Читать книгу 1984 - Джордж Оруэлл, George Orwell - Страница 3

Уинстону снилась мать.

Он подумал, что ему, наверное, исполнилось лет десять-одиннадцать, когда его мать исчезла. Она была высокой, статной, довольно молчаливой женщиной, медлительной в движениях и обладающей великолепными светлыми волосами. Его отец, которого он более смутно помнил как темноволосого и худого мужчину, всегда носил строгую черную одежду (Уинстон почему-то больше всего запомнил очень тонкие подошвы его туфель) и очки. Оба они, видимо, попали под одну из великих чисток пятидесятых.

Сейчас его мать сидела где-то в глубине, под ним, и держала на руках младшую сестру. Он вообще ничего не помнил о сестре, кроме того, что она была крохотной, слабой малышкой – тихая, с большими, внимательными глазами. Они обе смотрели на него снизу. Они были где-то под землей – быть может, на дне колодца или в глубокой могиле, – в каком-то месте, расположенном значительно ниже, чем находился он, причем, оно опускалось все глубже и глубже. Они находились в каюте тонущего корабля и глядели на него через темнеющую толщу воды. В каюте все еще был воздух, а потому они продолжали смотреть на него, а он на них, но судно уходило все ниже в зеленую воду, и они должны были вот-вот навсегда скрыться из виду. Он снаружи – на свету и на воздухе, – в то время как они движутся навстречу смерти; и они там, внизу, потому что он здесь, наверху. Он знал это, и они знали, он видел это по их лицам. Никакого упрека не было ни на их лицах, ни в их сердцах, только понимание: они должны умереть, чтобы он остался в живых – это часть неизбежного порядка вещей.

Он не мог вспомнить, что произошло, но во сне откуда-то знал, что жизни его матери и сестренки принесены в жертву ради его жизни. Это был один из тех снов, когда в рамках характерного для сновидения окружения продолжается работа мысли, когда спящий начинает понимать факты и идеи, которые кажутся новыми и важными даже после пробуждения. Уинстона вдруг осенило, что смерть его матери, случившаяся почти тридцать лет назад, была трагедий и горем такого рода, какие сейчас уже невозможны. Он мыслил трагедию принадлежностью древних времен, когда еще существовали личная жизнь, любовь и дружба, когда члены семьи стояли друг за друга горой, не думая почему. Воспоминая о матери надрывали ему сердце, потому что она умерла с любовью к нему, а он был слишком молод и эгоистичен, чтобы дарить ей ответную любовь. А еще потому (хотя он не помнил, как именно), что она принесла себя в жертву идее верности, которая была личной и непреложной. Он понимал, что такое сейчас невозможно. Сегодня кругом страх, ненависть и боль, но нет ни достоинства чувств, ни глубокого и всеобъемлющего горя. Ему казалось, что он все это видит в огромных глазах матери и сестры, глядящих на него из толщи зеленой воды, куда они обе все еще продолжали погружаться.

Вдруг его ступни оказались на короткой пружинящей траве; стоял летний вечер, когда косые лучи солнца золотят землю. Он так часто видел этот пейзаж во снах, что никогда не мог точно решить, бывал ли он здесь когда-нибудь наяву. Мысленно Уинстон называл место Золотой страной. Это было старое, изрядно пощипанное кроликами пастбище, через которое вилась тропинка и где повсюду виднелись кротовые кочки. На дальнем конце поля ветерок легонько шуршал ветвями вязов, образующих неровную живую изгородь, а шапочки листьев качались в ответ, словно женские прически. Где-то совсем рядом лениво катился скрытый от глаз ручей, в заводях которого под нависшими ивами шныряла плотва.

