Читать книгу Дракон не дремлет - Джон М. Форд - Страница 7

Цинтия Риччи была не очень пьяна, но, вероятно, пьянее, чем позволительно врачу в присутствии больного. Особенно если больной – самый могущественный властитель в Италии, а врач и ее отец-врач советуют ему воздерживаться от красного вина.

Впрочем, Лоренцо де Медичи, il Magnifico[21], глава банка Медичи и неофициальный правитель Флорентийской республики, уже вряд ли мог заметить, что кто-нибудь пьян. Как и все остальные на вилле Кареджи. Ибо сегодня был последний день лета; завтра мессер Лоренцо и все спутники на его орбите вернутся во флорентийский дворец Медичи. А там придется чуть-чуть больше заниматься делами между пением, танцами, поэзией, философией и вином. Чуть-чуть.

Пол был вымощен белыми и черными плитами в шахматном порядке – Лоренцо любил шахматы. Стены украшали ребристые полуколонны и фриз с музами и сатирами под сводчатым потолком. Бесчисленные свечи – на столе, в стенных канделябрах, в хрустальных люстрах – превращали полночь в ясный день. Двери были распахнуты в ботанический сад Лоренцо – осенние цветы распускались, летние увядали, их запахи сливались в изумительный аромат.

Ночной воздух был необычно свеж, и гости надели самые теплые парчовые и бархатные одеяния – к молчаливой досаде слуг, которым предстояло заново упаковывать все это к отъезду.

Мессер Лоренцо, впрочем, знал, как исправить досадную неприятность. На вертел насадили еще одного барашка, выкатили еще несколько бочонков, и вскоре гостям стало все равно, в сундуках их одежда или на полу (или на каком именно мягком месте, сказал Луиджи Пульчи в импровизированном стихе).

Мессер Пульчи сегодня сиял золотом: бархатный медового цвета дублет, желтые чулки, золоченое кружево на рубахе, золотое ожерелье с топазами. Рядом с ним сидела Лукреция де Медичи, вдовая мать Лоренцо, в багровом и коричневом с огненными опалами в золотистых волосах, и делала вид, будто скандализована поэмой, которую декламировал Пульчи, в то время как сама следила за текстом по книге у нее на коленях. Первые экземпляры нового творения Пульчи, отпечатанного во Флоренции, доставил в Кареджи нарочный; чрезвычайно дорогая пересылка для книжицы, которая продавалась по всей Флоренции за несколько сольдо. Лоренцо презентовал книги сочинителю с большой торжественностью, напомнив, что condotta[22] на издание гарантирует пятнадцать авторских экземпляров и что ни один Медичи никогда не забывал про малейший пункт договора.

Джулиано, брат Лоренцо, сидел с Гвидобальдо да Монтефельтро; они обсуждали турниры, любовниц и огнестрельное оружие, в произвольной последовательности перескакивая с одного на другое. Джулиано был в шахматном лазурно-алом дублете с золотым английским львом на красном фоне слева, где сердце. Дублет подарил ему английский король Эдуард IV, занявший престол силой оружия и денег из банка Медичи.

Отец Гвидобальдо, Федериго, герцог Урбинский, был одним из лучших итальянских кондотьеров наряду с Франческо Сфорцой и невероятным англичанином Джоном Хоквудом. (Разумеется, невежливо было бы привести это сравнение при младшем Монтефельтро; точно так же Джулиано не надевал дублет с геральдической французской лазурью, если Медичи принимали у себя вечного изгнанника, короля Франции Людовика.) На Гвидобальдо был шелковый дублет, крашенный в технике alessandro – синий с металлическим отливом, усаженный серебряными бляшками, придающими ему поразительное сходство с ламеллярным доспехом.

Кто-то тронул Цинтию за плечо. Рядом с ней, держа кувшин с вином, стоял Марсилио Фичино. Фичино был в длинном белом одеянии; он переводил Платона на латынь для деда Лоренцо и на тосканский для самого Лоренцо, поэтому любил одеваться (по собственным словам) «немного как мессер Платон, немного как жрец» – жрецом он, правда, недолгое время был, – «но в достаточной мере по-флорентийски, чтобы спокойно ходить по улице». Росту он был едва пять футов, очень худой, с большим крючковатым носом; его глаза всегда сверкали весельем, но смотрели отрешенно, иногда очень отрешенно, поскольку Фичино посещали видения Платона, и Граций, и еще более странных сущностей, и он был убежден, что его душа по временам покидает тело.

Он налил вина сперва Цинтии, затем себе. Пальцы у него были длинные и очень изящные. «Ваше здоровье», – произнес он. Они чокнулись кубками и выпили.

Глаза у Фичино расширились, и он ухватился за кончик носа, который окунулся в вино и теперь с него стекали алые капли. Потом похлопал себя по макушке, выставил руку, будто измерял расстояние от пола, и встревоженно произнес:

– Это не может быть мой нос, дотторина Риччи. Это нос куда более крупного человека. – Он взял ее за руку. – Скажите мне, доктор, может ли человек родиться с чужим носом?

Цинтия попыталась сформулировать серьезный ответ, но изо рта у нее вырвался лишь смех, и даже не смех взрослой женщины, а девичье хихиканье. Она взяла кубок обеими руками, глядя, как пляшет в жидкости пламя свечей; смех рвался из нее, словно пузырьки, которые должны всплыть или лопнуть.

Фичино принял трагическую позу.

– Возможно, это знак незаконного рождения, – сказал он и тронул свой нос, действительно очень большой. – Хотя такой ли уж явный знак? Быть может, матушка изменила отцу всего лишь раз или два.

Цинтия чувствовала, что если не захихикает, то умрет. Она отвернулась, ища защиты у хозяина.

