Читать книгу Бисмарк: Биография - Джонатан Стейнберг - Страница 5

6 июля 1806 года Карл Вильгельм Фердинанд фон Бисмарк (1771–1845) сочетался браком с Вильгельминой Луизой Менкен (1789–1839) в Королевском дворце и гарнизонной церкви в Потсдаме¹. Фердинанд фон Бисмарк был самым младшим из четырех братьев, менее всего образован, чрезвычайно ленив, но отличался доброжелательностью и простодушием². Добрый, благопристойный, слегка эксцентричный «дядя Фердинанд» походил на деревенского сквайра вроде Олверти из романа Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша». Сын позже в декабре 1844 года живописал сестре то, как отец тщательно готовился к охоте в восьмиградусный мороз, когда ничего не шевелится и никто не решится стрелять из ружья. У отца было четыре термометра и барометр: он по четыре раза в день осматривал их по очереди, постукивал пальцем, проверяя, исправны ли они. Отто фон Бисмарк просил и сестру отмечать все жизненные мелочи, когда она навещает родной дом: «Что подают на стол, ухоженны ли лошади, как ведут себя слуги, дуют ли сквозняки, короче, реальные наблюдения, facta»³.

Племянница Хедвиг фон Бисмарк вспоминала о «дядюшке Фердинанде» с теплотой: «У него всегда находилось для нас доброе слово, и он нисколько не сердился, когда я или Отто прыгали у него на коленях… Он любил рассказывать о том, как однажды в гостевой книге отеля в графе «характер» написал: «зверский». Узнав о смерти дальнего родственника, оставившего ему в наследство померанские поместья Книпхоф, Ярц и Кюльц, Фердинанд фон Бисмарк весело сказал: «И от покойников бывает польза!»⁴ Сквайры Филдинга не следили за каждым шагом своих крепостных крестьян. Но не таков был отец Бисмарка. 15 марта 1803 года он выпустил помещичий приказ, адресованный «поданным»: «Еще раз напоминаю, что впредь буду строго привлекать к ответственности всех, кто не исполняет надлежащим образом свои обязанности и заслуживает наказания, невзирая на ссылки на незнание или непонимание»⁵.

Подобно многим другим юнкерам, Фердинанд фон Бисмарк управлял своими имениями, как маленьким королевством. Он был истинным феодалом, сам вершил суд, в котором исполнял роль и судьи, и присяжных заседателей. Даже в 1837 году судьба более трех миллионов подданных в Пруссии решалась манориальными судами помещиков, вроде Фердинанда фон Бисмарка, то есть 13,8 процента всего населения королевства⁶. Помещик назначал пасторов и директоров школ и не позволял ни государственным чиновникам, ни соседям вмешиваться в свои дела. Фердинанд фон Бисмарк и все мелкопоместное дворянство Бранденбурга, по определению Моники Винфорт, служили основой «консервативной феодальной политической системы»⁷. Однако феодальные права землевладельцев начали размываться уже в детские годы Бисмарка. Многие помещики пытались отстаивать их в надежде на получение компенсаций, особенно они цеплялись за сохранение манориальных судов.

Отношения Отто фон Бисмарка с отцом были непростые. Все родители докучают своим детям, но Фердинанд особенно надоедал способному сыну своей беспомощностью и бестолковостью. В феврале 1847 года, через месяц после обручения с Иоганной фон Путткамер Бисмарк писал ей: «Я искренне любил отца. Когда его не было рядом, я испытывал угрызения совести за свое поведение и давал себе обещание исправиться. Как часто я отвечал на его бесконечную, настоящую и бескорыстную любовь ко мне холодностью и грубостью? Я даже делал вид, будто люблю его, для того чтобы соблюсти правила приличия, хотя внутри чувствовал отторжение и неприязнь к его явной слабости. У меня не было права судить его за эту слабость, она раздражала меня лишь потому, что сочеталась с нескладностью. Тем не менее в душе я все-таки любил отца. Я хочу, чтобы ты знала, как мне тяжело, когда я думаю об этом»⁸.

В том же письме Бисмарк высказался и о своем отношении к матери: «Моя мать была красивой женщиной, любившей элегантно одеваться и обладавшей острым, живым умом, но у нее было мало того, что немцы называют Gemth (душевной теплоты. – Дж. С.). Она очень хотела, чтобы я многому научился и многого достиг, мне часто казалось, что она слишком жестка и холодна. Ребенком я ее ненавидел, постарше с успехом обманывал и лгал ей. Мы реально осознаем ценность матери для ребенка только тогда, когда ее уже нет в живых. Самая ничтожная любовь матери, даже смешанная с эгоизмом, намного искреннее и сильнее детской привязанности»⁹.

Вильгельмина Менкен, мать Бисмарка, выросла совсем в другом мире, чем эксцентричный сельский помещик Фердинанд фон Бисмарк. Она родилась в 1789 году в берлинской преуспевающей семье с большим будущим. Ее отец, советник королевского кабинета Анастасий Людвиг Менкен (1752–1801), был профессорским сыном из Хельмштедта в герцогстве Брауншвейг. Юный Анастасий Людвиг в свое время сбежал из дома в Берлине, чтобы стать адвокатом или профессором у себя на родине. Менкен оказался настолько образован, обворожителен и умен, что и без связей при дворе и почти без денег вскоре стал дипломатом и исключительно благодаря своим способностям получил в 1782 году пост секретаря кабинета Фридриха Великого в возрасте тридцати лет. Он выгодно женился на богатой вдове, сочинял эссе и переписывался со всеми выдающимися деятелями Просвещения в Берлине¹⁰. При Фридрихе Вильгельме II Анастасий Людвиг продолжил дипломатическую службу, завоевав репутацию «самого интеллектуального» советника кабинета¹¹. В 1792 году появилась зловредная публикация, назвавшая его «якобинцем», то есть сторонником Французской революции. Король, естественно, его уволил. Однако немалое состояние жены позволило ему посвятить себя занятиям философией и политической теорией и стать видным членом берлинского круга реформаторов – бюрократов и писателей, возлагавших свои надежды на кронпринца.

Неизбежно Менкеном заинтересовался проныра Фридрих Генц (1764–1832), будущий ближайший советник Меттерниха. Клаус Эпштейн так описывал молодого Генца: «Он решительно настроился на то, чтобы «прорваться» в узкий круг аристократов силой своего интеллекта и личного обаяния, и его не обременяла совестливость, присущая среднему классу в отношении к деньгам и женскому полу. Благодаря природным способностям он стал самым известным немецким политическим памфлетистом своего времени, а связи позволили ему стать и «секретарем Европы» в дни Венского конгресса»¹².

Генц умел сочинять удивительные любовные письма, наполненные слезами и имитациями юного Вертера из поэмы Гете, правда, без малейших намеков на перспективу самоубийства. Он с удовольствием посещал берлинские салоны и прекрасно владел, по определению Суита, «техникой ведения салонных бесед». В 1788 году Генц познакомился с талантливым молодым философом Вильгельмом фон Гумбольдтом, сказавшим о нем в том же году: «Этот краснобай не пропустит ни одну юбку»¹³. Тогда же из него уже сформировался, по словам Суита, «превосходный эгоист, наделенный уникальными способностями проявлять верность идеям, а не людям»¹⁴. Свое умение держать нос по ветру Генц продемонстрировал в 1795 году, сделав ставку на Анастасия Людвига Менкена, перед которым открывалось большое будущее. Менкен представлял влиятельную просвещенную государственную бюрократию, так называемую «партию кабинета». И Генц начал обхаживать Анастасия Людвига Менкена, видя в нем самую значительную фигуру в этой «партии» и рассчитывая на то, что Менкен вознаградит его после смерти короля¹⁵. Расчеты памфлетиста сбылись в 1797 году. Новый король Фридрих Вильгельм III на третий день после восшествия на престол назначил Менкена на высший административный государственный пост, позволявший, как написал Генц, «направлять все государственные дела так, чтобы они приносили славу и ему и королю»¹⁶. В ноябре 1797 года Генц отправил новому королю послание с изложением программы реформ. Король зачитал его в присутствии ближайших придворных. Генц потом сообщал другу Бёттихеру: «Это маленькое и пустяковое мероприятие произвело фурор среди всех классов и дало мне повод для такого морального удовлетворения, какое я нечасто испытывал в своей жизни»¹⁷.

В роли административного главы кабинета Фридриха Вильгельма III Менкен должен был просматривать все петиции и письма, адресованные королю. Подобно руководителю аппарата Белого дома, он фильтровал запросы и прошения, помечая «отклонено» или «отказано». Энгельберг писал:

«Стоя у конвейера вереницы бюрократических дел в качестве государственного чиновника и главы кабинета, мыслитель, в свободное время поглощенный раздумьями о судьбе человечества и просвещения, не мог не тяготиться ежедневной рутиной принятия официальных решений. Так и формировался особый менталитет государственного служащего»¹⁸.

Именно в те годы Анастасий Людвиг Менкен изложил на бумаге свое видение характера государственной службы: «Я никогда не ползал и не пресмыкался. В своей политической деятельности я вел себя как пассажир на корабле, совершавшем длительное морское путешествие. Он ведь не будет ни пререкаться с моряками, ни пить с другими пассажирами, ни признаваться кормчему в своем бессилии и некомпетентности, чтобы не навлечь на себя издевательские оскорбления. Он должен приспособиться к качке и движениям корабля, иначе упадет и услышит одни Schadenfreude[6]. Я никогда не забывал об этом и не падал. Если бы я упал, то не отверг бы руку человека, сбившего меня для того, чтобы поднять, но никогда бы ее не поцеловал»¹⁹.

К несчастью, через несколько месяцев блистательный и свободомыслящий королевский советник заболел. Ему было всего сорок шесть лет, и он прожил недолго. 1 февраля 1798 года Фридрих Генц писал другу: «Менкен сейчас руководит всей администрацией. Но он чрезвычайно ослаб и скоро от нас уйдет. Тогда вы поймете, какие соблазнительные возможности предоставляет этот пост для деятельного, амбициозного и уверенного в себе человека».

Генцу надо было решать: оставаться на своем месте в надежде на то, что благодаря своей известности, обаянию и «салонным успехам» ему удастся занять должность Менкена, или попытать счастья на другом поприще. Генц предпочел ничего не предпринимать: «Я не создан для того, чтобы торчать на тайных собраниях. Я страшусь военщины, которую никогда не следует трогать. И если король вдруг действительно поверит мне, то менее чем через полгода от меня ничего не останется»²⁰.

Анастасий Людвиг Менкен скончался 5 августа 1801 года, так и не дожив до пятидесяти лет. Барон фон Штейн, хорошо его знавший и использовавший в собственной программе реформ многие наметки и нереализованные планы Менкена, отзывался о своем предшественнике в восторженных тонах: «Либерал до мозга костей, образованный, утонченный, благожелательный, человек из касты людей самых благородных взглядов и ума»²¹. Менкен, выдающийся, одаренный и обаятельный государственный служащий высшего ранга, умер на пороге величайшей карьеры. Он поднялся на вершину государственной власти при молодом, неопытном короле, предпочитавшем поручать другим заниматься делами и не притворяться Фридрихом Великим. А если бы Менкен действительно пожил подольше?

Можно сказать лишь одно. Если бы он не умер, то Вильгельмина, самый младший ребенок в семье и единственная дочь, никогда не вышла бы замуж за ничем не примечательного Фридриха фон Бисмарка. Энгельберг отмечал: «Фердинанд фон Бисмарк заключил с Луизой Вильгельминой Менкен не неравный брак, а социальный симбиоз. Сельский помещик, имевший в Шёнхаузене звание всего лишь лейтенанта (в отставке), женившись на ней, сразу же повысил свой социальный статус»²².

Это не совсем верно. В деревенском обществе Джейн Остен 1800 года или в Берлине Вильгельмины Менкен у молодой женщины, не располагавшей достатком, не было особого выбора. Как язвила Хедвиг фон Бисмарк, Вильгельмине «недоставало приставки «фон» в имени и денег в кошельке, что мешало ей бывать при дворе»²³. Потому-то невероятно умной и красивой семнадцатилетней девушке и пришлось выходить замуж за скучного деревенского барина, который к тому же был старше ее на восемнадцать лет. Во всех отношениях неравный брак не мог гарантировать ни благополучную семейную жизнь, ни материнское счастье. И Вильгельмина не имела ни того ни другого. Филипп цу Эйленбург так рассказывал о своей встрече со знакомой матери Бисмарка фрау Шарлоттой фон Кваст Раденслебен, дожившей до преклонного возраста: «Ее лицо приобрело серьезное выражение, когда она заговорила о его матери. Она неодобрительно покачала своей белой старческой головой и сказала: “Не очень приятная женщина; очень умная, но – очень холодная”»²⁴.

Ребенок, потерявший родителя в раннем возрасте – а Вильгельмине было двенадцать лет, когда умер Анастасий, – редко полностью избавляется от пережитого шока и ощущения понесенной утраты. Хотя и не существует никаких свидетельств, но, похоже, она до конца дней тосковала по блистательному и успешному отцу и той светлой жизни, которая умерла вместе с ним. Она, безусловно, хотела, чтобы сыновья заполнили образовавшуюся пустоту. Вильгельмина выговаривала в 1830 году старшему брату Бисмарка Бернхарду, бедняге Бернхарду, истинному сыну своего отца: «Я воображала, что у меня вырастет сын, мною воспитанный, со мной во всем согласный, высокообразованный, призванный проникать в такие глубины интеллекта, которые мне, как женщине, недоступны. Я предвкушала интеллектуальное общение, умственное и духовное соприкосновение, радость от единения с человеком, близким мне не только по родству, но и по духу. Время для исполнения этих надежд подошло, но они испарились, и, должна признать к великому моему сожалению, навсегда»²⁵.

