Читать книгу Путешествия Гулливера. Хирурга, а потом капитана прочих кораблей - Джонатан Свифт - Страница 4

Проснувшись рано утром, я вскочил на ноги, и стал осмотриваться кругом, и почти пожалел, что судьба не соблаговолила сделать меня хотя бы художником дилетантом. Более привлекательной картины, должен признаться, что мне никогда и нигде не приходилось видеть более привлекательного вида.

Насколько позволяли мои глаза, я видел, что почти до самого горизонтьа окружён сплошными цветущими садами, чередующимися с квадратами огороженных какими-то щепками полей, каждое площадью не менее сорока квадратных футов. Они ужасно напоминали цветочные клумбы Средней Англии. Эти поля часто граничили с лесными угодьями, как правило высотой в полстанг. Самые рослые, самые древние деревья, как мне показалось, учитывая их извилистые, покрытые мхом и лианами стволы, не превышали семи футов высоты. Вдруг я подумал о том, не скрываются ли в лесу олени, не бегают ли под пологом леса кабаны, есть ли там медведи и волки, и вообще, не любят ли лилипуты, подобно европейцам, загонную и иную охоту? Слева от садов, лесов и полей распластался город, похожий на причудливую театральную декорацию.

Но как ни прекрасны были окружающие меня виды, растущая вот уже несколько часов острая физиологическая потребность всё более отвлекала меня, портя настроение и заставляя задумываться о том, как удовлетворить эту насущную потребность. Откровенно говоря, все эти несколько часов мне всё больше не терпелось сходить в туалет, что было едва ли удивительно, учитывая, что я последний раз воспользовался возможностью облегчиться без малого пару дней назад. Я уверен, что мой благосклонный читатель будет снисходителен к моей невольной откровенности, ибо, как я полагаю, ему присуще истинно христианское милосердие. Я держался как мог, но природа давала о себе знать всё сильнее, и стыд что-то сделать сопровождался всё более сильными позывами опорожниться. Наконец позывы превратились в мучительные, почти невыносимые, жестокие приступы.

И наступил моменть, когда моему терпению стал приходить конец. Я не смог удумать ничего лучше, кроме как уединиться в моей затворнической келье, отползти как можно дальше в угол храма, сообразуясь с тем, что мне позволяли цепочти, которыми меня приковали, расстегнуть пуговицы на штанах, и здесь стремительно и необратимо освободиться от переполнявшей меня тяжести.

Читатель может посчитать, что я смакую свою нечистоплотность, но эти обвинения будут явно излишни, учитывая, что подобный факт имел в моей истории неповторимое, но единственное место. Но даже при этих смягчающих обстоятельствах, я всё равно нижайше склоняюсь перед моими читателями и прошу у них снисхождения и пощады. Я уверен, что моим читателя в полной мере свойственно здравое милосердие и непредубеждённое сочувствие, учитывая длительное бедственное положение, в которое угодил мой бедный желудок!

Я учёл свой первый печальный опыт испражнения и с тех пор облегчался только ранним утром, когда, как я полагал, все ещё спали, и делал это, покинув храм и остановившись на максимальном от него расстоянии, насколько мне позволяли надоедливые железные цепочки. Теперь всё было организовано более-менее правильно, и по окончанию испражнения, двое присталенных ко мне для этой цели слуг, тут же грузили зловонные фекальные массы на большие широкие тачки и отвозили их восвояси, стараясь это сделать до начала посещения меня гостями.

Возможно, мне бы не следовало столь долго зацикливаться на предмете, неважном по мнению большинства, а кое для кого и вовсе предосудительном, но я не могу в силу воспитания не объясняться и порадоваться по поводу своей невольной нечистоплотности, учитывая, сколько недоброжелателей сосредоточили своё внимания на этих частных проявлениях, пытаясь подвергнуть осмеянию мою железобетонную чистоплотность.

Закончив процедуру, я выполз на улицу прогуляться и подышать свежим воздухом.

Императора на башне уже не было, оглядевшись по сторонам, я увидел, что он дефилирует навстречу мне верхом на кобыле. Это по всей видимости был весьма смелый человек, и как оказалось его смелость была слишком спонтанной, чтобы не привести к каким-нибудь непредсказуемым последствиям. Я сразу понял, сколь рискованным было это предприятие. Сколь ни была натренирована и покладиста его лошадь, он не мог предвидеть её реакцию на такое неожиданное обстоятельство – будто гора вдруг на глазах стала приподниматься, двигаться и сходить с места. И как только это случилось, и гора вздыбилась ей навстречу, лошадь поневоле взвилась на дыбы. Седок же, бывший похоже, великолепным наездником, как ни странно, на сей раз сумел не вылететь из седла и удержалсяв нём, успокаивая свою лошадь, пока к нему на выручку спешили толпы слуг, которые мгновенно ухватили лошадь за уздцы и, успокоив её, позволили императору пристойно соскочить на землю.

