боится»; она произносила его, когда стояла на коленях у холодного ручья, который для него ничем не отличался от других ручьев, опускала в него ладони, а потом смотрела, как вода течет между пальцами, прежде чем выпить, но при этом не просто «утоляла жажду». Дарр никак не мог угадать, когда она снова скажет это слово; побежит она к тому, что так назвала, или прочь от него.

Об одном они договорились: нет смысла идти в темную чащобу на высоких склонах горы, вбок от ее земли и его владений, – в лес, что широко раскинулся по речной долине на другом берегу. Когда Дарр нашел там Лисью Шапку, она заблудилась, хоть и зашла неглубоко; она рассказала, что, когда вернулась обратно к Людям, ее предостерегли: там могут сбить с пути и заманить в такую глушь, что никогда не вернешься.

Сбить с пути? Заманить? Кто или что это сделает?

Она принялась перечислять имена, но таких слов он от нее прежде не слышал; а когда Дарр спросил, какие создания их носят, она то ли не знала сама, то ли не хотела ответить. Как можно знать имя, но не того, кто его носит?

– Бояться нечего, – сказал он. – Просто оно того не стоит. Там неуютно. Нельзя летать – нельзя бегать. Это невыгодно.

Он видел дальше, чем позволяли ее глаза, но она видела вещи, которых не видел он.

Пришла осень, и Вороны вновь стали собираться на зимнюю ночевку. Лисья Шапка смотрела, как они слетаются на старое место. Дарр Дубраули видел ее далеко на другом берегу реки: сидит, завернувшись в меха, но (по его настоянию) спрятала свою лисью шапку, чтобы не переполошить его друзей и родичей. Те все равно его допрашивали: как и все прочие живые создания, они не любили, когда более крупное животное сидит неподвижно и смотрит на них, – и, хотя время от времени она оставляла им тушку Зайца или остатки жаркого, они все равно на нее косились. Что она там делает, спрашивали они, почему не уходит? Дарр отмахивался от расспросов: не ваше дело, отвечал он; она ведь никому еще вреда не принесла, так?

На одном из таких вечерних собраний Дарр Дубраули попытался рассказать Воронам об именах и что у каждой может быть свое имя, только ее, и больше ничье. Не многие поняли, о чем он говорит, а те, кто все же понял, начали пререкаться и насмехаться. Птица-другая все же пошли против остальных и стали расспрашивать Дарра об именах, но все время оглядывались, словно ждали, что их тоже начнут высмеивать.

– Вот ты, – сказал Дарр Дубраули. – У тебя может быть имя.

– У меня уже есть имя, – ответила птица, к которой он обратился. – Ворона.

Остальные засмеялись, но птица не шутила.

– Так зачем мне другое?

– Смотри, – объяснил Дарр. – Предположим, ты сделала что-то важное, что-то смелое…

Эти слова тоже вызывали смех, но Дарр продолжал, перекрикивая остальных:

– Это ведь ты когда-то дернула Орла за хвост, так что он выронил Кролика, верно?

– Только это была Рыба.

– Ага, ну да.

– Большущая.

– Он ее разделывал у реки, а ты к нему подобралась, потянула за хвост и теребила, пока он не обернулся, оставив Рыбу. Которую мы потом все съели.

– Мне меньше всех досталось.

– Вот мы сейчас рассказали эту историю, – сказал Дарр Дубраули. – Но кто потом вспомнит, что это была ты?

– Я вспомню.

– А когда тебя не станет?

Вороны притихли: на эту тему не принято было говорить.

– Что, если мы всегда сможем назвать тебя, сказать, кто это сделал давным-давно?

Ворона принялась оглядываться по сторонам, покосилась вверх и вниз, словно не могла собраться с мыслями.

– Ну и? – наконец спросила она.

– Ну и это твое имя. Например, Потянула-Орла-за-Хвост.

– Длинное очень.

– Зато, – парировал Дарр Дубраули, – это целая история.

– А у тебя есть имя?

– Да, С-Дуба-Растущего-у-Липы.

Это заявление все встретили безудержным хохотом, но Ворона, которую теперь звали Потянула-Орла-за-Хвост, не смеялась. Она метнулась и клюнула одного из насмешников, а остальные закричали на нее: «Эй! Эй!» – но уже пришла пора спать, и старшие призвали всех к порядку.

На следующий день другая Ворона, которая сидела рядом в тот вечер, отыскала Дарра, кормившегося неподалеку, и очень-очень тихо сказала, что тоже хочет имя, но только хорошее.

И для нее нашлось имя – и другие имена, которые появились сперва у одной Вороны, а потом у другой; со временем их стали передавать птенцам, которые несли в именах своих матерей и отцов; а их птенцы добавляли в список новые имена. Имена уносили с собой те, кто улетал в другие края, оставив стаю. За сотню поколений имена (как и те, что носили Люди) стали гладкими, как речная галька, притерлись друг к другу, так что деяние, место, привычку или рассказ, скрытые в имени, уже почти нельзя было различить; но они оставались там, остаются и поныне.

Зима в тот год выдалась тяжелой. Снег выпал рано и не сошел до самой весны; снегопад укрыл трупы животных, погибших от холода и голода, так что Вороны не могли их найти. По вечерам на зимней ночевке Вороны сидели тихо: что́ тратить силы на общение, когда впереди долгая холодная ночь, а утром едва ли найдешь себе завтрак. Говорили о Воронах, которые не вернулись на ночевку к закату: о пойманных, пропавших, слишком слабых, чтобы найти пропитание. В глубине леса семейство Оленей – мать, отец и годовалый Олененок – оказалось в ловушке за снежным валом, который они сами невольно выстроили: ходили кругом, вынюхивая скрытую растительность, и вытоптали такую глубокую колею, что уже не смогли из нее выпрыгнуть. Там им были не страшны Волки, и Олени умерли от голода.

Вороны их нашли, подождали, пока теплое солнце не размягчит туши, и спасли собственную жизнь.

Дарр Дубраули редко видел Лисью Шапку. Когда они с друзьями летали в поселение в поисках пищи, то вообще видели мало Людей; в снегу Люди ходили стаями, как Волки на охоту, но забирали всю добычу, не оставляя ничего. Лучше держаться подальше от таких крупных голодных хищников: поговаривали, что в поселении видели вороньи перья – черные на снегу. Когда Дарр Дубраули все же заметил Лисью Шапку, она была с ног до головы закутана в меха, а Люди не приветствовали его, как прежде. Снег сковал их так же, как Оленей. Хорошо все-таки иметь крылья.

Когда зимняя ночевка разлетелась, Бродяга покинул стаю, и с ним улетела Младшая Сестра Дарра – подальше от стаи и семьи, которая не одобрила ее выбор, потому что Бродяга так и остался для всех чужаком. «Ладно, – проговорил отец, услышав эту новость от Служителя, – но пусть они лучше к нашим владениям и близко не подлетают». Дарр Дубраули огорчился, потому что в приступе весеннего безумия надеялся, что она выберет его; он был готов улететь с ней куда угодно и навсегда, но нет. А помочь родителям с гнездом мог и последний птенец из прошлогоднего выводка – и, конечно, Служитель, которому Дарр дал имя Друг-Чужой-Подруги.

