Читать книгу Агент на передовой - Джон Ле Карре - Страница 5

В оставшиеся дни перед нашим предрассветным отъездом из Станстеда я ради сохранения семейной гармонии изображал, что обдумываю, согласиться ли на эту тоску смертную, которую мне предлагает Контора, или поставить жирную точку, о чем давно говорила Прю. Она терпеливо ждала. А Стеф заявила, что ей без разницы. В ее глазах я среднестатистический бюрократ без шансов чего-то добиться, какие бы усилия ни прилагал. Она меня любила, но немного свысока.

– Давай, браток, смотреть правде в лицо. Они ведь не пошлют нас в Пекин, где ты будешь послом, и не дадут тебе рыцарского звания, правда? – весело обратилась она ко мне во время обсуждения этой темы за ужином. Я, как всегда, стойко принял удар. Дипломат за границей – это, по крайней мере, статус. А возвращаясь на родину, я превращаюсь в серую массу.

Лишь на второй вечер, уже в горах, пока Стеф развлекалась с итальянскими подростками из нашей гостиницы, а мы с Прю тихо наслаждались сырным фондю и парой рюмашек кирша в «Марселе», мною овладело непреодолимое желание раскрыть перед женой карты по поводу поступившего от Конторы предложения – по-настоящему открыться, а не ходить вокруг да около, как я собирался, не сочинять очередную легенду, а рассказать ей все как есть. После всего, что Прю со мной испытала за столько лет, она заслужила хотя бы этого. По ее молчаливой отрешенности нетрудно было догадаться, что она уже поняла, насколько я далек от того, чтобы открыть клуб для детишек-инвалидов, мечтающих о путешествиях.

– Это одна из тех захиревших подстанций, которые почивали на лаврах славных дней холодной войны и с тех пор палец о палец не ударили, – начинаю я мрачно. – Такой мультяшный Микки-Маус, которого от мейнстрима отделяют десятки световых лет, и мне предстоит либо поставить его на ноги, либо поскорей проводить на кладбище.

В тех редких случаях, когда мы с Прю заводим разговор о Конторе, трудно понять, плыву я по течению или против. Поэтому стараюсь опробовать оба варианта.

– Мне казалось, ты всегда говорил, что не стремишься быть начальником, – мягко возражает она. – Ты предпочитал оставаться на вторых ролях, вместо того чтобы бить баклуши и командовать.

– Я бы не сказал, Прю, что это кресло начальника, – заверяю ее осторожно. – Я так и останусь на вторых ролях.

– Тогда в чем проблема? – Ее лицо светлеет. – Брин будет держать тебя на плаву. Ты же всегда восхищался Брином. Мы оба. – Она великодушно забывает на время о своих предубеждениях.

Мы обмениваемся ностальгическими улыбочками, вспоминая наш короткий шпионский медовый месяц в Москве под его бдительным присмотром и чутким руководством.

– Вообще-то Брин не будет моим непосредственным начальником, Прю. Теперь он всероссийский царь. Вставной номер вроде Гавани – это не его уровень.

– И кто же тогда тот счастливчик, который будет отдавать тебе приказы? – интересуется она.

Это уже выходит за пределы моих чистосердечных признаний. Для нее Дом – запретная тема. Она познакомилась с ним, когда приезжала ко мне вместе со Стеф в Будапешт с коротким визитом, и ей хватило одного взгляда на его потерянную жену и детей, чтобы все про него понять.

– Официально меня будет курировать так называемое Лондонское управление, – объясняю я. – А в реальности, если возникнет что-то серьезное, лестница приведет к Брину. Это продлится, только пока я им нужен, Прю. Ни днем больше, – говорю как бы в утешение, но кого я утешаю – ее или себя, – не очень понятно.

Она подцепляет вилочкой фондю, пригубливает винцо, потом добавляет кирша и, таким образом укрепившись, протягивает обе руки и берет в них мои. Догадалась о Доме? Проинтуичила? Она могла бы податься в экстрасенсы. Ее прозрения иногда меня пугают.