Спустившись с кобылы, Его Величество отряхнулся и, пребывая по-прежнему в величайшем изумлении, поднеся к глазам блестящий монокль, стал снова и снова внимательно оглядывать меня со всех сторон, держась при этом на почтенном от меня расстоянии, где, как он полагал, его безопасность обеспечивали эти сортирные цепочки. Потом он щёлкнул пальцами, как ловкий фокусник в цирке, давая этим знак своим поварам и дворецким, которые выстроились поодаль, всегда готовые к услугам, подавать мне еду и питьё, и мгновенно всё зашевелилось и заходило пред ним ходуном, слуги стали подкатывать ко мне бочки и носить корзины с провизиею и приправами, но подходили только на такое расстояние, чтобы я не мог достать их. Тогда я увидел в этом проявление инстинктивного уважения. Могу только представить себе их тайные опасения, что в один прекрасный миг я вдруг протяну руку и прихлопну кого-нибудь из них своим огромным ногтем! Представляю, как запищала бы вся эта свора, пятясь назад и начиная разбегаться! Я стал разбираться, что они мне нанесли, и первым делом опорожнил их крошечные дубовые бочечки. Оказалось, что примерно в двадцати тележках были закуски, а десять содержали разнообразные напитки. Я внимательно изучал содержание каждой тележки, и изучив каждую, оперативно опорожнял бочкуза бочкой, вызывая восхищённые вздохи стоявших поодаль прислужников. Вероятно, им был виден только мой ходивший ходуном кадык. Я опорожнял тележку в два-три заглота, а что касаемо напитков, их вина, то тут пришлось прибегнуть к упрощенчеству и манипуляциям – я слил содержимое десяти ли двадцати глиняных фляг в одну такую тележку и одним махом опрокинул в глотку все их запасы. Точно таким же образом я расправился и со всеми их запасами вина, поставленными для меня. Скоро я заметил, что вблизи императора стала собираться элита королевства, и императрица, а рядом с ней и гоп-компания молодых принцев и принцесс крови в плотном кольце придворных дам, они расселись в огромных креслах на приличном от меня расстоянии, но как только с лошадью императора случилась оказия, они все как по команде вскочили и устремились к его особе, как будто могли в чём-то помочь ему. Это лишний раз доказало мне, что лесть и лизоблюдство при дворах таких маленьких императоров едва ли даже не превышает лизоблюдство императоров нормального размера.

Надо бы мне как-то описать персону императора!

Он был где-то на целый ноготь выше всех своих дворян, судя по всему одного этого было вполне достаточно, чтобы такой гигант внушал придворным настоящий животный ужас. Его лицо носило черты грубости и мужественности, это словно было лицо индейца, вырубленное одним ударом топора из чурбака благородного дерева. Большие австрийские губы были всегда плотно сжаты, орлиный нос нависал над ними, лицо было оливкового цвета, держался он всегда очень прямо, как подобает настоящему природному офицеру, влюблённому в маневры и всякую иную военщину, руки и ноги его были вполне под стать телу, что придавало его движениям естесственную грацию и простоту, но лучше всего была его осанка, более всего выражавшая его неоспоримое царственное величие. По возрасту он далеко уже не мальчик, как оказалось, ему уже двадцать восемь лет и девять месяцев. Из этого срока семь лет его жизни к тому времени посвящены правлению государством, и надо сказать, что в этой ипостаси он – везунчик, его сопровождают постоянные успехи, а сам он посему купается в заслуженном благополучии, повсеместно побеждая и сметая со своего пути своих врагов.