Где же Лисья Шапка? Он полетел к озеру, которое разбухло от талой воды, к зеленеющим рощам, но ее нигде не было; она не нашлась ни в дубраве, которой дала особое имя, ни у Ручья, ни у Высокого Камня, у которых тоже были имена, – она их называла, но Дарр не сумел запомнить дольше чем на минуту. Он чувствовал себя старым без нее, без Отца и Матери, без собственного надела. Совсем один. «Вот ее и бери себе в подруги», – то ли пошутил, то ли посоветовал Бродяга, когда улетал с Младшей Сестрой; а Сестра даже не обернулась ни разу.

Той весной битвы не случилось; Люди не принесли богатства Воронам и их птенцам, и кое-кто из стаи Дарра посматривал на него с презрением, потому что ему теперь нечего было предложить. Одним знойным днем он возвращался от озера и поселения в свои старые владения за пустошью вместе с молодыми Воронами, которые по-прежнему надеялись, что можно найти что-то хорошее, если держаться рядом с ним. Воздух был густой и томный. Вдалеке, на подне, беззвучные молнии сверкали в тучах – серых и белых, как спина Тетеревятника.

Дарр Дубраули думал о Людях – почему они делают то, что делают, – когда воронью стаю разметал внезапный порыв ветра, первое дыхание приближающейся бури, и миг спустя он остался один в закувыркавшемся мире, словно его трепало какое-то живое существо. Невозможно было удержать направление, ветер бросал его туда-сюда, переворачивал вниз головой; сзади и сверху стремительно надвинулись темные тучи, будто пытались поймать его и проглотить. Он хотел найти убежище в густом Ельнике, который смирит ветер и даст укрытие от дождя, но Дарра уже унесло далеко от знакомых мест. Первые тяжелые капли ударили по крыльям и голове, и тогда Дарр увидел внизу подходящую рощу – ветер словно смилостивился и швырнул его в нужном направлении. Стало темно, будто наступила ночь, а там, среди бьющихся под дождем черных деревьев, будет еще темнее. Он вдруг почувствовал то же, что Лисья Шапка: его словно предостерегали, советовали не влетать в эту рощу, но ветер уже нес его туда.

По крайней мере, тут безопасно. Дарр покрепче вцепился в ветку. Такой сильный дождь мог бы прибить его к земле на открытом месте, утопить в грязной воде. Дарру говорили, что такое бывает.

Ветер ослаб. Дарр перелетел на другую ветку, заворчал и потряс мокрой головой. Остановившись, он услышал, что звуки не прекратились: шорох перьев, ворчание, стон. Он тут не один. Рокот дождя в Ельнике заглушал звуки, так что мокрую птицу трудно было найти, и Дарр Дубраули принялся вглядываться в сумрак – даже Ястреб в такую бурю искал бы убежища, – когда у него за спиной вдруг послышалось явственное карканье.

Крупный и, похоже, пожилой Ворон сидел на ветке позади и чуть выше его собственной.

Он не обратил никакого внимания на Дарра Дубраули, просто сидел и смотрел на мокрые ветки и белый от дождя мир вдали. Но все равно Дарр на всякий случай отступил на два шага. Он будет молчать, пока к нему не обратятся, как это принято в общении Ворон и Воронов. Но, присмотревшись, Дарр понял, что знает эту птицу: он ее уже где-то видел.

– Сударь Ворон, – сказал он, хотя и не мог на глаз определить пол птицы. Он поклонился так почтительно, как только мог в этом мокром месте. Ворон покосился на него одним глазом, потом отвернулся. – Сударь Ворон, – повторил Дарр, которого слишком распирало любопытство, чтобы он заметил этот пренебрежительный жест, – я вас раньше видел. Вас и еще другого Ворона. Сударь, вы же были там, когда Люди… – странное слово, которым Люди называли себя, непрошеным вылетело у него из клюва, и Ворон вновь обернулся к Дарру: не то чтобы заметил Ворону, но словно удивился, услышав это слово от нее, – …когда Люди оставили на поле мертвецов, и мы все ели, и вы тоже…

– Бит-ва, – сказал Ворон.

Тогда Дарр Дубраули впервые услышал слово для события, о котором он мог подумать, но не мог назвать: слово из наречия Воронов, перевод непроизносимого слова из языка Лисьей Шапки, этого «имр-имр». Теперь оно принадлежало ему.

– «Битва», – повторил он. – Да.

Блеснула молния. Затем на них обрушился резкий и оглушительный грохот. Дарр Дубраули слышал рассказы о птицах, которые от удара грома замертво падали на землю.

– Хорошее было лакомство, – проговорил он и покосился на Ворона, но понять, согласен ли тот и есть ли ему вообще дело до мыслей Вороны, было решительно невозможно. – И потом Люди ходили среди других Людей, которых убили их бойцы, кричали на них и резали их. А своих мертвецов завернули и нас к ним не пускали.

Во́рон молчал.

– Странное дело, – заметил Дарр Дубраули.

– Отнюдь нет, – проговорил Ворон так тихо, что Дарр даже не был уверен, что его услышал.

Он подождал, и, когда уже уверился, что продолжения не будет, Ворон снова заговорил:

– Вы не жили среди них, как живали мы.

– А. Ага, – промямлил Дарр Дубраули, надеясь, что это прозвучало почтительно.

– Бессчетные годы, – продолжал Ворон на своем хриплом наречии, – в дубровах и чащах далёко на поклюв отсюда, в землях, где их обитает множество. Мы зрели битвы большие, нежели та, и Людей там было больше, чем Ворон на зимней ночевке, и все они бились и убивали. И после никто не препятствовал нам ходить среди павших.

– И Воро́нам тоже?

– Мыслю, что Люди оных мест не отличали Ворон от Воронов, – проскрипел Ворон так, словно это было самое удивительное.

Дарр Дубраули задумался о Людях во многих поселениях далеко отсюда, о Воро́нах подле Воронов после битв, подобно тому как его стая была подле сородичей Лисьей Шапки. О том, как они едят трупы, оставленные Людьми. Может, это обычное дело, но от того не менее странное. Даже более.

– Я понять не могу, – сказал Дарр, – они хоть сознавали, что мертвые мертвы? Они ведь продолжали драться с трупами и заботиться о своих.

– Им это ведомо, – сказал Ворон. – Ныне я поведаю тебе, Ворона, то, что Во́роны знали давно, дабы и вы могли постичь.

Дарр Дубраули подумал, что надо бы вежливо поблагодарить Во́рона, но не смог подобрать слова и промолчал.

– Люди, – проговорил Ворон, – полагают, что мертвые Люди все еще живы. Во плоти своей и даже в сухих костях.