– Вот что я тебе скажу, Нат, – следует после небольшого раздумья. – Мне кажется, это твое право – поступай так, как ты считаешь нужным, и гори они все огнем. То же самое я говорю и себе. На этот раз мой черед оплачивать счет, целиком. Вот она, моя беззастенчивая честность. – Эта наша шутка никогда не устаревает.

Позже, уже в постели, на той же счастливой ноте я благодарю ее за великодушие, которое она проявляла все эти годы, а она произносит в ответ всякие теплые слова в мой адрес, пока Стеф отбивает каблуки на танцах (хочется так думать), и тут я делюсь с ней мыслью, что сейчас самый подходящий момент открыть дочери глаза на то, чем занимается ее отец… насколько это позволяет Контора. Пора ей уже все узнать, говорю я, и лучше от меня, чем от кого-то другого. Я мог бы добавить, хотя этого не сделал, что после возвращения в родные пенаты меня все сильнее раздражало ее беспечное высокомерие и еще подростковая привычка терпеть меня как неизбежное домашнее неудобство или, того хуже, плюхаться ко мне на колени, как к этакому старичку-ворчуну, обычно на глазах у своего очередного ухажера. А еще, если уж быть до конца честным, меня раздражало то, что, глядя на достижения Прю, видного юриста в области прав человека, Стеф считала меня неудачником.

Первая реакция матери-адвокатессы – настороженность. И как же я собираюсь открыть ей глаза? С учетом вероятных ограничений. Вообще, каковы они и кто их устанавливает? Контора или я сам? И как я буду отвечать на ее вопросы, если они последуют? Об этом я уже подумал? И уверен ли я в том, что в какой-то момент меня не занесет? Мы оба хорошо знали, насколько непредсказуемы реакции Стеф и что мы с ней легко заводимся. Прецедентов не счесть. Ну и так далее.

Как всегда, предостережения Прю были на редкость здравыми и обоснованными. Подростковый период у Стеф проходил кошмарно, о чем мне даже не надо было напоминать. Мальчики, наркотики, отчаянные перепалки – вроде бы обычные в этом возрасте проблемы, но она превратила их в своего рода искусство. Пока я курсировал между заграничными разведотделами, Прю тратила все свободное время на увещевания учителей и администрации, посещала родительские собрания, штудировала научные книги и газетные статьи, спрашивала совета у разных служб в интернете, как усмирить одержимую дочь, и во всем, естественно, винила себя.

Я делал все от меня зависящее, чтобы разделить эту ношу: прилетал домой на выходные, участвовал в тайных совещаниях с психиатрами, психологами и прочими «ами». Все они сходились на том, что Стеф обладает повышенным интеллектом – кто бы сомневался, – умирает от скуки среди сверстников, отвергает дисциплину как экзистенциальную угрозу и считает учителей невыносимо занудными. Ей нужен вызов, интеллектуальное окружение, отвечающее ее запросам… Вывод, по-моему, до смешного очевидный, но только не для Прю, которая, в отличие от меня, излишне доверяет мнению экспертов.

Но вот наконец Стеф получила достойное интеллектуальное окружение в Бристольском университете, факультет математики и философии. Впереди у нее второй семестр.

– Что ж, расскажи ей.

– А тебе, дорогая, не кажется, что у тебя это лучше получится? – предлагаю я Прю, семейному оракулу, поддавшись минутной слабости.

– Нет, дорогой. Раз уж ты принял решение, лучше ей это услышать от тебя. Только помни, что ты легко срываешься. И пожалуйста, без самоунижения. Ее это выводит из себя.

◾

Внимательно изучив возможные локации (примерно так же я оцениваю риски сближения с потенциальным источником информации), я решил, что идеальным и самым естественным местом будет нечасто используемый горнолыжный подъемник для слаломистов на северном склоне неподалеку от деревушки Гран-Террен. Подъемник старого образца – наземный, с Т-образной перекладиной. Едешь рядышком, встречаться взглядами необязательно, никто тебя не услышит – слева сосновая роща, справа крутой склон прямо до равнины. Потом крутой спуск к началу подъемника (он тут один) – быстро, с темы соскочить не успеваешь. Плюс наверху обязательная отсечка, так что все вопросы уже на следующем подъеме.