Девушка с темными волосами шла к нему через поле. Она одним движением сорвала с себя одежду и с презрением отбросила ее прочь. У нее было белое гладкое тело, но он не вызвало в нем желания, более того, он и не смотрел на него. А вот что восхитило его, так это тот жест, которым она отшвырнула одежду. Ее грация и небрежность, казалось, уничтожили всю культуру, все систему понятий, будто и Большой Брат, и Партия, и Полиция мыслей были сменены в небытие одним великолепным движением руки. И этот жест тоже принадлежал древним временам. Уинстон проснулся со словом «Шекспир» на устах.

Телеэкран издавал оглушительный свист, длящийся на одной и то же ноте тридцать секунд.

07:15 – время подъема для офисных работников. Уинстон с трудом вылез из постели – голый, поскольку член Внешней партии получал ежегодно лишь 3000 купонов на одежду, а пижама стоила 600. Он поспешно схватил выцветшую майку и шорты, лежащие на стуле. Через три минуты начиналась Зарядка. Но буквально через секунду он согнулся пополам в страшном приступе кашля, который почти всегда случался с ним сразу после пробуждения. Он так сильно опустошал легкие, что Уинстон мог восстановить дыхание, только лежа на спине и делая глубокие вдохи. От кашля вены надулись, и варикозная язва начала чесаться.

– Группа от тридцати до сорока! – громко пролаял пронзительный женский голос. – Группа от тридцати до сорока! Пожалуйста, займите исходное положение. От тридцати до сорока!

Уинстон встал по стойке смирно перед телеэкраном, где уже появилось изображение моложавой женщины – худощавой, но мускулистой, одетой в тунику и гимнастические туфли.

– Сгибаем руки и тянемся! – выкрикнула она. – Повторяем за мной. РАЗ, два, три, четыре! РАЗ, два, три, четыре! Активнее, товарищи, больше жизни! РАЗ, два, три, четыре! РАЗ, два, три, четыре!..

Боль от кашля не перебила в сознании Уинстона впечатления от сна, а ритмичные движения упражнений почему-то способствовали удержанию их в памяти. Он механически выбрасывал руки взад и вперед, сохраняя при этом выражение радости на лице, которое надлежало иметь при выполнении Физзарядки; мысли же его крутились вокруг смутного периода раннего детства. Было невероятно трудно. Все происходившее ранее пятидесятых годов затерялось в глубинах памяти. Даже очертания собственной жизни расплываются, если нет никаких внешних свидетельств, к которым ты мог бы обратиться. Ты помнишь крупные события, которых, быть может, и не было, ты помнишь детали происшествий, но тебе не удается восстановить их атмосферу, а еще есть длинные пустые периоды, о которых ты ничего не можешь сказать. Все тогда было иным. Даже названия стран и их очертания на карте были иными. Взлетная полоса Один, например, тогда называлась по-другому: она называлась Англией или Британией, а вот Лондон, он помнил это определенно, всегда назывался Лондоном.

Уинстон не помнил в точности то время, когда его страна не вела войну, но у него имелось доказательство того, что в детстве они довольно долгое время жили в мире, потому что одним из его ранних воспоминаний был авианалет, который всех поверг в удивление. Возможно, это именно в тот раз атомная бомба упала на Колчестер. Самой бомбардировки он не помнил, но зато помнил, как крепко держал отец его руку, когда они торопливо спускались в какое-то место глубоко под землей – круг за кругом по винтовой лестнице, дрожащей под ногами, а потом его ноги так устали, что он начал хныкать, и они решили остановиться и отдохнуть. Мать шла, далеко отстав от них: она всегда ходила медленно, будто во сне. Она несла маленькую сестренку, или это была просто стопка одеял: он точно не помнил, родилась ли уже тогда его сестра. Наконец они прибыли в шумное помещение, заполненное людьми, и он понял, что это станция лондонского метро.

