Читать книгу Сочинения. 1984. Скотный двор. Воспоминания о войне в Испании. Иллюстрированное издание - Джордж Оруэлл, George Orwell - Страница 5

В столовой с низким потолком, глубоко под землей, очередь за обедом медленно двигалась вперед. Там собралась уже целая толпа людей и в помещении стоял оглушительный шум голосов. Кисловатый металлический запах тушеного мяса, который валил через узкое окошко прилавка, не сумел перебить привкус джина «Победа». В дальнем конце зала был небольшой бар, точнее, это было простое отверстие в стене, где джин можно было купить по десять центов за стакан.

– Тебя-то я и ищу, – сказал голос позади Уинстона.

Он обернулся. Это был его друг Сайм, работавший в Исследовательском отделе. Возможно, «друг» было не совсем правильное слово. Нынче у вас не было друзей, а только товарищи, но были товарищи, общество которых было немного приятнее. Сайм был филологом, знатоком новояза. Он входил в большую группу экспертов, которые как раз работали над составлением одиннадцатого издания Словаря новояза. Сайм был мельче Уинстона, тощий, маленького роста, с темными волосами и глазами навыкате. Лицо у него было одновременно печальное и насмешливое, и казалось, что во время разговора он всегда внимательно изучает ваше лицо.

– Я хотел спросить: есть ли у тебя лезвия для бритвы? – сказал он.

– Ни одного! – сказал Уинстон с некоторой виноватой поспешностью. – Где я только ни искал. Кажется, их больше не существует.

Сейчас все постоянно просили друг у друга лезвия для бритвенных станков. На самом деле у Уинстона еще осталось два неиспользованных, которые он заблаговременно приберег. Вот уже два месяца, как лезвия перестали продавать. В любой момент находился какой-нибудь необходимый товар, который партийные магазины не могли поставить. Иногда это были пуговицы, иногда нитки, иногда шнурки. Вот сейчас настало время бритвенных лезвий. Раздобыть их, если это вообще удавалось, можно было тайком только на «свободном» рынке.

– Я бреюсь одним и тем же лезвием уже шестую неделю, – добавил он для пущей правдоподобности.

Очередь немного продвинулась вперед и снова остановилась. Уинстон повернулся к Сайму. Они взяли по жирному металлическому подносу из груды в конце прилавка.

– Ты вчера ходил смотреть, как вешают пленных? – спросил Сайм.

– Я работал, – равнодушно ответил Уинстон, – думаю, скоро это будут показывать в кино, там и посмотрю.

– Ой, ну тоже мне, сравнил. Это ж совсем не то, – сказал Сайм.

Его насмешливый взгляд скользнул по лицу Уинстона. Казалось, что его глаза так и говорили: «Я знаю тебя, я вижу тебя насквозь. Я очень хорошо знаю, почему ты не пошел на казнь этих заключенных». Сайм, конечно, был ужасным ортодоксом, он говорил с каким-то отталкивающим злорадством о воздушных атаках на вражеские деревни, о пытках и признаниях мыслепреступников, о казнях в подвалах Министерства любви. Уинстон всегда старался увести разговор с ним в какое-то другое русло, по возможности на тему тонкостей и особенностей новояза. Это была родная стихия Сайма, и тогда он становился авторитетным и интересным собеседником. Уинстон слегка повернул голову, чтобы избежать взгляда больших темных глаз.

– Неплохое выдалось повешение, – задумчиво сказал Сайм. – Я думаю, лучше, когда они не связывают ноги вместе. Мне нравится смотреть, как они брыкаются и пинают воздух. И самое главное, это когда в конце у них изо рта вываливается язык, такой синюшный, почти фиолетовый. Это меня очень забавляет.

– Следующий, пожалуйста! – закричала пролка в белом фартуке с черпаком в руках.

Уинстон и Сайм просунули свои подносы в узкое окошко. На каждый быстро поставили обычный обеденный набор – металлическую миску с розовато-серым куском тушеного мяса, кусок хлеба, кубик сыра, кружку кофе «Победа» без молока и одну таблетку сахарина.

– Вон там есть место, под телеэкраном, – сказал Сайм. – И давай по дороге возьмем по стаканчику джина.

