Читать книгу Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время - Джозеф Максвелл Кутзее, Джозеф Кутзее, Джон Максвелл Кутзее - Страница 19
Отрочество
Глава шестнадцатая
ОглавлениеРодители о чем-то договариваются по телефону, о чем именно, он не знает, но на душе у него становится тревожно. Не нравится ему довольная, себе на уме улыбка матери, улыбка, означающая, что она приняла за него какое-то решение.
Это их последние дни в Вустере. И они же лучшие дни учебного года: экзамены сданы, и делать в школе нечего – разве что помогать учителю оценки в табели выставлять.
Мистер Гувс зачитывает перечни оценок, ученики складывают их, предмет за предметом, затем подсчитывают проценты, торопливо, каждому хочется первым поднять руку. Игра состоит в том, чтобы догадаться, кому какие оценки принадлежат. Свои он обычно узнает без труда – последовательность чисел, возрастающих до девяноста и ста с чем-то по арифметике и спадающая до семидесяти по истории и географии.
В истории и географии он не очень успешен потому, что терпеть не может заучивать что-нибудь наизусть – настолько, что откладывает подготовку к экзаменам по этим предметам до последнего: до последней ночи, а то и утра. Даже сам облик учебника истории – жесткая, шоколадного цвета обложка, длинные и скучные списки причин того и этого (причины Наполеоновских войн, причины «Великого трека») – и тот ему ненавистен. Авторы учебника – Тальярд и Схуман. Тальярд представляется ему сухим и тощим, Схуман – полнотелым, лысеющим и очкастым; они сидят один против другого за столом где-то в Парле, раздраженно черкают страницу за страницей и передают их друг другу. По какой причине эти двое написали свою книгу по-английски, он и вообразить не может – разве что хотели показать детям Engelse почем фунт лиха.
И география ничем не лучше – списки городов, списки рек, списки производимых продуктов. Когда его просят перечислить продукты, производимые той или иной страной, он всегда заканчивает их перечисление кожами и шкурами и надеется попасть в точку. Разница между кожами и шкурами ему неизвестна, как, собственно, и кому-либо другому.
Что до всех прочих экзаменов, нельзя сказать, что он радостно предвкушает их, но, когда приходит время, сдает с охотой. По части сдачи экзаменов он силен – не будь их, он мало чем отличался бы от других мальчиков. Экзамены приводят его в состояние пьянящего, знобящего волнения, в котором он начинает писать быстро и уверенно. Само состояние ему не нравится, а вот знание, что оно дремлет в нем, ожидая лишь повода, чтобы включиться, действует на него успокоительно.
Иногда ему удается воспроизвести это состояние, его запах и вкус, ударяя камнем о камень и вдыхая дымок: порох, железо, жар, размеренное биение в венах.
Тайна телефонного звонка и улыбки матери раскрывается на утренней перемене, когда мистер Гувс велит ему задержаться в классе. В облике мистера Гувса проступает нечто фальшивое – дружелюбие, которому он не доверяет.
Мистер Гувс приглашает его к себе домой на чашку чая. Он безмолвно кивает, запоминает адрес. Ему это совершенно ни к чему. Не то чтобы он не доверял мистеру Гувсу в той же мере, в какой доверял миссис Сандерсон, учительнице Четвертого Стандартного, но ведь мистер Гувс – мужчина, а от мужчин исходит некое веяние, к которому он относится с подозрением: нетерпеливость, едва обуздываемая грубость, намек на удовольствие при проявлениях жестокости. Он не понимает, как ему вести себя с мистером Гувсом, да и с мужчинами вообще: то ли не оказывать им никакого сопротивления и добиваться их похвалы, то ли отгородиться от них стеной чопорности. С женщинами все проще, потому что они добрее. Впрочем, мистер Гувс – этого отрицать нельзя – человек справедливый настолько, насколько это вообще возможно. Он хорошо знает английский и, похоже, ничего не имеет против англичан или притворяющихся англичанами мальчиков из африкандерских семей. Во время одного из его многочисленных отсутствий в школе мистер Гувс объяснял разницу между переходными и непереходными глаголами, и он потом не без труда нагнал класс по этой теме. Если бы противопоставление непереходных глаголов переходным было бессмыслицей наподобие идиом, оно, наверное, ставило бы в тупик и других учеников. Однако другие, во всяком случае большинство их, отличали одно от другого с совершеннейшей легкостью. Вывод неизбежен: мистер Гувс знает об английской грамматике что-то такое, чего не знает он.
К трости мистер Гувс прибегает не реже любого другого учителя. Однако излюбленное его наказание, налагаемое, когда класс слишком расшумится и слишком надолго, состоит в том, что он приказывает всем положить перья, закрыть тетрадки, сцепить на затылке руки, зажмуриться и сидеть абсолютно неподвижно.
