Читать книгу Воспоминания агента британской секретной службы. Большая игра в революционной России - Джордж А. Хилл - Страница 10

На следующее утро наш маленький лагерь являл собой грустное зрелище, когда мы попытались построиться. Состояние лейтенанта Л. из-за дизентерии сильно ухудшилось, и он едва мог стоять. Два наших ординарца тоже были слабы.

Солнце, палящее через платок, нанесло мне легкий солнечный удар; помимо этого, я то дрожал от холода и не мог сдержать стук зубов, то страдал от высокой температуры, что было печальными симптомами малярии.

Бригадный ветеринар сказал, что мою лошадь следует пристрелить. К вечеру четверо из нас шестерых уже ехали в санитарной повозке в Салоники, и наша маленькая экспедиционная группа, сформированная как независимое подразделение для наблюдения за передвижениями противника в долине Струмы, распалась.

Те недели были одним из самых счастливых периодов моей жизни на войне. Трудности, муки, причиняемые мошкарой, безжалостно палящее солнце, долгие часы в седле и головокружение оттого, что мои глаза всматривались в мираж, не были забыты, но слегка сгладились в моей памяти. То, что выделяется четко, это тихие прохладные ночи, проведенные под звездным небом; черные склоны гор, окружавших долину, с их заснеженными вершинами, освещаемыми серебряным светом луны; возбуждение от того, что приходится собирать информацию под самым носом противника; чувство товарищества, царившее в нашей небольшой группе; радость от съеденного ягненка, пожаренного на костре; и редкая похвала, полученная из штаба. Все это заставляет меня оглядываться на то лето с сожалением. Это было время, ушедшее безвозвратно.

Я провел в госпитале две недели, а после выписки был направлен в штаб разведки в Салониках. Это означало кабинетную работу, и, хотя сначала мне было это интересно, вскоре меня стала утомлять монотонность этой работы, и я уже хотел более активной деятельности.

Я чувствовал, что со своим опытом разведывательной работы мог принести больше пользы, если бы научился пилотировать аэроплан, и, к счастью, сумел убедить в этом своего начальника. И со временем я стал полноценным пилотом Королевского летного корпуса.

Одной из причин, побудивших меня вступить в Королевский летный корпус, была возможность доставлять наших шпионов на вражескую территорию.

Одним из моих первых пассажиров был Нико Коцов – сербский патриот, который уже девять или десять раз побывал на вражеской территории и всегда возвращался с очень точной и ценной информацией. Это был широкий в кости, высокий мужчина с длинной седой бородой и величественными манерами. Он носил национальную одежду, шапку из овчины и тяжелый домотканый коричневый плащ с капюшоном, и в его руке всегда был пастуший посох.

Нам была нужна информация из недоступной части страны, а так как она была нужна срочно, было решено доставить его туда на аэроплане. Мы сделали с ним пару тренировочных полетов, и, хотя ему не очень понравились эти полеты, он был полон решимости лететь. Он знал местность, где мы должны были приземлиться, и я объяснил ему, что мне нужна посадочная площадка по возможности такого же размера, что и наш аэродром.

Во время тренировочных полетов, когда мы летали низко, я просил его указывать мне площадки, которые, по его мнению, являются подходящими для приземления; и, если временами его суждения были ошибочными, в целом, по моему мнению, он понял общие требования к посадочной площадке.

При удачном стечении обстоятельств и при условии, что на вас не нападут вражеские истребители, лететь над незнакомой территорией совсем не трудно, но искусство высадки шпиона состоит в том, чтобы сделать это незаметно. Необходимо высадить человека и улететь незамеченным, поэтому эта операция проводится, как правило, перед восходом, после заката или в очень ясную лунную ночь.

Гаагские постановления о законах и обычаях войны были составлены еще до того, как человек научился пилотировать летательные аппараты, и, как следствие, в общих положениях о шпионской деятельности ничего не говорилось о пилотах, доставляющих шпионов на вражескую территорию. Но немцы и болгары объявили, что будут обращаться с пилотами аэропланов, высаживающих тайных агентов, как со шпионами и расстреливать их.