– Да ну! – не выдержал Дарр. – Не могут же они так думать!

– Могут. Они также полагают, что мертвые чувствительны к оскорблениям и почестям. Когда всё, что они суть, сгниет так, что даже Воронам нечем будет поживиться, и погрузится в землю. Когда живые выкапывают ямы в земле, достают эти кости и вновь скрывают их.

– Не может быть.

– Они полагают, что мертвые по-прежнему среди них, как прежде. Они навещают мертвых в местах, где те умерли, или же, напротив того, – избегают оных мест, ибо мыслят, что усопшие все еще там, исполнены злобы или жажды отмщенья.

Дарр Дубраули с трудом разбирал все это на высоком наречии Воронов.

– Но вы же говорили, сударь Ворон, что их прячут под землей и закапывают.

– Истинно так. Или сжигают до черного праха на кострах. Не важно. Где бы ни были мертвые, они суть Царство: царство мертвых Людей – как есть царство Людей живых. Из своего царства они тянутся к Людям живущим.

– Царство? – переспросил Дарр Дубраули, который не знал этого имени или слова.

– Царство, – повторил Ворон. – Как царство Воронов. Мыслю, даже Воро́ны могут оказаться царством.

Дарр Дубраули не знал, являются ли Воро́ны царством. Что это? Место, где они собираются? Вроде зимней ночевки? Царство. Он проглотил это слово из высокого наречия, как ядро ореха, и оно стало принадлежать ему.

Царство мертвых Людей. Странные птицы, подумал он, эти Во́роны, раз такое выдумали.

– Эх, хотел бы я полететь туда, где бы оно ни было. И посмотреть.

Он вскинул голову – показать, что это шутка.

Ворон распахнул широкие крылья. Дождь стих, и порывы холодного ветра теребили вечнозеленые Ели.

– Если долго будешь вкушать Их мертвецов, Ворона, быть может, и долетишь.

Не прощаясь, черная птица спрыгнула с ветки и поднялась в воздух.

Когда Лисья Шапка наконец пришла и отыскала Дарра, она еще больше выросла – настолько, что он даже засомневался, она ли это. Но никто другой не стал бы носить на голове лисью шкуру, и никто другой не заговорил бы с ним и не стал слушать его ответ.

Он ужасно обрадовался. И сам не знал почему. Они гуляли вместе. Она, похоже, не просто покидала поселение на озере, но, подобно Бродяге, побывала в краях, где все иначе, чем здесь, и не хотела говорить об увиденном – или не могла, потому что не находила слов. Она стала словно ответом на загадку, которую ему еще не загадали, – хотя такую мысль Дарр Дубраули в те годы еще не смог бы подумать.

Он был так счастлив, так хотел вернуть ее в свой мир, что отвел в тайное место – показать свое сокровище, о котором не говорил никому, ни одной Вороне.

– Что это?

– Увидишь.

– Это далеко?

– Близко. Очень близко. Вот тут.

Она рассмеялась, потому что ничего не увидела. Вокруг только волновалась под ветром высокая трава. Дарр привел ее к небольшому каменистому выступу, скрытому колючим кустарником. Он осмотрелся и прислушался – нет ли рядом других Ворон.

– Вот тут, – повторил он и сунул голову под один из кустов, чтобы показать ей, куда смотреть.

Она встала на колени, заглянула под листву и увидела ямку в камне.

– Мое, – заявил Дарр.

Возможно, тогда, в молодые годы, он и вправду считал, что ни одна другая Ворона не собирала сокровища, как собирал он. Разумеется, это делают многие – они этим славятся, – но никогда и никому не открывают своих тайников и словом не обмолвятся, что те вообще существуют. Вороны постарше отлично знают, что их друзья и соседи могут копить драгоценности, и если кто-то увидит, как Ворона поднимает какую-то вещь, несъедобную, бесполезную, но любопытную, за ней стоит проследить; а она, если заметит слежку, тут же бросает добычу, словно в ней нет ничего интересного: лучше так, чем показать свой тайник.

– Тебе брать нельзя, – добавил Дарр.

В тайнике лежала половинка ракушки с перламутровыми разводами на внутренней стороне – Дарр перевернул ее, чтобы Лисья Шапка рассмотрела. Еще там лежало несколько кусочков слюды, желто-коричневых, как прошлогодняя листва, пока он их не поднял к солнцу. Камешки с прослойками блестящего кварца. Кусочек сломанного серебряного браслета, какие носят Люди, – его она опознала – и осколок стекла. Сейчас Дарр Дубраули уже не помнит, какие еще сокровища там хранились; он смеется, когда пытается вообразить, что мог там спрятать, и когда вспоминает, что еще крал и прятал в иные эпохи и в иных мирах, – бывало, спрятанное оказывалось вовсе не драгоценностью, а чем-то куда хуже.

– Но это же… – Лисья Шапка чуть было не сказала «пустяки», однако она стала не только выше, но и мудрей за холодную зиму и суровую весну. Она лишь легонько прикоснулась к каждому сокровищу, а Дарр Дубраули смотрел на это в глубоком смятении.

Зачем они это делают – собирают коллекции, а потом пробираются к тайникам, чтобы любоваться ими, как скупцы? Только они сами знают – они и, быть может, другие животные с той же повадкой: те, кто любит собирать блестящие сокровища.

– Ладно, хватит, – резко сказал Дарр Дубраули, который больше не мог терпеть.

Лисья Шапка – угроза тайне, она ведь такая шумная и огромная. Кто полетел за ней, кто шпионит за ними? Дарр решил, что завтра же утром перепрячет весь клад.

Лисья Шапка погладила его по голове, расправила перья там, где он сам не мог достать, аккуратно раздвигая их ногтем.

– Я рада, что их увидела, – сказала она.

Они ушли от тайника, чтобы проверить силки, которые Лисья Шапка расставила в пустошах: Дарр Дубраули с высоты указал ей, в какие попался Кролик. Она показала ему, как работают силки, но это Дарр уже знал: Вороны находили их, видели, как Люди забирают добычу, обычно прежде, чем Вороны успеют поживиться. Этого Кролика она вскрыла ножом и вывалила перед Дарром внутренности: ее отдарок.

– Скажи, – спросил Дарр Дубраули, на миг отвернувшись от угощения, – что такое «царство»? У вас есть такое слово?

– Откуда мне знать, что значит слово на твоем языке? – ответила Лисья Шапка.

Острые коленки торчали из высокой травы. Наверное, еще не совсем оперилась, решил Дарр, или как это Люди называют? Они взрослеют так долго – не сезон-другой, а годы и годы.

– Мне это слово сказал Ворон, – сообщил он. – Это не мое слово, не наше. Он сказал, что Во́роны – это царство и Люди тоже. Это не просто – или не только – место, где они живут. Выходит так, что там можно быть, но нельзя туда прийти.

Лисья Шапка задумалась, оторвала длинную травинку и принялась жевать, словно это помогало ей думать.