Прямо скажем, не очень приятно получить такое письмо от матери. Нам неизвестно, как относился к ней Бернхард, но мы знаем, что Отто ее «ненавидел». Он винил ее за то, что она отправила его в школу Пламана, хотя это заведение пользовалось хорошей репутацией и практиковало Turnen (спортивную гимнастику), ставшую популярной благодаря усилиям Turnvater (отца спортивной гимнастики) Фридриха Людвига Яна (1778–1852). О шести годах, проведенных в этом учебном учреждении, у Бисмарка остались самые мрачные воспоминания, о чем он говорил и фон Койделю, и Люциусу фон Балльхаузену, а в старости написал и в мемуарах. Существует много версий этой истории. Я привожу ее в изложении Отто Пфланце: «В шесть лет меня отдали в школу, где учителя обожали Turnen, ненавидели дворян и воспитывали нас больше битьем и затрещинами, а не словами или порицаниями. По утрам детей будили удары рапир, оставлявшие синяки, потому что для учителей было утомительно прибегать к другим методам. Гимнастика вроде бы предназначалась для оздоровления, но во время занятий учителя тоже били нас рапирами. Заботиться о ребенке моей просвещенной матери было недосуг, и она рано прекратила делать это, по крайней мере в своих чувствах».

Даже еда была ужасной: «Что-то вроде резины, не слишком жесткая, но не прожуешь»²⁶.

Бисмарк любил своего «слабохарактерного» отца и ненавидел «твердокаменную» мать. Отто Пфланце писал: «Детские годы наложили свой отпечаток на многие привычки и склонности Бисмарка: презрение к мужчинам-подкаблучникам; нелюбовь к интеллектуалам («профессор» – для него было пренебрежительным эпитетом); неприятие бюрократизма и недоверие к Geheimrte (тайным советникам, кем был его дед по матери); позднее пробуждение (учеников в школе Пламана поднимали из постели в шесть утра); ностальгия по деревне и неприязнь к городам, особенно к Берлину; предпочтительное отношение к земледелию, а не к лесоводству (мать однажды приказала вырубить лесопосадку из дубов в Книпхофе)»²⁷.

Документальные свидетельства, которые я находил о жизнедеятельности Бисмарка, лишь подтверждали предположения Пфланце. Историк в процессе изучения жизненного пути Бисмарка стал фрейдистом, по сути, прибегая к эдипову комплексу в объяснении ипохондрии, обжорства, злости и чувств безысходности и отчаяния, часто посещавших Бисмарка. Я тоже пришел к выводу о том, что успехи только портили его здоровье, характер и эмоциональное состояние. Пороки становились еще зловреднее, а добродетели улетучивались по мере усиления суверенности и могущества его самости. Эго Бисмарка сформировалось в детстве, и тогда же оно было непоправимо повреждено. Духовная кончина отца, задавленного молодой женой, холодность или, вернее, фактическое отсутствие матери нанесли ему неизлечимые психологические травмы. Вильгельмина, как и сын, страдавшая ипохондрией, жаловалась на «нервы» и успокаивала их на фешенебельных курортах, уезжая туда на длительное время. Ипохондрия сына оказалась еще более основательной, как и аппетит. Сам Бисмарк признавался в том, что «ребенком ненавидел мать, а позднее обманывал и лгал ей» и даже побуждал Бернхарда делать то же самое: «Не обходись слишком грубо с родителями. Истеблишмент Книпхофа привык ко лжи и дипломатии, а не к солдатской фразеологии»²⁸? Как же она застращала ребенка, если он боялся говорить ей правду! Нам об этом никогда не узнать.

По необъяснимому стечению обстоятельств Бисмарк дважды оказывался в «сыновних» отношениях со своими суверенами. Он считал прусского короля Вильгельма I слабохарактерным, а королеву, позднее императрицу Августу, сильной, неискренней и зловредной женщиной. И свои чувства он не скрывал. В этом отношении показателен эпизод, о котором леди Эмили Рассел, жена британского посла в Берлине, 15 марта 1873 года поведала королеве Виктории. Она сообщала королеве об «исключительной чести, оказанной нам императором и императрицей, отобедавшим в нашем посольстве, какой не удостаивалось ни одно другое посольство в Берлине»: «Вашему величеству известно о политической ревности князя Бисмарка по поводу влияния на императора, оказываемого императрицей Августой и мешающего, по его мнению, антиклерикальной и патриотической политике и формированию ответственных министерств, как в Англии. Императрица сказала моему мужу, что после войны он (Бисмарк) только два раза разговаривал с ее величеством, и она выразила пожелание, чтобы он тоже пообедал с нами. Согласно этикету, он должен был сидеть слева от императрицы и по крайней мере в течение часа не мог бы уклониться от беседы с ее величеством. Князь Бисмарк принял наше приглашение, но дал понять, что предпочел бы не следовать этикету и уступить свое место австрийскому послу. Однако в назначенный для обеда день незадолго до приема князь Бисмарк прислал извинения со ссылками на недомогание из-за люмбаго. Дипломаты недоумевали и намекали на дипломатическую уловку. Князь Бисмарк часто выражает свою неприязнь к императрице в столь неприкрытой форме, что ставит моего мужа в очень затруднительное положение»²⁹.

В другом случае поведение Бисмарка было еще более вызывающим. Его раздражало то, как прусская кронпринцесса Виктория командовала своим мужем кронпринцем Фридрихом, и эти слухи, если учесть подавленное состояние кронпринца, очевидно, имели под собой основания. На этот раз для нас представляют интерес наблюдения баронессы Шпитцемберг, записавшей в дневнике свои впечатления о визите к княгине Б., нанесенном с детьми 1 апреля 1888 года, через две недели после смерти кайзера Вильгельма I и восшествия на трон императора Фридриха и императрицы Виктории:

«Мой дражайший князь приветствовал меня словами: «А, милая Шпицхен, как дела?» – и провел к столу. Справа от меня сидел старый Кюльцер. Я нагло «проинтервьюировала» князя… (Бисмарк) разглагольствовал: «Мой прежний хозяин прекрасно осознавал свою подневольность. Он говорил обычно: «Помогите мне, вы же знаете, что я под каблуком». Поэтому мы действовали сообща. Этот же (Фридрих. – Дж. С.) слишком горд, но зависим и подневолен не меньше, трудно поверить, как собака. Беда в том, что, несмотря на все это, надо проявлять учтивость, когда хочется сказать: «А ну вас к черту!» Эта борьба утомляет и меня и императора. Он бравый солдат и в то же время уподобляется тем старым усатым сержантам, которые уползают в свои норы, боясь жен… Хуже всех… «Вики». Это жуткая женщина. Когда он видит ее, она пугает его своей необузданной сексуальностью, сквозящей в глазах. Она влюбилась в Баттенбергера и хочет, чтобы он был всегда рядом, и, подобно матери, которую англичане называют «эгоистичной старой хищницей» (на английском в оригинале. – Дж. С.), пристает к братьям с неизвестно какими намерениями»³⁰.

Эту омерзительную, скабрезную и женоненавистническую тираду трудно назвать высказыванием «нормального» человека. Приведенные примеры и многие другие сюжеты из жизни Бисмарка могли послужить ценным материалом для фрейдистов. С возрастом Бисмарк все чаще болел. Причины были как физиологические, так и психологические. Похоже, он был недалек от истины, когда признавался Хильдегард Шпитцемберг в том, что его изматывает «постоянная борьба и существование, как на наковальне, по которой непрестанно бьет молот». Двадцать шесть лет он жил в положении доведенного до отчаяния, обозленного сына в психологическом треугольнике, в котором роль «родителей» исполняли император и императрица и, в сущности, властвовали над ним. Любой император мог выгнать его в любой момент, но старый император этого не сделал, более молодой император Фридрих был слишком болен, а самый молодой кайзер Вильгельм II, которому Бисмарк годился в деды, избавился от него очень быстро. Играл ли Бисмарк на противоречиях между слабым «отцом» и сильной «матерью»? Определенный элемент «личной диктатуры» вполне мог сформироваться в результате двойственности переживаний в отношении собственных родителей.

Работая над биографией Бисмарка, я не мог не обратить внимание на то, что все его угрозы об уходе в отставку, длительные отлучки из Берлина, болезни и ипохондрия были частью тактических приемов в достижении своих целей. Теперь я отчетливо понимаю, что психологический треугольник со «слабым» императором и «сильной» императрицей создавал ему непреходящую боль, словно вся его политическая судьба нуждалась в том, чтобы израненный психический мускул постоянно корежился и выкручивался на грани переносимости. Когда в 1884 году появился доктор Эрнст Швенингер, из-за обжорства, физического недомогания и хронической бессонницы Бисмарк чуть ли не умирал. Швенингер исцелял «железного канцлера» самым простым способом: обернул теплыми влажными полотенцами и держал его за руку, пока тот не засыпал. Не напоминало ли это теплоту любящей матери?

В 1816 году семья Бисмарк перебралась в померанское поместье Книпхоф, доставшееся Фердинанду в наследство от дальнего родственника, о чем мы уже упоминали. Имение было большое, но деревня захудалая и находилась к тому же далеко от Берлина. В двадцатых годах Фердинанд отказался от выращивания зерна и перешел на животноводство. Бисмарк всегда предпочитал леса Померании зерновым полям Шёнхаузена³¹. Маленькому Бисмарку полюбился Книпхоф, о чем он позднее в 1864 году говорил фон Койделю на пути в Лейпциг:

«До шести лет я всегда был на свежем воздухе или в стойлах. Старый пастух однажды предупредил меня, чтобы я не залезал под коров. Корова может наступить на тебя, сказал он. Корова жует и ничего не замечает. Я потом часто вспоминал об этом, когда видел, как люди без раздумий и колебаний сминают друг друга»³².

В шесть лет он пошел в школу Пламана, проучившись в ней тоже шесть лет. Мы располагаем самым первым письменным свидетельством дарования Бисмарка, датированным 27 апреля 1821 года. Я не могу воспроизвести оригинальную орфографию, но и одной прозы достаточно для того, чтобы сделать соответствующие выводы. Не каждый шестилетний ребенок способен написать такие строки:

«Дорогая матушка, я благополучно добрался до места, оценки выставлены. Надеюсь, вы будете довольны. У нас новый прыгун, он умеет выполнять трюки верхом на лошади и на ногах. Шлю вам привет и пожелания доброго здравия, такого же, в каком вы были, когда мы уезжали от вас. Ваш любящий сын Отто»³³.

Еще один пример ранней прозы Бисмарка сохранился с Пасхи 1825 года, и он показывает, как далеко ученик продвинулся в письменности:

«Дорогая матушка!

Я в полном здравии. Теперь нас будут переводить в другие классы. Меня перевели во второй класс по арифметике, естественной истории, географии, немецкому языку, пению, правописанию, рисованию и гимнастике. Пришлите нам поскорее барабан для сбора урожая. Строгий учитель ушел от нас, и к нам пришел другой учитель по имени Кайзер. Ушел из школы и один ученик. Нам начали преподавать новый курс. Господин и госпожа Пламан чувствуют себя хорошо. Будьте здоровы, пишите и передавайте всем привет от вашего преданного сына Отто»³⁴.

В 1827 году в жизни Бисмарка произошли перемены. В возрасте двенадцати лет он поступил в гимназию Фридриха Вильгельма в Берлине. В период между 1830 и 1832 годами Отто перешел в гимназию Серого монастыря, там же, в Берлине. Трудно сказать, почему он сменил место дальнейшей учебы. На некоторые размышления наводит запись, сделанная в его последней школьной аттестации под рубрикой «прилежание»: «Некоторая распущенность, школьной посещаемости недоставало постоянства и регулярности»³⁵. Они с братом жили в семейном городском доме на Берендштрассе, 53: зимой с родителями, а летом – одни под присмотром домработницы и домашнего учителя.

Летом 1829 года братья разделились, и письмо, отправленное четырнадцатилетним Отто Бернхарду из Книпхофа, по живости стиля и тональности свидетельствует о том, что состоялся дебют одного из лучших мастеров пера XIX века:

«Во вторник у нас было многолюдно. Пришли его превосходительство президент округи, банкир Румшюттель (он ничего не говорил, а только пил), полковник Эйнхарт. Маленькая Мальвина, младшая сестра, становится очень привлекательной, говорит по-немецки и по-французски, не замечая, как это происходит… Она помнит тебя и все время спрашивала: «Беннат тоже придет?» Она очень обрадовалась, увидев меня. Они перестраивают винокурню, строят новый дом с погребами, старую конюшню переделывают в жилье. Поденщики переходят в овечий загон, где они уже и живут.

У Карла будет дом. У меня было ужасно много работы. В Циммерхаузене я подстрелил утку»³⁶.

Летом следующего года Отто описал Бернхарду комическое происшествие, случившееся в Книпхофе:

«В пятницу из местной тюрьмы сбежали трое предприимчивых парней: поджигатель, разбойник и вор. Вся округа наполнилась патрулями, жандармами и ополченцами. Люди встревожились, опасаясь за свои жизни. Вечером отряд из двадцати пяти ополченцев, вооруженных чем попало, мушкетами, пистолетами, вилами, косами и камнями, отправился ловить зверюг. На всех перекрестках у Цампеля стояли дозоры. А наших вояк сковал страх. Надо объединиться, призывали они. Но другой отряд с перепугу ничего не ответил. В результате один из них куда-то испарился, а другой – засел в кустах»³⁷.

Естественно, «предприимчивых парней» так и не поймали.

15 апреля 1832 года Бисмарк получил abitur, аттестат зрелости, сертификат об окончании средней школы, дававший право на поступление в университет. 10 мая 1832 года его приняли в Гёттингенский университет на курс «права и государственного управления»³⁸. Гёттингенский университет Георга Августа был основан в 1734 году Георгом II, курфюрстом Ганновера и королем Великобритании и быстро превратился в центр «английского Просвещения» на континенте. На первый взгляд он не очень подходил для юнкеров вроде Отто фон Бисмарка, однако у него имелись и другие привлекательные преимущества. Как отметила Маргарет Лавиния Андерсон, «Гёттинген отличался преобладанием среди студентов аристократии, на променадах всегда прогуливались романтические герои в щегольских бархатных сюртуках, с кольцами и шпорами, длинными локонами и усами и непременно с парой отменных бульдогов»³⁹.