Общаясь с королём, я, соблюдая приличия, да ещё и для того, чтобы облегчить эту процедуру, лёг на бок. Таким образом его величество оказалось прямо напротив моего носа. Он располагался не дальше трёх ярдов от меня, и я мог прекрасно его разглядеть, к тому же Его Величество много раз позволял брать себя на руки, ввиду чего я мог рассмотреть мельчайшие черты его лица и одежды. Одевался император не по статусу очень скромно и просто, фасон его нарядов был едва ли описуем, ибо представлял из себя причудливую смесь азатских и европейских аксессуаров, но зато его голову всегда украшал высокий но очень лёгкий золотой шлем, сплошь декорированный драгоценными камнями и украшенный страусиным пером на макушке. В своей напряжённой, подрагивающей от волнения руке он тревожно сжимал шпагу на случай моего вероятного нападения, если бы мне удалось порвать цепь и напасть на него. Шпага его не превышала по размеру трех дюймов, украшена она была просто великолепно, особенно золотой эфес и ножны, обильно усеянные бриллиантами. Его величеств общался со мной довольно противным, визгливым, пронзительным голоском, по счастью довольно разборчивым и чистым настолько, что даже находясь в изрядном отдалении, я понимал всё, о чём он изволили говорить. Огромная толпа придворных, включая прекрасно одетых дам, располаглась чуть поодаль на большом куске материи, покрытом цветастыми узорами, который я не сразу опознал, как персидский ковёр, с золотым и серебряным шитьём. Все они были чопорны и одеты с иголочки. Наш разговор оказался очень своеобразен, если не сказать хуже. Его императорское величество всё время терзал меня своими дурацкими вопросами, я и по-возможности степенно, стараясь сохранить все полагаюшиеся при беседе дворцовые приличия, отвечал ему. При этом, так как мы не знали языков друг друга, ни я, ни он, мы не понимали буквально ни слова из ллексикона друг друга. Это не помешало нам довольно долго произносить слова и поддерживать некое подобие беседы, кивая друг другу головами и производя положенные жесты. Сзади дам теснились священники и юристы (об этом я заключил по их нарядам), как я узнал, им было дано поручение постоянно вступать со мной разговор и как можно подробнее расспрашивать обо всём, что было со мной связано, я также пытался разведать обо всём, заговаривая с ними на всех языках, какие я кое-как знал к тому времени, а знаком я был с несколькими языками – немецким, голландским, немного латынью, довольно бойко французским, в меру испанским, так себе итальянским и даже кое-как мог изъясняться на лингва франка, но надо сказать, что мои попытки нащупать язык, который бы они понимали лилипуты, ни к чему не привели. Через пару часов двор стал зевать и удалился, и я остался в одиночестве, если не считать сильного караула, который, как я понял, был предназначен не для охраны города от меня, но для охраны меня от наглых и, вероятно, диких провокаций всякой черни, которой вокруг было пруд пруди и которая не давала мне спать, тискаясь поблизости, и пытаясь пробраться поближе, на расстояние, которое обеспечивала ей её храбрость, а храбрости и наглости было у неё, надо признать, немало, некоторые бесстыдные хулиганы попытались развлекаться, пуская мне стрелы в ноздри в тот самый момент, когда я сидел, притулившись у ворот моего нового дома. Стреляли они, надо сказать, не ахти как и один из этих меткачей, целясь мне у ухо, чуть не угодил мне в глаз. Наконец моему терпению пришёл конец, и я заорал на них так, что они полетели от меня кубарем, а потом вынужден был пожаловаться на этот произвол начальнику стражи. Дело было передано полковнику местной гвардии, и пройдя по цепочке чиновников разного ранга, осело у Генерального Прокурора, которому в силу серьёзности преступления ничего не оставалось, как отдать приказ схватить шестерых зачинщиков этих бесчинств. В итоге полковник пришёл к выводу, что самым лучшим и справедливым наказанием для этих негодяев будет заковать их к кандалы и передать их в мои руки. Солдаты беспрекословно так и сделали, подпихивая ко мне озорников пинками и обратными концами пик. Я правой рукой сгреб их всех толпой и пятерых засунул в карман моего камзола. Касаемо же шестого, то тут я сделал вид, что намерен проглотить его живьём. Несчастная жертва всё поняла о своём недалёком будущем и отчаянно заверещала писклявым голоском. Тут я вынул из кармана перочиный ножик и увидел, что теперь в величайшее волнение пришли сам полковник и его офицеры. Мне не пришлось сильно напрягаться, чтобы успокоить их, я улыбнулся и нежно глядя в перекошенное ужасом лицо пленника, быстро разрезал стягивавшие его путы и очень осторожно поставил на землю, после чего он мгновенно убежал. С остальными мной было поступлено точно так же, как я поступил с первым – я по одному вытаскивал пленных из кармана, резал стягивавшие их верёвки и отпуская. Как только прояснилась судьба первого, я заметил, что стража и народ были в восторге от моего милосердия, слухи и донесения об этом мгновенно представили меня в самом выгодном свете, и я скоро узнал, как высоко мой поступок был оценен и при дворе Его Величества Императора.