Лоренцо де Медичи был в червленой мантии, в разрезах рукавов проглядывал белоснежный шелк. На груди была вышита плоская версия palle – шести красных шаров, составляющих герб Медичи. Он сидел, упершись ногой в край столешницы, и держал на коленях среброструнную лиру.

Лоренцо был нехорош собой – широкое лицо, свернутый набок нос (хоть и не такой крючковатый, как у Фичино), жесткие и прямые черные волосы. Однако в нем чувствовалась сила; он был словно высечен из тосканского камня, а когда говорил, его голос казался рокотом гор.

Или когда пел, как сейчас. Лоренцо подбирал слова для новой карнавальной песни… о планетах на их орбитах вокруг Солнца… По крайней мере, так предполагалось: о ядрах, согретых срединным огнем, о телескопах, нацеленных во тьму, о белом токе зодиакального света. Все карнавальные песни Лоренцо были такие: дерево с привитыми ветвями, льющийся в форму сплав, изысканные шутки с очаровательной претензией на невинность.

А затем он клал на ту же музыку другие слова, о своей жене Клариче, или о серебрящихся в утреннем свете оливах, или о своих сыновьях Пьеро и Джованни, или о последней картине Сандро Боттичелли – и похоть обращалась любовью, а смысл уже не двоился, а множился, как множественна человеческая душа.

Цинтия любила его.

Лоренцо коснулся лиры, на струнах задрожал отраженный свет. Он глядел на Цинтию, склонив голову набок. «Тьфу, холера», – подумала она, гадая, насколько ужасно выглядит.

Цинтия была в зеленом бархатном платье; в скромных разрезах рукавов проглядывала крашенная шафраном шелковая подкладка. Зеленая шапочка и золотая сетка для волос почти болезненно стягивали голову. В свои двадцать два Цинтия была седа как снег – странность, которая привлекала одних и отталкивала других. Вырез, хоть и довольно глубокий, не открывал грудь, на шее висел подарок Лоренцо – тонкое ожерелье из золота и жемчугов с золотой подвеской в виде цветка крокуса.

Подвеска была не цельнозолотая, но знали об этом лишь Цинтия и Лоренцо.

Он глянул на нее и на подвеску:

– Пока ночь не растаяла, дотторина… я должен сделать вам предложение.

Несколько стремительных мыслей пронеслись у Цинтии в голове. Все остальные продолжали свои разговоры, так что услышать мог лишь Марсилио Фичино, однако Фичино был архиплатоником во всем.

Лоренцо открыл рот. Пробили часы. Лоренцо закрыл рот, сморгнул, вновь собрался заговорить, но тут раздался следующий удар часов. С внезапной усмешкой Лоренцо коснулся струн, запрокинул голову и пропел: «Три». Затем сжал руку и продекламировал: «Четыре».

На шестом ударе Цинтия уже хихикала неудержимо, а к двенадцатому все смеялись и хором повторяли за Лоренцо.

– В сад! – воскликнул Лоренцо, когда затих последний удар. Он вскочил. – Скорее! Все за мной!

Смеясь и пошатываясь, гости поднялись из-за стола и вышли в арки.

Полная луна заливала сад; сосны, пальмы и кипарисы серебрились на фоне неба и по-летнему больших звезд. Сад был разбит с безжалостной аристотелевой точностью: радиальные дорожки, выложенные каменным узором, куртины, клумбы. В центре высилась колоннада белого мрамора с мраморными же скамьями вокруг бронзового фонтана – Венеры, встающей из эгейских вод. Фичино создал образ, Донателло отлил его в металле, а Боттичелли перетолковал красками, добавив свои всегдашние слои символов и аллегорий.

Поэт Артуро Полициано и Алессандра Скала, художница и режиссер флорентийского Гранд-театра, сидели на скамье и оживленно беседовали.

– Орфей спускается в ад, – сказал Полициано. – Спускается. У всех поэтов так.

Скала ответила:

– Мы можем прорубить в сцене люк, и пусть актер играет не на виду у зрителей?

– Идти по сцене не значит спуститься!

– Либо можем поставить лестницу… ой, погодите. Вы не говорили в последнее время с Леонардо?

– С архимедовцем? Последний раз мы встречались зимой.

– Он принес мне эскизы машины – даже нескольких машин, – чтобы перемещать актеров и декорации. Чтобы боги летали и все такое. Допустим, когда Орфей идет, ад поднимается на колесах, придуманных Леонардо…

Полициано был в лиловом, Скала – в абсолютно черном бархате с сотнями крошечных серебряных пуговок.

– Бог ночи и богиня неба, – театральным шепотом проговорил Фичино у Цинтии за спиной.

Она услышала шарканье, быстро обернулась и подала ему руку; с легкой улыбкой и кивком хромоногий философ принял ее помощь.

Все начали рассаживаться. Лоренцо настоял, чтобы гости заняли скамьи только с одной стороны. Цинтия думала, что начнется некий спектакль, сочиненный Лоренцо и поставленный Алессандрой. Летом здесь репетировали другую пьесу Лоренцо, «Жизнь Юлиана», которая затем с успехом прошла в городе, а также, в переводе, в далеких Лондоне и Византии. Впрочем, у тех трупп не было Лоренцо на роль мудрого императора, а никого другого Цинтия в ней представить не могла.

Прокатился раскат грома – без молнии, в чистом небе. Затем в небеса с шипением и треском вонзилась бело-желтая огненная линия; она рассыпалась фонтаном искр и дыма, белого в лунном свете.

– Это из Катая, – сказал Лоренцо. – Огонь как род искусства.

И еще взрывы, линии, огненные россыпи, дивные цветы в небе.

– Луна приревнует, – сказал Луиджи Пульчи и тут же экспромтом выдал скабрезный стишок о плодах лунной ревности.