Возможно, именно это обстоятельство привлекло Бисмарка, хотя у Джона Лотропа Мотли, высокородного американца из Бостона, приехавшего специально для учебы в Гёттингене, сложилось совсем другое мнение об университете. В 1832 году он писал домой в Бостон:

«Во всех смыслах не стоит оставаться слишком долго в Гёттингене. Большинство профессоров, прославивших университет, умерли или деградировали, а сам город невыносимо скучен»⁴⁰.

Мотли родился в один день с Бисмарком, но был на год старше его. Подобно своему приятелю, он происходил из того же социального класса, в котором все знают другу друга. Он переписывался с Оливером Уэнделлом Холмсом, знал Эмерсона и Торо и благодаря своим связям стал вначале американским посланником в Вене, а потом в Лондоне, не имея для этого никакой дипломатической подготовки. Способный лингвист, Мотли в совершенстве владел немецким языком, учил голландский язык и написал монументальный многотомный труд по истории Голландской республики, принесший ему известность еще при жизни. В двадцатых – тридцатых годах среди знатных американцев и англичан вошло в моду несколько лет поучиться в германских университетах, развивавших нестандартное мышление. Уильям Уэвелл, математик и философ, долгое время возглавлявший Тринити-колледж Кембриджа, заинтересовался Naturwissenschaft (естественными науками) и новым типом германского университета и пытался внедрить нечто подобное в своем учебном заведении. Литтон Стрэчи в труде «Выдающиеся викторианцы» описывал трактарианца, преподобного Эдварда Пьюзи, друга Ньюмена и Кибла, как человека состоятельного и эрудированного, профессора и каноника Крайст-Черча, «по слухам, бывавшего в Германии»⁴¹. Стрэчи намекал здесь на контраст между степенными оксфордскими клерикалами двадцатых – тридцатых годов XIX века с заносчивыми молодыми людьми вроде Пьюзи, «бывавшего в Германии» и вернувшегося с новыми концепциями теологии и критики Библии.

Мотли не очень волновали проблемы церкви. Помимо исторических исследований, он написал роман о жизни в германском университете. «Американ нэшонал байографи онлайн» посвятил ему несколько строк: «Первый роман Мотли «Надежда Мортона», по сути, историческое повествование, вышел в свет в 1839 году, и то незначительное внимание, которое уделили ему критики, было откровенно негативным. Автору инкриминировали неумение выстраивать сюжетную линию, убогий стиль и бесцветность образов». Конечно, у романа Мотли есть свои недостатки, но он ценен прежде всего тем, что в нем главную роль играет наш герой Отто фон Бисмарк, выведенный в образе Отто фон Рабенмарка. Благодаря американцу мы располагаем описанием и личности студента Бисмарка, и места его учебы.

Мотли познакомился с семнадцатилетним первокурсником во время «eine Bierreise», «пивного тура», цель которого состояла в том, чтобы «напиться» в наибольшем числе немецких городов. Мотли-Мортон так описывал Рабенмарка-Бисмарка:

«Рабенмарк считался «лисом» (прозвище первокурсников), только еще начинающим состязаться со студентами-ветеранами в выпивке. В то время ему не было и семнадцати лет, но в смысле зрелости характера, да и во всем другом он выглядел неизмеримо взрослее сверстников… Он был строен, достаточно высок, хотя фигура его еще не совсем возмужала. Одевался он по самой последней студенческой моде. На нем был невообразимый сюртук без ворота и пуговиц, лишенный какого-либо определенного цвета и формы, широченные брюки и сапоги с железными каблуками и угрожающими шпорами. Он носил рубашку без воротника и галстука, и его волосы свисали за уши на шею. Первые наметки усов, тоже без определенного цвета, завершали облик его лица. Непременным атрибутом экипировки была и сабля на поясе. Он прибавлял к своему имени приставку «фон», поскольку происходил из богемской семьи, удостоившейся баронского титула еще до Карла Великого, носил на указательном пальце огромное кольцо с печаткой, на которой был изображен геральдический знак. Таким я узнал Отто фон Рабенмарка, который в иной, более благоприятной среде мог бы сделать себе имя и добиться известности. Он был наделен талантами и качествами не по годам»⁴².

Уже тогда юный Бисмарк выделялся своей незаурядностью. Спустя некоторое время Мотли повстречался с прототипом Бисмарка на улице Гёттингена. Вначале он описывает улицу, на которой изо всех окон высовывались головы и плечи студентов: «На них были безвкусные смокинги-кепи и разноцветные домашние халаты, а из ртов торчали длинные трубки и кисточки»⁴³.

Рабенмарк прогуливался на улице с собакой Ариель: оба – в нелепых одеяниях. Когда четверо студентов, стоявших поблизости, расхохотались, фон Рабенмарк вызвал троих на дуэль, а четвертого, оскорбившего собаку, заставил по-собачьи прыгать через палку. Затем они отправились в комнаты Бисмарка. Мортон обращает внимание на простую меблировку, пол «без ковра и засыпанный песком». Одну из стен украшали силуэты:

«Особый и непременный элемент обстановки в комнате немецкого студента – профили друзей, обычно в четыре или пять дюймов, выполненные из черной бумаги на белом фоне и вставленные в квадратные рамки из черного дерева. Приятелей у Рабенмарка, похоже, было немало. На стене насчитывалось по меньшей мере около ста силуэтов, располагавшихся рядами с уменьшением каждого ряда на одну рамку, так что на верху пирамиды оставался один профиль – «старшего» друга из померанского клуба… Другую стену украшали «schlgers», дуэльные шпаги, укрепленные крест-накрест⁴⁴.

«Здесь, – сказал Рабенмарк, войдя в комнату, расстегнув пояс и сбросив пистолеты и schlger на пол, – можно на время забыть о буффонаде и вести себя нормально. Утомительное это дело – renommiring (завоевывание репутации, или реноме. – Дж. С.). Я – лис. Когда три месяца назад я пришел в университет, у меня не было ни одного знакомого. Я решил во что бы то ни стало вступить в Landsmannschaft (дуэльное общество. – Дж. С.)[7], хотя у меня было очень мало шансов для успеха. Однако я добился своего и стал уважаемым членом корпорации. Каким образом, вы думаете, мне удалось сделать это?»

«Полагаю, что вы подружились с президентом или старшим, как вы его называете, и другими магнатами клуба», – ответил я.

«Вовсе нет. Напротив, я публично оскорбил их самым наглым образом. После того как я разбил нос старшему, рассек губу другому старшекурснику и наградил менее суровыми знаками внимания еще несколько человек, весь клуб, восхитившись моей храбростью и желая заручиться поддержкой такого доблестного драчуна, проголосовал за меня… Я намерен возглавлять моих товарищей здесь и возглавлять их в загробной жизни. Вы видите, что я человек рациональный и вовсе не похож на тех дурных фигляров, которых вы встретили на улице полчаса тому назад. Думаю, что только таким путем можно добиться превосходства. Придя в университет, я сразу же решил взять верх над своими соперниками, а все они экстравагантные, эксцентричные и жестокие. Я должен был стать в десять раз экстравагантнее, эксцентричнее и жестче…» Тогда Рабенмарку было восемнадцать с половиной лет»⁴⁵.

Эрих Маркс, опубликовавший в 1915 году первую обстоятельную биографию Бисмарка и использовавший интервью современников с реальным Бисмарком, – один из немногих историков, читавших роман Мотли. Он отметил: «В гёттингенском студенте Рабенмарке очень точно обрисован Бисмарк, его повадки, облик, разговорная манера»⁴⁶. Маркс тоже пишет об увлечении Бисмарка поединками: буян за три семестра участвовал в двадцати пяти дуэлях⁴⁷. Однако историк упускает одно важное обстоятельство, касающееся романа «Надежда Мортона». Маркса прежде всего интересует Бисмарк, а не Мотли. Но в романе мы видим две выдающиеся личности: одна из них вдохновила, а другая – написала биографическую новеллу о гёттингенском студенте. Восемнадцатилетний Бисмарк уже обладал особой аурой. Мотли дает нам абсолютно верные детали, отражающие особенности натуры Бисмарка. Во-первых, как пишет историк-новеллист, «в смысле зрелости характера, да и во всем другом он выглядел неизмеримо взрослее сверстников». А во-вторых, уже словами самого Бисмарка, Мотли показывает его прирожденное стремление к лидерству: «Я намерен возглавлять моих товарищей здесь и возглавлять их в загробной жизни… Я человек рациональный… Думаю, что только таким путем можно добиться превосходства». С юных лет Бисмарку была свойственна тяга к властвованию и господству над другими людьми. Позднее во всей своей политической деятельности он компромиссам обычно предпочитал конфликт, словно конфликт обладал особым свойством расчищать и прояснять разделительные линии между друзьями и врагами и служил более эффективным средством для определения характера собственных действий.

В Гёттингене Бисмарк часто конфликтовал с начальством. В XIX веке в Гёттингенском университете, как и в Кембридже, действовали собственные суды и существовала практика Karzerstrafe – заключения в университетскую тюрьму непослушных студентов, изловленных Pedells[8] (в Кембридже они есть и сейчас, и их называют «бульдогами»)⁴⁸. Бисмарк, естественно, не мог избежать наказания. Как это случилось, нам неизвестно, но весной 1833 года он писал ректору Гёттингена:

«Ваша светлость великодушно отложили Karzerstrafe, заключение в карцер, наложенное на меня, до моего возвращения после празднеств дня Архангела Михаила. Однако повторное заболевание, окончание которого невозможно предвидеть, заставляет меня оставаться в Берлине и здесь продолжить занятия, так как дальняя дорога еще больше ослабит мой и без того обессиленный организм. В этой связи покорнейше прошу вашу светлость разрешить мне отбыть срок наказания здесь, а не в Гёттингене. Покорнейший слуга вашей светлости Отто фон Бисмарк, студ. юр.»⁴⁹.

Некоторое представление о настроениях и планах студента Бисмарка дают его письма «собрату» (по дуэльному сообществу «Померания») Густаву Шарлаху (1811–1881). В первом письме он сетует на стандартные студенческие материальные затруднения:

«Выдержал несколько неприятных разговоров со стариком. Он напрочь отказывается оплачивать мои долги. Это делает из меня мизантропа… Нехватка денег не такая острая, поскольку мне предоставлен большой кредит, но в результате мне приходится вести неряшливый образ жизни. Я выгляжу больным и бледным, что старик, конечно же, отнесет на счет недостатка средств, когда я приеду домой к Рождеству. Я устрою сцену, скажу ему, что скорее стану магометанином, лишь бы не голодать, и тогда все мои проблемы разрешатся»⁵⁰.

В следующий раз Бисмарк образно и с юмором описывает Шарлаху, в кого он превратится, если пойдет служить не в государственную бюрократию, а поедет домой управлять одним из поместий отца. Когда лет через десять Шарлах навестит его, то увидит перед собой «откормленного офицера Landwehr (ландвера, ополчения. – Дж. С.), усатого, ненавидящего и поносящего на чем свет стоит французов и евреев, бьющего самым нещадным образом своих собак и слуг и терроризируемого женой. Я буду носить кожаные штаны, ездить, подвергаясь осмеянию, на рынок в Штеттин, а когда ко мне обратятся со словами «герр барон», я расправлю усы и сброшу с цены пару долларов. В день рождения короля я напьюсь и буду орать «Виват!»; вообще по каждому поводу буду восторгаться, давать честное слово, говорить «мое почтение!» и «какая превосходная лошадь!». Короче, я буду безумно счастлив в своем семейном сельском мирке car tel est mon plaisir (приносящем мне радость)»⁵¹.

В этой зарисовке Бисмарк создал выразительный портрет типичного сельского юнкера-помещика, проявив незаурядные литературные способности, чем, собственно, письмо и обратило на себя внимание. Автору тогда только что исполнилось девятнадцать лет. Когда Бисмарк всерьез занялся политикой, Германия потеряла выдающегося прозаика.

В третьем письме Шарлаху, составленном в начале мая 1834 года, Бисмарк делится своими планами. Он намеревается сдать государственные экзамены и поменять соискание почетной степени доктора права на королевскую службу, то есть стать Referendar, референдарием[9] при Берлинском муниципальном суде:

«Я планирую прослужить здесь год, затем перейду в провинциальное правительство в Ахене, после двух лет сдам экзамены на дипломата и отдамся в руки судьбы, которая пошлет меня куда-нибудь, мне совершенно безразлично – куда, в Петербург или Рио-де-Жанейро… Увы, и в этом письме ты не можешь не заметить моей давней привычки слишком много говорить о себе. Сделай мне одолжение, следуй моему примеру и нисколько не тревожься о том, что тебя могут уличить в тщеславии»⁵².

Примерно в это же время случайная встреча изменила его жизненные планы. Летом 1834 года Бисмарк познакомился с лейтенантом Альбрехтом фон Рооном, блестящим военным офицером, выпускником престижной (Прусской военной) академии. Генеральный штаб, еще в двадцатые годы развернувший свою деятельность в полную силу, разработал масштабный проект по съемке и картографированию всей территории Прусского королевства: эта практика продолжалась вплоть до Второй мировой войны. (В университетской библиотеке Кембриджа хранится полный комплект карт вермахта, состоящий из тысяч листов, настолько детальных, что по ним можно намечать действия взводов и даже отделений.) В топографическом отделе генштаба служили талантливые молодые офицеры, в силу своей бедности неспособные платить за лошадей и снаряжение и потому не получившие назначения в полки. По иронии судьбы два генерала – Мольтке и Роон, маршировавшие по обе стороны от Бисмарка во время парадного шествия по Унтер-ден-Линден в июне 1871 года по случаю победы над Францией и объединения Германии, несколько лет своей жизни посвятили топографии. Как отметил Арден Бухольц, и Роон, и Мольтке участвовали в топографическом проекте, когда генштаб возглавлял барон Карл фон Мюффлинг.