Сверкающее зимнее утро, идеальный снежный покров. Прю, сославшись на несуществующие проблемы с животом, устроила себе шопинг. Стеф всю ночь прогуляла с молодыми итальянцами, но, похоже, силы еще остались, и она рада провести время с родным папочкой. Понятно, что, углубляясь в детали своего темного прошлого, я не могу выходить за рамки того, что никогда не был настоящим дипломатом, а только делал вид, вот почему мне не светили рыцарское звание и должность посла в Пекине, и теперь, когда я дома, пусть наконец с этим от меня отстанет, а то уже действует мне на нервы.

Я бы хотел ей рассказать, почему не позвонил в день ее четырнадцатилетия, так как знаю, что осталась заноза. Я бы хотел ей объяснить, что сидел на эстонско-русской границе в сугробе и молился, чтобы мой агент сумел проскочить мимо погранцов, спрятавшись под дровами. Я бы хотел ей описать, что мы с ее матерью испытывали в нашем посольстве в Москве под неусыпным наблюдением Конторы. Десять дней могло уйти только на то, чтобы бросить в потайной почтовый ящик секретную информацию или, наоборот, забрать ее оттуда; один неверный шаг – и твоего агента, скорее всего, ждет мучительная смерть. Но Прю твердо сказала, что московский тур – это часть ее личной жизни, к которой она не желает возвращаться, и со свойственной ей прямотой добавила:

– И вряд ли ей так уж необходимо знать о том, что мы трахались перед скрытыми русскими камерами, дорогой.

Это когда мы наслаждались вновь обретенной половой жизнью.

◾

Мы со Стеф хватаемся за перекладину – и поехали. Первый раз поднимаясь на вершину, мы болтаем о моем возвращении домой и о том, как плохо я знаю собственную страну, которой прослужил полжизни, так что, как ты понимаешь, Стеф, мне еще о многом предстоит узнать и ко многому привыкнуть.

– То есть больше никакой шикарной выпивки из дьюти-фри, когда мы приезжаем к тебе в гости! – взвывает она, и папа с дочкой смеются от души.

Но вот мы отцепились и помчались вниз по трассе, Стеф впереди. Задан отличный мягкий старт для предстоящего разговора.

«Служить своей стране почетно в любом качестве, дорогой, – звучат в ушах слова Прю. – У нас с тобой могут быть разные взгляды на патриотизм, а для Стеф это проклятие человечества, уступающее только религии. И постарайся не шутить. Юмор в серьезные моменты – ей в этом видится уход от разговора».

Мы ухватились за перекладину и снова едем наверх. Итак. Без шуток, без самоунижения, без извинений. Короткий отчет, который мы набросали вместе с Прю, без всяких отступлений. Глядя прямо перед собой, я беру серьезный, но не напыщенный тон:

– Стеф, мы с твоей матерью считаем: пришло время, чтобы ты кое-что про меня узнала.

– Я незаконнорожденная, – с готовностью подхватывает она.

– Нет. Я – шпион.

Она тоже глядит перед собой. Не так хотел я начать. Ладно. Я рассказываю по намеченному сценарию, она слушает. Без визуального контакта, а значит, без давления. Коротко, спокойно. Ну вот, Стеф, теперь ты все знаешь. Мою жизнь сопровождала вынужденная ложь. Это все, о чем мне позволено тебе рассказать. Я могу казаться неудачником, но на своей службе я добился определенного статуса. Она молчит. Достигнув вершины, мы слезаем. И снова спускаемся по склону. Она ездит быстрее, ну или ей нравится так думать, и я позволяю ей обогнать меня. Внизу у подъемника мы встречаемся.