Джин подавали в фарфоровых кружках без ручек. Они прошли через переполненную столовую и поставили свои подносы на стол с металлической столешницей, на котором кто-то оставил лужу из мясной подливы, гадкой на вид мутной жижи, похожей на рвоту. Уинстон взял свою кружку с джином, на мгновение остановился, чтобы собраться с духом, и разом проглотил все содержимое. Смахнув слезы с глаз, он внезапно обнаружил, что голоден. Он начал уплетать тушеное мясо ложка за ложкой, отмечая про себя, что в этой кашеобразной субстанции периодически попадались вязкие розоватые сгустки, которые, вероятно, были каким-то наполнителем с мясным вкусом. Они молча ели свой обед. За столом слева от Уинстона кто-то что-то быстро и непрерывно говорил, резкое бормотание, похожее на кряканье утки.

– Как там продвигается работа со Словарем? – спросил Уинстон, повышая голос, чтобы заглушить шум.

– Медленно, но верно, – ответил Сайм. – Сейчас как раз занимаюсь прилагательными. Это восхитительно.

При упоминании новояза он сразу просиял. Он отодвинул свою миску, взял в одну руку кусок хлеба, а в другую – сыр и перегнулся через стол, чтобы иметь возможность говорить без крика.

– Одиннадцатое издание окончательное, – сказал он. – Мы придаем языку окончательную форму – форму, которую он будет иметь, когда никто больше не будет говорить ни на каком другом языке. Когда мы закончим, людям, подобным нам с тобой, придется учить язык заново. Ты, наверно, думаешь, что наша главная задача – придумывать новые слова. А вот и нет! Мы уничтожаем слова – десятки, сотни слов каждый день. Мы сокращаем язык до минимума. В Одиннадцатом издании не будет ни одного слова, которое устареет до 2050 года.

Он с жадностью откусил хлеб и сделал пару глотков, потом продолжил говорить с какой-то педантичной напористостью. Его худое лицо оживилось, глаза утратили насмешливое выражение и стали почти мечтательными.

– Удивительная это вещь – уничтожение слов. Конечно, мы много теряем из-за глаголов и прилагательных, но есть сотни существительных, от которых можно спокойно избавиться. И я говорю не только о синонимах, ведь есть же еще и антонимы. В конце концов, какое оправдание существует для слова, которое просто противоположно другому слову? Слово и так содержит в себе свою противоположность. Возьмем, к примеру, «хороший». Если у вас есть такое слово, как «хороший», зачем тогда такое слово, как «плохой»? «НЕхороший» подойдет гораздо лучше, потому что это действительно полная противоположность, а «плохой» – нет. Или, опять же, если вам нужна более сильная версия слова «хороший», какой смысл иметь целый ряд расплывчатых бесполезных слов, таких как «отличный», «великолепный» и так далее? Все это можно заменить словом «плюсхороший». Слово «дваждыплюсхороший» даст вам еще более сильное значение. Конечно, мы уже используем эти формы, но в окончательной версии новояза других вариантов уже не будет. В конце концов, все понятия хорошего и плохого будут заключены всего в шести словах – но по факту это будет только одно слово. Разве ты не видишь красоту всего этого, Уинстон? Ну, конечно, изначально все это пришло в голову ББ, – добавил он, немного запнувшись.

При упоминании Большого Брата на лице Уинстона промелькнуло весьма вялое воодушевление. Сайм сразу же заметил этот недостаток энтузиазма.

– Уинстон, ты не особо ценишь новояз, – почти с отвращением сказал он. – Даже когда ты пишешь на нем, ты все еще думаешь на староязе. Я читал некоторые из тех статей, которые ты иногда пишешь в «Таймс». Они достаточно хороши, но это переводы. В глубине души ты предпочел бы использовать старояз со всей его расплывчатостью и бесполезными смысловыми оттенками. Ты не понимаешь красоты уничтожения слов. Ты вообще понимаешь, что новояз – это единственный язык в мире, словарный запас которого с каждым годом становится все меньше?