Ни Роон, ни его жена Анна не имели состояния, и даже в начале пятидесятых годов он вел образ жизни простого командира полка. Как писал сын, «они существовали на его обычное жалованье»⁵³. Летом 1834 года лейтенант фон Роон занимался топографическими съемками в полях и лесах Померании. Он попросил племянника Морица фон Бланкенбурга помочь ему и привести с собой друга. Мориц привел своего лучшего друга девятнадцатилетнего Отто фон Бисмарка. Молодые люди помогали фон Роону утром, а после обеда отправлялись на охоту⁵⁴. Юный Бисмарк, так поразивший Мотли, очевидно, произвел впечатление и на офицера, который был на двенадцать лет старше (он впоследствии и сделал Бисмарка министром-президентом Пруссии). Как это часто случалось в юнкерской Пруссии, их сроднили и семейные связи, и «служба» в армии.

По причинам не совсем ясным (Маркс полагает, что, поскольку Бисмарк проболел весь последний семестр в Гёттингене, то ему казалось целесообразным переместиться поближе к дому)⁵⁵ Бисмарк перебрался в Берлин, где провел зиму 1833/34 года, переоформив каким-то образом зачисление из Гёттингена в Берлинский университет. К нему присоединился Мотли, а затем и Александр фон Кейзерлинг. Энгельберг называет Мотли и Кейзерлинга «родственными душами» Бисмарка⁵⁶. Лотар Галль более категоричен: «Американец был одним из немногих людей, которых Бисмарк считал своими настоящими друзьями». Мотли же познакомил Бисмарка с произведениями Байрона, Гёте, Шекспира, немецким романтическим искусством⁵⁷. Правда, из этого ничего путного не получилось. По мнению Пфланце, Бисмарк никогда не проявлял серьезного интереса к культурному пробуждению, превратившему Германию в 1770–1830 годах в интеллектуальную столицу мира. Он считает, что на Бисмарка не оказали существенного влияния ни классические науки, ни немецкий идеализм, ни новый историзм, ни романтизм, ни эра великих немецких композиторов⁵⁸. Бисмарк был равнодушен и к Гегелю, и к Шопенгауэру. Его не интересовали ни левые, ни правые гегельянцы. Похоже, ему были безразличны Шеллинг, Фихте и большинство романтических поэтов. Исключение составлял Фридрих Шиллер. Он, безусловно, нравился Бисмарку, а еще больше военным деятелям вроде Роона, Мантойфеля и Врангеля, хотя оставлял совершенно равнодушным холодного Мольтке.

Шиллер, конечно, импонировал Бисмарку, но все же он больше любил лирических поэтов с настроением. Баронесса Шпитцемберг записала в дневнике в декабре 1884 года после встречи с Бисмарком:

«После обеда он закурил и стал перелистывать томик Шамиссо. Во всех его резиденциях лежат книги Шамиссо, Уланда, Гейне и Рюккерта. “Когда я раздражен и измотан, мне необходимо почитать немецких поэтов-песенников. Они взбадривают меня”»⁵⁹.

В мае 1835 года Бисмарк успешно сдал первые экзамены для поступления на службу в министерство юстиции. В июле он писал Шарлаху:

«Я только что вернулся из деревни, где провел несколько недель, и сразу же окунулся в рутину раскрывания и наказания преступлений, совершенных берлинцами. Я несу большую ответственность перед государством, которая заключается в том, что мне приходится выполнять чисто механические функции, многообещающие вначале и вполне сносные, пока для тебя они еще внове. Теперь, когда мои красивые пальцы скрючиваются от непрестанного движения пером, я чувствую непреодолимое желание послужить на благо отечества где-нибудь в другом месте»⁶⁰.

Весной 1836 года Бисмарк взял отпуск для подготовки ко второй экзаменационной сессии и уехал в Шёнхаузен. Свое пребывание в поместье он описывает в обычной ехидной манере:

«Вот уже четыре недели я торчу в этом старом, отвратительном помещичьем доме с готическими арками и стенами четырехметровой толщины, в окружении тридцати комнат, две из которых украшены великолепными камчатными гобеленами, о цвете коих можно догадаться лишь по нитям сохранившихся тканей, среди полчища крыс и каминов, в которых завывает ветер. Здесь, в «старинном замке моих предков», все, буквально все вызывает тоску и хандру. Рядом расположена прекрасная древняя церковь. Моя комната одной стороной выходит окнами на церковный двор, а другой – на старый сад, заросший тисами и липами. Единственной живой душой в этом полуразвалившемся царстве является ваш дружище, которого кормит и обхаживает иссохшая старая служанка, подруга детства моего шестидесятипятилетнего отца. Я готовлюсь к экзаменам, слушаю пение соловьев, тренируюсь в стрельбе, читаю Вольтера и Спинозу, которых обнаружил в чудесных переплетах из свиной кожи в домашней библиотеке»⁶¹.

Этот образчик прозы Бисмарка нуждается в комментарии. Бисмарк называет усадьбу Шёнхаузен «старинным замком предков». В действительности, судя по имеющимся изображениям, у дома имелся типичный средневековый флигель с крутой крышей и маленькими окнами. Рядом возвышалась трехэтажная громадина, характерная для конца XVII – начала XVIII века с двумя плоскими пилястрами, поднимавшимися от земли к крыше, простой черепичной крыше, без фронтона и симпатичной барочной арки над входом. Дюжина поместий имела такие дома, и темные помещики, собрав хороший урожай, естественно, стремились обрасти «благородными флигелями». В романтическом воображении Бисмарка «старинный замок» превратился в «развалины», печальный призрак угасающей аристократии, и в них сидит байроновский молодой человек, которого иногда посещает высохшая, как мумия, старая ведьма.

Здесь, в одной психологической инсценировке смешались и самообожание, и наслаждение от словотворчества, и удовольствие от осознания своего аристократического происхождения. В письме нет и намека на «разжиревшего юнкера», перед нами – новый вариант самовыражения и самопоклонения Бисмарка. «Старинный замок» – символ его статуса, принадлежности к иерархическому аристократическому обществу. Поместье дало ему имя. Он зовется Бисмарком-Шёнхаузеном, что отличает его от других представителей рода, обладателей иных поместий. В нем есть что-то от Айвенго Вальтера Скотта. С именем Бисмарка связана целая эпоха в истории Германии. Он сделал это имя историческим своей незаурядной индивидуальностью и дарованиями, среди которых не последнее место занимали литературные способности.

Бисмарку наскучило трудиться на благо муниципальных судов, он решил поставить крест на профессии юриста и сдавать экзамены не по праву, а для дипломатической службы. Однако в данном случае требовалось разрешение министра иностранных дел, которым тогда был Жан Пьер Фредерик Ансийон, бывший наставник юного кронпринца Фридриха Вильгельма IV. Именно благодаря этому обстоятельству он и возвысился до ранга главного дипломата Прусского королевства. Тем не менее и сам Ансийон был человеком высокообразованным и приходился родственником Фридриху Генцу по материнской линии. То, что писал Мотли об Австрии шестидесятых годов XIX века, в еще большей мере характеризовало прусское общество: «Все они связаны родственными узами. Это одна сплоченная семья – и из трех, и из трехсот человек»⁶². Ансийон был невысокого мнения и о юнкерстве, и о молодом Бисмарке, посоветовав ему подыскать себе подходящее занятие в отечестве, к примеру, на таможне. Бисмарк обратился за помощью к старшему брату и добился благодаря ему поддержки графа Арнима-Бойценбурга, главы администрации Ахена в прусской Рейнской области⁶³. Ходатайства благодетелей не подействовали. Бисмарку пришлось вновь проявить интерес к внутренней государственной службе, и для этого ему надо было сдать вторые экзамены по праву, правда, теперь не в скучном Берлине, а в Ахене, где властвовал его патрон.

Ахен, называвшийся также Экс-ла-Шапеллем, предоставлял гораздо больше возможностей для ищущего молодого человека. Самый западный город Германии был в свое время столицей империи Карла Великого и сохранил множество древних монументов и романтических руин. Он же славился источниками минеральных вод. Ахен и сегодня рекламирует себя как «город с самыми горячими источниками к северу от Альп» – с температурой воды от 45 до 75 градусов по Цельсию. Эти источники и вдохновили Карла Великого на то, чтобы избрать Ахен в качестве политической столицы своей империи: «Darumb er dann zu Aach sich geren nidergelassen, und von dess warmen Bad daselbst wegen Wohnung gehabt» («Потому он и обосновался в Ахене, где горячие источники давали тепло и для жилья»)⁶⁴.

Занимательная история, источники и живописное местоположение притягивали туристов и не могли не привлечь Бисмарка, красивого, стройного, высокого, шесть футов четыре дюйма, двадцатидвухлетнего молодого человека, прекрасного лингвиста, говорившего на неплохом английском языке и невероятно, поразительно обаятельного. В июле 1836 года Бисмарк сдал экзамены, с отличием, на занятие должности в системе государственного управления и принес соответствующую присягу государственного служащего⁶⁵.

Время, проведенное в Ахене, чуть более года, оказалось суматошным и дорогостоящим. Бисмарк манкировал службой, часто прогуливал и дважды (по меньшей мере) влюблялся. В июне 1836 года он писал Бернхарду о поездке с группой англичан:

«Поездка доставила мне большое удовольствие, но стоила кучу денег… Если дома не сжалятся и не пришлют воздаяния, то не знаю, как я выйду из этого положения. Жить здесь без денег невозможно»⁶⁶.

Энгельберг, опубликовавший двухтомную биографию Бисмарка в Германской Демократической Республике за пять лет до Галля, использовал десять писем Бисмарка, относящихся к периоду между 30 июня 1836 и 19 июля 1837 года и не вошедших в «Полное собрание». В них герой германского объединения предстает в менее привлекательном виде. Прежде всего бросается в глаза то, как он нещадно эксплуатировал своего патрона графа Адольфа Генриха фон Арнима-Бойценбурга. Граф родился в Берлине 10 апреля 1803 года, и его возвышение в администрации Пруссии было стремительным. В возрасте тридцати лет он уже стал Regierungsprsident (президентом – губернатором провинции), заняв пост, означавший вершину в карьере прусского чиновника, а в тридцать три года возглавил администрацию Ахена. Позднее граф вошел в правительство и какое-то время был премьер-министром – в смутный период революции 1848 года⁶⁷. Как мы увидим дальше, к 1864 году у него появились «сомнения» в отношении политики своего клиента. В 1836 году граф еще был очень покладистым. Он благоволил Бисмарку, позволял ему менять занятия с учетом его «желания встать на путь дипломатической карьеры», чего были лишены другие стажеры⁶⁸. Этот «путь», как мы помним, ему преградил министр иностранных дел Ансийон.

Бисмарк использовал свободное время для любовных увлечений. 10 августа он написал брату о том, что влюбился с такой страстью, какую не выразить самыми жаркими восточными эпитетами, в племянницу герцога и герцогини Кливленд Лауру Рассел и одновременно обрисовал то, как его восприняли англичане:

«Герцог и герцогиня Кливленд, их племянница Лаура Рассел и длинная череда истинных британцев долго рассматривали меня в свои лорнеты, затем его светлость предложил мне бокал вина, и я с присущим мне достоинством и элегантностью заложил за воротник полгаллона хереса»⁶⁹.

30 октября Бисмарк сообщил Бернхарду об отъезде герцога и герцогини вместе с Лаурой, с которой он обошелся, как и обещал, «хорошо», хотя и отпустил ее, так и не предприняв, очевидно, никаких шагов к сближению. Ему пришлось срочно заняться урегулированием долгов, которые он наделал, вращаясь в высшем обществе. В какой-то момент Бисмарк даже подумывал о самоубийстве: «Я приготовил для этой цели желтый шелковый шнур, который сохранил из-за его уникальности на всякий случай»⁷⁰.

2 ноября Бисмарк сообщил Бернхарду о том, что отец прислал деньги, хотя и с упреками⁷¹. 3 декабря он обнаружил, что красавица Лаура вовсе и не племянница герцога Кливленда, а внебрачный ребенок матери, ставшей герцогиней лишь два года назад, и потому обыкновенная простолюдинка. Теперь его стали мучить мысли о том, что над ним поглумились и англичане за своими лорнетами над ним смеялись: «Они говорили между собой – посмотрите на этого громилу, глупого немецкого барона, отловленного ими в лесу с трубкой во рту и перстнем на руке»⁷².

Я не нашел никаких признаков того, что Бисмарк испытывал «неудовлетворенность собой», «бежал от себя и искал отвлекающих занятий», о чем написал Лотар Галль⁷³. Я заметил другое: гордого, по-дурацки самонадеянного провинциального джентльмена за живое задели богатство и стильность английской аристократии, несравненно более состоятельной и самоуверенной, чем сельские помещики, составлявшие основу прусского юнкерства. Английские сельские особняки, подобные Фелбригг-Холлу в Норфолке, принадлежавшему нетитулованной помещичьей семье Вильсонов, были грандиознее и величественнее большинства дворцов германских князей, и сами Вильсоны были богаче, намного богаче любого аналогичного семейства в Пруссии. Хаутон-Холл Роберта Уолпола, в котором насчитывалось несколько сот комнат, затмевал своими размерами и роскошью любой королевский дворец в Германии, уступая, может быть, хоромам Габсбургов в Вене, а Уолполы были всего-навсего норфолкскими сквайрами, сделавшими состояние благодаря сэру Роберту Уолполу на государственной службе.

Подтверждение тому, насколько ущемляло гордость Бисмарка богатство англичан, дает нам «Оксфордский словарь национальной биографии». Я приведу лишь одну выдержку:

«Уильям Гарри Вейн, 1-й герцог Кливленда (1766–1842)… оставил в наследство почти 1 миллион фунтов стерлингов, помимо огромных имений, около 1 250 000 фунтов стерлингов в консолях[10] и столового серебра и драгоценностей на 1 миллион фунтов стерлингов»⁷⁴.