Одни люди здесь сидели на выложенном камнем полу, другие теснились на металлических нарах, расположенных одни над другими. Уинстон с матерью и отцом нашли местечко на полу, рядом с ними на нарах, близко придвинувшись друг к другу, расположились старик и старуха. На старике был приличный темный костюм, а сдвинутая на затылок черная кепка открывала совершенно седые волосы; лицо его покраснело, а голубые глаза наполнились слезами. От него исходил сильный запах джина. Казалось, спиртное выступает на его коже вместо пота, можно было подумать, что и слезы, текущие из его глаз, представляли собой чистый джин. Но и в легком подпитии старик страдал от какого-то горя – неподдельного и невыносимого. Будучи ребенком, Уинстон все же понял, что произошло нечто ужасное, нечто такое, что нельзя ни простить, ни исправить. И, похоже, он услышал в чем дело. Убили того, кого старик очень любил – возможно, маленькую внучку. Пожилой мужчина постоянно повторял: «Не надо было им доверять. Ведь говорил я, мать, говорил? Не надо было доверять этим мерзавцам». А вот что это были за мерзавцы, которым не стоило доверять, – этого Уинстон вспомнить не мог.

С тех пор война в буквальном смысле слова не прекращалась, хотя, строго говоря, это была не одна и та же война. Во времена его детства в течение нескольких месяцев шли непонятные уличные бои в самом Лондоне, и некоторые из них он помнил довольно живо. Но проследить историю всего того времени, сказать, кто с кем сражался в тот или иной момент, не представлялось возможным, так как не сохранилось ни письменных свидетельств, ни устных рассказов; не найти даже упоминаний о том, что когда-то существовал иной порядок расстановки сил, чем в настоящее время. Сегодня, например, в 1984 году (если, конечно, сейчас шел 1984-й) Океания находилась в состоянии войны с Евразией и заключила союз с Истазией. Однако никогда – ни публично, ни в частных разговорах – не говорили о том, что в иные исторические периоды эти три державы находились в других отношениях. На самом деле Уинстон отлично знал, что всего четыре года назад Океания воевала с Истазией и являлась союзником Евразии. Но это была просто частичка тайной информации, которой ему случилось обладать, потому что его память не достаточно хорошо контролировали. Согласно официальным данным, никакой смены союзников не было. Океания сейчас находилась в состоянии войны с Евразией: значит, Океания всегда воевала с Евразией. Враг на данный момент неизменно воплощал в себе абсолютное зло, а, следовательно, соглашение с ним в прошлом ли, в будущем ли невозможно.

Пугает то, подумал он в десятитысячный раз, пока, преодолевая боль, отводил плечи назад (держа руки на бедрах, они вращали бедрами – упражнение считалось полезным для мышц спины), пугает то, что, возможно, все это правда. Если Партия способна запустить свою руку в прошлое и сказать о том или ином событии, что ЕГО НИКОГДА НЕ БЫЛО, – разве это не страшнее, чем просто пытки и смерть?

Партия утверждает, что Океания никогда не была союзником Евразии. Он, Уинстон Смит, знал, что четыре года назад Океания в течение короткого времени имела альянс с Евразией. Но где существует эта информация? Только в его собственном сознании, которое наверняка скоро уничтожат. И если все остальные принимают ту ложь, которую навязывает им Партия, и если все официальные документы талдычат все ту же сказку, то ложь проникает в историю и становится правдой. «Кто контролирует прошлое, – гласит партийный лозунг, – тот контролирует будущее; кто контролирует настоящее, тот контролирует прошлое». Но ведь само прошлое неизменно благодаря своей неизменяемой природе. То, что является правдой сейчас, было правдой во веки веков. Это так просто. Нужно лишь одержать множество побед над своей собственной памятью. Они называют это «контроль над действительностью», «двоемыслие» на новодиалекте.

– Вольно! – пролаяла интрукторша с некоторым добродушием.

Уинстон убрал руки с пояса и медленно впустил воздух в легкие. Ум его заскользил в лабиринте двоемыслия. Знать и не знать; понимать всю правду, хотя тебе говорят тщательно выстроенную ложь; держать два мнения в голове, сознавая, что одно противоречит другому, и верить в оба; использовать логику против логики, дабы отречься от морали, в то же время защищая ее; считать, что демократия невозможна; забыть то, что необходимо забыть, а затем в нужный момент вызвать это в памяти и потом немедленно снова забыть – и более того, применять этот процесс к самому процессу.