– О чем вы думаете, bella Luna?[23] – произнес голос над ухом Цинтии.

Она обернулась и увидела Лоренцо. Он сидел рядом с ней, подтянув одно колено и сплетя пальцы на щиколотке. Лицо его было в тени и лишь изредка озарялось искрами, но и тогда глубоко посаженные глаза оставались в темноте.

Лоренцо шел двадцать восьмой год. Он обладал несметным богатством и благодаря Витторио и Цинтии Риччи не страдал от подагры, убившей его отца. Он был правителем Флоренции во всем, кроме титула. Лоренцо было довольно того, что он Лоренцо. Платье на Цинтии было слишком тесное, слишком жаркое; она не могла дышать.

– Я хотел бы отправить вас в Пизу, – сказал Лоренцо.

Цинтия думала о многом. Но не об этом.

– Пьер Леоне решил на время оставить преподавание. Поехать в Германию и в Александрию, узнать новые виды хирургии, пока его пальцы еще проворны, и, как я полагаю, написать еще книгу. Кафедра остается свободной. Не желаете ли ее получить?

– Я… я думаю, мой отец больше достоин этого места.

– Витторио в городе, а вы здесь. Но, конечно, решать вам. – Он еле заметно пожал плечами и обернулся на полутемный сад. – Скоро расцветут крокусы. Трудно ли вам добыть требуемое количество?

– Нет. Мы… осмотрительны, разумеется.

– Разумеется.

Она видела очертания его улыбки и гадала, не упустила ли второй смысл. Во вспыхивающем свете Лоренцо глянул на свои большие грубые руки, сплел пальцы. В небе затрещала цепочка взрывов.

Он снова посмотрел на золотое ожерелье у нее на шее. Хотя он по-прежнему улыбался, Цинтия теперь видела, что улыбка вовсе не веселая. Лоренцо расцепил руки, и она подумала, не коснется ли он подвески, однако он только встал, сказал: «Buona notte, Dottorina Luna[24]» и отошел под вспыхнувшим в небе багряным заревом.

Цинтия приложила пальцы к горлу. Осенние крокусы. Так называют безвременник, или колхиум. Дважды в день Лоренцо де Медичи принимает мерную ложку бренди с экстрактом безвременника, который прописали ему Риччи, и подагра его не беспокоит. Вот так просто. Есть лишь два затруднения…

Ни отец, ни мать Лоренцо не могли принимать это лекарство; у них начиналась рвота и мучительный понос. К счастью, у Лукреции недуг был слабый, и она соблюдала предписанную диету.

К несчастью, у Пьеро де Медичи недуг был сильный. Поэтому Витторио Риччи изгнал со стола красное вино и требуху. Он обращался к мудреным книгам и чужеземным врачам и заламывал руки.

А его дочь собирала мочу и кровь, в которые Витторио всматривался, будто безумный гадатель, и записывал все возможные варианты рецепта, а потом брал образцы рвоты и жидкого кала – и ставил припарки, и обертывал воспаленные, багровые суставы больного, день за днем, месяц за месяцем, пока в год, когда Цинтии исполнилось четырнадцать, Пьеро не умер и Цинтия не поседела окончательно.

Лоренцо стал правителем в двадцать один. Настойка не вызывала у него никаких побочных эффектов, так что первое затруднение разрешилось и появилось второе. Настойка безвременника, как знает всякий опытный отравитель, убивает в поразительно малых дозах. Черта между лекарством и ядом тоньше заточенного ножа.

Отсюда и осмотрительность. Потому-то Риччи сами готовили лекарство, не обращаясь к гильдии аптекарей, и, проверяя каждую новую партию, убивали двух собак и двух поросят. Давая яд правителю, даже с его согласия, надо быть очень осторожным.

Небесное зрелище закончилось. Алессандра Скала говорила о том, чтобы показать колесницу Феба с огненными колесами. Полициано хотел изобразить на сцене пожар Рима. Лукреция де Медичи посоветовала огнедышащих змеев, а Пульчи со всегдашней кощунственной непочтительностью предложил разыграть войну богов – в небе, с извергающими пламя орудиями.

Тогда синкретист Фичино, который сидел, ссутулясь, подле стоящего Лоренцо, объединил все предложения с новой песней Лоренцо: боги на огненных колесницах носятся между мирами, сражаясь с мятежными богами, город (планета?) гибнет в пожаре, невообразимые чудища наводят на героев страх и вступают с ними в дружбу.

– Пьесе нужно название, – сказала синьорина Скала.

Пульчи уже открыл рот, но Фичино скаламбурил быстрее.

– Она должна быть посвящена Изиде и Марсу, – сказал он. – Назовем ее Stella Martis[25].

Слуга принес лиру Лоренцо и еще одну для Фичино, флейту для Полициано и тамбурин для Лукреции.

– Споете, Луна? – спросил Великолепный.

– Я лишь раз слышала слова…

– Импровизируйте, – сказал Фичино, весело сверкая глазами. – Что наша жизнь, если не импровизация под музыку?

И Цинтия запела. Слова рвались наружу как смех, лопались пузырьками на кончике языка, пока небо на востоке не начало светлеть. Цинтия на миг задумалась, сумеют ли лошади сами найти дорогу, чтобы довезти их домой, и поняла, что ее это не заботит.

Ноги Цинтии знали дорогу от дома Риччи до Палаццо Медичи, а если б и не знали, ее бы это не заботило; на мосту через Арно ее не волновало, что они могут шагнуть за парапет и она утонет.

Витторио Риччи шел, опустив плечи, на несколько шагов впереди дочери. Он был в черном плаще, под стать настроению. Цинтия подняла голову; сентябрьское небо хмурилось. Город был слишком тихим, река слишком гладкой, весь треклятый мир занемел.