Если принять за основу обменный курс 1871 года в соотношении 1 фунт стерлингов = 6,72 талера, то реализуемое состояние герцога Кливленда, без стоимости земли, оценивалось в 3 250 000 фунтов стерлингов, или 21 840 000 талеров⁷⁵. При трех процентах годовых герцог имел бы доход в 37 500 фунтов стерлингов, или 252 000 талеров, в год только на первоклассных ценных бумагах (консолях). Когда Бисмарк в 1851 году стал прусским делегатом в бундесрате, он получал в год 21 000 талеров⁷⁶. Таким образом, ежегодный доход герцога Кливленда в двадцать раз превышал заработок самого высокооплачиваемого прусского госслужащего середины XIX века. Двадцатидвухлетний деревенский сквайр, ослепленный богатством англичан, должен был влезать в несусветные долги, чтобы достойно принимать у себя семейство герцога. Неудивительно, что в октябре 1836 года ему пришла в голову бредовая идея наложить на себя руки.

Бисмарк поостыл только к июлю следующего года, написав брату, что в нем «снова запылало пламя любви». На этот раз разожгла его Изабелла Лоррейн-Смит, еще одна очаровательная англичанка, «блондинка неописуемой красоты»⁷⁷. Как и летом прошлого года, начались обеды с шампанским, одалживание денег, прогулы. Снова ему казалось, что он помолвлен. 30 августа 1837 года Бисмарк писал из Франкфурта другу Карлу Фридриху фон Савиньи:

«Уже несколько дней я веду здесь семейный образ жизни (это выражение прошу считать сугубо конфиденциальным). (Он попросил Савиньи прислать из Ахена в Женеву парадную форму.) Ты осчастливишь меня своим присутствием на венчании, которое состоится, видимо, в Скарсдейле в Лестершире. Сейчас же говори пока друзьям в Ахене, что я уехал на два месяца домой охотиться»⁷⁸.

По состоятельности отец прекрасной Изабеллы, конечно, уступал герцогу Кливленду. Господин Лоррейн-Смит был всего лишь приходским священником Пассенхэма в Лестершире, хотя и имевшим свои земли в трех графствах. Сомнения относительно перспективы надеть на себя хомут «ограниченного, буржуазного брака» у Бисмарка появились еще до письма другу из Франкфурта. Он поделился ими с братом:

«При той нехватке средств, которую я испытываю, не думаю, что мне подходит жена с доходом менее 1000 фунтов стерлингов в год, и я не уверен, что Л. в долговременном плане в состоянии обеспечить даже такие поступления… Как тебе нравятся подобные расчеты, выходящие из-под пера человека, считающего себя по уши влюбленным⁷⁹?»

Теперь я понимаю, почему осмотрительные редакторы не включили эти десять писем в «Gesammelte Werke» («Полное собрание»). Бисмарк вел себя недостойно. Он злоупотребил великодушием графа фон Арнима-Бойценбурга. Он жил не по средствам и разгульно. Он полюбил Лауру Рассел и бросил девушку, как только узнал о ее незаконнорожденности. Даже сам Бисмарк осознавал то, что поступил с Лаурой не по-джентльменски. Он писал потом брату:

«Что же должна думать обо мне Лаура, когда я, полюбив ее как племянницу герцога, повернулся к ней спиной, узнав, что она имела несчастье появиться на свет не так, как все?»⁸⁰

Неприглядная история повторилась с Изабеллой, не важно из-за чего: из-за собственных меркантильных соображений или вследствие того, что преподобный Лоррейн-Смит разглядел его меркантилизм. Бисмарк месяцами отсутствовал на службе и не выполнял свои обязанности. Им управляла гордыня, и он тратил немалые деньги на то, чтобы поддерживать свое реноме. Даже терпеливый граф фон Арним-Бойценбург устал от него. Посчитав неадекватным поведение своего подопечного, он с завуалированной иронией выговаривал ему:

«Я могу лишь одобрить упомянутое вами ранее решение перевестись в одну из королевских окружных администраций в старом прусском регионе, где вы сможете вернуться к интенсивным занятиям, которые вы тщетно пытались найти себе в сложных условиях светской жизни в Ахене»⁸¹.

Бисмарк обосновался в Потсдаме, устроившись в местную администрацию.

В январе 1838 года Бисмарк писал отцу о том, что ему удалось избежать воинской службы: это письмо хранители доброго имени своего героя тоже не включили в «Полное собрание». Бисмарк сообщал отцу о том, что предпринял «последнюю попытку» увернуться от годичной военной службы в качестве резервиста, сославшись на «мышечную слабость, возникшую в результате режущего удара шпагой под правую руку и которую я чувствую, когда поднимаю руку вверх». «К сожалению, рана оказалась не слишком глубокой», – добавлял любящий сын⁸². Светская жизнь в Потсдаме была не столь активной, как в Ахене, но он сразу же оказался в списке лиц, приглашавшихся на балы у принца Фридриха (1794–1863) и кронпринца.

В конце сентября 1838 года Бисмарк сообщал отцу уже из Грайфсвальда, куда попал как резервист, о том, что начал осваивать сельское хозяйство в университете и колледже. Он приложил к письму длинное послание, отправленное ранее кузине Каролине фон Бисмарк-Болен, «моей очаровательной кузине, которую я горячо люблю и которая умоляет меня продолжать карьеру»⁸³. Копию письма кузине Бисмарк послал еще и невесте Иоганне фон Путткаммер. По мнению Энгельберга, Бисмарк таким образом не просто оказывал знаки внимания, а давал понять, что в его жизни наступают перемены⁸⁴. Похоже, Бисмарк принял решение отказаться от потенциально блистательной карьеры государственного служащего из-за нарастающих как снежный ком долгов. В июле он навестил в Берлине неизлечимо больную мать и излил ей душу. Взрослый теперь уже сын жаловался на несчастную жизнь и просил подыскать ему место получше. Он сетовал на то, что служба ему опротивела и его тошнит от одной мысли о том, что ему придется всю жизнь угробить ради того, чтобы стать Regierungsprsident с доходом две тысячи талеров в год. Вильгельмина написала Фердинанду, и отец решил разделить померанские поместья между двумя сыновьями, а самому уединиться в Шёнхаузене. Бисмарк, владея поместьем, будет получать постоянный доход, жить дома, меньше тратиться, и его минуют всякого рода соблазны⁸⁵. Он, конечно, ничего не сказал о том, что с ним случилось в Ахене. У него теперь сложилось свое мнение о государственной службе. Бисмарк писал отцу:

«Отдельный государственный служащий в своей деятельности крайне редко бывает независим, даже самый высокопоставленный. Чаще всего он должен приводить в движение уже запущенный бюрократический механизм. Прусский государственный служащий напоминает оркестранта. Он может играть первую скрипку или бить по треугольнику; не допуская никаких отклонений или диссонанса, он должен исполнять свою партию так, как она ему предписана, вне зависимости от того, считает ли он ее хорошей или плохой. Я же буду создавать ту музыку, которую считаю хорошей, либо – никакую»⁸⁶.

Тем временем долги продолжали терзать его. 21 декабря 1838 года Бисмарк униженно извинялся перед другом Савиньи за то, что уже не один год не может вернуть ему деньги:

«Через пару дней я приеду в Берлин и сделаю то, чего не сделал раньше, то есть раздобуду денег, в которых мы оба нуждаемся»⁸⁷.

Новый, 1839 год начался плохо. В канун Нового года Вильгельмина Бисмарк умерла, немного не дожив до своего пятидесятого дня рождения. Последние три года она страдала от опухоли неизвестного происхождения, которая особенно мучила ее в 1838 году. В исторических источниках практически ничего нет об этой женщине, оказавшей серьезное влияние на жизненный путь Бисмарка. И нам остается, к сожалению, лишь строить догадки в этом вакууме.

На Пасху 1839 года Бисмарк поселился в Книпхофе, став полноценным фермером. Поместье это было немалое, и в нем трудились Instleute – подневольные крестьяне-батраки, работавшие на помещика по контракту: такую форму зависимости от землевладельца во Франции называли metayer, в Италии mezzadro, на американском Юге share cropper[11]. Отмена крепостничества в Пруссии изменила характер отношений между земледельцем и землевладельцем, в тридцатые и сороковые годы быстро набирала обороты коммерциализация⁸⁸. Традиционные связи уступали место рынку труда. Instleute еще не был в полном смысле наемным работником, поскольку не освободился окончательно от традиционных отношений с помещиком⁸⁹. С 1800 года в прусском сельском хозяйстве неуклонно рос профессионализм. Все больше появлялось сельскохозяйственных колледжей, подобных тому, в котором учился Бисмарк, производительность сельского хозяйства увеличивалась, несмотря на длительную депрессию, последовавшую после Наполеоновских войн и не прекращавшуюся до начала пятидесятых годов. Интересные данные о росте сельскохозяйственного производства и продуктивности приводит Пфланце. Население Пруссии с 1816 по 1864 год увеличилось с 23 552 000 до 37 819 000 человек, или на 59 процентов. Площадь обрабатываемой земли за этот же период выросла с 55,5 до 69,3 процента, а урожайность – на 135 процентов⁹⁰. Помещик Бисмарк работал много, шел в ногу со временем и тоже получал неплохие результаты.

Став крупным землевладельцем, Бисмарк вошел в мир старого прусского дворянства, в котором блистали такие имена, как Девитц, Бюлов, Тадден-Триглафф, Бланкенбург, фон дер Остен, фон дер Марвиц, Варстенслебен, Зенфт фон Пильзах: все они сыграют свою роль в его карьере. В книге Хартвина Шпенкуха о прусской палате господ померанские дворяне, согласно данным на 1854 год, открывают список Rittergter, рыцарских владений, более ста лет принадлежащих одной и той же семье⁹¹. Известно, что Бисмарк взялся за дело с определенным энтузиазмом. По замечанию Эриха Маркса, он «знал, как распоряжаться землей и людьми, и ему не надо было никому подчиняться»: «Он подписывался «светлость» на протоколах по поводу жалоб от бейлифов, пасторов и школьных учителей, приходивших к нему как к судье. Он выносил приговоры и сам же следил за их исполнением»⁹². Вместе с коллегами-землевладельцами Бисмарк заседал в местных и окружных комитетах. Тем не менее расстояния между поместьями были значительные, и Бисмарк нередко оставался наедине с самим собой, читал или прикладывался к рюмке. Естественно, он часто выезжал на охоту с соседями-помещиками, либо они приезжали поохотиться в его угодья. В то время в провинциальном суде в Кёстлине младшим адвокатом служил Роберт фон Койдель, впоследствии ставший доверенным помощником Бисмарка. От этого юриста мы и знаем первые истории о «шальных» выходках будущего канцлера, которые он записывал со слов герра фон дер Марвица-Рютценова, дружившего с Отто. Когда бы фон дер Марвиц ни заезжал в Книпхоф, Бисмарк выставлял на стол бутылку крепкого пива и шампанское, говоря по-английски: «Не стесняйтесь, будьте как дома». Затем следовали легкая закуска, обильная выпивка и долгие разговоры. Уже тогда Бисмарк придумывал себе биографию. Герр фон дер Марвиц рассказывал:

«В молодости он мечтал стать военным, но мать хотела видеть в нем обеспеченного правительственного советника. Ради нее он провел много лет на судебном и административном поприще, которое ему пришлось не по вкусу. После ее смерти он удалился в провинцию, чтобы наслаждаться привольной сельской жизнью»⁹³.

Однажды герр фон дер Марвиц заявился в Книпхоф без предупреждения с приятелем. Бисмарк принял их, по обыкновению, радушно, и они кутили допоздна:

«Он заранее предупредил гостей, что не сможет увидеть их за завтраком, поскольку к семи утра ему надо быть в Нойгарде. Оказалось, что гостям тоже нужно ехать туда, и, хотя Бисмарк советовал им поспать подольше, они условились, что Бисмарк разбудит их в шесть тридцать. Они продолжали пить и отправились спать неизвестно когда. Приятель сказал фон дер Марвицу, когда они поднимались по лестнице в гостевые комнаты: «Я выпил больше чем обычно, и мне надо утром хорошенько выспаться». «Не получится», – ответил герр фон дер Марвиц. «Посмотрим», – сказал приятель, придвинув огромный комод к дверям. В шесть тридцать утра Бисмарк постучал в дверь. «Вы готовы?» Молчание. Бисмарк повернул ручку и попытался открыть дверь плечом. Через пару минут он уже с улицы позвал: «Вы готовы?» Из нашей комнаты по-прежнему не раздавалось ни звука. Тогда Бисмарк два раза выстрелил из пистолета в окно, и на моего приятеля посыпалась штукатурка. Он подскочил к окну, высунув в него палку с белым платком. Через минуту мы уже были внизу. Бисмарк дружелюбно поприветствовал нас, никак не прокомментировав нашу капитуляцию и свою победу»⁹⁴.

Таким историям несть числа, и благодаря им он заслужил прозвище «шального юнкера». Бисмарк любил быструю езду, бешеный галоп, с ним без конца что-нибудь случалось. В обществе все светские беседы начинались с обсуждения его последних выходок, случайных романов и нестандартных суждений. Но экстравагантностью поведения, судя по свидетельству Койделя, Бисмарк отличался уже и в детстве. Койдель встречался с Морицем фон Бланкенбургом, знавшим Бисмарка с детских лет и учившимся с ним в гимназии Серого монастыря, и тот рассказал ему: «Я никогда не видел, чтобы он занимался. Он куда-то уходил, где-то долго отсутствовал. Но домашние задания у него всегда были выполнены, и он все знал»⁹⁵.