Это усиливало риск доставки шпиона за линию фронта, так как, если приземление будет неудачным и самолет разобьется, летчик шел на этот риск сознательно.

В то время авиация общего назначения еще не была настолько хорошо развита, как в наши дни, и у аэропланов не было аэродинамических тормозов для приземления на низкой скорости.

Однажды рано утром я забрал Нико из хижины, в которой он спал, и отвез его к ангару, из которого уже выкатили мою машину; она ждала нас.

Несмотря на выпитую большую кружку горячего кофе, мне было зябко.

Я снова достал карту и проложил курс вместе с Нико, который сказал мне, где я найду подходящую площадку для посадки; мы должны были прибыть туда незадолго до рассвета, когда будет достаточно света для приземления.

Когда мы забрались в кабину, сержант, ответственный за голубей, принес небольшую клетку с шестью нашими лучшими почтовыми голубями; в последнюю минуту на клетку был накинут фетровый чехол, чтобы они не замерзли на высоте, на которую мы должны были подняться.

Я завел мотор. Все было в порядке.

Я дал знак сержанту убрать тормозные колодки, и мы вырулили на темный аэродром. Я запустил двигатель на полную мощность, и мы поднялись в воздух.

Мне пришлось совершить крутой подъем, чтобы преодолеть горный хребет, и чем выше я поднимался, тем меньше мне нравилось предстоящее задание. Полет прошел без происшествий. Я выбрал различные цели, которые вместе с компасом служили мне ориентирами, и оказался над территорией, на которую мы должны были приземлиться в назначенное время.

Светало, и я сбросил скорость, чтобы двигатель работал на малых оборотах и мы могли приземлиться.

Мы быстро потеряли высоту, и я мог лишь слабо различать внизу посадочную площадку, которая казалась вполне подходящей. В качестве меры предосторожности я решил облететь ее еще разок. Внезапно я заметил, что все это поле, выбранное Нико для посадки, усыпано булыжниками. Приземляться на такое поле было бы самоубийством. Я снова поднялся в воздух и, когда оказался достаточно высоко, выключил двигатель, чтобы Нико смог услышать меня, и сказал ему, что площадка для приземления не годится. Он сказал мне, что я ничего не говорил ему о камнях, и он решил, что мы их перепрыгнем. Мы находились в машине B.E.2E, и единственным способом завести пропеллер было пикировать вертикально вниз. Сила воздуха должна была заставить пропеллер вращаться, и если все пойдет нормально, то двигатель должен был завестись. И я спикировал. Пропеллер начал вращаться, и мы снова набрали высоту.

Надежду на приземление в то утро пришлось оставить, но, так как светало очень быстро, я рассчитывал выбрать подходящую посадочную площадку для полета на следующий день и в бинокль разглядел высохшее русло реки, которое обещало быть отличным местом для приземления, и мы отправились назад на аэродром.

Нико был чрезвычайно удручен своей ошибкой и подумал, что я рассердился на него и спикировал нарочно, чтобы наказать его. Потребовалась пара часов тяжелого разговора и подробный рассказ об авиационных двигателях, прежде чем я смог убедить его, что я просто должен был спикировать, чтобы мотор завелся.

На следующее утро мы снова совершили полет, и я благополучно высадил своего пассажира. Через десять дней он прислал всех шестерых голубей, и по возвращении домой последнего голубя я забрал еще одну клетку с голубями и сбросил ее на парашюте над тем местом, где я высадил Нико. Эти голуби тоже благополучно вернулись домой. В общей сложности я переправлял Нико через линию фронта три раза.

Но не все мои пассажиры были столь же хороши, как Нико.

Однажды возникла необходимость перебросить шпиона через линию фронта до того, как я смог провести с ним тренировочный полет. Пассажиром был грек. Он с нетерпением ожидал полета и вел себя как хвастун.