– Значит, «царство» – это то, что ты есть, там, где ты есть. – Она снова задумалась. – Нет. Это там, где ты есть, когда ты тот, кто ты есть.

А кто же он? Без Лисьей Шапки он был другим, чем рядом с ней. Если у нее есть царство, отличное от его собственного, как далеко он сможет залететь в него, прежде чем оно станет его собственным и он уже не сможет вернуться?

– Ворон сказал, – добавил Дарр Дубраули, – что есть не только царство Воронов и царство Людей, но еще царство мертвых Людей; и там они не мертвы, ну или все еще живы, но как-то иначе.

– Во́роны мудрей Ворон, – сказала Лисья Шапка.

– Есть такое царство? Где мертвые Люди, только не мертвые?

– Когда они там, они те, кто они есть.

Дарр Дубраули потряс головой; мысли неслись слишком быстро.

– А можно, – спросил он, хоть и сам не сказал бы, почему решил, что Лисья Шапка это знает, она ведь ребенок, в конце концов, хоть и выросла, – можно попасть в царство или стать царством, где ты не то же, что другие?

– Можно сидеть рядом с теми, кто не то же, что ты. Как мы с тобой.

– Но ты и тогда не в чужом царстве, так?

– Это ты мне скажи.

– А ты можешь попасть в царство мертвых Людей, прийти туда, оказаться там, если ты не такая, как они? Не мертвая?

– Я не могу, – ответила Лисья Шапка. – Но я – это я.

– А я могу?

– Ты! – Она вскочила на ноги так резко, что Дарр отпрыгнул от Кролика (который точно находился только в этом царстве). – Ты их несешь!

– Кого несу?

Дарр от испуга испражнился.

– Мертвых Людей, – сказала Лисья Шапка и показала открытые ладони, будто в них что-то лежало, хотя там ничего не было. – Ты их несешь, ведешь или сопровождаешь. Твой род. Все это знают.

У него широко открылся клюв.

– Птицы смерти, – сказала Лисья Шапка, а ветер поглаживал онемевшую траву. – Вот кто вы, когда вы там.

Птицы смерти.

Как единое целое стая летит по-над вересковой пустошью у озера, а под ними бойцы спешат навстречу другим бойцам. Сверху сперва кажется, будто ноги у них растут прямо из волосатой головы, а потом – что из спины. Их так много, каждый словно идет своей дорогой, врассыпную, чтобы сойтись с противником один на один, но Вороны – нет, они все вместе, у них одна цель и воля.

Воронам не нужно гадать, зачем Люди это делают. Для этих Ворон происходящее – пожива, создание Людьми новых мертвецов, и, насколько воронье сердце способно к благодарности, они ее испытывают. Вороны первыми собираются на поле боя, за несколько дней до Воронов или Стервятников, потому что лишь они выучили знаки: ночные костры на горном склоне, гулкие звуки, громкие крики Людей, животные и дети спрятаны в загоны и жилища. За несколько дней до этого дня вернулись Озерные Люди, которые ходили на поклюв, они гнали перед собой стадо Коров, и жители поселения встречали их радостными криками, подпрыгивали и били в барабаны. Вороны уже знали, что это верный знак: скоро придут другие и будут драться, чтобы отбить Коров, если смогут.

И вот они, бойцы, больше, чем бывало прежде. До сих пор Людям всегда удавалось прогнать соперников, но легко было видеть, что на этот раз все может обернуться иначе. Если Озерные Люди отступят, эти, другие, захватят их жилища и поля. Тогда у Ворон будет много еды, больше, чем можно съесть. А что, если Озерных перебьют всех до одного? Вороны уже полагались на Людей, их мусорные кучи, их битвы. Теперь им есть дело до того, что происходит на жухлой траве внизу.

На рассвете, прежде чем воины вступили в бой, Озерные Люди вытащили из своего поселения несколько самцов, связанных так, как Люди вяжут пойманных Оленей. На них висели странные вещи, для которых у Ворон не было названия, – бусы, камешки, блестяшки; один казался больным и старым, другой пытался вырваться, прочие смирились, стояли, высоко подняв или повесив голову, и ждали. Выехал на своей повозке Певец и напоил каждого, поднося чашу к их губам. Он долго говорил или пел, а потом двое высоких сильных бойцов вышли вперед и оружием перерезали им глотки, так что Люди повалились в траву. Женщины бросились к ним с криками и принялись вымачивать куски ткани в крови.

Все это время противники приближались. Когда умерли стоявшие на коленях Люди, те, кто это увидел, громко завыли; но от ярости или от страха – Воронам было не понять.

Потом все пошло как обычно, и вот воронья стая смотрит на Людей: те кажутся сверху странными кочками, из которых торчат руки и ноги; Вороны толпами сидят на деревьях, нетерпеливые, голодные. Невозможно понять, что происходит внизу. Запряженные Конями повозки врезаются в отряды пеших бойцов – сидящие в них рубят тех, кто пытается стащить их на землю. Неужели им так это нравится? Когда они так широко открывают рты – это смех? Иные даже забрались на спины Коням, бьют их пятками в бока, чтобы бежали быстрее, – они, кажется, рады больше прочих, и, когда нападавшие сломлены и бегут, они гонят Лошадей им вслед, бьют бегущих своими длинными копьями и топчут упавших конскими копытами. А вот Лошадь и всадника повалили, и враги бросаются на них, как Собаки на мясо.

Сегодня Озерные Люди вновь отогнали других. Выжившие воины торжествуют; они борются друг с другом – не причиняя вред, а по-дружески, хотя ни одно другое известное Воронам создание не дерется в знак дружбы. Те, кто не сражался, собираются вокруг бойцов, некоторых поднимают на плечи, а те возносят к небу оружие, по которому еще струится кровь.

В долгих лучах вечернего света Дарр Дубраули переходил от одного мертвого бойца к другому, заглядывал им в лица, если было во что заглядывать. «Кто вы теперь? – хотел он спросить. – Вы теперь мертвые – куда вы уходите?»

Лисья Шапка сказала: «Ты их несешь. Твой род». Но это чушь. Как бы Вороны могли их нести, да и зачем – безжизненных, выпотрошенных? Но ему казалось, будто они зовут или молят о чем-то.

– Страшно?

Дарр Дубраули вздрогнул и подпрыгнул. Это была Ворона, которую он назвал Потянула-Орла-за-Хвост.

– Нечего бояться, – сказала Потянула-Орла-за-Хвост. – Этих уж точно.

– Да. – Дарр Дубраули поднял голову и добавил: – Уже поздно.

Ночь опустилась слишком скоро, и Вороны не успели начать пиршество – жалость какая. Некоторые осмелились поклевать мертвых, когда среди них еще ходили живые. Не важно: мухи уже слетелись, чтобы спариваться на мертвечине и откладывать яйца, и под конец жарких дней богатство лишь прирастет червями и солнцем.