Но за внешней бравадой «шального юнкера» скрывалась одинокая и мятежная душа. Ему действительно нужны были отвлекающие занятия. Бисмарк несколько раз предпринимал дальние поездки. Об одном из таких путешествий – в Англию в 1842 году – он написал отцу. Бисмарк посетил Йорк, Халл и поездом добирался до Манчестера, чтобы посмотреть «самую большую в мире машинную фабрику». Англия привела его в восторг, возможно, еще и потому, что он свободно говорил по-английски после двух лет общения с Мотли. «Вежливость и доброта англичан превзошли все мои ожидания, – писал он. – Даже самые простые люди ведут себя подчеркнуто учтиво. Когда ты говоришь, они слушают внимательно и с пониманием». Но еще больше Бисмарка поразила дешевизна отелей и еды:

«Это страна для обжор… Они подают огромные завтраки с множеством ломтей мяса, а в полдень предлагают рыбу и жуткий фруктовый пирог. Супы заправляются белым и черным перцем столь обильно, что не каждый иностранец в состоянии их есть. Они никогда не подают мясо порциями. Даже на завтрак перед вами выкладываются колоссальные куски разных сортов мяса, и вы можете отрезать сколько хотите, много ли, мало ли, по вашему желанию, и это никак не отразится на счете»⁹⁶.

Когда у него не было поездок, то он «готов был повеситься от скуки и одиночества в Книпхофе», писал Бисмарк отцу⁹⁷. В августе 1844 года Бисмарк провел каникулы на Нордернее, о чем он тоже поведал отцу, особенно красочно описав прогулку в лодке во время сильнейшей грозы. Там же он познакомился с сиятельными супругами, оказавшими впоследствии решающее влияние на его жизнь: кронпринцем Вильгельмом Прусским и принцессой Августой, рожденной Августой Марией Луизой Катариной фон Саксен-Веймар-Эйзенах. Они подружились и часто отдыхали вместе на пляже. Бисмарк приводит впечатляющий список знати, собравшейся на Нордернее. Первостепенное внимание он, конечно, обращает на юных леди, выделяя среди них прежде всего даму «с великолепными рысаками».

Бисмарк писал отцу:

«По утрам либо до купания, либо после мы играем в шары. В остальное время мы играем в вист или фаро, шутим и флиртуем, прогуливаемся по пляжу, едим устриц, стреляем по кроликам, вечерами час или два танцуем. Однообразный, но здоровый образ жизни»⁹⁸.

В письмах 1843 года можно обнаружить нечто похожее на безысходность. Огромный и сильный, обуреваемый амбициями и стремлением властвовать, но томящийся от безделья и скуки человек напоминал паровоз с разогретым до предела котлом и скованными тормозами колесами. Бисмарк был одинок и в свои двадцать восемь лет скорее всего испытывал неудовлетворенность и в сексуальном отношении. С другой стороны, еще не забылись злоключения с английскими невестами. 10 сентября 1843 года он писал другу:

«Мне нравится контактировать с женщинами, но женитьба меня не вдохновляет. Надо дважды подумать, прежде чем решаться на это. Мне отчасти и покойно и тоскливо, а иногда душа холодеет и от уныния. Пока смогу, буду держаться… Я подумываю о том, чтобы несколько лет побыть в роли азиата и внести разнообразие в мою комедию жизни, курить сигары на берегу Ганга, а не Реги»⁹⁹.

Можно не сомневаться в том, что его жизнь действительно превратилась в скучную и неинтересную «комедию». Через месяц Бисмарк, информируя отца о последних событиях в Книпхофе, сообщал о том, что ему пришлось завезти с Варты сорок поденщиков:

«Они работают добросовестнее, помогают в пахоте, но обходятся много дороже. Идут дожди, и я не знаю, как бы мы без них убрали картофель… Привет Мальвине. Жду вас всех здесь, приезжайте и посмотрите на меня. Я умираю от скуки»¹⁰⁰.

В конце октября 1843 года Бисмарк, уведомляя своего давнего друга и будущего зятя Оскара фон Арнима-Крёхлендорфа (1813–1903) о том, что его финансовые дела пошли на поправку, снова сетовал на скуку:

«Когда я остаюсь наедине с собой, мне становится тошно. Думаю, что это случается со всеми молодыми, достаточно образованными людьми, неженатыми, живущими в деревне и вынужденными иметь дело с обществом многочисленной клики померанских неотесанных сквайров, филистеров и уланов»¹⁰¹.

Из-за скуки он часто наведывался в соседнее поместье друга детства Морица фон Бланкенбурга, где и познакомился с его невестой Марией фон Тадден-Триглафф. Опустошенность и грусть Бисмарка произвели на нее неизгладимое впечатление. 7 февраля 1843 года она написала Морицу:

«Я еще не встречала человека, столь открыто и ясно выражающего свое неверие или скорее пантеизм… свою беспросветную скуку и хандру… Он взвинчен, лицо его наливается кровью, но выхода нет…»¹⁰²

С Марией связаны самые светлые человеческие отношения в жизни Бисмарка. Он сразу же и безнадежно влюбился в эту необыкновенную женщину. Если бы она была свободна, кто знает, возможно, ему и не довелось бы объединять Германию, как бы это парадоксально ни звучало. Мария обладала силой, но именно той, которая ему не угрожала. Она разглядела его душу и сжалилась над ним. Она тоже полюбила его, о чем мы находим свидетельство в ее письме близкой подруге Элизабет фон Миттельштедт, посланном в мае 1843 года и в котором Мария не очень лестно отзывается о своем женихе Морице фон Бланкенбурге:

«Отто Б. больше не показывается в Циммерхаузене, и это очень хорошо, потому что, дорогая, мой славный Мориц не идет с ним ни в какое сравнение. Я не думаю, что он не появляется из-за благородства, у него совсем другое на уме»¹⁰³.

Мария фон Тадден и Элизабет фон Миттельштедт принадлежали к влиятельной группе аристократов-пиетистов, верующих, известных в Америке как «заново родившиеся» христиане. Безмятежность и сила духа Марии фон Тадден зиждились на глубокой вере в спасительную благодать Иисуса Христа, нисходящую на души людей, верующих в Него. Она была дочерью одного из основателей юнкерской версии пиетизма, с 1813 года устраивавшего собрания «Христианско-немецкого застольного клуба» в «Майз-Инне» в Берлине. Членов этого общества вскоре прозвали «Maikfer», «майскими жуками». Наиболее известными среди них были Альвенслебен-Эркслебен, Густав и Генрих фон Белов, Леопольд и Людвиг фон Герлах, граф Каюс Штольберг, граф Фосс, граф Фридрих Вильгельм фон Гётцен, Адольф фон Тадден-Триглафф и кронпринц Фридрих Вильгельм. Отец Марии, Адольф фон Тадден-Триглафф, Эрнст фон Зенфт-Пильзах и Людвиг фон Герлах женились на трех сестрах: Генриетте, Иде и Августе фон Эрцен¹⁰⁴. Эти трое джентльменов позднее составят «первую политическую партию» Бисмарка и создадут платформу, которая послужит основой для всех дальнейших действий. Они подняли его на щит после «обращения» в свою веру и превратили в полемический «меч». Никто в их среде не обладал такими средствами убеждения, как остроумие, внешняя импозантность, обаяние и эрудиция, в той степени, в какой владел ими Отто фон Бисмарк. Они думали, что он стал бичом для нечестивых и безбожников. Они ошибались. Бисмарк не служил никому, ни людям, ни Богу, он служил только себе. Это открытие в семидесятых годах оттолкнуло от него самых близких друзей и наставников юности, и он вновь остался безутешным и одиноким, как и в сороковые годы.

Поражение, понесенное Пруссией в 1806 году, и оккупация королевства «безбожником» Наполеоном побудили многих крупных землевладельцев-юнкеров вернуться в лоно христианства. Они отвергли рационализм Просвещения, фанатизм якобинцев, гильотины, доктрины равенства, а заодно и цинично-пренебрежительное отношение к религии Фридриха Великого. Хотя их и воспитал лютеранский протестантизм, они не признавали официальные церкви-крепости и, подобно всем евангелистам, стремились находить Божью благодать не в Священных Писаниях римского католицизма или лютеранства, а в своих сердцах.

Кристофер Кларк в труде «The Politics of Conversion: Missionary Protestantism and the Jews in Prussia 1728–1941» («Превращение в другую веру: миссионерский протестантизм и евреи в Пруссии в 1728–1941 годах») прослеживает особенности лютеранского варианта евангелического движения. Немецкий пиетизм сочетал в себе внутреннее самосозерцание и веру в спасение посредством Божьей милости с действенностью организованных прусских институтов власти. Немецкие неопиетисты зачастую служили обедни по домам или на открытом воздухе. Они причащались обыкновенным хлебом и вином, как это делали ранние христиане. Они соблюдали воскресенье и занимались благотворительностью. Поскольку династия Гогенцоллернов исповедовала кальвинизм с 1603 года, а большинство ее подданных придерживались лютеранской веры, то именно в среде пиетистов с их бережливостью и дисциплиной монархии прежде всего набирали деятельных и усердных государственных служащих. Они не были отягощены лютеранскими претензиями на феодальные права.

Юнкеры-пиетисты сформировали собственное миссионерское общество. В январе 1822 года генерал Иоб фон Вицлебен основал в Берлине «Общество распространения христианства среди евреев». Семья фон Вицлебен дала Германии между 1755 и 1976 годами четырнадцать генералов, один из которых – фельдмаршал Иоб Вильгельм Георг Эрвин фон Вицлебен был казнен за участие в покушении на Гитлера в 1944 году¹⁰⁵. Гитлер распорядился повесить фельдмаршала на крюке мясников и снять на пленку агонию жертвы, с тем чтобы фюрер мог насладиться смертью юнкерского аристократа, пытавшегося его убить. Предок фельдмаршала Иоба фон Вицлебена с 1817 года возглавлял военный кабинет короля, занимая важнейший в государстве пост. Энциклопедия «Всеобщая немецкая биография» так характеризовала его роль:

«С ним обсуждались все важнейшие вопросы, касавшиеся и армии, и государственных дел, и церкви, и королевской семьи. Мнение Вицлебена всегда имело большой вес в решении таких проблем… Двадцать лет он был самой влиятельной фигурой в государстве»¹⁰⁶.

В числе основателей «Общества распространения христианства среди евреев» был и уже известный нам Иоганн Петер Фридрих Ансийон, бывший наставник кронпринца, а затем министр иностранных дел, преградивший Бисмарку дорогу в дипломатию в 1832 году. Среди активистов этой организации читатель узнает и другие знакомые имена – пиетистов и членов «Христианско-немецкого застольного клуба», с которыми теперь подружился Бисмарк: отца Марии Адольфа фон Таддена-Триглаффа, Эрнста фон Зенфта-Пильзаха, братьев Герлах¹⁰⁷.

Духовность верующих прусских аристократов, таким образом, состояла из мешанины пиетизма и милленаристских надежд на обращение евреев в христианство. Высокое социальное положение, личные связи с кронпринцем, глубина и искренность убеждений придавали их союзу особую сплоченность и могли превратить его в мощную политическую силу, когда для этого наступит подходящий момент. Бисмарк, влюбившись в Марию фон Тадден-Триглафф, конечно, еще не знал о том, что это увлечение повлияет на всю его карьеру и жизнь. Члены «Христианско-немецкого застольного общества», «Общества распространения христианства среди евреев» и его померанские евангелистские соседи занимали видные посты и в армии, и в бюрократии. Среди них уже были будущие чиновники королевского двора и генералы. Когда кронпринц Фридрих Вильгельм взошел на трон в 1840 году, он ввел во власть новых друзей Бисмарка, а когда разразилась буря революции 1848 года, неопиетистские друзья Бисмарка сделали его знаменитым. Благодаря Марии он и встретился с Иоганной фон Путткамер, своей будущей женой.

Пиетизм свел его и с Эрнстом Людвигом фон Герлахом (1795–1877), в интеллектуальном отношении самой выдающейся личностью в этом сообществе, к тому же сыгравшей значительную роль в его карьере. В 1835 году Герлах стал заместителем главного судьи в высшем провинциальном суде во Франкфурте-на-Одере. Вокруг себя он собрал самых способных и перспективных молодых юристов. Член тайного совета Шеде вспоминал:

«Коллегия окружного суда поначалу состояла преимущественно из его оппонентов. Но как законовед он постепенно приучил их к подчинению. Во всем чувствовалась его твердая рука. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем споры с молодыми начитанными адвокатами, которым все-таки не удавалось перебороть его блистательный ум и познания. Слушать его было одно наслаждение. Дома тоже благоговели перед этой мощной и цельной индивидуальностью. Я никогда прежде не встречал человека с такой массивной властностью как в характере, так и во внешнем облике»¹⁰⁸.

Романтический поэт Клеменс Брентано говорил о нем: «Людвига я просто боялся».

В окружном суде Герлаха служили референдариями Герман Вагенер, один из будущих сподвижников Бисмарка и первый редактор «Кройццайтунг», ежедневной газеты прусской аристократии, и «маленький Ганс» фон Клейст-Ретцов, тоже друживший с Бисмарком. С 1842 года Вагенер и Клейст посещали теологические вечера, которые устраивал Людвиг вместе с братом, полковником Леопольдом фон Герлахом, тогда начальником штаба III армейского корпуса¹⁰⁹. В конце сороковых годов Леопольд, ставший генерал-адъютантом короля Фридриха Вильгельма IV, и судья Эрнст Людвиг фон Герлах фактически уже исполняли роль политических патронов и управляющих Бисмарка. Оба пользовались правом прямого доступа к королю. В 1851 году по ходатайству братьев король назначил тридцатисемилетнего «шального юнкера», не имевшего дипломатического опыта и прославившегося буйными, экстравагантными выходками и необузданным нравом, на второй самый важный по значимости дипломатический пост в Германии – прусским посланником в германском бундесрате, Союзном совете во Франкфурте. Братья Герлах вывели Бисмарка на большую дорогу, и своей «креатурой» его считал прежде всего Леопольд. История сыграла над ними злую шутку. Когда вскрылись истинные цели и методы Бисмарка, они поняли, что дали власть своему ярому оппоненту. В конце шестидесятых годов Эрнст Людвиг фон Герлах превратился в заклятого врага Бисмарка. В 1874 году рейхсканцлер без малейших колебаний лишил должности своего бывшего патрона, уволив судью из верховного суда Пруссии.