Мы стоим в очереди, Стеф в мою сторону не смотрит, но меня это не беспокоит. Она живет в своем мире. Теперь она знает, что я тоже живу в своем мире, и это не какая-то там живодерня для низколетящих пташек Форин-офиса. Стеф стоит впереди меня, поэтому хватает перекладину первой. Когда мы трогаемся, она спрашивает будничным тоном, приходилось ли мне кого-то убивать. Хмыкнув, я отвечаю: конечно нет, слава богу, и это чистая правда. Другие убивали, пускай опосредованно, но не я. Ни косвенно, ни чужими руками, ни, как выражаются в Конторе, за отрицаемым авторством.

– Никого не убивал. А преступление рангом пониже? – спрашивает она все так же непринужденно.

– Преступление рангом пониже… Я уговаривал ребят сделать то, чего без моих уговоров они бы не сделали.

– Что-то нехорошее?

– Как посмотреть. В зависимости от того, по какую сторону баррикады ты находишься.

– Например?

– Для начала – предать свою страну.

– И ты их уговаривал?

– Да. Если они сами себя уже не уговорили.

– Только ребят или ребят женского пола тоже? – Вопрос с виду легкомысленный, если не знать серьезной позиции Стеф по феминизму.

– В основном мужчин. В подавляющем большинстве, – заверяю я ее.

Мы снова на вершине. Отцепляемся и катимся вниз, Стеф по-прежнему впереди. И опять встречаемся внизу у подъемника. Очереди нет. До сих пор перед подъемом она поднимала защитные очки на лоб. На этот раз нет. Они все отражают.

– И как же ты их уговаривал? – задает она вопрос, как только мы отъезжаем.

– Щипцами пальцы не выкручивал, – отвечаю я, тем самым совершая большую ошибку. Юмор в серьезные моменты – ей в этом видится уход от разговора.

– И все-таки? – настаивает она. Дались ей эти способы убеждения.

– Стеф, кто-то это делает ради денег, кто-то от ненависти или из-за непомерного тщеславия. А есть и просто идеалисты, которым не всучишь деньги даже насильно.

– И о каких же идеалах мы говорим, папа? – из-за поблескивающих очков. Впервые за долгое время она назвала меня «папой». А еще я отмечаю, что она не чертыхается – в случае Стеф это такой красный сигнал светофора.

– Ну, например, кому-то Англия представляется родоначальницей демократии. Или они без памяти влюблены в нашу дорогую королеву. Для нас эта Англия, возможно, уже не существует, если вообще существовала, но они считают иначе, вот ты им и подыгрываешь.

– А по-твоему, она существует?

– С оговорками.

– Серьезными оговорками?

– А как иначе, помилуй? – Я почувствовал укол, дескать, вдруг умудрился не заметить, что страна катится в пропасть. – Кабинет тори, представляющий меньшинство, состоит из двоечников. Министр иностранных дел, которому я вроде как служу, невежественная свинья. С лейбористами дело обстоит не лучше. Это безумие под названием Брексит… – Я беру паузу. У меня тоже есть чувства. Об остальном пусть говорит мое негодующее молчание.

– Значит, у тебя есть серьезные оговорки? – настаивает она невиннейшим голосом. – Даже очень серьезные. Так?

Слишком поздно я осознаю, что чересчур раскрылся, хотя, может, с самого начала этого хотел: отдать ей победу, признать, что мне далеко до стандартов ее блестящих профессоров, а затем снова станем теми, кто мы есть.

– Если я тебя правильно поняла, – продолжает она, когда мы отправляемся на очередное восхождение, – ради своей родины, в отношении которой у тебя есть серьезные оговорки, и даже очень серьезные, ты уговариваешь иностранных граждан, чтобы они предавали собственную. – И вдогонку: – По той простой причине, что у них, в отличие от тебя, нет оговорок в отношении твоей родины, а только в отношении своей. Так?

Я весело крякаю, тем самым признавая свое заслуженное поражение, но одновременно прошу о смягчении приговора.