В этом и заключается особая тонкость: сознательно убеждать подсознание – снова и снова, раз за разом, с помощью бессознательно самогипноза. Даже для понимания слова «двоемыслие» необходимо использовать это самое двоемыслие.

Инструкторша снова привлекла их внимание.

– А сейчас давайте посмотрим, кто из нас достанет носочки! – сказала она с энтузиазмом. – Пожалуйста, прямо от бедер, товарищи. РАЗ-два! РАЗ-два!..

Уинстон терпеть не мог это упражнение: оно вызывало стреляющие боли по всей нижней части тела – от пяток до ягодиц – и часто вело к очередному приступу кашля. Если и было что-то приятное в его раздумьях, то сейчас оно исчезло. Он понял, что прошлое не просто изменили, на самом деле его уничтожили. Потому что как ты можешь установить даже самый очевидный факт, если он не существует в письменном виде, а есть лишь в твоей памяти? Уинстон попытался вспомнить, в каком году он впервые услышал упоминание о Большом Брате. Наверное, где-то в 60-х – точнее не определить. Конечно, в истории Партии Большой Брат позиционировался как лидер и вождь революции с самого его начала. Его деяния постепенно сдвигались все в более ранние времена, пока не распространились на сказочный мир сороковых и тридцатых годов, когда капиталисты в странных цилиндрах на голове катались по улицам Лондона в великолепных блестящих машинах или в конных каретах со стеклянными боковинами. Сколько правды содержалось в этих легендах, а сколько было придумано – неизвестно. Уинстон не мог даже припомнить дату возникновения самой партии. Вряд ли он слышал слово Ангсоц до 1960 года, но, возможно, на старом языке словосочетание «английский социализм» было в ходу и раньше. Все тонет в туманной дымке. В действительности иногда можно распознать явную ложь. Например, неправда содержится в партийных книгах по истории, которые утверждают, будто Партия изобрела самолеты. Он помнил их с самого раннего детства. Но никаких доказательств этому нет. Лишь один раз за всю свою жизнь ему довелось держать в руках несомненное документальное доказательство фальсификации исторического факта. Да и в этом случае…

– Смит! – злобно выкрикнул голос из телеэкрана. – 6079 Смит У.! Да, ВЫ! Нагнитесь ниже, пожалуйста. Вы можете лучше. Вы не стараетесь. Ниже, пожалуйста! ВОТ ТАК лучше, товарищ. А сейчас, группа, вольно, все смотрим на меня.

Внезапно струйки горячего пота побежали по телу Уинстона. Но его лицо оставалось непроницаемым. Никогда не показывай страха! Никогда не показывай обиды! Ты можешь себя выдать, просто моргнув глазом. Он стоял и смотрел, как интрукторша поднимает руки над головой и – нельзя сказать, чтобы очень грациозно, но с нарочитой аккуратностью и старанием – наклоняется и засовывает кончики пальцев рук под носки спортивной обуви.

– ТРИ, товарищи! Вот ТАК вы должны делать это. Смотрите на меня. Мне тридцать девять и у меня четверо детей. И снова смотрите. – Она опять наклонилась. – Вы видите, МОИ колени не сгибаются. И вы так можете, надо только постараться, – добавила она, выпрямляясь. – Любой, кому нет еще сорока пяти, в состоянии выполнить идеальное касание. Если у нас нет привилегии сражаться на передовой, наш долг – хотя бы держать себя в форме. Вспомните о наших парнях на Малабарском фронте! И о моряках на Плавучих крепостях! Только представьте, с чем ИМ приходится мириться. Давайте еще раз. Вот сейчас лучше, товарищ, НАМНОГО лучше, – бодро говорила она, в то время как Уинстон, совершив неимоверное усилие, сумел коснуться носков, не сгибая коленей – впервые за несколько лет.