Общество, в котором вращались Мария фон Тадден и ее жених Мориц фон Бланкенбург, привлекло Бисмарка не только из-за того, что он увлекся прекрасной Марией; ему импонировали и консервативно-реакционные взгляды влиятельных юнкерских соседей. Бисмарк сразу же понял, какие выгоды сулят связи с этими людьми, но ему пришлось снова на время принести себя в жертву. Почти весь 1844 год он избегал встреч с Марией, и его душевное состояние вновь омрачилось. 7 февраля 1844 года Бисмарк сетовал сестре: «Писать не о чем… Я чувствую себя совершенно одиноким в этом мире»¹¹⁰. В отчаянии он вернулся на государственную службу в Потсдаме, но продержался там всего лишь несколько недель. В конце мая он сообщил из Нойгарда Карлу Фридриху фон Савиньи о внезапной смерти невестки и необходимости перебраться в поместье брата:

«Будь добр, сходи ко мне домой и собери служебные бумаги для Бюлова… Прости меня, если я досаждаю тебе своей просьбой, но ты же сманил меня в Потсдам и должен за это отвечать»¹¹¹.

В августе 1844 года Бисмарк писал университетскому товарищу Шарлаху:

«Последние пять лет я жил один в деревне и с некоторым успехом улучшал свои финансовые дела. Но мне невыносима эта одинокая сельская, юнкерская жизнь, и я стою перед выбором: отдаться государственной службе или отправиться в дальнее путешествие. Пока же я подал прошение на должность в провинциальном правительстве, проработал шесть недель и понял, что и люди, и занятия такие же нудные и неинтересные, как и везде. Сейчас я нахожусь в отпуске и плыву по течению жизни без руля и без ветрил, и мне совершенно безразлично, на какой берег меня выбросит волна»¹¹².

4 октября 1844 года Бисмарк съездил в Циммерхаузен на свадьбу Марии фон Тадден-Триглафф и Морица фон Бланкенбурга. Это была во всех отношениях запоминающаяся поездка. Мориц давно хотел познакомить Отто с «маленьким Гансом» фон Клейст-Ретцовом. 3 сентября 1844 года Ганс Клейст-Ретцов сдал с отличием третий, и последний, экзамен по юриспруденции и появился на свадьбе в приподнятом настроении. Мориц, знакомя Отто и Ганса, предупредил обоих о том, что один из них глуховат, и, разговаривая, они кричали до тех пор, пока новобрачный, сжалившись, не признался в своей дурацкой шутке. Герман фон Петерсдорф, биограф «маленького Ганса», написал потом: «Этот розыгрыш, положивший начало дружбе, сыгравшей в его жизни немаловажную роль, оказался пророческим. Придет день, когда они на самом деле не будут понимать друг друга»¹¹³. Свадьба закончилась трагически. Семья заказала фейерверк, он вышел из-под контроля и спалил значительную часть деревни Циммерхаузен¹¹⁴. Плохое предзнаменование.

Ганс фон Клейст-Ретцов действительно стал Бисмарку по-настоящему близким другом после Мотли и Кейзерлинга. Ганс родился в родовом поместье Киков 25 ноября 1814 года. Семья Клейст-Ретцов была самой влиятельной в уезде Бельгард, владея и в 1907 году пятой частью всех поместий в этих местах¹¹⁵. В детстве он хотел стать миссионером, и гонения королевскими властями старых лютеран лишь укрепили его в этом желании. В отличие от померанских друзей Бисмарка Ганс оставался правоверным ортодоксальным лютеранином¹¹⁶. В четырнадцать лет он поступил в земскую школу «Пфорта», самую престижную классическую гимназию Пруссии, которая, подобно школе «Ругби» доктора Томаса Арнольда, управлялась двенадцатью студенческими Inspektoren – инспекторами. Только в школе «Ругби» их называли Praeposters, старшими учениками, следящими за порядком. Там у него был друг Эрнст Ранке, младший брат выдающегося историка Леопольда фон Ранке. Гансу всегда претила профессия военного человека. По свидетельству биографа Петерсдорфа, его ужасала перспектива «бездушного существования на плацу», и он всячески уклонялся от службы, принесшей отцу «столько горьких слез»¹¹⁷. Неудивительно: в Семилетней войне Фридриха Великого в 1756–1763 годах участвовали 116 представителей рода фон Клейст, тридцать из них погибли в бою или от ран и болезней¹¹⁸. В мае 1835 года Ганса приняли в Берлинский университет, где он проучился три семестра, живя с Эрнстом Ранке¹¹⁹, который впоследствии вспоминал, что его однокашник каждое утро, едва проснувшись, читал Новый Завет на греческом языке. В декабре 1836 года Клейст поступил в Гёттинген и там, поднимаясь каждое утро в четыре часа, штудировал Библию (позднее он безуспешно пытался пристрастить к Библии и Бисмарка). До встречи с Бисмарком Ганс уже три года прослужил референдарием в высшем гражданском суде во Франкфурте-на-Одере под началом Эрнста Людвига фон Герлаха, которым он восхищался, но не боготворил. В 1845 году его избрали ландратом, главой сельского района, округи размерами двадцать квадратных миль и с населением 31 тысяча человек, центром которой была единственная большая деревня Бельгард, где насчитывалось 3327 жителей¹²⁰. Неженатый Ганс тоже осваивал образ жизни сельского сквайра.

В апреле 1845 года Бисмарк плакался в письме сестре Мальвине, к тому времени вышедшей замуж за Оскара фон Арнима-Крёхельндорфа:

«К сожалению, я могу поделиться с тобой лишь крестьянскими жалобами: мучают ночные заморозки, больные коровы, плохие дороги и семена рапса, дохнут ягнята, голодают овцы, не хватает соломы, кормов, денег, картофеля и навоза… Я должен, черт возьми, жениться. Это стало для меня абсолютно ясно. Я чувствую себя одиноким и покинутым. А сырая весенняя погода навевает на меня тоску, грусть и жажду любви»¹²¹.

Бисмарк после замужества Марии снова начал ездить в Циммерхаузен, что, судя по всему, доставляло радость и ей. В мае 1845 года она писала подруге Элизабет фон Миттельштедт:

«Отто стал близок мне, как никогда прежде. Мы протянули друг другу руки, и я думаю, что это не случайный порыв. Ты не понимаешь, как много я вижу за его холодной элегантностью. Тебе может показаться смешным, что я потянулась к этой дружбе, но она занимает меня последние дни так сильно, что я не в силах больше молчать. Возможно, так выражается ощущение личной свободы, и потому столь притягательна дружба с померанским сфинксом, этим олицетворением дикой природы и заносчивости»¹²².

В июле 1845 года Мария фон Тадден сообщала Иоганне фон Путткамер о коллективном чтении «Ромео и Джульетты» с участием Бисмарка:

«Ты не поверишь. Адемар (кодовое имя Бисмарка) читал текст моего возлюбленного. Я не думаю, что это была уловка нашего хозяина. Просто так вышло… Я должна была выразить столько правдивых чувств, и я забыла о том, что некоторые особенно пикантные места, которые могли привести меня в смущение, мы заблаговременно – и по настоянию Морица – решили исключить»¹²³.

Марии фон Тадден-Триглафф, исполнявшей роль Джульетты, было двадцать три года, а «Ромео» Бисмарку – тридцать. Она была красива, умна и глубоко набожна. Ей еще не встречался человек, подобный Бисмарку. И это неудивительно. Таких людей вообще не существовало. Ее письма ясно указывают на то, что Мария и Отто действительно любили друг друга. Лишь борьба за его душу – христианская миссия – позволяла Морицу фон Бланкенбургу, его другу и ее мужу, сносить их очевидное сближение. А как к этому относилась Иоганна фон Путткамер? Нам остается лишь догадываться.

Спустя несколько месяцев после чтения пьесы Шекспира заболел Фердинанд фон Бисмарк, и Отто поспешил к отцу в Шёнхаузен. Судя по письму сестре, отправленному в сентябре 1845 года, у отца что-то закупорило горло, и его кормили через трубки:

«Способ приема пищи, описанный мною, настолько искусственный и ненадежный, что не оставляет нам никаких надежд на выздоровление, если только не случится какое-то чудо и он начнет глотать еду естественным путем… Старику было бы тяжело прожить последние недели в одиночестве, не видя рядом ни одной родной души».

22 ноября 1845 года Фердинанд фон Бисмарк скончался¹²⁴. Отто пришлось перебираться в Шёнхаузен заниматься поместьем отца, а в Книпхоф переехал Бернхард. Отношения с Марией не прекращались. В апреле 1846 года Бисмарк послал ей пространное письмо, составленное в рифмах, кипу книг со стихами и яблоки из собственного сада. Я позволю себе привести первые три куплета из его длинной, изящной и иронической поэмы:

Прошло несколько недель, и Бисмарк отправил ей очередное письмо:

Дорогая фрау Мария!

Перед тем как послать письмо, я получил из Шёнхаузена тюк зеленой фасоли, которую я всю не смогу одолеть. Прошу отнестись к ней не как к жертвоприношению, которое я отобрал у молоха, поселившегося во мне. Я шлю вам также немного майорана и давно обещанного настоящего шёнхаузенского хлеба, а еще вторую часть Ленау[13] и кое-что Бека. Больше мне добавить нечего. Сейчас все мои мысли поглощены дренажем и осушением болот. Будьте здоровы и передавайте поклон всем, кому посчитаете нужным¹²⁶.

Через четыре месяца – 10 ноября 1846 года – Мария фон Тадден-Бланкенбург умерла. Ей было двадцать четыре года. Ее смерть потрясла Бисмарка сильнее, чем уход из жизни отца и матери. Он писал сестре с болью:

«Если что-то и могло побудить меня к скорому отъезду из Померании, то только это ужасное событие. Впервые я потерял близкого человека, со смертью которого в моей судьбе образовалась мучительная, невосполнимая пустота… Ощущение пустоты, осознание того, что я больше не увижу и не услышу ее, ставшую мне не просто близкой, но и необходимой, столь неожиданно и ново для меня, что я до сих пор не могу поверить в реальность произошедшего. Родственники уповают на судьбу. Они надеются, что смерть всего лишь недолгая разлука, после которой рано или поздно последует радостное воссоединение»¹²⁷.

После похорон Бисмарк, Ганс Клейст-Ретцов и Мориц остались втроем. Об этом скорбном вечере Мориц вспоминал и через сорок лет. «Помнишь, – писал он Гансу фон Клейсту-Ретцову, – за окнами завывал ледяной северо-восточный ветер, а мы трое, ты, Отто и я, сидели на табуретах, вытянув ноги к пылающему камину?»¹²⁸

Смерть Марии заставила Бисмарка принять сразу два важных решения. 18 ноября, менее чем через неделю после ее кончины, он подписал контракт на сдачу в аренду Книпхофа герру Клугу, снимавшему прежде Панзин. Затем он надумал жениться на подруге Марии – Иоганне фон Путткамер. 21 декабря 1846 года Бисмарк в знаменитом Werbebrief, сватовском письме, посланном Генриху фон Путткамеру, попросил руки его дочери. Немало бумаги исписали биографы в попытках истолковать смысл этого послания. Стал ли Бисмарк истинным христианином, пиетистом, и оказало ли это какое-то влияние на его нещадный стиль властвования? Вопросы, безусловно, интересные, но гораздо интереснее – и менее освещено – то, почему сама Иоганна захотела выйти за него замуж. Она должна была знать и даже видеть собственными глазами увлечение Бисмарка подругой. Кроме того, Иоганна не обладала ни привлекательной наружностью, ни интеллектом Марии. Бисмарк никогда не послал бы ей философские книги.

Иоганна фон Путткамер родилась в семейном поместье Рейнфельд, располагавшемся в самом дальнем краю Померании, рядом с польской границей, 11 апреля 1824 года; так что ей был двадцать один год, когда она познакомилась с Бисмарком через подругу Марию. Ее семья даже среди пиетистов Померании прославилась своими суровыми и строгими нравами. Старший брат Иоганны умер в детстве, и она росла единственным ребенком в семье. На сохранившихся портретах она изображена с вытянутым лицом, заканчивающимся выпирающим подбородком. Она была дочерью сельского помещика, жила в отдаленном имении самого далекого района провинции и практически ничего не знала об остальном мире.

Трудно сказать, известно ли это было Иоганне, но в декабре 1846 года Бисмарк писал ее отцу:

«В первых же строках я выражаю суть моего письма: прошу у вас самое дорогое, что вы можете дать мне, – руки вашей дочери… Пока же я могу лишь рассказать со всей чистосердечностью о себе… и своем отношении к христианству. В раннем возрасте я отдалился от родительского дома и с той поры никогда не чувствовал в полной мере привязанность к домашнему очагу. Мое образование определялось стремлением к тому, чтобы приобрести позитивные знания и развить в себе понимание мира. Получив нерегулярное и несовершенное религиозное воспитание, в шестнадцать лет я был крещен Шлейермахером, и я не придерживался никакой другой веры, кроме голого деизма, в котором вскоре появились пантеистические тенденции… Не имея над собой никакого контроля, помимо общепринятых социальных ограничений, я окунулся в мир, совращаясь или совращая сам и попав в плохую компанию…»

Бисмарк утверждал в письме, что «чувство одиночества, появившееся после смерти матери», привело его в Книпхоф, где в нем «заговорил внутренний голос». Благодаря знакомству с Морицем фон Бланкенбургом он вошел в круг семейства Триглафф, пробудившего в нем совесть и стыд:

«В этом окружении я скоро почувствовал себя как дома. С Морицем и его женой, которая была мне как сестра, я нашел успокоение, какого не испытывал никогда прежде, семью и дом…

Я горько раскаивался в своем прошлом… Вести о смерти в Кардемине нашего дорогого друга впервые побудили меня на молитву, чего я раньше никогда не делал, и вызвали у меня слезы, которых я не проливал с детства. Бог не услышал моей молитвы, но Он и не отверг ее. Ибо я не утерял способности молиться, и во мне возникло осознание необходимости если не в покое, то в любви, которого у меня прежде тоже не было… Не знаю, как вы отнесетесь к такой резкой перемене душевного состояния, произошедшей всего лишь два месяца назад…»

Бисмарк просил лишь позволения приехать в Рейнфельд и лично посвататься к дочери Генриха фон Путткамера¹²⁹.