Когда пришла осень, Вороны, не сговариваясь (да они бы и не смогли договориться), разделились на две стаи. Многие улетели на новую ночевку, вдали от старого места у реки, и устроились среди Дубов и Ольхи на всхолмье над поселением. Оттуда они смотрели на Людей, некоторые каждый день летали к их жилищам, иногда с пользой, иногда без. Когда подступили холода, их ночевка оказалась больше старой. Там же решил зимовать и Дарр Дубраули, хотя родители остались на прежнем месте.

В те времена Вороны знали только два времени года. В одном дни становились все короче и холодней, пока наконец не начинали снова удлиняться. У этой поры было свое название. Когда Вороны ощущали удлинение дней и видели, что солнце встает каждое утро чуть дальше к поклюву, они называли эту пору другим словом. Я писал «весна» и «лето», «осень» и «зима», потому что мы, Люди, испокон веков мыслим четверками, но Вороны прежде думали иначе, да и теперь так думают. Но в те времена, в той земле и Люди мыслили по-другому. Разница в том, что Люди отмечали тот день или ночь, когда пора долгого солнца сменялась порой короткого солнца. Один день, ведущий к зиме, и другой – обратно к лету. Дарр Дубраули думал, что Лето и Зима – это, наверное, царства.

Вскоре после того дня в году, когда (по людскому счету) лето сменилось зимой, дня серебристого тумана и желтой листвы, Дарр Дубраули прилетел с предгорной ночевки, чтобы отыскать Лисью Шапку. Он по-прежнему не знал, что же такое «царство», но, когда говорил с ней – когда слушал ее, – мир вокруг изменялся, будто туман рассеивался и видимое смутно и близко сменялось четким и далеким. С Воронами мир казался просто большим, близким и понятным. Его было видно. С ней – удивительно! – ему иногда становилось почти страшно летать: мало ли с чем столкнешься?

Но ее не было ни у озера, ни на высокой скале. Она не нашлась ни на опушке леса, где обычно колола орехи и смотрела в сумрак под деревьями. Лисья шкурка не показалась ни в ее обычных местах, ни в его.

Она пропала.

Иногда он видел, как Люди складывают вещи в повозку и уезжают вместе со скотом куда-то на поклюв, где, как сказал Ворон, живет множество других Людей. Со временем они возвращались, а в повозках у них лежали уже другие вещи. Дарр Дубраули еще не видел, чтобы с ними уходили такие юные детеныши, как она. Но все равно дежурил у частокола, который теперь украшали еще несколько черепов вражеских бойцов.

Так он увидел однажды утром, как двое силачей вынесли из жилища Певца, а затем усадили на утоптанную землю. Тот посмотрел туда, где сидел Дарр Дубраули, и уставился на него огромными, немигающими светлыми глазами. Дарру стало очень неуютно. Он отвел взгляд, почистил перья под крылом, поднял голову, чтобы посмотреть в небо, перепрыгнул в другое место. Певец продолжал на него смотреть. Дарр Дубраули все ждал, когда он начнет петь; и к чему же его принудит эта песня? Но Певец молчал, а из самого большого дома, того, над которым всегда курился дым, вышла женщина с котелком и поставила его рядом с Певцом. Не сводя глаз с Дарра Дубраули, Певец опустил руки в котелок и вынул оттуда кусочки сала, сломанные кости, на которых еще осталось мясо, и еще что-то, чего Дарр не опознал. И все это Певец разложил на земле перед собой. Все прочие Люди, Собаки, да вообще все, кроме одного ребенка, который кое-как спрятался и подсматривал, ушли. Певец протянул руку к Дарру, а затем указал на угощение.

Разумеется, ни одна Ворона не купилась бы на такую хитрость. Вот так вот сесть на землю среди Людей, прячутся они или нет, калеки или нет? Дарр рассмеялся.

Но вроде бы все хорошо? Лисья Шапка любила Певца. Много это значит? И Дарр Дубраули был голоден, всегда голоден.

Вороны – упрямые птицы, обмануть их нелегко. Так они о себе думают и любят это доказывать, передавая истории о некой Вороне, которую все-таки обманули, и хохочут, смеются: уж их-то так ни за что не возьмешь! Но есть истории о Воронах, которые из подозрительности и опаски упустили что-то хорошее.

И вот сейчас начиналась такая история, Дарр это чувствовал. Сразу понял, что он в ней герой, пример. Только не мог понять, какого рода эта история. Он испражнился, почувствовал, как сильно бьется сердце, и спланировал на землю.

Долгое время Певец почти не шевелился, только смотрел, как Дарр Дубраули ест и ест. После каждого глотка Дарр поглядывал на Певца, косился на дома вокруг, а потом снова клевал и снова поднимал голову. Тут было не только мясо, приготовленное по людскому вкусу, но и сырое. Певец взял сырой кусочек и принялся медленно жевать его, но и только. Только когда птица набила зоб и не могла больше есть, он заговорил.

– Я не знаю твоего наречия, – сказал он на языке Людей. – Но думаю, что ты знаешь мое.

Дарр Дубраули понял слова, хоть они и звучали иначе, чем у Лисьей Шапки. Он поклонился так вежливо, как только смог. Если не считать Лисьей Шапки – ну и павших воинов на поле, – он ни к кому из Людей еще не подходил так близко. Ему бы хотелось спросить, где Лисья Шапка.

– Ее здесь нет, – сказал Певец, ошеломив Дарра. – Они пришли и забрали ее лисью шкурку. Она ушла, чтобы вернуть ее.

Дарру хотелось засыпать Певца вопросами, но он мог это сделать только на языке Ворон. Певец молчал. Уперся ладонями в землю и приподнялся, немного отодвинулся. И снова. Так он медленно двигался к темному провалу двери в свое жилище, волоча тонкие ноги. Дарр Дубраули смотрел одним глазом, затем другим, как Певец постепенно забирается внутрь, точно Лиса в нору. Дарр подошел к двери, но входить уж точно не собирался. Внутри он видел Певца, отблески маленького очага, развешенные вещи, названий которых не знал. Певец забрался на низкое сиденье и возился с небольшим котелком, ставил его на огонь. Дарр подал тихий вопросительный клич, но, если Певец его все равно не понимал, какой толк спрашивать? И что же делать? Дарр вошел внутрь: сначала засунул любопытную голову, затем лапку.

Певец, словно и не замечая, что у него в доме Ворона, наконец пристроил котелок на огне. Дарр видел, как в таких сосудах Люди готовят себе еду. В этом не было ничего, но, когда он нагрелся, Певец заговорил. Произнося слова, которые ничего не значили для Дарра, он взял пригоршню сухих листьев и бросил на дно котелка. Поднялся дым.