Во дворец Медичи их впустили сразу. Там тоже все было нехорошо. Цинтия слышала перешептывание слуг у себя за спиной, чувствовала затылком их взгляды. Она гадала, что будет, если выглянуть наружу: по-прежнему ли колонны стоят прямо и камни плотно прилегают один к другому и не плачет ли статуя Марка Аврелия бронзовыми слезами. Нет, император-философ был стоиком; он не заплакал бы, даже умри вся красота мира.

Лоренцо де Медичи лежал на диване, головой и ногами на пуховых подушках. Он был в просторном шелковом одеянии и до пояса прикрыт шелковой простыней. Он разговаривал с братом Джулиано и Франческо Сассетти, главным управляющим банка Медичи. Цинтия еще с порога услышала, как напряженно говорит Лоренцо.

– Хотел бы я знать, зачем моему доброму другу герцогу Сфорце потребовалось так много золота и так быстро. Только боюсь, я знаю. Сколько герцог уже должен?

– Согласно мессеру Портинари, около пятисот тысяч миланских лир… сто двадцать тысяч флоринов, Великолепный.

Цинтия чуть не ахнула. Риччи были не бедны, но весь их дом и мебель не стоили и десятой доли от этой суммы.

– Вообще-то, – сказал Лоренцо, – я не понимаю, как относиться к последним поступкам Галеаццо Марии Сфорцы – с тех пор, как те молодые идеалисты пытались его убить… А. Дотторе Риччи. Дотторина Риччи. Прошу входить.

Врачи вошли, Сассетти откланялся, чтобы уйти.

– Франческо.

– Великолепный?

– Напишите Портинари. Спросите, какие будут последствия ликвидации нашего миланского филиала?

– Великолепный, последствия будут…

– Сокрушительные. Знаю. Однако напишите Портинари, чтобы он просчитал цифры. Заверьте его, что при любом исходе он останется в нашем банке.

– А если герцог Сфорца услышит об этом предложении?

– Франческо, – очень торопливо проговорил Лоренцо, – если ушлый братец герцога не помер в одночасье, могу твердо сказать, что герцог услышит. И если я знаю Лодовико Сфорца, герцог прочтет ваше письмо раньше Портинари. А уж как Галеаццо Мария к этому отнесется… Что ж. Он знает, что однажды я затеял войну из-за квасцов, которые гораздо дешевле золота.

Сассетти кивнул и вышел, упрятав руки в длинные широкие рукава.

Лоренцо чуть сдвинул ноги, скривился.

– Итак, Джулиано, слишком поздно я понял, отчего дед никогда не ссужал деньгами правителей. Сфорца, потом король Эдуард и бедный Людовик, а теперь и младший Сфорца… Мы с отцом оба глупцы. Придворные глупцы.

Джулиано сказал:

– Управление деньгами – искусство и в то же время наука.

– Но не такая, какую Фичино может вычитать у Платона… Извините меня, Витторио, Цинтия. Подойдите, гляньте.

Джулиано посторонился. Витторио Риччи поднял простыню. У Цинтии мороз побежал по коже, и она чувствовала, что Джулиано тоже похолодел. Младшему брату было шестнадцать, когда умер Пьеро Подагрик. Он видел. Он знал.

Витторио сказал спокойно:

– Вы не пропускали прием лекарства? Или, быть может, вы пили выдохшуюся настойку из старой партии? Или злоупотребили нездоровой едой?

– Нет, нет и нет. Проклятье, Витторио, я принимаю свою ложку лекарства, как пай-мальчик, с семнадцати лет. Сегодня утром я думал выпить две ложки, но…

Он закрыл глаза. Витторио ощупывал его колено.

– Хорошо, что не стали, – сказал Витторио. – Это было бы очень опасно.

«Да, – подумала Цинтия, – очень опасно для семьи Риччи».

– И тем не менее придется к этому прибегнуть. Небольшое увеличение дозы, пока… были ли у вас какие-нибудь нежелательные симптомы?

Лоренцо некоторое время молчал.

– Когда я ударился боком, на турнире – помнишь, Джулиано? – меня замутило. И я знаю, что меня тошнило, потому что моя рвота попала на шлем Бартоломео Ланци. Припоминаешь?

– Помню, брат. – Джулиано глянул на Цинтию, и его красивое лицо исказилось страхом.

– Не бойся, брат, у меня же нет лихорадки. Ведь нет же, Луна?

– Нет, – ответила Цинтия. – Тошнить может от боли.

– Итак, вас тошнило, – сказал Витторио. – А ваш стул?

Он говорил так спокойно, так бесстрастно. Цинтии хотелось его ударить. Ей хотелось завопить. Хотя если это будет продолжаться дольше, ей придется заголосить.

Витторио продолжал осмотр. Цинтия ждала, что Лоренцо задаст вопрос, который, она знала, он должен задать, но он молчал. Вопрос задал Джулиано, отведя ее в соседнюю комнату:

– Может лекарство действовать на него… как на отца? После стольких лет?

– Не знаю, – ответила она. – Может, просто… – И тут же плотно сомкнула губы. Она согласилась быть соучастницей, но не обещала усугублять преступление ложью, которая дается так легко. Даже молчание без всяких усилий становилось предательством.

Джулиано поглядел в пол и провел руками по и без того взъерошенным волосам. Он походил на смущенного молодого бога с доски Боттичелли. Ему требовалось лишь немного утешения, которого она ему дать не могла.

Они вернулись в комнату. Витторио Риччи упаковывал в черную сумку склянки с мочой и калом.

– Уничтожьте запас лекарства, – говорил он. – Я приготовлю новую настойку и принесу ее завтра. – Он закрыл сумку. – Идем, Цинтия.

– Вы не задержитесь, Цинтия? – спросил Лоренцо.