Если не считать шагов прогуливающегося взад-вперед мистера Гувса, в комнате не раздается ни звука. С обступающих школьный двор эвкалиптов доносится успокоительное воркование голубей. Такое наказание он готов преспокойно сносить хоть целую вечность: голуби, тихое дыхание мальчиков вокруг.
Диса-роуд, на которой стоит дом мистера Гувса, находится все в том же Реюнион-Парке, в новом, северном отростке поселка, – он ни разу сюда не заглядывал. Оказывается, мистер Гувс не только живет в Реюнион-Парке и ездит в школу на велосипеде, у него также есть жена, простая смуглая женщина, и, что еще более удивительно, двое маленьких детей. Все это выясняется в гостиной дома 11 по Диса-роуд, на столе которой его ожидают булочки и чашка чая и в которой, чего он и опасался, его оставляют наедине с мистером Гувсом и ему приходится поддерживать отвратительный, полный фальши разговор.
Дальше – хуже. Мистер Гувс, сменивший галстук и куртку на шорты и носки цвета хаки, старательно притворяется, что, поскольку учебный год позади, а ему предстоит вскоре покинуть Вустер, они двое могут быть друзьями. Собственно говоря, мистер Гувс пытается внушить ему, что друзьями они весь этот год и были: учитель и самый умный из учеников, первый в классе.
От волнения, которое все нарастает в нем, он словно деревенеет. Мистер Гувс предлагает ему еще одну булочку, от отказывается. «Бери-бери!» – говорит мистер Гувс и кладет булочку на его блюдце. Ему не терпится уйти отсюда.
Он так хотел покинуть Вустер, приведя все в полный порядок. Готов был отвести в своей памяти место мистеру Гувсу рядом с миссис Сандерсон – ну, не так чтобы совсем уж рядом, но близко. А теперь мистер Гувс все испортил. Зря он это.
Вторая булочка так и остается несъеденной. Он больше не в силах притворяться и погружается в упрямое молчание. «Тебе пора?» – спрашивает мистер Гувс. Он кивает. Мистер Гувс встает, провожает его до калитки, точно такой же, как у дома 12 по Тополевой авеню, даже петли ее ноют на той же высокой ноте.
По крайней мере, мистеру Гувсу хватает ума не пожимать ему на прощание руку и вообще обойтись без глупостей.
Решение покинуть Вустер связано со «Стэндэрд кэннерс». Отец решает, что никакого будущего у него в «Стэндэрд кэннерс», дела которой, по его словам, идут на спад, нет. И собирается вернуться к юридической практике.
В офисе устраивают прощальную вечеринку, с которой отец возвращается в новых часах. А вскоре после этого отец уезжает в Кейптаун – один, оставив мать организовывать переезд.
Она договаривается с перевозчиком по фамилии Ретиф, соглашающимся за пятнадцать фунтов отвезти в своей машине не только всю мебель, но и их троих.
Рабочие Ретифа грузят мебель в фургон, мать с братом забираются туда же. Он в последний раз быстро обходит дом, прощаясь. У передней двери осталась подставка для зонтов, из которой обычно торчали две клюшки для гольфа и прогулочная трость. «Подставку забыли!» – кричит он. «Иди сюда! – зовет мать. – Забудь ты про эту подставку!» – «Нет!» – кричит он и не выходит из дома, пока рабочие не выносят ее. «Dis net ’n ou stuk pyp», – ворчит Ретиф: Подумаешь, кусок старой трубы.
Так он и узнает: то, что представлялось ему подставкой для зонтов, было обрезком бетонной канализационной трубы, который мать притащила домой и покрасила зеленой краской. Они везут эту ценность с собой в Кейптаун, заодно со старой, покрытой собачьими волосами подушкой, на которой спал Казак, снятой с птичьего вольера и скрученной в рулон проволочной сеткой, машиной для подачи крикетных мячей и деревянной палкой со знаками азбуки Морзе. Поднимающийся на перевал Байнсклоф фургон Ретифа представляется ему Ноевым ковчегом, спасающим камни и палки их прежней жизни.
За дом в Вустере они платили двенадцать фунтов в месяц. Дом, снятый отцом в Пламстеде, обходится в двадцать пять. Он стоит на самом краю Пламстеда, лицом к песчаному простору, поросшему кустами, в которых всего через неделю после их приезда полиция обнаруживает бумажный пакет с мертвым младенцем внутри. В получасе ходьбы в противоположном направлении находится железнодорожная станция Пламстед. Дом построен совсем недавно, как и все дома на Эвремонд-роуд, у него венецианские окна и паркетные полы. Двери в нем покороблены, замки не работают, на заднем дворе – груда мусора.
В соседнем доме живет пара, только-только приехавшая из Англии. Мужчина вечно моет свою машину; женщина, в красных шортах и темных очках, проводит все дни в шезлонге, подставив солнцу длинные белые ноги.