– Но ведь они не невинные овечки, Стеф! Это их добровольное решение. В основном. И мы их берем под свое крыло. Социальное обеспечение. Нужны деньги – получите. Нужен Господь – вот вам Господь. Любые варианты, Стеф. Мы же их друзья. Они доверяют нам. Мы даем все необходимое им, а они нам. Мир так устроен.

Но ее не интересует, как устроен мир вообще. Ее интересует мой мир, что становится понятно во время следующего подъема.

– Когда ты предлагал другим, кем им быть, ты задумывался, кто есть ты?

– Я просто понимал, что я на правильной стороне, Стеф, – отвечаю я, чувствуя, как во мне начинает подниматься желчь, несмотря на все предупреждения Прю.

– Это на какой же?

– Моей службы. Моей страны. И твоей, кстати.

Наш последний подъем. Я сумел взять себя в руки.

– Папа?

– Выкладывай.

– У тебя за границей были романы?

– Романы?

– Любовные романы.

– Это тебе мама сказала?

– Нет.

– Тогда какого хрена ты лезешь в чужую жизнь? – вырывается у меня, прежде чем я успеваю себя остановить.

– А такого, что я ни хрена не мама! – орет она в ответ.

На этой грустной ноте мы в последний раз отпускаем перекладину и порознь возвращаемся в деревню. Вечером она отклоняет все предложения итальянских дружков позажигать, предпочитает пойти спать. Что и делает, выпив бутылку красного бургундского.

А я после приличествующей паузы пересказываю жене в красках наш разговор со Стеф, опуская, щадя себя и Прю, неуместный выкрик при расставании. Я пытаюсь убедить нас обоих, что моя миссия выполнена успешно, но Прю слишком хорошо меня знает. Утром мы улетаем обратно в Лондон, и Стеф отсаживается от нас через проход. А на следующий день, накануне ее отъезда в Бристоль, у нее с матерью происходит жуткая свара. Ярость Стеф, как выясняется, вызвана не тем, что ее отец шпион или что он уговаривал мужчин и женщин стать шпионами; ее ярость обращена против страдалицы-матери, которая скрывала важнейшую тайну от собственной дочери и тем самым нарушила святое – женское доверие.

А когда Прю осторожно указывает ей на то, что это не столько ее тайна, сколько моя, и даже не моя, а Конторы, в ответ Стеф делает ноги, ночует у бойфренда и одна летит в Бристоль. Семестр для нее начинается с двухдневным опозданием, а за своими вещами она посылает к нам все того же бойфренда.

◾

Появлялся ли Эд в качестве гостя в этой семейной мыльной опере? Нет, конечно. Каким образом? Он же не покидал Туманного Альбиона. Впрочем, однажды (наверняка я обознался, но эпизод запомнился), когда мы заказали в горнолыжных «Трех вершинах», откуда открывается обзор на весь пейзаж, пирог с сыром и графин белого вина, Прю увидела молодого человека, похожего на Эда как две капли воды. Не какое-нибудь там чучело. Мужчину из плоти и крови.

Стеф отлеживалась. Мы с Прю, накатавшись вдоволь, решили тихо, зигзагами съехать по склону, по-ужинать и отправиться спать. И вот тебе на, в ресторан входит подобие Эда в вязаной шапочке с помпоном – такого же роста, с таким же видом отверженного, обиженного и слегка потерянного, – на пороге тщательно оббивает снег с ботинок, обращая на себя внимание посетителей, потом срывает защитные очки и щурится на сидящих, как будто забыл обычные очки дома. Я даже поднял руку, чтобы приветственно ему помахать, да вовремя себя остановил.

Прю, быстрая на реакции, успела перехватить взглядом мой жест и, видя мое замешательство, мне самому непонятное, потребовала полного и честного объяснения. Я дал ей краткую версию: в Атлетическом клубе есть парень, который от меня не отстанет, пока я с ним не сыграю. Но Прю этого мало. Чем он успел меня зацепить? Почему я так спонтанно отреагировал на его двойника? Совсем не в моем стиле.