Витторио поднес руку к лицу, погладил щеки, прогоняя всякое выражение чувств.

– Если вы спешите…

– Я останусь, – сказала она. – Идите, отец.

Старший Риччи взял сумку, неловко поклонился и вышел.

Цинтия глянула на Лоренцо и решила не говорить ему лжи, даже если тот потребует сознаться в покушении на убийство.

– Подумали ли вы о Пизе? – спросил он, и она успела задуматься обо всех возможных смыслах, прежде чем сообразила, что Лоренцо имел в виду лишь то, что сказал.

– Я… я не могу сейчас уехать.

Это было правдой.

– Что ж, я, наверное, рад. Особенно если кто-то должен ежедневно делать мне ванночки для ног… ой, улыбнитесь, Луна. Пожалуйста, улыбнитесь.

Она улыбнулась. И это была ложь.

– Сколько вам… двадцать два?

– Да, Великолепный.

– Этот титул никогда не звучал глупее… Флоренцию ждут тяжелые времена, Цинтия. На севере осталось лишь три государства, неподвластные Византии, а теперь Милан хочет затеять с нами войну. Я слышу, как в Риме имперская марионетка делла Ровере хохочет до колик.

Он свел пальцы. В кулак они не сжимались.

– Луна. Поезжайте в Пизу. Выходите замуж за нищего умника или за болвана-богача с кучей любовниц. Я бы сказал вам выйти за Джулиана, и он бы на вас женился, да только что проку – вам нужно вырваться из этого круга, пока не случилось чего-нибудь ужасного. Поезжайте в Германию, практикуйте свое искусство. Или в Англию. У Эдуарда в стране мир, купленный на наши деньги.

Она не могла ни двинуться, ни думать.

Лоренцо вздохнул. Он попытался снять кольцо с правой руку, но оно не проходило через сустав.

– А, проклятье. Помогите мне дойти до шкафа, хорошо?

Джулиано и Цинтия взяли Лоренцо под мышки и помогли ему дойти до темного деревянного шкафа у стены. Лоренцо приложил большой палец к своему кольцу, оттуда высунулся толстый металлический шип. Он вставил ключ в незаметную скважину на резном дереве и повернул. Открылась дверца.

Внутри была небольшая, закрытая пробкой склянка с янтарной жидкостью и серебряная ложка. Лоренцо взял склянку и протянул Цинтии. Та попыталась сдержать дрожь в руках.

– Мессер Лоренцо!

Склянка упала и разлетелась вдребезги.

В комнату вбежал паж, упал на колени и проехался по плитам.

– Мессер Лоренцо… карета из Милана… мессер Рейнардо. И с ним кто-то в капюшоне.

Плечи Лоренцо напряглись.

– Очень хорошо. Дотторина Риччи, я полагаю, мы исполнили указание вашего отца. А теперь извините меня. Джулиано, проводи Цинтию, затем приходи ко мне в тихую комнату.

Паж сказал:

– Великолепный, мессер Рейнардо просил позвать врача. Хирурга.

Лоренцо сказал:

– В таком случае, Цинтия, соблаговолите ли вы…

– Конечно, Великолепный.

Лоренцо обратился к врачу:

– Пусть Рейнар и его гость войдут под розами[26]. И позови кого-нибудь, чтобы это замели.

Джулиано скинул кожаные паттены, опустился на колени и вставил в них босые ноги брата, затем вместе с Цинтией почти что перенес его через битое стекло к дивану.

– Мне надо одеться, – сказал Лоренцо внезапно обессиленным голосом. – И… ты знаешь.

– Кресло? – спросил Джулиано.

– Да. Отцовское.

Джулиано и паж вышли. Цинтия достала из сумки льняной бинт и принялась обматывать распухшие ноги Лоренцо.

– Надеюсь, Цинтия, я не втягиваю вас… во что-нибудь неприятное.

Цинтия сдержалась. Это постепенно становилось все легче.

– Кто такой мессер Рейнардо?

– Француз. Зовет себя Рейнаром. Настоящего его имени я не знаю. Подарок Людовика – единственное, что я за свои деньги получил от этого старого паука.

– Но… чем он занимается?

– Неужели не догадались, дотторина? Шпионит для меня за моим добрым другом герцогом Миланским.

Тихой комнатой называлось особое помещение в подвалах Палаццо Медичи: с двойными стенами, не пропускающими звуков, и тяжелой дверью, которая автоматически запиралась, когда ее захлопнут. Стены были голые каменные, мебель отсутствовала. Только железный канделябр, да толстые железные кольца в полу, стенах и потолке, наводящие на жуткие мысли.

Лоренцо де Медичи сидел в мягком кресле на колесах, сделанном для его отца Пьеро. Джулиано стоял за креслом, положив руки на рукояти. Цинтия в плаще с опущенным на лицо капюшоном расположилась чуть дальше слева.

Посреди комнаты стояли двое. Более высокий – Рейнар, в насквозь пропыленной кожаной куртке поверх таких же пыльных дублета и чулок и при шпаге с простой рукоятью, – загадочно улыбался. Лицо у него было на удивление невыразительное.

Второй был в плаще с капюшоном. Когда дверь захлопнулась, Рейнар снял с него плащ и стало видно, что это мальчик – черноволосый, ссутуленный, кривоногий. Он был очень бледен и отрешенно смотрел в пол.

– Дурачок? – спросил Лоренцо.

– Ничего подобного, – ответил Рейнар. В его речи не было французского акцента, вообще никакого не было. – Он мог читать Платона по-гречески. То, что вы видите, побочный эффект чар. У меня не было времени и сил придумывать что-нибудь более мягкое. – Рейнар тронул мальчика за голову. Тот словно и не заметил. – Это также означает, что когда я сниму чары, он очнется мгновенно. А теперь смотрите.