У Ворон не слишком хороший нюх. В охоте и поисках пропитания они полагаются на зрение, а тайники находят по памяти. Они не то чтобы совсем ничего не чуют, но по большей части нюх им не нужен. А вот дым – другое дело: он их почему-то привлекает. Запах из котелка, который седой человек поставил на огонь, запах этого дыма ударил в ноздри Дарру и в некотором смысле навсегда остался с ним. Позже, в землях далеко отсюда, едва зачуяв его или любой другой похожий запах, он будет проваливаться в воспоминания о том, как впервые вошел в царство двуногих, где они говорили «имр-имр».

Теперь, сказал ему Певец, и Дарр Дубраули услышал это слово и понял его, хотя знал, что Певец не раскрывал рта. Теперь открой мне свое имя.

Ворона, ответил Дарр Дубраули.

Ворона, повторил Певец, улыбнулся и рассмеялся.

Теперь они с Вороной не просто понимали друг друга, но каким-то образом говорили на одном языке: не так, как беседовали Дарр и Лисья Шапка, а каждый по-своему – но на одном наречии, то ли вороньем, то ли на языке Певца или каком-то другом, непонятно.

Они пришли и забрали ее шкурку, сказал Певец. Она ушла, чтобы вернуть ее, и я боюсь за нее.

Певец протянул руку и взял что-то вроде еще одного котелка, только затянутого сверху голой кожей какого-то животного.

Кто ее забрал? – спросил Дарр Дубраули.

Ты ее друг, проговорил Певец. Я позвал тебя, чтобы ты помог мне найти ее и привести назад.

Дарр хотел спросить: «Назад – откуда?» Но решил, что на «откуда» он получит ответ не полней, чем на «кто». Он сказал: Когда она найдет свою шкурку, то сама вернется домой.

Певец покачал головой из стороны в сторону; Вороны говорят «нет» точно так же. Они хотят заполучить ее шкурку, сказал он, но, больше того, они хотят заполучить ее саму.

Певец взял тонкую длинную кость с крупным выступом на конце и принялся ритмично бить ею по натянутой коже на котелке; звук получился громче, чем ожидал Дарр. «Хотят заполучить ее». Он решил, что ему наконец-то расскажут, чего даже Лисья Шапка не говорила: что Люди, которые охотятся на больших и малых животных, сами для кого-то добыча; что есть хищники, которые питаются Людьми, и больше никем. Но Певец замолчал. Он прикрыл глаза и продолжал бить костью по коже.

Если поможешь, сказал он, я отведу тебя туда, хоть сам и не могу туда войти.

А где это? – спросил Дарр Дубраули.

Певец замялся, и темное жилище, бледный человек, тусклый огонь – все стало тем же, чем было до того, как в котелок полетели сухие листья, хотя Дарр и не заметил, что они изменились; а потом кость вновь ударила, и они снова стали резче, крупнее, больше.

Это царство? – спросил Дарр Дубраули.

Услышав это слово, Певец улыбнулся. Царство, сказал он.

Чье?

Наше, когда мы там.

Под непрестанные удары кости по коже слова трудно было услышать, но проще понимать. Дарр Дубраули спросил: Как далеко?

Я пойду с тобой, сказал Певец, так далеко, как только смогу зайти. Но они не впустят меня. Ты для них чужой, ты пройдешь.

Когда?

Скоро. Сегодня. Сейчас.

В темном, тесном жилище стало еще темней, чем когда Дарр вошел. День клонился к вечеру.

Слишком поздно, сказал он.

Ночь там день, отозвался Певец. Он протянул Дарру длинную белую руку, которая была больше ладони Лисьей Шапки настолько же, насколько лапа Сокола – крупней лапки Дарра. Света хватит, сказал он. Идем.

Однажды Дарр Дубраули сказал мне: «Я помню, как согласился сделать то, о чем он попросил, и как мы с ним вышли из того дома наружу». Но потом сказал: «Нет, я помню, что я не помню: что я не знал. И потом оказалось, так было и будет: я всегда могу вспомнить, как мы вышли и попали туда, в то место, к другим в том царстве, но помню только, что всегда забываю».

Вот что он помнит: полет над распаханной землей Людей, над спинами тех, кто срезает на ней златоглавые травы, – а потом к берегу озера. Певец был там, рядом, мчался так же быстро, как сам Дарр, – но как же такое возможно? Когда Певец ступил на серые озерные волны, Дарр потерял его из виду и решил, что он, наверное, ушел под воду; тут он вспомнил, что Лисья Шапка говорила, мол, матерью Певца была волна на воде, и это, наверное, все объясняет, и да, как только Дарр добрался до острова на озере, он увидел, что мокрый Певец выходит из воды на берег.

В центре острова – раньше Дарр этого не замечал – стояли кругом четыре больших камня, стояли в полный рост, как Люди. Среди этих камней еще один лежал плашмя: он почти утонул в зарослях крапивы и жимолости, а стоячие будто смотрели на него свысока. Певец наклонился к нему так низко, что почти коснулся его подбородком, охватил его руками, нащупывая, за что бы взяться. С долгим криком он поднял огромный камень и, пошатываясь, отодвинул его в сторону. Дарр Дубраули сидел на ветке Ольхи неподалеку и смотрел на это… даже не скажешь «не веря своим глазам», потому что Вороны всегда верят тому, что видят. Просто смотрел.

Под камнем вместо сырой земли и червячков оказалась яма, а насколько глубокая, Дарр не смог рассмотреть. Певец снова склонился и заглянул в яму, словно оценивая ее, а ветер из глубины растрепал ему волосы. Певец казался тощим и белым, как рыба. Он уселся на краю ямы, подоткнул края набедренной повязки и соскользнул вниз.

Идем, позвал он Дарра или, может, только посмотрел туда, где тот сидел. Дарр подождал в надежде на то, что этот приказ вдруг станет понятней. «Идем?»

Входи, сказал Певец и сам двинулся вниз. Яма была глубокая, и вскоре на виду осталась только его голова.

Я не могу туда, сказал Дарр Дубраули. От одной мысли о затхлой земляной тьме у него встопорщились перья.

Можешь. Должен.

Певец окончательно скрылся из виду. Дарр Дубраули спланировал на край ямы – в таком смятении, какого не знал никогда прежде, – и опустил голову. Тьма внизу оказалась гуще и непроглядней всякой другой, в какую он только вглядывался. Темней, чем оперенье его матери, темней, чем внутренняя сторона век, сомкнутых ночью.

Быстрей, услышал он голос Певца.

Не могу. Я ничего не вижу в темноте. Я же не Сова.

Тут нет тьмы, сказал Певец. Идем.

Из черноты вынырнула белая рука Певца, и Дарру показалось, будто он видит где-то в глубине блеск его глаз. С отчаянным криком он спрыгнул с края на ладонь Певца и опустился на ней в слепоту.

Под небом и вправду оказалось довольно светло (как они очутились под небом, он уже не помнит), впрочем, ему представлялось, что в это небо не взлетишь. Дарр держался пониже, словно боялся, что врежется в него, если поднимется слишком высоко. Внизу Певец огромными шагами мчался по вересковой пустоши, но следа в траве за ним не оставалось.