Зная о существовании такого письма, я ожидал увидеть в нем свидетельство «заново родившегося» христианина. В послании, на мой взгляд, нет никаких указаний на этот счет. Бисмарк очень неясно выражает свое действительное душевное состояние и отношение к Богу. Поэтому нам трудно судить о том, почему все-таки герр фон Путткамер дал свое согласие. Вскоре после наступления нового, 1847 года он послал Бисмарку положительный ответ, попросив, правда, будущего зятя дать твердые гарантии следования канонам христианской жизни. Бисмарк ответил 4 января:

«Вы, достопочтенный герр фон Путткамер, спрашиваете меня: предпринял ли я какие-то конкретные шаги? В подтверждение я могу лишь сказать, что со всей решительностью намерен жить в согласии со всеми и в приобщении к святости, без которой не увидишь Господа. Не мне судить, так ли надежны мои действия, как мне бы того хотелось. Я вижу себя хромым и без Божьей помощи буду лишь и дальше спотыкаться».

Бисмарк не смог приехать сразу же, задерживали обязанности начальника плотины: Эльба угрожала выйти из берегов. «Впервые в жизни я жаждал сильных морозов», – писал он Путткамеру¹³⁰.

12 января 1847 года Отто Леопольд Эдуард фон Бисмарк-Шёнхаузен обручился с Иоганной Фридерикой Шарлоттой Доротеей Элеонорой фон Путткамер. В тот же день он отправил сестре Мальвине фон Арним записку: «Все в порядке»¹³¹.

Когда Бисмарк обручался, уже назревала гроза революции 1848 года, в которой Бисмарк дебютировал в роли политика. Пока же Бисмарк был поглощен неотложными брачными делами и забросал Иоганну письмами, пространными, душевными, с цитатами из английских поэтов Байрона, Мура, обращаясь к ней и по-английски, и по-итальянски, и по-французски – «Dearest», «Giovanna mia», «Jeanne la m chante», если она не отвечала, и заверяя «en proie des motions violentes»[14]. Именно в этот период он написал пространное послание о матери и отце, которое я цитировал ранее.

Его письма полны мягкого юмора и иронии, как, например, это мартовское послание Иоганне о вековом господстве консерватизма в доме его предков, в одних и тех же комнатах появлявшихся на свет и умиравших, и сохраняющимся, как свидетельствуют картины на стенах и церковные книги, «со времен закованных в латы рыцарей, князей Тридцатилетней войны с длинными локонами и изогнутыми бородками, джентльменов восемнадцатого века, важно расхаживавших по залам на красных каблуках, и всадников с «конскими хвостами» на голове вплоть до эпохи тщедушного молодого человека, примостившегося у ваших ног»¹³².

В таком же стиле через месяц Бисмарк описал сестре свое житье с обретенными родственниками:

«Что касается лично меня, то я чувствую себя достаточно неплохо, если не считать головную боль, которую мне доставляет теща, потчующая меня ежечасно крепким рейнским вином, поскольку искренне убеждена в том, что я взращен на этих напитках и мне необходимо выпить для бодрости духа за день кварту или две. В целом же я пребываю в тех условиях комфорта, которого у меня не было много лет, и живу одним днем с беззаботностью студента»¹³³.

Однако уже 8 мая 1847 года он сообщал своей невесте совсем иные новости:

«Родная, единственная и любимая Хуанита, моя лучшая половинка (на английском языке), не знаю, какие еще нежные слова я могу написать тебе, чтобы ты меня простила. Не стану заставлять тебя гадать, чтобы ты не заподозрила худшее, просто скажу, что меня избрали в ландтаг… Один из наших депутатов, Браухич, заболел и не может участвовать в заседаниях… Поскольку среди шести депутатских мест первая позиция освободилась, то сословия Магдебурга должны были передвинуть вторую позицию на первую и заполнить шестое место. Однако они неожиданно избрали меня на первую позицию, хотя я новый человек в графстве и даже не запасной депутат»¹³⁴.

Родился новый Бисмарк – политик. С этого момента и до самой смерти в 1894 году Иоганне придется переносить и долгие отлучки, и нервные срывы, и невероятную занятость делами мужа, наконец нашедшего свое настоящее призвание. Нарушив избирательные правила, сословия Магдебурга дали дорогу карьере величайшего государственного деятеля XIX столетия, а Иоганна фон Путткамер лишилась полноценного внимания мужа еще до того, как они формально обвенчались.

Какой же была Иоганна? Фридрих фон Гольштейн, впервые увидевший ее в посольстве, приехав в Санкт-Петербург в 1861 году, писал в мемуарах:

«Ее единственной привлекательной чертой были изумительные темные глаза. У нее также были темные волосы, что указывало на славянское происхождение семейства Путткамер. Она была полностью лишена женского очарования, не придавала никакого значения одежде и жила только интересами семьи. Свой музыкальный талант она использовала в основном для того, чтобы доставлять удовольствие самой себе, хотя Бисмарк любил послушать, как она исполняет классические произведения, например, Бетховена. В обществе ее манера говорить и поведение не всегда были подобающими, но двигалась она со спокойным достоинством, не позволявшим ей выглядеть дурно воспитанной или неуверенной в себе. Муж давал ей полную свободу. Я никогда не видел, чтобы он упрекал ее в чем-либо»¹³⁵.

Через пару лет свое впечатление об Иоганне записала баронесса Хильдегард Гуго фон Шпитцемберг (рожденная 20 января 1843 года). Ей было двадцать лет, и она еще не была замужем за Карлом фон Шпитцембергом, когда вместе с отцом, бывшим премьер-министром королевства Вюртемберг бароном Фридрихом Карлом Готтлобом Варнбюлером фон унд цу Хеммингеном (1809–1889) нанесла визит новому прусскому министру-президенту в июне 1863 года. Она пометила в дневнике:

«Вернувшись, мы обнаружили приглашение на чай. Мы набросили на себя наши лучшие одеяния и поехали на Вильгельмштрассе, 76. Фрау фон Бисмарк, женщина чуть более сорока лет, темноволосая, с темно-карими глазами, встретила нас любезно. Благодаря ее простоте и доверительности мы скоро чувствовали себя как дома. Позднее пришел ее муж, высокий, красивый мужчина с волевым, почти дерзким выражением лица. Они устраивали что-то вроде дня открытых дверей…»¹³⁶

На следующий день они снова были у Бисмарков, и Хильдегард записала:

«Все в доме просто, естественно и изящно, мне очень понравилось. После обеда отец и Бисмарк увлеклись политической дискуссией, обсуждая что-то с явным интересом»¹³⁷.

Теперь самое время рассказать немного о любительнице вести дневниковые записи. Хильдегард Шпитцемберг, Freifrau, то есть «баронесса», принадлежала к тому типу людей, которые отличаются наблюдательностью и желанием фиксировать свои наблюдения. Она была умна, начитанна, эмоциональна и вовсе не походила на пруссачку. Хильдегард вела дневник каждодневно с десяти лет и до самой смерти в 1914 году, наступившей, когда ей исполнился семьдесят один год. Из нее получился прекрасный летописец: настырный, внимательный и проницательный. Ее муж, посланник Вюртемберга в Берлине барон Карл Гуго фон Шпитцемберг, за которого она вышла замуж 18 сентября 1864 года, имел дом на Вильгельмштрассе рядом с Бисмарками. Поскольку Хильдегард блистала и молодостью, и красотой, и умом, то Бисмарк нашел в ней привлекательную и интересную собеседницу. Толковая красавица любила записывать все, что видела и слышала, и неудивительно, что ее дневники послужили для меня важнейшим источником информации о Бисмарке. Когда в ноябре 1887 года князь и княгиня Бисмарк отправились на прием ко двору короля, Хильдегард Шпитцемберг пометила: «16 ноября. У Б. выезд ко двору – великое событие. Очень хочется увидеть, какое старье дражайшая леди вытащит из своего гардероба и с радостью напялит на себя»¹³⁸.

Баронесса Шпитцемберг бывала у Бисмарков регулярно и нередко за столом оказывалась по правую руку от хозяина. Бисмарк уделял ей такое повышенное внимание, что в марте 1870 года она отметила в дневнике:

«Граф Бисмарк обходителен со мной более обыкновенного и при каждой возможности старается увидеть меня. Что за этим – какой-то практический замысел или сугубо личный интерес?»¹³⁹

Вероятно, и то и другое: и «замысел», и «сугубо личный интерес». Бисмарк проигрывал с «Хильгахен» такой же сценарий запретной и невозможной любви, как и с Марией. Красивая и умная женщина, похожая на мать, недоступна, и для того чтобы покончить с одиночеством, ему ничего не оставалось, кроме как ограничиться более простым вариантом решения проблемы. Аналогичная ситуация повторится в середине шестидесятых годов в отношениях с княгиней Екатериной Орловой, чистых и искренних, но наверняка тяжело переносившихся Иоганной. В 1888 году Бисмарк с необычайной откровенностью разговорился с Хильдегард о своих взаимоотношениях с женой и дочерью, о чем тоже имеется запись в ее дневниках:

«Когда я заметила, что у императрицы никогда не было властелина, который бы поучил ее уму-разуму, князь сказал: «С женой это иногда может получиться, с дочерью разговаривать – целое искусство. Мы с Марией не раз ссорились. При всем ее интеллекте, у нее очень узкий круг интересов: муж, дети, она думает только о них и практически ни о ком больше, не говоря уже о человечестве. К тому же она ленива, и это тоже проблема». В ответ я выразила удивление: если даже дочь не разделяет его интересы, то она по крайней мере его любит, что совершенно очевидно. «Такая же история и с женой, – продолжал князь. – Хотя в этом есть и положительные стороны. Дома я живу в другом мире». Можно долго говорить о возможности реального духовного родства между супругами или между родителями и детьми. Что касается князя, то он выразил свое мнение на этот счет, сказав со смехом в ответ на тост Лендорфа: “Да, она – моя самая лучшая жена, какую я когда-либо имел”»¹⁴⁰.

Проницательная баронесса с присущей ей интуицией, благодаря которой она и стала выдающейся мемуаристкой, разглядела изъян в отношениях Бисмарка с женой. Хильдегард уверена в возможности «реального духовного родства между супругами или между родителями и детьми», чего князь был лишен. Без сомнения, Иоганну он любил. Об этом свидетельствуют его письма. Однако, как признавался Бисмарк баронессе Шпитцемберг, Иоганна не могла быть ему ни интеллектуальным, ни политическим, ни творческим соратником: сближала их в какой-то степени разве только музыка. Она не могла играть и роль «светской дамы», которой в полной мере была баронесса Хильдегард Гуго фон Шпитцемберг, дочь сиятельного вельможи, премьер-министра королевства и супруга другого знатного вельможи, истинных аристократов. В июне 1885 года баронесса Шпитцемберг расчищала письменный стол: «Просматривая приглашения, полученные за прошлую зиму, прежде чем порвать их и выкинуть, я подсчитала, что с ноября меня 41 раз приглашали на званые обеды и 53 раза – на званые вечера»¹⁴¹. Простая арифметика показывает, что баронессе за 197 дней прислали 94 приглашения, иными словами, она в продолжение шести с половиной месяцев через день выезжала на светские приемы, не считая менее важные встречи, не требовавшие официальных письменных приглашений. Леди из высшего общества вела образ жизни, незнакомый Иоганне. В какой-то момент Бисмарки просто-напросто перестали выходить в свет. Как отмечал Гольштейн, Иоганна не хотела участвовать в светских играх и приспосабливаться к ним. Отплачивала ли она таким манером Бисмарку за то, что он женился на ней рикошетом?

Когда Иоганна умерла 27 ноября 1894 года, Хильдегард Шпитцемберг вдруг обнаружила, что ее больше не приглашают «к Бисмаркам». Стало очевидным, что именно Иоганна вызывала ее для исполнения той роли, играть которую ей самой было не дано: одарять Бисмарка необходимой для него дозой женской красоты и интеллекта. 1 апреля 1895 года, в день восьмидесятилетия Бисмарка, баронесса, впервые не получив приглашение, поняла, что после смерти Иоганны она лишилась доступа в дом Бисмарков:

«С уходом из жизни княгини я потеряла человека, благодаря которому мои желания и права хоть чего-то стоили. Мария полностью устранилась, сыновья, даже когда Бисмарки были рядом, меня избегали. Если бы я была мужчиной, то поселилась бы где-нибудь во Фридрихсру и наслаждалась бы всем от А до Я»¹⁴².

Общение с великим человеком было необходимо баронессе и в личном, и в интеллектуальном плане. Оно обеспечивало ей контакт с миром высокой политики, наполняло смыслом и интересами ее собственное существование и предоставляло материал для дневников. Бисмарк находился в центре государственной власти в Германской империи, и его благосклонность поднимала престиж Шпитцембергов в обществе, все еще устроенном на принципах аристократической иерархии. Когда Иоганна умерла, этот контакт исчез. Постаревшему Бисмарку баронесса была больше не нужна, и она больше его не видела.

Весной 1847 года сословия Магдебурга избрали депутатом тридцатидвухлетнего сельского помещика, известного своим буйным поведением и безответственными, вызывающими высказываниями. Но он обладал тем качеством, которого не имел никто и среди его сверстников, и среди выходцев из той же социальной среды: необычайно сильной и притягательной индивидуальностью. Эта его гигантская, уникальная самость и повлияла на выборщиков. У него не было ни опыта, ни поручителей, ни соответствующей квалификации. Но он был Бисмарком. И этого оказалось достаточно.