Рейнар сделал сложное движение пальцами правой руки, затем провел ими вдоль левой к плечу. Казалось, он сдвинул вверх рукав, хотя с жесткой курткой это было невозможно; тем не менее рука теперь выглядела голой, царская вена отчетливо выделялась на коже.

Правой рукой Рейнар вновь тронул мальчика за голову, потом коснулся его висков и ущипнул за переносицу; повернул запястье и щелкнул пальцами.

Мальчик заморгал, глядя на его голую руку, вдохнул и высунул язык. Затем обеими руками ухватил ее и впился во внутреннюю сторону запястья, вгрызся в нее с чмоканьем, словно дикий зверь. Изо рта капала слюна.

Рейнар ущипнул его загривок и что-то пробормотал. Глаза мальчика погасли, лицо одрябло, взгляд вновь стал пустым и бессмысленным.

Рейнар повернул руку в свете канделябра – теперь кожаный рукав был на прежнем месте, и все могли видеть укусы, пропоровшие его почти насквозь.

Лоренцо спросил без всякого выражения:

– Вы уверены, что это сделал именно герцог?

– Абсолютно уверен, синьор.

– Про герцога Галеаццо ходило много слухов…

– По большей части они верны, синьор. Герцог Сфорца полагал и, вероятно, справедливо, что пока его жестокости касаются лишь знати, народ будет его терпеть, однако вампиризм может переполнить чашу терпения.

– Как давно это?

– Полагаю, его заразили в прошлом году после покушения. На самом деле у него не было под дублетом кольчуги, и рана оказалась смертельной. Герцог держал в подземелье вампира – проводил над ним опыты, – и герцогиня Бона пообещала тому свободу, если он спасет герцогу жизнь.

Лоренцо сказал:

– Да, очень похоже на Бону. И объясняет перемены в его поступках. – Затем, резко: – Вам потребовалось двадцать месяцев, чтобы это выяснить?

– Я знал с прошлой зимы, синьор.

Лоренцо сузил глаза:

– Так почему…

Рейнар оттянул воротник.

– Прошлой зимой, синьор, герцог был голоден, а я – рядом. Лодовико очень пристально следит за… донорами своего брата, не заразились ли они. Мне приходилось действовать очень осторожно.

Он показал маленькие черные шрамы над ключицей.

– Извините, Рейнар. И вы… заражены?

– Нет, милорд. Тех, кого заразил, герцог заколачивает в сундук. Сундуки держит у себя в комнате и сидит там наедине с ними, слушает. Называет это своей палатой равных.

– Благая Венера, Галеаццо…

Цинтия не могла оторвать взгляд от мальчика. Он немного походил на ее брата. На подбородке у него высыхала слюна.

– Этот сбежал, – продолжал жестокий голос Рейнара. – Я поймал его, приманив на котенка…

– О, довольно! – воскликнул Джулиано.

– Это хирург?

Цинтия до нелепого смутилась от того, что все на нее смотрят.

– Да, – сказала она. – Сейчас?

– Это все равно придется сделать, – ответил Рейнар. – И у меня уходит много сил на то, чтобы его удерживать. Знакомы ли вы с…

– Я знаю, как это делается. – Цинтию внезапно разобрала злость. – Думаете, я испугалась?

– Извините, мадам, – мягко сказал Рейнар. – Я и сам довольно напуган.

Она глянула на шпиона, вернее, попыталась глянуть; лицо его не удавалось увидеть четко. Магия, подумала Цинтия, как иллюзия голой руки чуть раньше. Интересно, мелькнула у нее мысль, как он выглядит на самом деле и может ли увидеть себя в зеркале.

– Снимите с него рубашку, – сказала она, затем вытащила из сумки скальпель и машинально протерла спиртом, прежде чем сообразила, что чистота сейчас неважна.

Рейнар снял с себя пояс и стянул мальчику руки.

– Боль разрушит заклятие, – сказал он. – Мессер Джулиан…

Джулиан взял мальчика за щиколотки, а Рейнар опустил его на каменный пол и придавил ему плечи.

– Мадам?

Цинтия встала на колени, держа скальпель в правой руке, и принялась левой отсчитывать ребра. Грудь у мальчика была очень тощая. Надо было проткнуть внешний край легкого в вершине треугольника, основание которого составляют нижняя и верхняя полые вены, и рассечь жгут нервов на верхушке сердца.

Она услышала, что Лоренцо молится Минерве-целительнице. Правильно, наверное. И Асклепию тоже можно бы помолиться. После нервов сердца предстояло рассечь шейную часть позвоночника. Станет ли кто-нибудь из богов-врачевателей внимать кому-либо из семьи Риччи после того, как они с отцом поступили? Мужчины могли бы справиться и сами, всадив кинжал в сердце и шпагу в шею. Зрачки у мальчика сжались в булавочные головки. Еще чуть-чуть. Невежды обычно втыкают кинжал не туда, говорил ее учитель анатомии.

– Теперь держите его.

Прости меня.

– Не так и много крови.

– Да. Переверните его.

Второй удар был проще.

– Чего хотел мессер Лоренцо? – спросил Витторио Риччи.

– Я сделала хирургическую операцию мальчику в его доме.

От усталости и омерзения у Цинтии не было сил выдумывать что-нибудь еще, а Витторио и не спрашивал. Он взял записку со стола, за которым сидел, и протянул Цинтии.

– Еще одна, – сказал он. – Подсунули под дверь.

Она прочла:

Ученейшие врачи!

Мы чрезвычайно довольны и тем, как продвигается дело со здоровьем мессера Лоренца, и вашей похвальной скрытностью в этом деле.

Не премините любезно прописать лечение и мессеру Джулиано, как указывалось в предыдущем письме.

