Читать книгу Все к лучшему - Джонатан Троппер - Страница 4

У отца эрекция. Я не видел его лет шесть или семь, и вот он заявляется ко мне с самого утра с торчащим членом, который оттопыривает брюки, точно шест для палатки.

– Здравствуй, сын, – приветствует он меня, словно Па Кент Кларка[2].

Нью-йоркские папаши, как правило, обращаются к своим отпрыскам по имени. Слово “сын” явно требует залитых солнцем полей кукурузы на заднем плане. А еще отцы всего мира обычно все же не демонстрируют потомству собственную эрекцию.

– Норм?

– Он самый, – подтверждает отец, как будто его приятно удивило, что я его узнал. – Как дела, Зак?

– В порядке. А у тебя?

Норм медленно кивает.

– Все путем. Дела летят на всех парусах.

“А точно не на мели?” – думаю я, но вслух произношу:

– У тебя стоит.

– Ага, – Норм опускает глаза и застенчиво кивает. – Я только что принял виагру, еще не прошло.

– Понятно, – отвечаю я так, словно это все объясняет. – Я тоже к родне без шуток не хожу.

Отец хитро ухмыляется.

– У меня неожиданно изменились планы, – поясняет он.

– Похоже, ты никому об этом не сообщил.

Норм добродушно улыбается, и его идеальные белые зубы ослепительно блестят, как в рекламе зубной пасты. “Зубы и ботинки, – любил повторять он. – Зубы и ботинки. Если придешь на встречу с плохими зубами или в нечищеной обуви, считай, проиграл: еще ни слова не сказал, а уже произвел плохое впечатление”. Щеки Норма покрывает двухдневная щетина, которая явно белее кольца нечесаных волос вокруг его блестящей лысеющей макушки. Он отрастил эти несколько оставшихся прядей до смешного длинными и теперь смахивает на Джека Николсона, который играет Бена Франклина – если задуматься, не самая плохая роль. Несмотря на внушительное пузо, Норм кажется худее и ниже ростом, чем я его помню. Впрочем, у меня нет его фотографий.

– Я слышал, ты собрался жениться, – замечает он. – Говорят, она красавица.

Не знаю, от кого он мог об этом услышать, но переспрашивать не хочу: нечего его радовать.

– Это правда, – подтверждаю я.

– Послушай, – продолжает Норм, – можно мне войти?

– Зачем? – удивляюсь я.

Улыбка сползает с его лица.

– Я хотел бы с тобой поговорить.

– Я опаздываю на работу.

– Ты получил мои сообщения?

– Конечно.

С тех пор как рухнули башни-близнецы, Норм время от времени звонит и оставляет длинные бессвязные сообщения о том, что трагедия заставила его задуматься о главном и нам нужно встретиться и поговорить. Счесть гибель трех с лишним тысяч людей благоприятной возможностью – вполне в его духе. Я давно привык сбрасывать его звонки.

– Я прекрасно понимаю, почему ты не перезваниваешь, но я пришел, чтобы во всем разобраться. Я знаю, что не раз подводил вас. Конечно, я был паршивым отцом. Но я хотел лично сказать тебе, что больше не пью. Вот уже девяносто дней…

– Так ты теперь алкоголик? – скептически уточняю я.

– Да, – с заученным смирением подтверждает отец. – И собираюсь сделать девятый шаг из двенадцати: загладить вину.

– Отлично придумано, – я не могу удержаться от сарказма, – теракт не сработал, но кто же откажет алкоголику, вставшему на путь исправления, верно? Браво, Норм.

– Конечно, ты имеешь полное право не верить мне.

– Да неужели?

Он вздыхает.

– Послушай, я с раннего утра на ногах. Можно мне войти и хотя бы выпить стакан воды?

Я вглядываюсь в отца, стараюсь на мгновение забыть о своих проблемах и увидеть его таким, каков он есть, и вижу перед собой лишь шестидесятилетнего афериста в поношенном мятом костюме, явно на мели, которому хватило ума явиться ко мне давить на жалость, щеголяя вставшим от виагры членом. Выглядит Норм неряшливым, одряхлевшим, и внезапно меня охватывает грусть и жалость. Я ненавижу себя за это, но все равно пускаю его внутрь, и он ждет в гостиной, пока я принесу стакан воды.