Было хмурое утро с плохой видимостью, и по аэродрому носились порывы сильного ветра. Мое внимание было полностью занято взлетом и набором высоты. Мне пришлось подняться через четыре слоя облаков, а в те времена, когда летчик попадал в облако, он совершенно ничего не видел. В настоящее время существуют специальные приборы, облегчающие полет в облаках. Мы находились в воздухе полчаса, прежде чем у меня появилась минутка оглянуться, чтобы посмотреть, как себя чувствует мой пассажир.

А он оцепенел от ужаса. Его глаза вылезли из орбит, его сильно тошнило. Я улыбнулся и попытался подбодрить его, но это не помогло. Я не предполагал, что человека может тошнить так долго и постоянно. Я выбрал посадочную площадку, спланировал вниз и отлично приземлился, но, обернувшись, увидел, что мой пассажир в глубоком обмороке лежит ничком в кабине. Не годилось высаживать его в таком состоянии, так что я отправился назад на аэродром. Мой пассажир все еще был без сознания, и ничего не могло заставить его снова подняться в воздух после того, как он пришел в себя.

Еще одним моим пассажиром был человек по фамилии Петров, которому нравилось летать; и, даже когда он не должен был лететь за линию фронта, он приходил на аэродром и клянчил, чтобы его прокатили на аэроплане.

Однажды вечером перед закатом он забрался на свое место позади меня, ему дали клетку с голубями, и мы взлетели.

Он был веселым пассажиром и во все горло распевал сербские песни, и даже рев двигателя не мог заглушить басовые ноты, вырывавшиеся из его легких.

Эти полеты над Балканами были чудесными. Горы внизу выглядели как огромные волны, которые можно увидеть в Атлантическом океане.

Солнце только-только скользнуло за гору, и долина, в которой мы должны были приземлиться, погрузилась в тень. Я по спирали спустился вниз, чтобы быстро снизиться, и пролетел вокруг нашей посадочной площадки. Все, казалось, было спокойно, и рядом не было ни души – условия выглядели идеальными.

Очень часто идеальные условия – это ловушка и заблуждение! При приземлении мы наехали на борозду, и аэроплан сильно тряхнуло; но хуже всего было то, что остановился пропеллер.

В те времена единственный способ высадить лазутчика и благополучно взлететь после этого состоял в том, чтобы сбросить обороты двигателя, чтобы пропеллер просто продолжал вращаться. Как только лазутчик вылезал на землю, нужно было дать газ и снова взлететь. Когда я в первый раз делал это, моим кошмаром была остановка пропеллера, так как даже при хороших условиях раскручивание пропеллера было непростым делом, которое требовало большой сноровки.

При обучении пилотированию летчика обучали раскачивать пропеллер, и прежде чем получить квалификацию, летчик проходил испытания на практике. Я никогда не был хорош в этом деле главным образом из-за своего телосложения.

Я невысок, и у меня очень короткие руки. Я всегда был довольно энергичным, но все, что мог сделать, – это достать до пропеллера, не говоря уже о том, чтобы раскручивать его и не попасть под удар его лопасти. Неспособность эффективно раскручивать пропеллер означает в девяти случаях из десяти, что пропеллер ударит раскачивающего его человека; многие при этом бывали сбиты с ног.

А здесь мы находились на вражеской территории, и пропеллер остановился. Петров выскочил из кабины и сразу же вызвался раскачать пропеллер; я показал ему, как это нужно делать.

В теории это совсем просто. Пилот кричит человеку, раскачивающему пропеллер: «Отключаю!», и этот человек вращает пропеллер, чтобы в цилиндры засосалось достаточное количество бензиновых паров. После этого пилот включает зажигание, а человек кричит: «Контакт!» – это сигнал к тому, что пропеллер нужно резко и быстро крутануть, после чего сделавший это человек должен отойти в сторонку.