Уинстон, конечно же, знал это. Он постарался сделать максимально понимающее выражение лица и улыбнулся, не решаясь заговорить. Сайм откусил еще один кусок хлеба, быстро прожевал его и продолжил:

– Разве ты не понимаешь, что главная цель новояза – это сузить круг мышления? В конце концов, мы сделаем мыслепреступление буквально невозможным, потому что не будет слов, чтобы выразить его. Каждое понятие, которое может когда-либо понадобиться, будет выражено ровно одним словом, его значение будет строго определено, а все его вспомогательные значения будут стерты и забыты. Уже в Одиннадцатом издании мы окажемся недалеко от этого исторического момента. Но этот процесс будет продолжаться еще долго после того, как мы с тобой умрем. С каждым годом слов будет все меньше и меньше, а кругозор уже и уже. Даже сейчас, конечно же, не может быть никаких оправданий для совершения мысленных преступлений. Это просто вопрос самодисциплины и контроля реальности. Но в конце концов и в этом не будет необходимости. Революция завершится, когда язык станет совершенным. Новояз – это ангсоц, а ангсоц – это новояз, – добавил он с каким-то мистическим удовлетворением. – Тебе когда-нибудь приходило в голову, Уинстон, что самое позднее к 2050 году не останется в живых ни одного человека, который смог бы понять разговор, который мы ведем с тобой сейчас?

– Кроме… – с сомнением начал Уинстон и остановился.

Слова «Кроме пролов» так и крутились у него на языке, но он сдержал себя, не будучи полностью уверенным, что это замечание было уместным. Однако Сайм догадался, что он собирался сказать.

– Пролы – не люди, – небрежно сказал он. – К 2050 году, а вероятно, и раньше, все реальные знания о староязе исчезнут. Вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон – все они будут существовать только в версиях новояза, не просто измененные во что-то другое, а буквально преобразованные в нечто противоречащее тому, чем они были раньше. Изменится даже литература Партии. Изменится даже лозунг. Как сможет существовать лозунг типа «свобода – это рабство», если само понятие свободы будет отменено? Все мышление будет другим. На самом деле мыслей, как мы их понимаем сейчас, не будет. Благонадежность означает отсутствие мыслей, а точнее, отсутствие потребности в мыслях. Благонадежность – это бессознательность.

«Однажды, – подумал Уинстон с внезапной уверенностью, – Сайм испарится». Он слишком умен. Он все видит слишком ясно и говорит слишком смело. Партия не любит таких людей. Однажды он исчезнет. Это написано у него на лице.

Уинстон доел хлеб с сыром. Он сел полубоком, чтобы допить свой кофе. За столом слева человек с резким голосом все еще тараторил. Молодая женщина, которая, вероятно, была его секретарем и сидела спиной к Уинстону, слушала его и, казалось, охотно соглашалась со всем, что тот тарахтел. Время от времени Уинстон улавливал такие реплики, как «Я думаю, вы правы, я полностью с вами согласна», произносимые тонким и довольно глупым женским голосом. Но другой голос не умолкал ни на мгновение, даже когда говорила девушка. Уинстон знал этого человека в лицо, хотя о нем самом почти ничего не знал, кроме как что он занимал важный пост в Отделе художественной литературы. Это был мужчина лет тридцати с мускулистой шеей и большим подвижным ртом. Его голова была немного запрокинута назад, и из-за такого угла его очки отражали свет ламп, так что Уинстон видел только два пустых зеркальных диска вместо глаз. Из потока звуков, вырывающихся из его рта, было практически невозможно вычленить ни одного слова. Один раз Уинстону все же удалось уловить фразу – «полное и окончательное устранение гольдштейнизма», которая звучала, как одно длинное слово. В остальном это был просто шум, кряканье. И хотя разобрать, что говорил этот человек, было почти невозможно, общий характер и направленность разговора угадывались. Вероятно, он осуждал Гольдштейна и требовал более строгих мер против мыслепреступников и саботажников, вероятно, он возмущался зверствами евразийской армии, а также восхвалял Большого Брата или героев на Малабарском фронте, но это не имело никакого значения. Что бы он там ни говорил, можно было быть уверенным, что каждое его слово должно было показать его благонадежность, было чистой пропагандой, чистым ангсоцом. Наблюдая за безглазым лицом с быстро движущейся челюстью, Уинстон поймал себя на мысли, что это не настоящий человек, а какой-то манекен. Говорил не мозг человека, а его гортань. Какофония, которая от него исходила, состояла из слов, но это не была речь в истинном смысле слова, это был звук, издаваемый бессознательно, как кряканье утки.

Сайм на мгновение замолчал, рисуя что-то ложкой в жиже из-под тушеного мяса. Голос за соседним столом опять что-то крякнул, легко слышимый, несмотря на окружающий шум.