Как только тьма ночи стала опускаться на город, я с изрядными трудностями забрался в свой новый дом и стал устраиваться спать. Спать мне пришлось на голой земле. Такие удобства мне пришлось терпеть недели две, пока по приказанию императора для меня изготавливалась постель. Для изготовления для меня ложа лилипуты привезли целую кучу стандартных матрацев, что-то около шестисот штук, и закипела работа – из ста пятидесяти штук стандартных матрацев мастера сшили один матрас, подходящий мне по размеру, четыре таких полотна, наложенные один на другой образовали основание, на котором мне предстояло спать в моей пещере невесть сколько времени. Все эти ужимки и прыжки были для меня как мёртвому припарки – получившийся в итоге матрас для спанья был почти непригоден, он был так тонок, что я всё равно лежал как будто на гладких холодных камнях пола, не чувствуя никакой ваты под собой. Мягче мне от этого не стало ни на йоту. Точно по такой же схеме для меня были сшиты и простыни, и одеяла и даже покрывало, делавшие довольно-таки сносной жизнь человека, давно привычного к лишениям и неудобствам походной жизни.

Меж тем постепенно я становился очень заметной фигурой лилипутского королевства.

Как только слухи о моём появлении в королевстве прокатились по городам и весям Лилипутии, как всюду, изо всех самых глухих дыр государства, так же как и из самых роскошных апартаментов столицы ко мне стал стекаться люд, единственным высстраданным желанием которого было воочию увидеть меня. Я никогда не видел среди старых христианских империй таких шумных, многолюдных паломничеств. Самые разные люди стремились к этой цели, и сколько их прошло передо мной, серьёзных и глупых, наглых и скромных до безобразия, деловых и досужих, я не скажу! Единственное свойство, которое было у них всех, подгоняло и возбуждало их – это неисстребимое любопытство. Все почитали своим долгом явиться и взглянуть на Человека-Гору, как они называли меня, и ничто не останавливало никого в осуществлении этого намеренья.

Люди всех званий были едины в этом. Деревни пустели на глазах. Крестьяне бросали свои свинарники и овины и уходили в город, отчего был великий ущерб сельскому хозяйству империи, и сам император в итоге должен был вмешаться, чтобы предупредить надвигавшуюся на государство катастрофу.

Директива императора гласила, что те, кто уже имел возможность видеть и рассмотреть человека- гору, должны сразу же без всякого промедления возвращаться в свои населённые пункты и приниматься за предписанные им занятия, а всем остальным следует, не обладая особым на то разрешением его двора, держаться от места моего заточения на расстоянии не ближе пятидесяти ярдов. Это распоряжение носило явно коррупционных характер и принесло нескольким вельможам огромные состояния и приличный доход огромной массе чиновников, которые обеспечивали выполнение этого кощунственного распоряжения.

Впоследствии мне стало известно, что в эти дни император не вылазил с постоянных совещаний с министрами, где горячо обсуждался вопрос, что делать и как поступить со мной? Уже впоследствии, благодаря моему хорошуму другу, особы, особо приближённой к императору, и поневоле имевшей доступ ко всем самым секретным делам государства, мне стало известно, в каком глубоком тупике и затруднении находился двор в попытке разрешить эту проблему.

Доводы одних сводились к тому, что мне раз плюнуть – порвать цепи и убежать, но более серьёзными воспринимались доводы тех, кто полагал, что моё содержание может стать немыслимо обременительной ношей для государства, и вызвать в стране голод, что грозило возрождением преступности и бунтов.

На полном серьёзе долгое время обсуждались варианты умервщления меня разными способами, в том числе, как мне показалось, довольно забавными. Одни считали, что меня надо тихо уморить голодом, ну а если этот вариант не выгорить, поразить моё лицо и особенно глаза тучей отравленных стрел, после чего меня можно будет легко прикончить при помощи нападения армии копейщиков и пращей со свинцовыми дробинами. Идея отправить меня на тот свет порой до того овладевала умами лилипутских интелектуалов, что я начинал инстинктивно чувствовать угрозу. Насколько я могу судить, эти планы не были реализованы только потому, что было выссказано вполне реалистическое предположение, что смерть и дальнейшее разложение такого гигантского трупа без всякого сомнения вызовет невиданное зловоние и чуму не только в столице, но и по всему королевству.

