Читать книгу Сочинения. 1984. Скотный двор. Воспоминания о войне в Испании. Иллюстрированное издание - Джордж Оруэлл, George Orwell - Страница 3

Уинстону снилась его мать.

Он предполагал, что ему было лет десять или одиннадцать, когда его мать исчезла. Она была высокой, статной, тихой женщиной с медленными движениями и великолепными светлыми волосами. Отца он помнил смутно: темноволосый и худой, всегда одет в аккуратную темную одежду (Уинстон запомнил особенно тонкую подошву отцовских туфель), а на носу очки. Очевидно, они стали жертвами одной из первых крупных чисток пятидесятых годов.

Мать сидела где-то глубоко внизу с его младшей сестрой на руках. Он совсем не помнил свою сестренку, кроме того, что это был крохотный, слабый ребенок, всегда молчаливый, с большими настороженными глазами. Обе они смотрели на него снизу вверх. Они были внизу – на дне колодца или в очень глубокой могиле – и это место удалялось куда-то еще глубже вниз. Иногда они были в кабине тонущего корабля и смотрели на него сквозь темнеющую воду. В кабине все еще был воздух, они все еще могли видеть его, а он их, но все это время они погружались в зеленые воды, которые в любое мгновение готовы были навсегда поглотить их. Он стоял на свету, мог спокойно дышать, в то время как они погружались в пучину без единого шанса на спасение. Они были там, потому что он был здесь. Он знал это, и они это знали, он видел это знание на их лицах. Но ни в их взглядах, ни в их сердцах не было упрека, лишь только осознание того, что они должны умереть, чтобы он мог жить, и что это было частью неизбежного порядка вещей.

Он не мог вспомнить, что произошло, но он знал во сне, что каким-то образом жизни его матери и его сестры были принесены в жертву ради его спасения. Это были видения, которые хоть и сохраняли характерные признаки и пейзажи сновидения, являлись продолжением мыслей и воспоминаний человека, и в них человек мог узнавать факты и идеи, которые после пробуждения казались ему новыми и ценными. Уинстона внезапно поразило то, что смерть его матери почти тридцать лет назад была трагической и печальной, но ведь это уже было невозможным. Трагедия, как он понимал, была пережитком старых времен, времен, когда людям еще была доступна частная жизнь, любовь и дружба, когда члены семьи поддерживали и защищали друг друга, и им не нужна была для этого какая-то определенная причина. Воспоминания о матери разрывали его сердце на куски, потому что он понял, что она умерла, любя его, а он тогда был слишком мал и эгоистичен, чтобы любить ее в ответ. Она пожертвовала собой, хоть он и не помнил, как именно это произошло, ради идеи верности своей семье, которую считала несокрушимой. Он понимал, что сегодня такого уже не может произойти. Сегодня людьми руководили только страх, ненависть и боль, им уже были не знакомы никакие благородные чувства, такие как достоинство или же искренняя печаль. Все это он, казалось, видел в больших глазах своей матери и сестры, смотрящих на него сквозь зеленую воду, опускаясь все глубже и глубже, и по-прежнему тонущих.

Внезапно он оказался на зеленом лугу летним вечером, косые лучи солнца золотили землю. Пейзаж, на который он смотрел, так часто повторялся в его снах, что он уже начал подозревать, что видел его в реальном мире. Когда он просыпался и думал об этом, то называл это место Золотой страной. Это было старое пастбище, общипанное кроликами, там была виляющая тропинка, и то тут, то там виднелись кротовые норы. На противоположной стороне луга ветви вязов слабо покачивались на ветру, их густая крона элегантно шевелилась, словно женские волосы. Где-то поблизости, хоть Уинстон его не видел, протекал чистый ручей, в водах которого под ивами резвилась рыбешка.