В случае если двигатель по какой-то причине не заведется, человек, раскручивающий пропеллер, кричит: «Отключай!», и процесс начинается заново.

Минут десять слышны были наши голоса, кричавшие: «Отключаю – контакт – отключай!»

Но ничего не происходило, двигатель просто не заводился. От своих усилий Петров вспотел; я тоже был в поту – от страха.

Мы отдохнули минутку, затем я слез со своего места и пошел к бензопроводу и индуктору. С виду все было в порядке. Затем, к нашему ужасу, мы увидели в быстро сгущавшихся сумерках приближающийся кавалерийский патруль.

Петров сказал, что крутанет пропеллер еще разок, но прежде, чем делать это, мы решили выпустить почтовых голубей.

Согласно инструкции, мы должны были в случае возможного пленения немедленно избавиться от голубей, чтобы противник не смог использовать их с целью отправки информации для введения в намеренное заблуждение нашего разведывательного управления. Четыре голубя улетели. А затем Петров, словно одержимый демоном, принялся раскручивать пропеллер. Все равно ничего не получалось.

Кавалерийский патруль заметил нас. Думаю, сначала они решили, что это один из их собственных аэропланов. Потом, вероятно, у них возникли подозрения, так как они трусцой направились в нашу сторону. Внезапно мотор завелся. Петров обежал фюзеляж и запрыгнул на свое место. Кавалерийский патруль перешел на галоп, и мы услышали приказ остановиться. Я открыл дроссельную заслонку, и мы взлетели, но прежде, чем оторвались от земли, патрульные открыли по нам огонь. Их выстрелы были меткими, так как по возвращении на свой аэродром мы обнаружили в фюзеляже с полдюжины дырок от пуль.

И хоть связь посредством аэроплана, голубей и лазутчиков была быстрой, существовала еще система, используемая монахами с горы Афон, которая была еще быстрее при передаче новостей, чем любая другая система, придуманная разведывательными подразделениями. Иногда трудно было поверить, как быстро достигали до них важные вести, и я провел некоторое время в монастыре Святого Пантелеймона – прибежище русских монахов, и, пользуясь его дружеским приютом, пытался изучать обитателей Хиландарского монастыря (один из афонских монастырей. – Пер.), населенного сербскими и болгарскими монахами, среди которых из-за войны возникли существенные политические трения.

Но я так и не узнал, как поддерживалась быстрая регулярная связь между Афоном и вражеской территорией.

На горе Афон находится уникальная группа из двадцати монашеских общин, сгруппированных вокруг деревни Кайес; за исключением двух упомянутых монастырей, они были населены греческими монахами. Все монахи принадлежат к ордену Святого Василия Великого, и в целом братья дружелюбно относятся к посетителям-мужчинам, но ни одной женщине не разрешается ступить на перешеек. Все население – мужчины. Монахи настолько строги, что не потерпят даже корову или козу в своих владениях. Такие продукты, как молоко, сливочное масло и яйца, к ним привозят извне.

Все монастыри укреплены, но укрепления стародавние и ветхие. Как правило, монастыри имеют большую четырехугольную закрытую территорию, на которой стоят церкви, дома, склады, и они изумительно выглядят с моря. Внутри этих четырехугольников хранятся драгоценные произведения византийского искусства и несколько редчайших рукописей мировой культуры. Но ничто не может сравниться с красотой самой горы Афон. Ее пик поднимается, как пирамида с высочайшей беломраморной вершиной, на высоту свыше шести тысяч футов над уровнем моря. На закате ее можно увидеть с долины Трои на востоке и со склонов горы Олимп на западе.

Но даже на это прекрасное, мирное, аскетически уединенное место война оказала свое влияние. Многие разведчики проводили здесь длинные выходные, с виду отдыхая и разглядывая достопримечательности, но на самом деле наблюдая за людьми и событиями.

Написав об Афоне, я вспомнил еще об одном религиозном уединенном месте, которое я часто посещал в Салониках. Это был дом сестер милосердия Святого Винсента де Поля, где более пятидесяти лет работала сестра Августина.