В последний день этих совещаний у входа в большую залу Совета появилось несколько бравых офицеров, и два самых храбрых из них были допущены в собрание, где предъявили подробные доказательства моего донельзя благородного поведения по отношению к шести вышеуказанным озорникам. Все великие чиновники были несказанно удивлены. Я не сдул их, не раздавил большим пальцем, не размазал каблуками, не выкинул в окно! Если бы все репутации зарабатывались таким способом, как я, просто не убивая кого-то, мир был бы совершенен! Моё поведение произвело такое сильное впечатление на его Величество и на весь Государственный Совет, что указ императора, обязавший все деревни в радиусе девятисот ярдов от столицы, каждое утро доставлять шесть быков, сорок баранов и всякой другой потребной провизии для моего кошта и пропитания, вкупе с потребным количеством хлеба, вина и других напитков, по устаканенной цене и в зачёт средств и сумм, ассигнованных для этой цели из личной казны его Величества, был мгновенно подписан и скреплён большой мастичной печатью с изображением священного бурундука. Тут нужно сказать, что сей прекраснодушный монарх существует только на доходы от своих личных владений, прибегая к заимствованиям граждан, конфискациям и займам только в исключительных случаях, обязав их только одним обеменением – в случае войны являться на сборные пункты в своей амуниции и со своим оружием. Помимо этого ко мне был приставлен штат прислуги численностью в шестьсот человек, для которого были отпущены харчевые деньги и по обеим сторонам моей двери возведены большие удобные шатры. Вкупе с этим триста портных уже принялись за кройку и шитьё моего нового костюма по местной моде, а шестёрка ведущих академиков империи получила наказ заняться моим обучением аборигенскому языку. Одновременно королевской гвардии было вменено постоянно проводить на моих глазах конные учения, дабы местные лошади, все бывшие собственностью Его Величества Императора, постепенно привыкали к моему облику и запаху, и не шугались, когда я делал чересчур резкие телодвижения.

Приказы императора исполнялись самым тщательнейшим образом, так что не позднее трёх следующих недель я сильно продвинулся в изучении языка лилипутов. С этого времени император стал очень часто почитать меня своими визитами, и даже в качестве жеста доброй воли иной раз присосединялся к моим наставникам, которые в то время обучали меня. К тому времени мои познания языка были столь существенны, что мы могли безо всяких переводчиков общаться друг с другом. Император, какмне кажется, ничуть не был удивлён тому, что первые слова признесённные на языке его народа были моей просьбой о полном и безусловном освобождении. Я повторял эти слова, стоя на коленях перед императором каждый раз, когда он появлялся в моём присутствии. Как я понял из его ответов, он уклончиво указывал всякий раз, что моё освобождение – это всего лишь дело времени, поскольку он лично не имеет права принять такое решение, и для моего освобождения требуется согласие всего Государственного Совета, и даже если это произойдёт, я при этом буду обязан, как он выразился, люмоз кельмин пессо деемарлон эмпозо, что значит дать клятвенное обещание (возможно – письменное) вести себя мирно и считаться с его империей. Однако, он заверил меня в этом самым убедительным образом, обращаться со мной будут самым человеческим образом. Император настоятельно советовал мне скромностью и смирением попытаться заслужить хорошее отношение к себе как его, императора, так и его слуг и подданных. Все его речи были очень выверенны по форме, оснажены разными экивоками и извинениями. Он расшаркивался со мной, как будто прощупывал, что у меня на уме, не скрываю ли я каких-либо тайных намерений. С каким пиететом он объяснял мне причину, по которой меня должна обыскать специальная бригада, почему я не должен обижаться на это действие, как ни крути, на моём теле может оказаться особо опасные образцы оружия, чьи размеры только многократно увеличивают их опасность. Я сразу заверил Его Величество не предаваться по сему поводу даже малейшему беспокойству, ибо я готов сию же минуту исполнить его просьбу, раздеться и даже вывернуть все карманы в присутствии Его Величества. Несмотря на довольно плохое знание лилипутского языка, частично жестами, частично в словах я объяснил ему это. Император, подумав, отвечал мне, что в соответствии с законами империи мой обыск будет осуществлён двумя его высокопоставленными чиновниками; и что он в курсе, что это исполнение имперского закона не будет осуществлено без моего согласия и моего содействия; и посему, имея веские свидетельства моего природного благородства, учитывая несомненно высокие качества моей души, он в качестве меры доброй воли сейчас жке готов предоставить их в моё распоряжение, в мои руки, и все вещи, которые будут у меня временно изъяты, будут описаны и оприходованы, с тем, чтобы вернуть их мне, если я соизволю покинуть его страну, а если таковое будет невозможно, мне будут заплачены любые деньги, в какие я оценю свои материальные потери.