Когда курс лечения достигнет цели, ваши родные смогут завершить свой визит у нас и вернуться к свету, теплу и воздуху.

Ваши недремлющие.

– Теперь ты видишь, что я был прав, – сказал Витторио. – Если бы мы показали Медичи первое письмо, твоих матери, брата и сестры уже не было бы в живых.

Цинтии нечего было ответить.

– Я сделал новую настойку. У нее вкус безвременника, а содержание мочевых солей в два раза больше, чем в предыдущей. Я не ждал, что соли подействуют так эффективно; возможно, нам и не придется прибегать к чистой настойке безвременника… – Витторио снова глянул на письмо. – Не знаю пока, как быть с Джулиано. Впрочем, ядов хватит на всех.

Цинтия, чувствуя пустоту в груди, повернулась и пошла прочь.

– Я не хотел тебя втягивать, – сказал Витторио Риччи ей вслед. Голос его дрожал. – Но за нами наверняка постоянно следят. Ты слышала, что мессер Лоренцо говорил про шпионов…

Он зарыдал. Цинтия остановилась было, но передумала. Пусть плачет. Пусть плачет за них обоих.

Она и впрямь думала о шпионах.

Она заглянула в кухню, взяла яйцо, апельсин и мисочку с топленым салом. Потом ушла к себе в спальню и заперлась.

Цинтия сняла плащ, затем платье и в одной рубашке села перед туалетным зеркалом. Рядом с зеркалом висел карандашный рисунок, ее портрет, сделанный художником из Винчи – подарок за разрешение посмотреть, как она вскрывает труп. Цинтия поглядела на рисунок, в зеркало, проследила на лице и шее линии костей и мышц. Сняла ожерелье, положила на стол.

Разбила яйцо в мисочку, отложила скорлупу и кисточкой нанесла белок на лицо – больше в уголках рта и глаз, меньше в остальных местах. Обмахнулась, давая белку высохнуть и стянуть кожу.

Смесь топленого сала с золой сделала ее волосы серыми, тусклыми и клочковатыми. Когда белок высох, она очистила апельсин и корочкой нанесла бурую краску.

Потом взяла ожерелье, надавила на подвеску-крокус и повернула; лепестки раскрылись на крошечных петлях. Даря ей эту подвеску, Лоренцо отпустил глупую романтическую шутку про любовные снадобья, подсыпаемые в вино ничего не подозревающим мужчинам. Цинтия взяла из врачебной сумки склянку с голубоватым кристаллическим порошком, наполнила золотой цветок цианистым калием и закрыла лепестки.

Щипчиками и скальпелем она вытащила из яичной скорлупы пленки и вырезала два кружка с дырочками посередине. Подалась к зеркалу, оттянула веко, аккуратно приклеила пленку к глазному яблоку, так чтобы дырочка пришлась точно на зрачок. Затем повторила то же с другим глазом.

Двигаясь больше на ощупь, она достала из шкафа длинное серое платье с капюшоном и пелериной. Надела белые чулки и коричневые сандалии. Извлекла из чулана резной посох. Ожерелье упрятала в пояс.

Из дома Цинтия вышла через черный ход. Она надеялась, что не многие вспомнят слепую сивиллу из «Vita Juliani» Лоренцо.

Некоторое время она брела закоулками, привыкая опираться на клюку и смотреть почти незрячими глазами, моргая как можно реже.

Она подошла к Арно, глянула через реку на высокую башенку Палаццо Веккьо и на огромный купол Пантеона Брунеллески, чудо Флоренции, ярко сиявший в вечернем свете. Воздух был совершенно чист, никакой дымки.

Неподалеку была скамья, с которой Цинтия могла наблюдать за улицей перед своим домом. Она села, выставив перед собой палку, и принялась наблюдать.

По улице тек непрерывный поток людей, многие, проходя, кланялись слепой старухе. Молодой человек опустился перед ней на колени и попросил напророчить ему удачу. Цинтия произнесла двусмысленный стишок из пьесы Лоренцо и сказала молодому человеку, что у того на дублете слишком много золота, что было правдой. Он в изумлении и ужасе уставился в ее мутные глаза, вложил ей в ладонь золотой флорин и ушел.

Цинтия почти улыбнулась. Затем вновь стала наблюдать.

Вскоре она его увидела: мужчина в буровато-зеленом платье показался из-за угла дома Риччи раз, другой, третий, четвертый. Она дала ему еще раз обойти дом – просто на случай, если это заблудившийся прохожий. Тут появился еще один мужчина и подошел к тому, что в зеленом. Они обменялись несколькими словами. Первый двинулся по улице в сторону Цинтии, второй начал обход вместо него.

Покуда человек в зеленом приближался, Цинтия сидела неподвижно, гадая, не узнал ли он ее, несмотря на маскарад… а может быть, видел ее с самого начала и теперь идет сказать, что игра окончена…

Он прошел справа, даже не глянув на нее, и вступил на мост.

Она выждала тридцать ударов сердца – сколько могла утерпеть – и двинулась за ним.

В центре города он зашагал окольными улочками средь городской толчеи. Цинтия потеряла бы его из виду, если бы слепота и палка не расчищали ей путь.

Наконец он исчез. Цинтия была уверена, что потеряла его, но продолжала идти, надеясь на чудо. И чуть не налетела на него в дверной арке.

Покуда они старались разминуться, дверь открылась, выглянул невысокий человечек, черноглазый, с крючковатым носом, в черном одеянии из грубой материи. Он был молод телом, но во взгляде читалась древняя горечь.

– Добрый день, святая матушка, – проговорил он и сделал странный жест.

Цинтия усилием воли заставила себя не смотреть на него. Страстность исходила от него, как жар.

– Будь благословен, – сказала она и пошла дальше, поводя палкой.

Дверь у нее за спиной захлопнулась.