Через поле к нему шла темноволосая девушка. Вдруг одним ловким движением она сорвала с себя одежду и презрительно отбросила ее в сторону. Ее тело было нежным и гибким, но оно не вызывало в нем желания, он даже не смотрел на него. В тот момент его восхитил сам жест, с которым она отбросила свою одежду, своей грацией и небрежностью он, казалось, уничтожил целую культуру, целую систему мышления. Казалось, что и Большой Брат, и Партия, и Полиция мысли могли быть обращены в ничто одним великолепным движением ее хрупкой руки. Это тоже был жест старых времен. Уинстон проснулся, повторяя слово «Шекспир».

Телеэкран издал оглушительный монотонный свист, который не утихал ровно тридцать секунд. Семь пятнадцать, время подъема для офисных работников. Уинстон заставил себя вылезти из постели – спал он нагишом, потому что на одежду он получал от Партии всего лишь 3000 купонов в год, а пижама стоила аж 600. Он схватил грязную майку и семейки, которые лежали на стуле. Утренняя зарядка начнется через три минуты. В следующую секунду его согнуло пополам из-за сильного приступа кашля, который почти всегда мучил его вскоре после пробуждения. Он настолько опустошал его легкие, что восстановить дыхание удавалось только лежа на спине и делая серию глубоких вдохов. Его вены набухли от кашля, и варикозная язва начала чесаться.

– Группа от тридцати до сорока! – тявкнул пронзительный женский голос. – Группа от тридцати до сорока! Пожалуйста, займите свои места. От тридцати до сорока!

Уинстон подскочил и стал по стойке смирно перед телеэкраном, на котором уже появилось изображение молодой женщины, худой, но мускулистой, одетой в тунику и кроссовки.

– Сгибание и разгибание рук! – протараторила она. – Повторяйте за мной. Один, два, три, четыре! Один, два, три, четыре! Давайте, товарищи, взбодритесь! Один, два, три, четыре! Один, два, три, четыре!..

Боль в груди после приступа кашля немного смазала впечатления от сна, но ритмичные движения снова оживили их. Пока Уинстон машинально крутил руками взад и вперед с выражением непреклонной радости на лице (а именно такое выражение считалось правильным во время утренней зарядки), он изо всех сил пытался мысленно вернуться во времена своего раннего детства. Это было необычайно сложно. Жизнь до пятидесятых годов как будто стерлась из памяти. Не было никаких записей и свидетельств, к которым можно было бы обратиться, и даже ваша собственная жизнь казалась призрачной и туманной. Вы помнили какие-то крупные события, которые, с большой вероятностью, вовсе и не происходили, вы помнили какие-то отдельные детали, но не могли воссоздать в памяти всю картину. А еще были длинные временные провалы, воспоминаний о событиях, произошедших в эти периоды, не было вообще. В старые времена все было иначе. Даже названия стран и их очертания на карте были другими. Например, Взлетная полоса № 1 в те дни так не называлась: ее называли Англией или Британией, хотя он был совершенно уверен, что Лондон всегда назывался Лондоном.

Уинстон не мог точно вспомнить время, когда Океания не находилась в состоянии войны, но он был почти уверен, что в его детстве был довольно длительный период мира, потому что одно из его ранних воспоминаний было о воздушной атаке, которая, казалось, застала всех врасплох. Возможно, это было время, когда на Колчестер была сброшена атомная бомба. Он не помнил самого налета, но помнил, как отец сжимал его руку, когда они спешили вниз, вниз, вниз, в какое-то место глубоко под землей, он помнил винтовую лестницу, которая звенела у него под ногами и которая в конце концов так утомила его, что он начал ныть, так что им пришлось остановиться и отдохнуть. Его мать в своей обычной медленной и мечтательной манере шла далеко за ними. Она несла на руках его младшую сестру – или, может быть, она несла всего лишь связку одеял: он не был уверен, родилась ли тогда уже его сестра. Наконец они оказались в шумном, людном месте, которое, как он понял, было станцией метро.