Следом за этим я принял этих двух высокопоставленных лиц и временно определил их пребывание в кармане моего камзола, а потом постепенно рассовывал их по всем остальным карманам, избегая карманов для часов и тайного кармашка, который я счёл нужным уберечь от досмотра, потому что в нём находилось несколько вещичек, с которыми мне было бы трудно расстаться. Один часовой карман содержал мои серебряные часы, а в другом я держал свой кошель с несколькими золотыми дукатами. Многоуважаемые господа эти мгновенно принесли бумагу, перо и чернила и принялись составлять опись всему изъятому. Едва завершив опись, как они попросили меня вернуть их на землю, чтобы у них появилась возможность вручить опись императору. В дальнейшем я счёл нужным перевести эту опись на английский язык. Вот она перед вами:

«Первым делом в правом верхнем кармане камзола Великого Человека-Горы (по изложению Куинбуса Флестрина) в результате подробного и тщательнейшего осмотра был обнаружен только большой кусок грубой, свёрнутой вчетверо белой холстины, который по своим размерам вполне подходит служить ковром в главной Приёмной Его Величества.

При продолжении досмотра в левом нижнем кармане того же аксессуара обнаружен громадный сундук литого чернёного серебра, сверху закрытый крышкой того же материала. Несмотря на все наши усилия и корчи нам не удалось даже приподнять крышку этого сундука, так он был тяжёл. Когда по требованию делегации досмотрщиков крышка сундука была наконец отворена, один из нас залез в сундук и бродил там, до колен погрузившись в мягкую коричневую пыль, поднимая целые облака едкого смрада, от которого мы тут же стали неистово чихать.

Правый нижний карман жилета содержал гигантстую стопу тонких белых прямоугольников, положенных один на другой, стопа эта, толщиной примерно в три торса взрослого человека, переплетена тостыми суровыми канатами и каждый их них сплошь покрыт какими-то чёрными значками, по поводу которых у нас всех сложилось мнение, что это письмена Человека-Горы. Величина одного знака равна примерно не менее половины нашей ладони. Левый карман жилета, при вскрытии явил нам странный инструмент, по виду он сделан из кости какого-то гигантского животного, может быть, морского и представляет из себя панель, к которой крепятся двадцать мерно расположенных и укреплённых длинных жердей с чуть подтупленными краями, по виду они примерно то же самое, что забор перед дворцом Вашего Величества, как мы полагаем по зрелому размышлению, эта штука служит для расчёсывания пышных кудрей Человека-Горы, но это только наши первоначальные предположения, мы не стали слишком напрягать его нашими допросами, отчасти в силу того, что в силу разности языков нам слишком сложно общаться с ним даже по очень простым поводам.

В самом объёмистом кармане справа от среднего чехла (я таким образом перевожу слово «ранфуло», которое на лилипутстком языке означает слово «штаны») мы узрели полый стальной столб, высотой в рост человека, который крепится к куску крепкого чёрного дерева, по размерам превосходящему сам столб; с одной стороны этого столба воткнуты большие куски железа, очень причудливой формы, предназначение коих определить было чрезвычайно затруднительно, и мы так и не смогли это сделать.

Такая же штуковина была обюнаружена нами и в левом кармане. В самом маленьком из карманов, который располагается с правой стороны шлафрока Человека-горы нами выявлено какое-то количество плоских цилиндров из белого и красно-жёлтого металлов, кружки эти оказались все разной величины, отдельные из этих белых дисков, вполне вероятно серебряные, оказались столь громоздки и тяжелы, что нам с величайшим трудом удавалось передвигать их с места на место. Левый карман содержал два черных цилиндра не вполне правильной формы, с трудом передвигаясь по дну кармана, нам едва удавалось доставать их вершину. Один из этих неправильных цилиндров заключён в какой-то кожух из рифлёного, неизвестного нам материала, а на конце другого располагается некий белый объект, по размеру составляющий не менее размера двух человеческих голов.

Каждый из эти цилиндров содержит в себе колоссальную, очень тонкую стальную пластинку, так как нам сразу стало видно, что эти предметы представляют опасность для всех окружающих, мы заявили Человеку-Горе, что ему вменяется сразу и откровенно пояснить способы их употребления.

Что и случилось. Он извлёк оба орудия из футляров и пояснил, что одним из них в его стране режут мясо, а другое служит для бритья бороды.