На что я дал сразу несколько ответов, и Прю, по обыкновению, запомнила их лучше, чем я: чудак… в нем чувствуется какая-то отвага… а когда эта шумная братия в баре попыталась его поднять на смех, он продолжил тупо меня долбить, пока не добился своего, и только тогда, дав им понять, как далеко он их посылает, ушел со сцены.

◾

Если вы любите горы так, как их люблю я, то прощание с ними вызовет у вас депрессию, но вид обшарпанного трехэтажного краснокирпичного здания на задворках Камден-тауна в девять утра, в дождливый понедельник, когда ты не знаешь, что тебя ждет внутри, – это, скажу я вам, ни с чем не сравнить.

Каким образом секретная подстанция заканчивает свои дни в такой дыре, можно только гадать. Как она получила ироническое прозвище Гавань – еще одна загадка. Существует теория, что здесь была конспиративная квартира для захваченных немецких шпионов во время Второй мировой войны; согласно другой теории, бывший шеф держал здесь свою любовницу; а третья утверждает, будто Контора, постоянно меняя правила игры, объявила, что из соображений безопасности лучше всего разбросать свои подстанции по всему Лондону, а когда от этой устаревшей доктрины отказались, про мало-значительную Гавань просто забыли.

Я поднимаюсь по трем растрескавшимся ступенькам. Обшарпанная дверь открывается передо мной раньше, чем я успеваю вставить старый ключ. На пороге стоит некогда грозный Джайлс Уокфорд, растолстевший, со слезящимися глазами, а ведь в свое время был одним из самых толковых кураторов в нашей конюшне и всего на три года старше меня.

– Дружище! – восклицает он сипловатым голосом, обдавая меня парами вчерашнего виски. – Всегда точен как часы. Салям, сэр. Какая честь! Лучшего кандидата мне на смену не придумаешь.

Он знакомит меня со своей командой, по два человека в комнатках над и под узкой деревянной лестницей.

Игорь, депрессивный шестидесятипятилетний литовец, во времена холодной войны контролировал лучшую за всю историю Конторы балканскую сеть, а сейчас на связи с наемными работниками иностранных посольств – уборщиками, швейцарами и машинистками.

Марика, эстонка и, по слухам, любовница Игоря, вдова вышедшего на пенсию агента, умершего в Петер-бурге, тогда еще Ленинграде.

Дениз, толстая и коренастая, вспыльчивая русскоговорящая шотландка с норвежскими корнями.

И наконец, юный Илья, востроглазый русскоговорящий англофинн, которого я лично завербовал как двойного агента в Хельсинки пять лет назад. Он продолжил работать с моим преемником под обещание британского гражданства. Поначалу Контора не желала с ним иметь никаких дел. Только после моих настойчивых обращений к Брину Джордану его согласились взять на низшую должность в разведслужбе: младший делопроизводитель с допуском класса С. Он встречает меня радостными финскими восклицаниями и русскими объятиями.

А на втором этаже, приговоренная к пожизненной безвестности, сидит совсем уже мелкая шушера, помощники делопроизводителей – билингвы с базовой оперативной подготовкой.

Большая экскурсия закончилась, и я уже начал сомневаться в существовании обещанного мне второго номера, когда Джайлс чинно постучался в дверь из матового стекла, соседствующую с его промозглым кабинетом, и вот, похоже, в бывшей комнате для прислуги я впервые вижу Флоренс: молодая, ладная, с открытым лицом, бойко говорящая по-русски, второй год стажерства, недавнее приобретение Гавани и, если верить Дому, ее главная надежда.

«Тогда почему ее не отправили непосредственно в Русский отдел?» – спросил я. «Мы посчитали ее еще немного зеленой, Нат, – ответил Дом высокомерно, переходя на свой особый язык и давая мне понять, что за этим решением стоял не кто иной, как он. – Талантливая, да, но еще годик ей не помешает».

Талантливая, но еще годик ей не помешает. Я попросил Мойру показать мне ее личное дело. Как и следовало ожидать, Дом украл этот афоризм.