– В новоязе есть слово, – сказал Сайм, – я не знаю, знаешь ли ты его: «крякоречь», это когда кто-то крякает, как утка. Это одно из тех интересных слов, которые имеют два противоположных значения. В применении к противнику это звучит как оскорбление, в применении к тому, с кем вы согласны, это похвала.

«Несомненно, Сайм испарится», – снова подумал Уинстон. Он подумал об этом с некоторой грустью, хотя хорошо знал, что Сайм его презирал и недолюбливал и был вполне способен обвинить его в мыслепреступлении, если бы он увидел для этого хоть малейшие основания. С Саймом было что-то не так. Ему чего-то не хватало: какой-то осмотрительности, отстраненности, возможно, какой-то спасительной глупости. Нельзя сказать, что он был «неблагонадежным». Он верил в принципы Ангсоца, почитал Большого Брата, радовался победам, ненавидел отщепенцев не просто искренне, а даже с каким-то неутомимым рвением, не свойственным рядовому члену Партии. И все же было в нем что-то странное, подозрительное. Он говорил вещи, о которых лучше было бы молчать, он читал слишком много книг, он часто бывал в кафе «Каштан», которое было любимым местом художников и музыкантов. Не было закона, даже неписаного, запрещающего посещать это кафе, но быть замеченным в этом месте было дурным предзнаменованием. Здесь собирались старые, дискредитированные лидеры Партии, прежде чем они окончательно испарялись. Говорили, что там видели самого Гольдштейна много лет или десятилетий назад. Судьбу Сайма предвидеть было нетрудно. И все же фактом оставался фактом – если бы Сайм хотя бы на секунду уловил природу тайных мыслей Уинстона, он немедленно сдал бы его Полиции мыслей. Как и любой другой, конечно, если на то пошло, но Сайм сделал бы это с большим рвением, чем остальные. Но рвения было недостаточно. Благонадежность – это бессознательность.

Сайм поднял глаза.

– А вот и Парсонс, – сказал он.

Что-то в тоне его голоса подсказывало, что ему хотелось добавить: «этот чертов дурак». Парсонс, сосед Уинстона по этажу в доме «Победа», пробирался к ним из другого конца столовой – тучный мужчина среднего роста со светлыми волосами и лягушачьим лицом. К тридцати пяти годам у него уже было брюхо и жировые складки на затылке, но двигался он бодро и как-то по-мальчишески юрко. Он вообще был похож на подростка-переростка, и хотя он был одет в обычный партийный комбинезон, почему-то непроизвольно хотелось представить его в синих шортах, серой рубашке и красном шейном платке – униформе Отряда юных разведчиков. Воображение так и рисовало его с ямочками на коленках и закатанными рукавами, из которых торчат пухлых ручонки. Парсонс действительно неизменно возвращался к шортам, когда массовый турпоход или любая другая физическая активность предоставляли ему повод для этого. Он поприветствовал их обоих радостным «Физкульт-привет!», сел за стол, и их накрыла волна резкого запаха пота. Капли влаги выступали на его румяном лице. Его способность к потоотделению была просто феноменальной. В Общественном центре всегда можно было определить, когда он играл в настольный теннис, по влажной рукоятке ракетки. Сайм достал полоску бумаги с длинным столбиком слов и принялся изучать, крутя чернильный карандаш между пальцами.

– Ой, только гляньте, кто это у нас работает в обеденный перерыв, – сказал Парсонс, подталкивая Уинстона в бок. – Какая увлеченность работой, а? Что у тебя там, старина? Полагаю, что-то слишком умное для меня. Смит, старина, а я за тобой гоняюсь. Ты забыл сдать деньги.

– На что именно? – спросил Уинстон, автоматически нащупывая деньги в кармане. Около четверти зарплаты приходилось отдавать на добровольные взносы, которых было настолько много, что их трудно было отслеживать.

– На Неделю ненависти. Мы всем домом сдаем. Я собираю деньги со всех домов по нашей улице. Мы прилагаем все усилия, ведь не хотим опростоволоситься на празднике. Говорю тебе, я буду ни при чем, если на нашем старом доме «Победа» не будут висеть самые большие флаги со всей улицы. Ты обещал сдать мне два доллара.

Уинстон нашел и отдал две скомканные грязные однодолларовые купюры, которые Парсонс вложил в небольшую записную книжку, и сделал запись аккуратными печатными буквами.

– Кстати, старина, – сказал он, – слышал, мой оболтус вчера подстрелил тебя из рогатки. Я задал ему хорошую взбучку за это. Я сказал ему, что заберу у него рогатку, если он сделает это снова.