Затем на выгнутом краю земли появился густой лес, конца и края которого они не видели (Певец теперь оказался рядом с ним, но и внизу на земле тоже). Сколько ни лети, внизу всегда будет то же самое – лес, густой, темный, неприветливый, как яма в земле, куда он спрыгнул. Дарр надеялся, что Лисья Шапка заблудилась где-то в другом месте, но чувствовал, что именно здесь; и Певец то ли тянул его, то ли давил, понуждая войти.

Но теперь, когда Дарр подлетел ближе, лес уже не казался таким унылым. Он открылся перед ними, зеленый, залитый солнцем (но ведь когда они отправились в путь, год уже шел к зиме?). Путь в лес был открыт и прост, по нему они и двинулись. На опушке у поля одиноко стоял высокий Дуб.

Твой Дуб силен, услышал Дарр слова Певца, но Береза – мудрейшее из деревьев в этом царстве. Береза знает все о жизни и смерти.

Я передохну, сказал Дарр Дубраули и сел на ветку Дуба. Ему почудилось, будто он отдыхает на протянутой руке. Далеко внизу Кабан – нет, не Кабан, Свинья, каких привели с собой Люди, похожая на Кабана, но не очень, подняла голову от земли, где вынюхивала желуди.

Создания этого царства таковы, произнес Певец, и его голос – если это вообще был голос – зазвучал глуше: Береза, Косуля, Чибис, Белый Олень, Свинья и Щенок. Слушай, когда они говорят, но не отвечай.

Ни с кем из них Дарр прежде не разговаривал, и уж точно – с ним не говорили деревья. Но черная Свинья у корней разглядывала его так, как другие Вороны и Люди.

Ворона, проговорила Свинья.

Дарр Дубраули не ответил.

Ворона, у моей матери ты украл то, что тебе не принадлежит.

Нет, ответил Дарр Дубраули, я бы так не поступил.

Свинья задумалась. Хорошо, наконец сказала она, но однажды украдешь. И всегда будешь горько об этом жалеть.

Дарр Дубраули не знал, что такое «жалеть», у Ворон такого чувства не бывает. «Слушай, но не отвечай», – сказал Певец, и Дарр Дубраули захлопнул клюв. Свинья вернулась к желудям, словно ничего и не говорила, но Дарр Дубраули ощутил, что теперь может лететь дальше, вглубь леса. Он перебрался с Дуба на Березу в конце солнечной просеки и уселся на одну из нижних ветвей.

Не слушай Свинью, услышал он. Оставайся со мной. Если полетишь дальше, пожалеешь.

Кто это сказал? Никого и ничего рядом не было. Только Береза, на которой он сидел. Дарр был тут один: Певец исчез. Неподвижный лес ждал его решения: улетит или останется?

Дарр подал клич.

Клич на своем родном языке, а не на том наречии, на котором говорил с Певцом, и не на языке Свиньи или Березы. Простой клич-вопрос, на который в его родных лесах он почти сразу же получил бы ответ, услышал бы: «Кто ты? Мы здесь! Проваливай! Что видишь?» И тому подобное. Но Дарр Дубраули ничего не услышал, только почувствовал, как лес вздрогнул, словно никогда не слышал прежде такого звука.

А потом он увидел внизу, на земле, в низком кустарнике, рыжий промельк: Лиса скользнула там, оглянулась, чтобы его увидеть или услышать, затем пропала.

Дарр полетел туда. И вмиг лес изменился, или изменилось то, что он видел. Что-то случилось с его зрением: все вокруг казалось больше и ближе, чем следовало бы, каждый предмет виделся четким и грозным; но вдали все быстро тонуло в размытой дымке, так что Дарр даже пугался, когда из нее вдруг выныривали четкие силуэты. Вот и сейчас: он нагнал Лису, которая теперь шла на задних лапах, так что Дарр понял, кто это; а неподалеку, на полянке, где пыль плясала в косых лучах солнца, сидела целая толпа Людей, ясных и отчетливых; как он мог их не увидеть с той Березы? Больше, чем может счесть Ворона, и каждый – на особом сиденье. Большие волосатые головы поворачивались из стороны в сторону, Люди ухмылялись, а щеки у них горели, как ягоды Боярышника. В больших ладонях они сжимали горшки с питьем. И вот показались новые Люди, здоровые, радостные, нагруженные золотыми травами, с телегами добра, еды, мелких животных и оранжевых яблок.

Только никто из них не произносил ни звука. И ни одно создание ни в лесу, ни на небе, ни на земле не издавало ни звука, который мог бы услышать Дарр.

Лисья Шапка – теперь она окончательно стала собой – сидела среди них. Шкурка красовалась у нее на голове, потому что (как и предполагал Дарр) она забрала у них свое добро. Соседи поглаживали ее и кормили то тем, то другим; бледное создание посреди их жирного изобилия.

Так, выходит, бояться нечего? Ее сородичи живут себе в зеленом лесу, что же тут не так? Если они и украли ее шкурку, то уже вернули. Все хорошо.

Дарр Дубраули крикнул собственным голосом: «Все хорошо!»

Люди его услышали и в тревоге принялись озираться по сторонам; один из них схватил покрепче Лисью Шапку – совсем не по-дружески. Черный Щенок, который вышагивал перед ними, обернулся на звук и, оскалив зубы, начал искать его источник. Лисья Шапка тоже искала: подняла глаза, встала со своего сиденья, хотя другие держали ее.

Дарр Дубраули подлетел ближе и в третий раз закричал в тишине. Обычный всеобщий клич: Ка!

Удивительно. Великое множество тех, кто выходил на поляну, замерло при этом звуке, а иные повернулись и пошли прочь, пропали. Не так уж и много их оказалось; только деревья толстые. Ка: сидевшие побледнели, забеспокоились, они усохли плотью, скукожились – даже меха на них поредели и осыпались. А вот Лисья Шапка потемнела или просветлела; она стала крепче, ясней и увидела его.

– Дарр-с-Дуба-Растущего-у-Липы! – закричала она, и он услышал.

– В-Лисьей-Шапке! – выкрикнул он в ответ, пролетая над головами Людей, чтобы зависнуть над ней. – Идем! Идем отсюда!

Когда они по-настоящему произнесли эти имена, Люди вскочили на ноги, принялись тревожно метаться и озираться по сторонам, точно стая Воробьев. Некоторые держали оружие и вяло били им по воздуху или друг по другу. Лисья Шапка оттолкнула их от себя одной рукой, а другой крепко вцепилась в лисью шкурку. Она выскользнула из рук Людей, которые потянулись к ней, чтобы схватить и удержать.

И Дарр Дубраули закричал на них что было мочи: «Вот вам всем! Я вам покажу! Ох как я зол! Это мое!» Так одна Ворона кричала бы другой во время драки; иных кличей он просто не знал. От этих криков Людям, кажется, было больно. Лисья Шапка вырвалась и побежала в лес, а за ней мчался черный Щенок.