Помимо всего остального, на наряде Человека-Горе мы обнаружили два кармана, в которые попасть нам при всём нашем желании так и не удалось. Это те карманы, какие он называет «часовыми», и их можно описать, как две широкие щели, прорезанные в верху его срединного чехла, а следовательно сильно зажатых давлением его солидного брюха. Из правого кармана высовывалась длинная серебряная цепь с диковинным механизмом, который оттягивает его карман. Нами было приказано показать нам всё, что было на конце этой цепи. Продемонстрированный нам предмет был схож с шаром, одна часть которого из рифлёного серебра, а другая сделана из какого-то прозрачного металла. Мы заметили, что на той стороне шара некие тайные знаки, которые располагались строго по окружности и попытались коснуться к ним, но встретили препятствие в виде этой прозрачной субстанции.

Человек Гора установил этот механизм между нами, и тогда наши уши потряс громкий, непрерывный шум, схожий с шумом колёс водяных мельниц. При этом на лице его царила улыбка, как будто он наслаждался произведённым на нас эффектом, ничего нам не пояснив при этом. По зрелому размышлению, мы сочли, что это либо загадочное животное, либо превозносимый им идол. Впрочем, второе более вероятно, учитывая уверения (Если нам удалось вникнуть в доводы Человека-Горы, изложенные на очень плохо понимаемом нами языке Человека-Горы, когда сам Человек-Гора едва ли способен изъясняться на нашем языке). При этом надо отдать Человеку-Горе должное, согласившись с тем, что он соблюдает достигнутые соглашения и ничего никогда не предпринимает, не советуясь с ним. Как мы полагаем, в шутку он величает эту механику своим «оракулом» и утверждает, что эта штука может показать время любого момента его жизни. Левый часовой карман Человек Гора содержал также сеть, подобную рыболовной, но имеющую изюминку, заключающуюся в том, что она закрывается и открывается, как кошель, чем она, как оказалось и является. В этой сети нами запротоколированы несколько колоссальных плоских кусков жёлтого металла, и если они окажутся отлитыми или отчеканенными из чистого золота, то, несомненно, перед нами предстало истинное сокровище.

Далее, исполняя повеление Вашего Величества, мы продолжили осмотр карманов Человека-Горы и тшательно осмотрев их, обнаружили на его теле пояс, сшитый из шкуры какого-то огромного животного, к этому поясу с левого бока прикреплена Сабля, длиной не менее пяти средних ростов, а с правой – подсумок в виде большого мешка, в котором было два отделения, в каждом могло бы быть размещено не менее трёх поданных Вашего Величества. Каждое из вышеуказанных отделений содержало в себе великое множество шаров из очень тяжёлого металла, этот шар имеет размер примерно с голову поданного Вашего Величества и почти невероятно обычному человеку поднять его, другое отделение полно какими-то чёрными зёрнами не великого объёма и веса, на ладони можно поместить не менее пятидесяти таких зёрен.

Сие есть точная и заверенная нами опись всего того, что было найдено у Человека-горы при его обыске. Поведение же Человека-горы заслуживает самой высокой похвалы, ибо мы не только не встречали с его стороны какого-либо сопротивления, но даже всемерно старался помочь нам и выказывал чрезвычайную вежливость, как к нашим действиям, так и к выслушиванию вердиктов и приказов Вашего Величества. Сие скреплено нашей личной подписью и королевской печатью в канун четвёртого дня восемьдесят девятой Луны преблаголепнейшего царствования Вашего Величества.

Клефрин Фрелок,

Марси Фрелок

Опись была зачитана императору, и его величество заявил, пытаясь облечь своё требование в самую деликатную форму, что я должен отдать кое-какие из перечисленных в описи вещи. В первую очередь Его Величество было пленено моей саблей, и его первая просьба состояла в том, чтобы я отдал её ему. Я снял с себя саблю и вручил её ему вместе с ножнами и всем остальным. Вероятно, предполагая моё возможное сопротивление этим рескрипциям, император загода сосредоточил не менее трёх тысяч своего отборного войска вокруг моей персоны, дав им указание держать меня на расстоянии выстрела при помощи луков. Я не сразу заметил эти манипуляции, потому что почти всё это время мой взор был устремлён на Его Величество. По просьбе императора я вынул саблю из ножен и показал её ему. Сабля, хотя в некоторых местах была поражена ржавчиной, но ярко поблескивала и производила внушительное впечатление. Когда я воздел руку со своей сверкающей саблей вверх, это имело самое потрясающее действие на охрану императора – раздался громкий внезапный вопль ужаса, и когда я стал размахиваться своим блистающим на Солнце клинком из стороны в сторону, многие охранникик повалились на землю с тали закрывать голову руками. Как ни странно, Его Величество проявил полное стоическое спокойствие, у него не дрогнула даже бровь, из чего я заключил, что имею дело с храбрейшим из храбрейших императоров. Насладившись этим потрясающим зрелищем, Император приказал мне окончить шоу и убрать оружие в ножны, а потом приказал как можно осторожнее отбросить ножны с саблей подальше от меня – футов на шесть от круга, который был ограничен моей цепью. Потом Его Величество заинтересовался двумя моими «полыми железными трубами», как он называл мои пистолеты, которые я прятал в карманах. Я был вынужден достать пистолет из кармана, и, понукаемый просьбами императора, принялся объяснять, как мог, его действие, а когда мне это удалось довольно слабо, я зарядил пистолет только пороховым зарядом, без пули, ибо порох, к счастью, благодаря абсолютно герметичной пороховнице, оказался сухим (для настоящего моряка нет ничего хуже, чем не позаботиться о том, чтобы его не вымок, и поэтому они предпринимают все мыслимые меры для этого), предупредив императора о том, что ему не следует слишком пугаться, я поднял пистолет и выпалил из него в воздух. Наконец мне удалось потрясти императора! На сей раз действие моей пистоли произвело на Его Величество гораздо более сильное впечатление, чем моя сабля.