Первое, что необходимо сделать, – найти для него и брата школу. Кейптаун – не Вустер, где все мальчики учатся в единственной мужской школе, а все девочки в единственной женской. В Кейптауне школ много, есть из чего выбрать. Однако, чтобы попасть в хорошую, нужны связи, а связей у них практически нет.
Благодаря влиянию брата матери, Ланса, они получают собеседование в Роденбошской средней мужской школе. Одетый в шорты, рубашку с галстуком и темно-синий блейзер с эмблемой Вустерской мужской школы, он сидит вместе с матерью на скамье у кабинета директора. Когда подходит их очередь, они оказываются в обитой деревянными панелями комнате со множеством фотографий регбийных и крикетных команд. Вопросы директор задает матери: где они живут, чем занимается отец. Потом настает минута, которой он ждал. Мать достает из сумочки школьную характеристику, из коей явствует, что он был лучшим учеником класса и, значит, перед ним должны раскрываться все двери.
Директор школы надевает очки для чтения.
– А, так ты был первым в классе, – говорит он. – Хорошо, хорошо! Но у нас тебе это так просто не далось бы.
Он надеялся, что его будут испытывать: спросят, когда произошло сражение на реке Баффало, или, еще того лучше, предложат решить в уме арифметическую задачу. Однако собеседование уже закончилось.
– Обещать ничего не могу, – говорит директор. – Мы внесем его имя в список очередников и будем надеяться, что кто-то из нынешних учеников покинет школу.
Последняя надежда – на католическую школу Святого Иосифа. У Святого Иосифа списка очередников нет, эта школа берет любого, кто готов оплачивать обучение, цена которого составляет для некатоликов двенадцать фунтов в четверть.
Он и мать начинают понимать, что в Кейптауне дети из разных слоев общества и в школах учатся в разных. Святой Иосиф обслуживает если не низший слой, то ближайший к нему. Неудача в попытке устроить сына в школу получше огорчает мать, но его не расстраивает. Он вообще не знает, к какому слою они принадлежат, где их место. Пока он доволен и тем, что в школу его приняли. Опасность оказаться в африкаансской школе и вести жизнь африкандера миновала, а это самое главное. Он может расслабиться. Ему даже католиком притворяться больше не придется.
Настоящие англичане в школах наподобие Святого Иосифа не учатся. Однако он каждый день видит их на улицах Рондебоша, идущими в школу или из школы, любуется их прямыми светлыми волосами и золотистой кожей, их одеждой, которая никому из них не мала и не велика, их спокойной уверенностью в себе. Они подшучивают друг над другом – легко, без привычных ему криков и грубости. Присоединиться к ним он и не мечтает, но наблюдает за ними и старается перенять их повадки.
Мальчики из Епархиального колледжа, самые английские из всех, не снисходят даже до того, чтобы играть со Святым Иосифом в крикет или регби; живут они в районах для избранных, удаленных от железной дороги, вследствие чего он никогда этих мест не видел и знает их лишь по названиям: Бишопкорт, Фернвуд, Констанция. У них есть сестры, которые учатся в школах наподобие Гершеля или Святого Киприана и о которых они добродушно заботятся, не дают их в обиду. В Вустере он девочек видел редко: у его друзей почему-то всегда только братья и были, не сестры. Теперь же он впервые любуется англичанками, такими златоволосыми, такими прекрасными, что ему трудно поверить в возможность их существования на этой земле.
Чтобы оказаться в школе к половине девятого, ему приходится выходить из дома в полвосьмого: полчаса пешего хода до станции, пятнадцать минут езды в поезде, пять минут – от станции до школы, ну и десять минут про запас, на случай непредвиденных задержек. Однако он, боясь опоздать, покидает дом в семь, а у школы оказывается еще до восьми. Он садится в только что отпертом уборщиком классе за свой стол, опускает голову на сложенные руки и ждет.
В ночных кошмарах он ошибается, определяя по часам время, пропускает поезд, поворачивает по пути в школу не туда. И плачет от безнадежного отчаяния.
Единственные мальчики, появляющиеся в школе раньше него, – это братья Де-Фрейтас, чей отец, зеленщик, забрасывает их сюда на заре, направляясь в своем помятом синем грузовичке к продуктовому рынку «Солт-ривер».
Преподаватели Святого Иосифа принадлежат к ордену маристов. Эти братья в их черных сутанах и белых накрахмаленных галстуках представляются ему людьми особенными. На его воображение сильно действует тайна, которая их облекает: тайна происхождения, тайна имен, от которых они отказались. Ему не нравится, что брат Августин, крикетный тренер, приходит на занятия в белой рубашке, черных брюках и крикетных бутсах, точно самый обычный человек. И особенно не по душе ему то, что брат Августин, когда приходит его черед играть за бэтсмена, сует в штаны защитный щиток.