– Я думаю, он был немного расстроен, что не пойдет на казнь, – сказал Уинстон.

– Ну да, настрой у них правильный, тут спору нет! Они с сестрой, конечно, те еще оторвы, но это все из-за увлеченности и преданности общему делу! Все, о чем они думают, – это шпионы, предатели, ну и, конечно же, война. Знаешь, что моя маленькая дочурка сделала в прошлую субботу, когда ее отряд отправился в поход вдоль Беркхамстеда? Она подбила еще двух девочек улизнуть с ней из похода и весь день они следили за каким-то подозрительным типом. Они шли за ним по пятам два часа, прямо через лес, а затем, когда добрались до Амершема, сдали его патрульным.

– Зачем они это сделали? – спросил Уинстон, несколько опешивший. Парсонс торжествующе продолжил:

– Моя дочка догадалась, что он вражеский агент, который, например, мог десантироваться в наших краях. Но вот в чем дело, старина. Как ты думаешь, что в первую очередь привлекло ее внимание? Она заметила, что на нем были забавные туфли, сказала, что никогда раньше не видела, чтобы кто-то носил такуюобувь. Так что, скорее всего, он был иностранцем. Довольно умно для семилетней девчонки, а?

– И что случилось с этим человеком? – спросил Уинстон.

– Этого я, конечно, не знаю. Но я бы не удивился, если… – Парсонс сделал движение, как будто прицеливается из автомата, и щелкнул языком, изображая выстрел.

– Хорошо, – отстраненно буркнул Сайм, не отрываясь от полоски бумаги.

– Конечно, мы не можем позволить себе расслабиться, нужно всегда быть начеку, – покорно согласился Уинстон.

– Я об этом и говорю, идет война, – сказал Парсонс.

Словно в подтверждение этого, прямо над их головами с телеэкрана раздался звук трубы. Однако на этот раз это было не провозглашение очередной военной победы, а всего лишь заявление Министерства изобилия.

– Товарищи! – воскликнул энергичный молодой голос. – Внимание, товарищи! У нас для вас отличные новости. Победа на производственном фронте! Итоговые отчеты по выпуску всех видов потребительских товаров показывают, что уровень жизни граждан повысился не менее чем на двадцать процентов за последний год. Этим утром по всей Океании прокатились массовые спонтанные демонстрации, рабочие выходили с фабрик и офисов и радостно маршировали по улицам с транспарантами, выражая свою благодарность Большому Брату за новую счастливую жизнь, которую его мудрое руководство даровало нам. Сейчас я зачитаю вам некоторые показатели. Продукты питания…

Фраза «наша новая счастливая жизнь» повторялась несколько раз. Последнее время это была прямо любимая фраза Министерства изобилия. Парсонс, внимание которого явно было сосредоточено больше на звуке трубы, сидел и слушал сообщение с торжественным, но абсолютно скучным выражением лица. Он явно понятия не имел, что означают произносимые с телеэкрана цифры, но интуитивно догадывался, что они должны вызывать в нем радость и ликование. Он вытащил из кармана огромную грязную трубку, уже наполовину заполненную обугленным вонючим табаком. При норме табака 100 граммов в неделю редко удавалось набить трубку доверху. Уинстон закурил сигарету «Победа», которую осторожно держал строго горизонтально. Новый паек выдадут лишь завтра, а у него осталось всего четыре сигареты. На мгновение он заткнул уши, чтобы не слышать гул столовой, и стал прислушиваться к вещам, доносящимся из телеэкрана. Оказалось, что даже были демонстрации, чтобы поблагодарить Большого Брата за повышение нормы шоколада до двадцати граммов в неделю. А ведь только вчера, подумал он, было объявлено, что рацион должен быть уменьшен до двадцати граммов в неделю. Возможно ли, чтобы люди просто проглотили все это и забыли всего через двадцать четыре часа? Да, оказывается, возможно. Парсонс уж точно проглотил это легко, словно тупое животное. Безглазое крякающее существо за соседним столом тоже глотало информацию фанатично, страстно, с яростным желанием выследить, осудить и испарить любого, кто предположит, что на прошлой неделе рацион составлял тридцать граммов. Сайм тоже это проглотил, правда, более сложным способом, включающим двоемыслие. Неужели Уинстон был здесь единственным, кто помнил, как все было на самом деле?