Одни люди сидели на полу, выложенном каменной плиткой, а другие, плотно прижавшись друг к другу, – на многоярусных металлических койках. Уинстон, его мать и отец нашли себе место на полу, а рядом на койке бок о бок сидела пожилая пара. На старике был добротный темный костюм и черная матерчатая фуражка, из-под которой торчали белые седые волосы, лицо его было красным, а глаза голубыми и полными слез. От него сильно пахло джином. Казалось, что вместо пота его кожа выделяет джин, а слезы, текущие из его глаз, тоже были чистым джином. Пусть он и был пьян, но страдал от горя, искреннего и невыносимого. По-своему, по-детски Уинстон понял, что случилось что-то ужасное, непростительное и непоправимое. Ему также казалось, что он знал, что именно это было. Кого-то, кого старик очень любил, возможно, маленькую внучку, убили. Каждые несколько минут старик повторял: «Нельзя было им доверять. Я же тебе говорил, мать, говорил! Вот к чему привело наше доверие к ним. А я всегда говорил, что не нужно было доверять этим ублюдкам!»

Но каким именно ублюдкам им не следовало доверять, Уинстон теперь не мог вспомнить.

Примерно с того времени война была буквально непрерывной, хотя, если разобраться, это не всегда была одна и та же война. В течение нескольких месяцев его детства в самом Лондоне происходили беспорядочные уличные бои, некоторые из которых он хорошо помнил. Но проследить историю всего периода, сказать, кто с кем сражался в какой-то определенный момент, было невозможно, поскольку ни в письменных источниках, ни в устных пересказах не упоминалось ни о каком другом мировоззрении, кроме ныне существующего. В данный момент, например, в 1984 году (если это был 1984 год), Океания находилась в состоянии войны с Евразией и в союзе с Остазией. Ни в одном публичном или частном высказывании никогда не признавалось, что эти три силы когда-либо были сгруппированы иначе. На самом деле, как хорошо знал Уинстон, прошло всего четыре года с тех пор, как Океания вела войну с Остазией и была в союзе с Евразией. Но это было тайное знание, которым он обладал, потому что каким-то образом его память сохранила этот факт. Официально смены союзников не происходило. Океания находилась в состоянии войны с Евразией – это означало, что Океания всегда находилась в состоянии войны с Евразией. «Сегодняшний» враг государства всегда олицетворял абсолютное зло, и из этого следовало, что любое прошлое или будущее соглашение с ним было невозможно.

Страшно, подумал он в десятитысячный раз, с хрустом отводя плечи назад (руки на бедрах, повороты туловища из стороны в сторону, упражнение, которое должно было быть полезным для мышц спины), – больше всего пугало то, что все это могло быть правдой. Если Партия действительно могла засунуть руку в прошлое и сказать о том или ином событии, что его никогда не было, то это, конечно, было страшнее любых пыток и смерти.

Партия заявляла, что Океания никогда не была в союзе с Евразией. Но он, Уинстон Смит, знал, что Океания была в союзе с Евразией всего четыре года назад. Но где существовало это знание? Только в его собственном сознании, которое в любом случае скоро будет уничтожено. И если все остальные принимают ложь, которую навязывает Партия, за правду, если все записи рассказывают одну и ту же историю, тогда ложь уходит в историю и становится правдой. «Кто контролирует прошлое, – гласит один из лозунгов Партии, – тот контролирует будущее: кто контролирует настоящее, тот контролирует прошлое». И все же прошлое, хоть по своей природе и изменяемое, никогда не менялось. Все, что было правдой сейчас, было и будет правдой всегда. Все довольно просто. Все, что было нужно, – это нескончаемая череда побед над собственной памятью. Они называли это «контролем реальности», на новоязе – «двоемыслие».

– Стой, раз-два! Вольно! – бодро рявкнула физкультурница.

Уинстон опустил руки по швам и медленно наполнил легкие воздухом. Его разум ускользнул в лабиринт двоемыслия. Знать и не знать, сознавать полную правдивость, рассказывая тщательно сконструированную ложь, одновременно придерживаться двух взаимоисключающих мнений, зная, что они противоречат друг другу, и верить им обоим, использовать логику против логики, отвергать мораль и при этом якобы следовать ей, верить, что демократия невозможна и что Партия является стражем демократии, забыть все, что нужно было забыть, а затем снова вернуть это в память в тот момент, когда это необходимо, а затем незамедлительно забыть об этом еще раз, и, прежде всего, применить тот же процесс к самому процессу. Тут нужно было проявить чудеса умственной эквилибристики: сознательно вызвать бессознательное состояние, а затем сознательно забыть только что совершенный акт самогипноза. Даже для понимания слова «двоемыслие» необходимо использовать двоемыслие.