– Отличный дом, – с уважением произносит он. – Твой или снимаешь? Ничего, что я спрашиваю?

– Джеда, – отвечаю я, протягивая ему стакан. Отец в несколько глотков выпивает воду, рукавом вытирает мокрые губы и возвращает мне стакан.

– Ты почувствовал землетрясение этой ночью? – спрашивает он.

– Разумеется.

– Знаешь, в древности у некоторых народов считалось, что землетрясения – повод задуматься о жизни: дескать, боги встряхивают судьбы, чтобы дать людям возможность изменить ход событий. – Отец бросает на меня многозначительный взгляд.

– А боги, может, просто трахали тринадцатилетнюю девственницу, которую им накануне принесли в жертву, – предполагаю я.

– Послушай, Зак, – с жалкой улыбкой говорит Норм, – я прошу у тебя всего полчаса, ну, час максимум. Я понимаю, что ты злишься на меня и что я это заслужил, но я все-таки твой отец, и другого у тебя не будет, нравится тебе это или нет.

У меня нет времени на эту белиберду. Я по-прежнему думаю о крови в моче, гадая, что с этим делать.

– Мне пора на работу, – отвечаю я.

Норм бросает на меня пристальный взгляд и медленно кивает.

– Ладно, – соглашается он. – Я не вовремя. – Отец выуживает из кармана согнутую визитку и протягивает мне. Безработный с визиткой – на редкость жалкое зрелище. – Это мой сотовый, – поясняет Норм. – Через несколько дней я еду во Флориду. Знакомый позвал заведовать его магазином спорттоваров. Но сперва я заехал сюда, потому что это важно. Пожалуйста, Зак, позвони мне. Я живу у друзей. И если понадобится, задержусь на пару деньков.

– Я подумаю, – обещаю я и провожаю его до дверей.

– Пожалуй, это все, на что я, искренне и по совести, могу рассчитывать, – торжественно заявляет отец.

За эти годы у него появилась странная цветистая манера говорить. Ему кажется, что пышные выражения, которыми он ошибочно и не к месту пересыпает речь, помогают ему выглядеть человеком образованным, а не плохим продавцом, заговаривающим зубы покупателю. Отец протягивает мне руку, и я пожимаю ее. Не сказать, чтобы мне этого очень хотелось, но что еще делать, когда тебе протягивают руку?

– Рад был повидаться, Зак. Ты потрясающе выглядишь, просто замечательно.

“Я ссу кровью”, – думаю я, но вслух лишь холодно благодарю его.

Отец расплывается в улыбке, словно одержал маленькую победу.

– Ну а у мамы как дела? – интересуется он.

Я отвечаю, что это его не касается. Не потому, что меня задел его вопрос: мне лишь хотелось посмотреть, удастся ли стереть с его лица эту торжествующую ухмылку.

Удалось.

В детстве, проснувшись среди ночи от кошмара и перепугавшись, что остался один дома, я бежал в спальню к родителям, всегда к папиной стороне кровати. Его сильные руки поднимали меня, обнимали, и я лежал, прижавшись к нему головой, слушая, как бьется сердце в его мягкой мясистой груди. Отец гладил меня по спине, расправляя пижамку, прилипшую к моему маленькому, покрытому испариной телу. А когда мое прерывистое дыхание выравнивалось и становилось глубже, папа пел мне глухим и хриплым спросонья голосом:

Невозможно ненавидеть того, кто пел тебе колыбельную, верно? Того, кто тебя убаюкивал и успокаивал. Можно злиться, что он тебя бросил, но в глубине души все равно не перестаешь любить его за то, что в те жуткие ночи прибегал и прятался к нему под бочок, где не страшны никакие кошмары, – единственное место, где получалось заснуть, чувствуя себя, пусть ненадолго, но в абсолютной безопасности.