◾

Отныне все, за что берется Гавань, дело рук Флоренс. По крайней мере, так отложилось в моей памяти. Возможно, были и другие достойные проекты, но после того, как мой взгляд упал на черновой вариант операции «Розовый бутон», она стала главным шоу в нашем захудалом городишке, а ее единственной звездой была Флоренс.

Это она по своей инициативе завербовала разочарованную любовницу живущего в Лондоне украинского олигарха под кодовым именем Орсон, который, если верить документам, имел связи как с Московским центром, так и с пропутинскими членами украинского правительства.

Ее амбициозный план в угрожающе сгущенных красках призывал к тому, чтобы тихушники проникли в дуплекс Орсона (75 миллионов фунтов стерлингов) на Парк-лейн, нашпиговали его жучками и подключились к компьютерам, установленным за стальной дверью посередине мраморной лестницы, ведущей в комнату отдыха с панорамным обзором. В настоящем виде шансы «Розового бутона» получить зеленый свет от Директората по оперативным вопросам, по моему мнению, были нулевыми. Незаконные вторжения – горячая тема, а тихушники на вес золота. На этом шумном рынке «Розовый бутон» будет гласом вопиющего в пустыне. Но чем глубже я вникал в презентацию, тем больше проникался мыслью, что жесткая правка и четкий хронометраж могут превратить «Розовый бутон» в нечто высококлассное и вполне действенное. А в самой Флоренс, как мне не-устанно заявлял Джайлс за полуночной бутылкой «Талискера» в кухоньке на задворках нашей Гавани, «Розовый бутон» обрел решительного, хотя и несколько зацикленного, поборника.

– Девушка своими ножками обошла все точки, своими руками перешерстила все документы. С тех пор как она вышла на Орсона, больше ни о чем не думает. Я ее спросил: «Это твоя личная вендетта?» Она даже не улыбнулась. Таких, как он, паразитов, говорит, надо уничтожать.

И плеснул себе еще виски.

– Девушка не только подыгрывает Астре, чтобы стать ее лучшей подругой (Астра – кодовое имя разочарованной любовницы Орсона), она еще обработала ночного портье в этом подозрительном доме, и он теперь с нами заодно. Навешала ему лапшу на уши, дескать, она тайно работает в «Дейли мейл» и собирает материал об образе жизни лондонских олигархов. Портье на нее губы раскатал, верит каждому ее слову. Когда она желает заглянуть в клетку льва, пять тысяч фунтов из спецфонда «Дейли мейл» – и всегда пожалуйста. Это она-то зеленая? Нам бы такие яйца.

◾

Я устраиваю тихий ланч с Перси Прайсом, могущественным главой наружки, которая сама по себе является империей. Протокол меня обязывает пригласить Дома. Быстро выясняется, что Перси и Дом плохо стыкуются, а вот у меня с Перси, худощавым и молчаливым экс-полицейским, которому хорошо за пятьдесят, давние отношения. Десять лет назад с помощью его команды тихушников и моего агента мы украли прототип ракеты с российского выставочного стенда на Международной ярмарке вооружений.

– Мои мальчики и девочки постоянно натыкаются на этого Орсона, – в задумчивости говорит Перси. – Стоит нам заняться очередным ловкачом-миллиардером, запустившим палец в русский пирог, как тут же выскакивает Орсон. Мы, конечно, не следователи, мы наблюдатели. Наблюдаем за кем прикажут. Но я очень рад, что кто-то наконец решил им заняться. Он и ему подобные давно мозолят мне глаза.

Перси готов приоткрыть для нас форточку. Но никакой гарантии. Если Директорат в последний момент решит, что какая-то операция будет поважнее этой, ни он, ни кто другой нам не поможет.

– Вся информация идет через меня, Перси, – вступает Дом, на что мы оба говорим: «Само собой, Дом».

Спустя три дня Перси звонит мне на служебный мобильник. У нас некоторое затишье, Нат. Стоит чуть-чуть поддать. Спасибо, Перси, говорю. Я передам Дому, как полагается. Читай: как можно позже или никогда.