Этот миг Дарр Дубраули запомнит лучше всего, и воспоминание о нем будет точно удар в грудь, но при этом Дарр будет и смеяться: глупая девочка побежала не из леса, а в глубину, совсем не в ту сторону, откуда пришли Певец и Дарр Дубраули. Он перелетал с ветки на ветку в лесу, который его ненавидел, и старался не потерять ее из виду, явись она Лисой или Лисьей Шапкой, и звал ее, пытаясь остановить. Наконец она послушалась, и они мчались вместе – девочка и птица. Три черные Собаки продолжали гнаться за ней – Дарр Дубраули не помнит, когда одна превратилась в трех, но теперь они стали крупней, головы большие, как у Коней, и с огромными клыками. Ему они были не страшны – он ведь умел летать, – а Лисья Шапка обходилась с ними так же, как с непослушными Собаками в своем поселении: смотрела им в глаза и приседала, словно чтобы поднять камень, и трусливые Собаки на время исчезали. Никто из бледных Людей не последовал за ними, и Дарр не мог понять почему; вскоре Собаки и Люди остались позади, и они с Лисьей Шапкой оказались в лесу одни.

Они шли долго. Иногда она торопилась, чтобы скорее вернуться домой, расспрашивала его о Певце и Людях в поселении, рассказывала, что ей подарили, что она принесет назад, – если бы он это увидел, то позавидовал бы и захотел забрать подарки в свою сокровищницу, – но она так ничего и не показала. Иногда Лисья Шапка шагала бесцельно, словно собиралась навсегда остаться в этом царстве. С высокого холма она показывала ему поселения Людей, раскинувшиеся вдали, дальше, чем позволяло увидеть его новое близорукое зрение. Там прогуливались Олени; одна Косуля подняла точеную голову и посмотрела на них.

Снова приближалась зима. Он уже не мог толком сказать, в какую сторону они идут, не мог понять, где подень, а где помрак, потому что алое солнце мелькало среди деревьев там, где ему совсем не положено, будто издеваясь над Дарром. А когда он ел в последний раз?

– Запомни все это, – говорила ему Лисья Шапка. – Запомни и напоминай мне, если я забуду.

– Хорошо, – согласился Дарр, чувствуя, как забывает, как память утекает с каждым мгновением, так что много позже придется заново ее создавать – все деревья и всех зверей.

А потом их там уже не было.

– Пришли, – сказала Лисья Шапка, раскинув руки.

Лес поредел, закончился, но не так, будто они из него вышли, а словно деревья ушли оттуда, где стояли девочка и птица.

Вот озеро и остров на нем. И всхолмье за ними.

– Что это было за царство? – спросил Дарр Дубраули. – Что это…

– Счастливая долина, – ответила Лисья Шапка.

Сейчас она казалась бледной и голодной, такой же как Люди, что сидели вокруг нее, когда Дарр закричал: ее будто мучила тоска. Но «здесь» было не «там».

– А почему… – спросил он, – почему мы вернулись таким путем? Я ведь иначе туда попал?

Она смотрела вдаль, прикрыв глаза ладонью от солнца.

– Нельзя выйти тем же путем, каким вошел, – ответила Лисья Шапка. – И если снова туда отправишься, то не войдешь тем же путем.

– Да?

– Потому что, – добавила она, – вернуться вообще невозможно. Только идти вперед.

Широким шагом она двинулась вперед по разнотравью. Дарр Дубраули полетел к старому Дубу: с него он впервые увидел Людей, которые – вот так так! – на том же месте и стояли. Дарр выкрикнул клич прощания, подумав, что, быть может, никогда больше ее не увидит, хоть это и невозможно. Ка! – закричал он. Только это. Но стоило ему произнести это слово – Ка! – мир вокруг изменился: луна, вересковая пустошь, гора, бегущая девочка, которая подняла руку, но не оглянулась, – все разлетелось в разные стороны, стало огромным, но более четким, чем прежде.

Воронье зрение вернулось к Дарру.

Деревья перестали на него смотреть, небо не давило, а солнце потеряло лицо. От озера поднимался холодный синий воздух. И весь мир раскинулся вокруг, открытый для зоркого глаза.

И там, вдалеке, вон там он увидел проблеск сине-черно-фиолетового: Вороны, чем-то занятые на земле. Тут все ясно. Что они там нашли? Что едят?

Он опять закричал: Ка! Ка! – и издалека, где услышали его клич, послышались отклики. «Кто ты такой и чего тебе нужно?» – кричали Вороны, но Дарр Дубраули ответил только: Ка! – и остальные снова откликнулись, и из их кличей сплетался мир. С другой стороны послышался другой зов, откуда-то с поклюва, да: «Подлетишь ближе, и я тебе всыплю!» Дарр Дубраули расхохотался, и от его смеха бурые поля и золотые леса, далекая река, вороньи владения стали сильней, ясней. Его острый взор охватил их. Вот Ка, и вот Дарр здесь.

Только когда Лисья Шапка вернулась в свою деревню, она поняла, что миновал не один сезон, но много лет утекло за несколько дней с тех пор, как она ушла в лес за украденной шкуркой. Знакомые повзрослели и состарились, некоторые умерли; выстроили новые жилища, и в них поселились новые семьи. Она чуть не умерла от неприкаянности. Певец – он постарел, но не изменился – единственный не удивился, увидев ее, единственный не стал в опаске сторониться ее. Он обнял ее, и она заплакала и надолго осталась с ним, бледная и безмолвная, а он заботился о ней.

Потом она рассказала об этом Дарру Дубраули.

Для него тоже за один сезон прошли годы, но тут было сложней сказать. Разумеется, он увидел много незнакомцев на зимней ночевке, но это было обычное дело. Та, кого он называл Младшей Сестрой, вернулась в стаю, одна и очень грустная: однажды, рассказала она Дарру, Бродяга, ее супруг, улетел на дальнюю границу их маленького надела и не вернулся; она его так и не нашла. Больше тут нечего было сказать. Дарра озадачило то, что, когда он спросил, были ли у нее птенцы, она глубоко вздохнула и ответила: «О да, много-много». Но когда он пытался выяснить у других Ворон, как долго его не было, в основном они говорили, что не заметили, как он исчез, поэтому не заметили и его возвращения.

Он занял свое место среди них и о большем не просил.

Так Дарр Дубраули, который мечтал попасть в земли, где вовсе нет Ворон, один из всех соплеменников оказался настоящим странником и, не летая далеко, перешел из своего царства в иное, столь далекое, что жизнь и смерть там были другими, а потом вернулся с вестями об этом, если, конечно, можно сказать «вернулся». Дарр считает, что он – первое и единственное создание не из Имра, которое посетило то царство, и хотя вполне возможно, что он заблуждается, Дарр Дубраули – точно первая и единственная Ворона, которая летала Отсюда Туда и обратно с тех давних времен и до сего дня. О том, как эта способность или это бремя досталось ему, он и рассказывает – можно сказать, что эта история и есть он сам.