Физкультурница снова дала команду «смирно».

– А теперь посмотрим, кто из вас сможет дотянуться до пола! – с энтузиазмом сказала она. – Спину не округляем, товарищи, пожалуйста. Раз-два! Раз-два!..

Уинстон ненавидел это упражнение, так как оно вызывало стреляющую боль от пяток до ягодиц и часто заканчивалось повторным приступом кашля. Сцепив зубы, он продолжил размышлять. Он подумал, что прошлое не просто изменилось, оно было фактически уничтожено. Ибо как можно было установить даже самый очевидный факт, если не существовало никаких записей вне вашей собственной памяти? Он попытался вспомнить, в каком году он впервые услышал упоминание о Большом Брате. Он думал, что это было где-то в шестидесятых, но с уверенностью сказать не мог. В истории Партии, конечно, Большой Брат фигурировал как лидер и страж Революции с самых первых дней ее существования. Его подвиги постепенно отбрасывались все дальше назад во времени, пока не ушли в легендарные сороковые и тридцатые годы, когда капиталисты в своих странных шляпах, которые назывались цилиндрами, все еще разъезжали по улицам Лондона в огромных блестящих автомобилях и стеклянных каретах, запряженных лошадьми. Никто уже и не знал, что было правдой, а что выдумкой. Уинстон не мог даже вспомнить, когда возникла сама Партия. Он не припоминал, чтобы когда-либо слышал слово «АНГСОЦ» до 1960 года, но было возможно, что в его староязычной форме, а именно «английский социализм», оно использовалось и раньше. Все было очень туманным. Но иногда действительно можно было указать на определенную ложь. Ложью было, например, то (а именно это утверждается в партийных учебниках истории), что Партия изобрела самолеты. Однако Уинстон отчетливо помнил самолеты с самого раннего детства. Но доказать это было невозможно. Потому что никаких доказательств не существовало. Лишь раз в жизни он держал в руках безошибочное документальное доказательство подмены исторического факта. И тогда:

– Смит! – закричал с телеэкрана пронзительный голос. – 6079 Смит У.! Да, да, вы! Наклонитесь ниже, пожалуйста! Я знаю, вы можете. Вы не стараетесь. Пожалуйста, ниже! Вот так-то лучше, товарищ. Группа, вольно. А сейчас смотрите на меня.

Внезапно по всему телу Уинстона выступил горячий пот. Его лицо при этом оставалось совершенно непроницаемым. Никогда не показывать тревогу! Никогда не показывать обиды! В одно лишь мгновение взгляд мог выдать вас. Он стоял и смотрел, как физкультурница подняла руки над головой и – нельзя сказать, что изящно, но с удивительной аккуратностью и эффективностью – наклонилась и дотронулась ладонями пальцев ног.

– Вот, товарищи! Вот так я хочу, чтобы вы делали. Посмотрите на меня снова. Мне тридцать девять, и у меня четверо детей. А теперь гляньте-ка, – она снова наклонилась. – Вы видите, что мои колени не согнуты. Вы все можете сделать так же, если захотите, – добавила она, выпрямляясь. – Любой человек младше сорока пяти лет вполне способен коснуться пальцами до пола. Не всем нам выпала честь сражаться на передовой, но, по крайней мере, мы все можем поддерживать себя в форме. Вспомните наших ребят на Малабарском фронте! И моряков в плавучих крепостях! Подумайте, с чем им приходится мириться. А теперь попробуйте еще раз. Вот это другое дело, товарищ, так уже лучше! – ободряюще сказала она, когда Уинстон с резким выпадом сумел впервые за несколько лет коснуться своих пальцев ног с прямыми коленями.