Множество окружавших меня охранников при грохоте выстрела, как подкошенные, попадали на землю, не смея открыть глаза от ужаса, как будто поражённые тучей шрапнели. Надо отдать должное Его Величеству, он только содрогнулся и даже как бы присел, но всё-таки смог устоять на ногах. Несколько минут его Величество хлопал глазами, пытаясь сохранить самообладание и придти в себя.

Разумеется, мне тут же пришлось отдать мои пистолеты точно таким же способом, как я отдал саблю. Потом я вручил императорскеой гвардии пули и пороховницу с порохом, попросив Его Величество никогда не забывать о том, что этот коричневый порошок нельзя оставлять подле огня, потому что он может вспыхнуть и взорваться от малейшей искры, не оставив от дворца Его Величества даже пыли под плинтусом. Потом пришла пора расстаться мне и с часами, которые император долго и с великим изумлением рассматривал, после чего дал приказ двум дюжим гвардейцам отнести их в Арсенал. Для гвардейцев это была нелёгкая работа. Они воздрузили на плечи шест, повесили на него часы, и низко согнувшись, двинулись от меня, напоминая мне дюжих английских носильщиков, которые точно так же таскают бочки с элем.

Император был буквально заворожен мерным шумом и громким тиканьем часового механизма, который был открыт взору Его Величества, равно как и плавному перемещению минутной стрелки. Зрение лилипутов вообще от природы необычайно острое, я бы сказал, даже более острое, чем наше зрение, поэтому он видел все эти чудеса необычайно ярко.

Его Величество пригласил корифеев лилипутской науки, дабы они выссказали своё мнение о конфискованном устройстве, но моему читателю ничего не стоит понять, что они ничего не поняли и так и не пришли к единому мнению относительно устройства этой штуки и её предназначения. Их предположения по сему поводу были столь смехотворны, что мне стыдно приводить их на страницах моей книги, иные из них я вообще не понимал. Следом за этим я сдал гвардейцам мой кошелёк, в котором были мои серебряные и золотые монеты, в кошельке было несколько большихмонет и довольно много мелких золотых монет, у меня были изъяты мой нож, бритва, гребень, большая серебряная табакерка, носовой платок и блокнот с моими записями.

Сабля, столь понравившаяся Его Величеству, пистолеты и подсумок с порохом и пулями были отправлены в Арсенал Его Величества на огромных телегах, которые приходились мне по щиколотку, а что касается остальных вещей, то после небольшого совета у Его Величества, эти предметы в полной сохранности были возвращены мне. Кажется, я уже намекал, что у меня в камзоле был один секретный карман, который не был обнаружен сыщиками-лилипутами, чему я был чудовищно рад, потому что таким образом смог спасти вещь, чрезвычайно ценную для меня – мои очки (у меня очень слабое зрение, и без очков я был всегда, как без рук). Там же была маленькая подзорная труба и всякие другие нужные мелочи.

Я уже в должной мере понял характер Его Величества и полагал, что все эти предметы не представляют никакого интереса для его Величества, так что заявлять о них королевским сыщикам не имело никакого смысла, помятуя о том, что окажись эти вещи в чужих, равнодушных руках, никто не дал бы мне гарантии, что их не испортят или не потеряют во время транспортировки на какой-нибудь дырявой телеге, не говоря уж о том, что они могли быть украдены ушлыми лилипутами-коллекционерами.