С телеэкрана продолжала сыпаться просто-таки сказочная статистика. По сравнению с прошлым годом было больше еды, больше одежды, больше домов, больше мебели, больше кастрюль, больше топлива, больше кораблей, больше вертолетов, больше книг, больше младенцев – больше всего, кроме болезней, преступлений и безумия. Год за годом, минута за минутой, все и всё стремительно взлетали вверх. Как и Сайм ранее, Уинстон взял ложку и стал возиться с бледной подливкой, растекавшейся по столу, выводя в ней какие-то непонятные узоры. Он возмущенно размышлял о физической структуре жизни. Всегда ли так было? Всегда ли еда была такой на вкус? Он окинул взглядом столовую. Переполненная комната с низким потолком и грязными стенами, обшарпанные металлические столы и стулья, поставленные так близко друг к другу, что вы сидите, соприкасаясь локтями с соседом, погнутые ложки, помятые подносы, ободранные эмалированные железные кружки, все поверхности жирные и липкие, в каждой трещине грязь, смешанный кисловатый запах низкопробного джина, плохого кофе, тушеного мяса и нестиранной одежды. Все внутри и снаружи вас словно протестовало против существующего порядка вещей, вас не покидало ощущение, что вас лишили чего-то, на что вы имеете законное право. Да, Уинстон не знал другой жизни. Сколько он себя помнил, еды всегда было мало, у человека никогда не было носков или нижнего белья, которые не были бы дырявыми от старости, мебель всегда была потрепанной и шаткой, комнаты недостаточно отапливались, поезда были переполнены, дома давали трещины и разрушались, хлеб был черствым, кофе гадким на вкус, сигарет мало, а чай вообще был большой редкостью. Не хватало всего, и только дешевый синтетический джин всегда был в изобилии. И по мере того, как вы старели, ситуация, казалось, лишь ухудшалась. Если чем дальше, тем больше вас тошнит от дискомфорта, грязи и бедности, от бесконечных холодных зим и липкости старых носков, от вечно неработающих лифтов и ледяной воды из крана, от жесткого царапающего кожу мыла, от разваливающихся на куски сигарет и еды со странным неприятным привкусом – разве это не признаки того, что все это далеко не естественный порядок вещей? Наверняка, люди считают это невыносимым, потому что у них все же остались какие-то крохи воспоминаний (возможно, на подсознательном уровне), что когда-то все было совсем иначе.

Он снова оглядел столовую. Почти все выглядели уродливо, хотя, пожалуй, они все равно выглядели бы так же, даже если бы не были одеты все в одинаковые форменные синие комбинезоны. В дальнем конце комнаты, сидя за столом в одиночестве, щуплый, удивительно похожий на жука человечек пил кофе, обхватив своими ручонками облупленную белую кружку. Его маленькие глазки бегали из стороны в сторону, бросая косые подозрительные взгляды на окружающих. Как легко, подумал Уинстон (если, конечно, не оглядываться вокруг и не присматриваться к окружающим вас людям), поверить в существование и даже преобладание среди населения того физически идеального типа человека, созданного Партией: высокие мускулистые юноши и девушки с пышной грудью, светловолосые, полные жизни, загорелые, беззаботные… На самом деле, насколько он мог судить, большинство людей на Взлетной полосе № 1 были невысокими, темноволосыми и некрасивыми. Любопытно, что именно люди с такой жукообразной внешностью преобладали в министерствах: маленькие коренастые человечки на коротких ножках, начинающие полнеть и обрастать жиром еще с подросткового возраста, но при этом суетливые и на удивление юркие, с жирными непроницаемыми лицами и маленькими свинячьими глазами. Этот тип, казалось, лучше всего процветал под властью Партии.

Объявление Министерства изобилия закончилось еще одним звуком трубы и сменилось резкой, немелодичной музыкой. Парсонс, доведенный до какого-то дебильного энтузиазма потоком цифр, вынул трубку изо рта.

– Министерство изобилия в этом году определенно проделало хорошую работу, – сказал он, понимающе покачав головой. – Кстати, старина Смит, я полагаю, у тебя нет бритвенных лезвий, которые ты мог бы дать мне?

– Ни одного, – сказал Уинстон. – Я сам пользуюсь одним и тем же лезвием вот уже шестую неделю.

– А, ну ладно… просто подумал, спрошу-ка у тебя на всякий пожарный, старина.