На следующем углу Цинтия вновь повернула и подошла к дому с задней стороны. Окна были забраны железными ставнями. На второй этаж вела шаткая деревянная лестница.

Цинтия стянула с глаз пленки и зажмурилась – таким ослепительным показался свет. Она осторожно поднялась по лестнице, замирая на каждой скрипнувшей ступени.

Верхняя дверь была не заперта. Цинтия сбросила сандалии и бесшумно скользнула в дом.

В помещении наверху стояла прохлада, тишина и приятный для ее усталых глаз полумрак.

Снизу слышались голоса. Цинтия шагнула через открытую дверь в маленькую, скудно обставленную комнату; сюда голоса доносились отчетливее через отдушину гипокауста. Цинтия припала ухом к решетке.

– …в доме. Девушка заперлась у себя в комнате. Вот и все.

– Вот видишь, как легко напугать тех, чья совесть нечиста. – Это был голос человека, который открыл дверь.

– Синьор…

– Брат.

– Брат, – сказал другой голос, – ты уверен, что врачи в сговоре с тиранами Медичи? Я не вижу…

– Не видишь? Не видишь? Ты шпионишь ради дела свободы, угодного богам, и не видишь? Может, ты что-нибудь от меня утаил?

– Нет, брат Савонарола, – испуганно произнес первый голос.

– Пойми, брат, – произнес страстный голос, уже мягче, – что Италию спасет лишь добрый герцог Миланский. Как только Медичи своим ростовщичеством погубят доблестного Сфорцу, они продадут и Флоренцию, и Милан Восточной империи, дабы Лоренцо Медичи правил, как правит в Риме гнусный Франческо Ровере…

Цинтия отодвинулась от решетки. Значит, Милан. И, судя по клевете, которую возвел на них этот лжец, возможно, и Византия.

И как только мир выносит такую подлость! Подвесь слово «тирания» перед носом молодого простака, и он побежит, словно за морковкой на палке. И осел будет тащить повозку – кто бы ею ни правил.

Однако теперь Цинтия знала имя: Савонарола. И сумеет отыскать этот дом даже с завязанными глазами. Впрочем, вернется она сюда с гонфалоньером правосудия и отрядом стражников.

Кто-то поднимался по лестнице.

Она замерла, но комната была маленькая. Ее увидят от входа. Она открыла узкую дверь чуланчика, втиснулась внутрь и закрылась изнутри.

Шаги вошли в комнату.

У Цинтии перехватило горло; сердце колотилось так, что казалось, его должно быть слышно, как барабан.

Снаружи донеслось шуршание ткани. Сквозь дверцу чулана отчетливо слышался голос Савонаролы:

– О Максимин Дайя, божественный император, помоги рабу твоему в этот полуночный час, дай Милану, городу тлетворного эдикта, где безбожный Юлиан узурпировал римскую корону, стать твоим орудием уничтожения, да истребится сперва этот город, а затем и сам Милан, и да возродится империя, которой ты некогда правил…

Раздался звук, похожий на хлопок в ладоши.

– Ибо здесь почитают женщин, и евреи разгуливают по улицам…

Снова хлопок.

– Помоги мне, Дайя. Помоги мне, Зевс, друг людей…

На третьем хлопке Цинтия узнала звук – удар кожаной плети о тело.

– Прости меня…

Хлоп.

Вскоре осталось лишь хныканье и мерные хлопки плети. Цинтия задыхалась в душном чулане, пропахшем несвежим постельным бельем, и непроизвольно вздрагивала при каждом ударе. Она по-прежнему сжимала подвеску с голубоватым порошком.

Через десять тысяч лет звуки затихли. Сжимая палку обеими руками, Цинтия ее концом приоткрыла дверцу.

Савонарола, голый, ничком лежал на полу. Из свежих ссадин на спине еще сочилась кровь; под ними были старые, а под старыми – еще более старые. Цинтия обогнула его, не в силах отвести глаза. Ей представилось, как он вскакивает, наставляет на нее плетку, пригвождает ее к стене взглядом и голосом. Однако он не шевелился.

Цинтия вдруг поняла, что еще способна на жалость. Так что, возможно, ее душа не окончательно погублена.

Больше никого на этаже не было, и уж точно не было заложников. Цинтия спустилась на первый этаж. Тут тоже никого не оказалось, даже слуг. Спуска в подвал, если он и был, она не нашла.

Сверху донесся стон. Цинтия надела сандалии и вышла на улицу.

Домой она вернулась почти в темноте, тихонько проскользнула в комнату и начала смывать грим.

Стук в дверь.

– Цинтия?

– Сейчас, отец. – Она зачесала волосы назад, набросила платок и открыла дверь.

Витторио держал свечу и кубок с вином.

– Ты уходила. Где ты была? Я думал… тебя тоже похитили.

– Я… – Что говорить, а что нет? Отец не умеет интриговать, оттого-то они и оказались так беззащитны. – Я просто вышла прогуляться. И ужинать дома не буду, пойду в Палаццо Медичи.

– Я не слышал, чтобы тебя приглашали.

– Это было после вашего ухода. И к тому же вы знаете, нам там всегда рады. Хотите пойти со мной? Вам не стоит сидеть дома безвылазно…

– Нет. Нет. – Лицо Витторио казалось почти безумным. Свеча у него в руке дрожала. – Обязательно ли тебе сегодня туда идти, доченька? Шпион подумает, ты идешь донести…

– Отец, прошу вас, не надо.

Витторио закрыл глаза. Цинтия чувствовала его боль, но не могла больше терять время.

– Мне пора одеваться, иначе я опоздаю к ужину и вынуждена буду извиняться.

– Хорошо. Тогда… выпей хотя бы со мной вина, раз мне предстоит ужинать в одиночестве.