Сестра Августина была англичанкой, которая пережила войны и революции, побывала под властью и турок, и греков. Ничто на свете не могло ни удивить, ни потрясти ее; ее любили в равной степени и богатые, и бедные. Она была известна как «мудрая женщина из Салоник». Безусловно, она была одним из самых информированных людей на Ближнем Востоке и великолепным лингвистом. Ей было за восемьдесят, когда я ее знал, но она никогда не была ни слишком уставшей, ни слишком занятой, чтобы дать совет и помочь, когда мне нужно было знание местных условий.

Тем временем остатки сербской армии были переправлены с острова Корфу, переформированы в Салониках и теперь воевали с союзниками на македонском фронте. Через несколько недель Монастир (город в Тунисе. – Пер.) был отвоеван, и снова сербы оказались на родной земле и с упорной настойчивостью начали изгонять болгар из Сербии. Я временно работал в штабе сербской контрразведки.

Через два или три дня после захвата Монастира были схвачены двое болгарских шпионов. Состоялся военно-полевой суд. Было более чем достаточно улик против этих двух шпионов, которые направляли огонь болгарских батарей на определенные перекрестки дорог, пересекающие Монастир. Ранее болгары оставили полевой телефон, который был спрятан в подвале, и, пока один шпион наблюдал за движением на дорогах, другой ждал сигнала от своего товарища, а затем передавал по телефону на болгарские батареи данные, по какому месту и когда открывать огонь. И болгарские батареи хорошо поработали по этим перекресткам, прежде чем шпионы были схвачены.

Оба они были приговорены к смерти.

И хотя я бы предпочел пропустить это зрелище, мне необходимо было присутствовать на казни.

Перед побеленной стеной в землю были поспешно вколочены два столба, перед которыми был выстроен батальон в форме каре.

Мэру города и приблизительно четыремстам горожанам было приказано присутствовать при казни, и их провели перед войсками.

Полевые жандармы вывели шпионов на площадь. Расстрельная команда из двадцати человек была выстроена перед столбами. Пленным был зачитан приговор, и их спросили, хотят ли они что-нибудь сказать; и оба просто покачали головами. Затем сербский офицер зачитал имена и обвинения против двух лазутчиков гражданскому населению.

Расстрельная команда встала по стойке смирно. Лазутчиков подвели и привязали к столбам. Принесли два белых платка. Один пленный согласился, чтобы ему завязали глаза; другой отказался от повязки.

В воздухе повисла такая ужасающая тишина, что можно было слышать глубокое дыхание всех, кто стоял вокруг. Я видел, как два или три человека перекрестились. Командир расстрельной команды отдал приказ взять ружья на изготовку. Этот приказ прозвучал в неподвижном воздухе как свист хлыста.

«Да здравствует Болгария!» – сказал лазутчик, который отказался от повязки на глаза, почти обычным разговорным тоном.

Командир расстрельной команды поднял руку с платком и опустил ее. И прежде чем она опустилась, двадцать винтовок изрыгнули пламя, за которым, казалось, через долгое время затрещали выстрелы.

Фигуры лазутчиков обмякли и повисли на веревках; по ним и их одежде текла кровь. Стена позади них, еще белая минуту назад, покрылась отметинами от пуль и пятнами крови, как будто руку обмакнули в банку с красной краской и стряхнули краску на стену.

Расстрельная команда ушла. К столбам подъехал фургон Красного Креста, чтобы забрать тела. Я поспешил уйти оттуда, чтобы найти уголок, где никто не видел бы, что меня тошнит.

Эта казнь положила конец моему теоретическому образованию в области разведки, и теперь не было ничего такого, чего я не знал об этой работе.

Отнятие жизни у человека не может быть правильным, но в военное время, исходя из своего собственного опыта разведчика, я без колебаний заявляю, что тем, кто пойман как шпион, должен быть приведен в исполнение смертный приговор.