– Извини, – сказал Уинстон.

Крякающий голос за соседним столом, временно затихший во время объявления Министерства, снова начал вещать, даже еще громче, чем прежде. Уинстон внезапно обнаружил, что по какой-то причине думает о миссис Парсонс с ее тонкими волосами и пылью в морщинах. Через года два ее дети донесут на нее в Полицию мыслей. Миссис Парсонс испарится. Сайм испарится. Уинстон испарится. О’Брайен испарится. Парсонс, с другой стороны, никогда не испарится. Безглазое существо с крякающим голосом тоже никогда не испарится. Маленькие жукообразные человечки, которые так проворно бегают по лабиринту коридоров министерств, тоже никогда не испарятся. И девушка с темными волосами из Отдела художественной литературы – онатоже никогда не испарится. Ему казалось, что он инстинктивно знал, кто выживет, а кто погибнет, хотя что именно является гарантией выживания, сказать было сложно.

В этот момент что-то резко выдернуло его из раздумий. Девушка за соседним столиком частично обернулась и смотрела на него. Это была девушка с темными волосами. Она искоса посмотрела на него, но скорее с любопытством. Как только их взгляды встретились, она снова отвернулась.

По позвоночнику Уинстона пробежал неприятный холодок. Его охватил ужас, который почти сразу исчез, но оставил после себя какое-то ноющее беспокойство. Почему она наблюдала за ним? Почему преследовала на каждом шагу? К сожалению, он не мог вспомнить, была ли она уже за столом, когда он пришел, или подсела после. Но вчера, во всяком случае, во время Двухминутки ненависти, она села прямо за ним, хотя в этом не было никакой необходимости, свободных мест в зале было предостаточно. Вполне вероятно, что она хотела послушать и убедиться, что он кричит достаточно громко.

Прежняя мысль вернулась к нему: вероятно, она все же не была членом Полиции мыслей, но именно такой вот разведчик-любитель и представлял наибольшую опасность. Уинстон не знал, как долго она смотрела на него, но, возможно, целых пять минут, и возможно, он не полностью контролировал выражение своего лица в этот момент. Было чрезвычайно опасно позволять своим мыслям блуждать, находясь в любом общественном месте или в пределах досягаемости телеэкранов. Любая мелочь может вас выдать: нервный тик, бессознательная обеспокоенность, привычка бормотать себе под нос – все, что несет в себе хоть малейший намек на отход от нормы, на то, что вам есть что скрывать. В любом случае, иметь неподходящее выражение лица (например, недоверчиво смотреть при сообщении о победе) само по себе было нарушением, которое влекло за собой наказание. На новоязе было даже слово для этого: это называлось «лицепреступление».

Девушка снова отвернулась от него. Возможно, она на самом деле не преследовала его, возможно, это совпадение, что она сидела так близко к нему два дня подряд. Сигарета у него погасла, и он осторожно положил ее на край стола. Он сможет закурить ее после работы, если из нее не высыпется табак. Вполне вероятно, что человек за соседним столиком был шпионом Полиции мыслей, и вполне вероятно, что следующие три дня ему придется провести в подвалах Министерства любви, но остаток сигареты не должен пропасть зря. Сайм сложил полоску бумаги и спрятал в карман. Парсонс снова заговорил.

– А я рассказывал тебе, старина, – сказал он, посмеиваясь с трубкой во рту, – как мои сорванцы подожгли юбку старой торговки на рынке, потому что увидели, как она заворачивала сосиски в плакат с изображением ББ? Они тихонько подкрались к ней сзади и подожгли ей подол целым коробком спичек. Обгорела она неслабо. Маленькие негодяи, а? Но зато сколько энтузиазма! В Отряде юных разведчиков сейчас прекрасно обучают, даже лучше, чем в моем детстве. Угадай, что им недавно выдали? Слуховые трубки, чтобы подслушивать через замочные скважины! Когда моя дочурка принесла такую домой, она сразу же испробовала ее на двери нашей гостиной и посчитала, что слышит вдвое лучше, чем просто ухом. Конечно, это всего лишь игрушка, понятное дело. Но она наставляет их на правильный путь, вкладывает им в головы правильные идеи!

В этот момент телеэкран издал пронзительный свист. Это был сигнал вернуться к работе. Все трое вскочили на ноги, чтобы присоединиться к толкотне у лифтов, а оставшийся табак выпал из сигареты Уинстона.