Он не знает, что делают братья, когда не преподают. То крыло школы, в котором они спят, едят и ведут свою частную жизнь, для школьников закрыто, да ему и не хочется заглядывать туда. Ему нравится думать, что живут они как аскеты, пробуждаются в четыре утра, проводят часы в молитве, вкушают скудную пищу, штопают свои носки. Когда кто-то из братьев ведет себя дурно, он изо всех сил старается подыскать этому извинение. Если брат Алексис, к примеру, неприличнейшим образом пукает или просто засыпает на уроках африкаанс, он объясняет это так: брат Алексис – интеллигентный человек, считающий, что учительство ниже его достоинства. А когда брата Жан-Пьера освобождают от обязанностей дежурного по спальне живущих в школьном пансионе учеников младших классов и начинаются разговоры о том, что брат приставал к мальчикам, он просто выкидывает эти россказни из головы. То, что у братьев могут возникать сексуальные желания, которым они уступают, кажется ему немыслимым.
Поскольку английский язык является родным лишь для немногих из братьев, они наняли для его преподавания мирянина-католика. Мистер Уэлан – ирландец: англичан он ненавидит, а к протестантам питает почти не скрываемую им неприязнь. Кроме того, он не дает себе труда правильно выговаривать африкаансские фамилии: произнося их, мистер Уэлан неодобрительно поджимает губы, как будто это и не фамилии вовсе, а дикарская тарабарщина.
На уроках английского они тратят большую часть времени на шекспировского «Юлия Цезаря» – метод мистера Уэлана состоит в том, чтобы раздавать мальчикам роли, которые они зачитывают вслух. Помимо этого они делают упражнения из учебника по грамматике и раз в неделю пишут сочинения. На сочинение отводится тридцать минут, в остальные десять мистер Уэлан, не являющийся поклонником домашней работы, проверяет их и выставляет оценки. Это десятиминутное выставление оценок – самый эффектный номер мистера Уэлана, и ученики наблюдают за ним с восторженными улыбками. Воздев синий карандаш, мистер Уэлан бегло просматривает сложенные стопкой тетради. Когда под конец представления он снова складывает их в стопку и вручает старосте, чтобы тот раздал тетради ученикам, класс разражается негромкими ироническими аплодисментами.
Имя мистера Уэлана – Теренс. Он носит коричневую кожаную куртку мотоциклиста и шляпу. В холодную пору он не снимает ее даже в помещении. Мистер Уэлан потирает одной бледной белой ладонью о другую, чтобы согреть их; лицо у него бескровное, точно у трупа. Что он делает в Южной Африке, почему покинул Ирландию, это остается неясным. И к стране, и ко всему, что в ней происходит, мистер Уэлан относится, похоже, без всякого одобрения.
Он пишет для мистера Уэлана сочинения на темы «Характер Марка Антония», «Характер Брута», «Безопасность на дорогах», «Спорт», «Природа». По большей части это скучные, механические упражнения, хотя изредка его охватывает при исполнении их волнение, и ручка начинает словно порхать по странице. В одном из таких сочинений появляется разбойник с большой дороги, затаившийся у обочины в ожидании жертвы. Конь разбойника негромко всхрапывает, из ноздрей животного поднимается в холодный ночной воздух белый парок. Луч лунного света лежит, точно порез, на лице разбойника; пистолет свой он держит под полой плаща, чтобы не отсырел порох.
Никакого впечатления на мистера Уэлана разбойник не производит. Блеклые глаза учителя проскальзывают по странице, карандаш опускается: 6 1/2. Он почти всегда получает за сочинения 6 1/2, самое большее 7. Мальчики с английскими фамилиями получают 7 1/2 или 8. Ученик, которого зовут Тео Ставропулос, получает, несмотря на его смешную фамилию, 8 за то, что он ходит в хорошей одежде и посещает уроки ораторского искусства. Тео всегда достается роль Марка Антония, а это означает, что ему выпадает привилегия читать «О римляне, сограждане, друзья! Меня своим вниманьем удостойте!»[37], самый прославленный монолог пьесы.
В Вустере он приходил в школу полным опасливых предчувствий, но и возбуждения тоже. Конечно, его могли в любую секунду разоблачить, как лжеца, и последствия этого были бы ужасны. И все же школа притягивала его: едва ли не каждый день ему открывалась в ней новая жестокость, новая боль и ненависть – все то, что бурлит под повседневной поверхностью вещей. Он понимал, что происходящее дурно, недопустимо, а он слишком юн, мал и уязвим для того, что ему приходится наблюдать. И тем не менее страсть и неистовство тех дней захватывали его; он испытывал ужас, но жаждал увидеть еще больше, все, что можно было увидеть.
37
Акт III, сцена 2 (перевод П. Козлова).