Каморка Флоренс в шаге от моего кабинета. Отныне, говорю я ей, вы будете проводить с разочарованной любовницей Орсона по кличке Астра столько времени, сколько вам потребуется. Выезжать с ней за город, вместе заниматься шопингом, устраивать девичьи посиделки в «Фортнуме», который Астра обожает. Еще пусть разогреет ночного портье в целевом особняке. Игнорируя Дома, я приказываю выделить на это барашка в бумажке – пять сотенных. С моей подачи она подготовит вчерне официальный запрос на тайный шмон орсоновского дуплекса, который осуществит команда тихушников с одобрения Директората. Обращаясь к последнему на ранней стадии, мы подчеркиваем серьезность своих намерений.

◾

Поначалу чутье мне подсказывало не слишком доверять Флоренс, девице из высшего общества, в детстве катавшейся на пони, а сейчас неизвестно с какими тараканами в голове. У Стеф она сразу вызвала бы презрение, а Прю выразила бы озабоченность. У нее большие карие неулыбчивые глаза. Чтобы скрыть фигуру на рабочем месте, она носит мешковатые шерстяные юбки. Туфли без каблуков, никакой косметики. Согласно личному делу живет с родителями в Пимлико и не имеет постоянного партнера. Свою сексуальную ориентацию пожелала оставить неназванной. Мужское золотое кольцо с печаткой на безымянном пальце я воспринимаю как знак: держитесь от меня подальше. Она широко шагает, чуть подавшись вперед. Наклон чувствуется и в том, как она говорит: речь типичной выпускницы женского колледжа в Челтнеме, но сдобренная пролетарскими крепкими словечками. Первый раз я столкнулся со столь неожиданным сочетанием во время обсуждения операции «Розовый бутон». За столом сидели пятеро: Дом, Перси Прайс, я, стажер Флоренс и чванливый профессиональный взломщик Эрик. На повестке стоял вопрос, не использовать ли неожиданное отключение электричества в качестве отвлекающего маневра, чтобы дать возможность Эрику и его команде прочесать дуплекс. Флоренс, до той минуты помалкивавшая, вдруг ожила: «Послушайте, Эрик. А на чем, по-вашему, работают компьютеры Орсона? На карманных, б…, батарейках?»

Мне надо срочно вырезать нотки морального негодования, коими изобилует ее черновой вариант презентации для Директората. Хоть я и не являюсь негласным чемпионом среди конторских бумагомарателей, о чем свидетельствуют мои персональные доклады, но знаю, что выводит из себя наших уважаемых разработчиков. Когда я говорю это Флоренс открытым текстом, она вспыхивает. С кем я имею дело? Со Стеф или со вторым номером в моей команде?

– Госссподи, – вздыхает она. – Вас так напрягают наречия?

– Речь вовсе не об этом. Сама постановка вопроса, что Орсон самый отъявленный мерзавец на планете или, наоборот, олицетворение добродетелей, скажем так, напрягает Директорат. Следовательно, мы удаляем всякие упоминания о справедливости и неприличных суммах, сворованных у угнетенных масс. Мы говорим о намерениях, дивидендах, рисках и дезавуировании объекта, а еще мы внимательно следим за тем, чтобы водяной знак Гавани просматривался на каждой странице и чтобы его загадочным образом кто-нибудь не подменил.

– Например, Дом?

– Кто угодно.

Она уходит в свою каморку и хлопает дверью. Неудивительно, что Джайлс в нее влюбился, у него же нет дочери. Я звоню Перси и говорю, что проект операции «Розовый бутон» на подходе. Что касается Дома, то, исчерпав все отговорки по поводу задержек, я даю ему полный и честный отчет о проделанной работе… в том объеме, который должен его успокоить. В понедельник вечером, с простительным чувством удовлетворенности пожелав Гавани спокойной ночи, я отправляюсь в Атлетический клуб, где меня ждет давно откладываемый бадминтонный поединок с Эдвардом Стэнли Шэнноном, исследователем.