Читать книгу Десятое декабря (сборник) - Джордж Сондерс - Страница 5

Мари уже два раза обращала внимание на сверкание осеннего солнца над идеальным кукурузным полем, потому что сверкание осеннего солнца над идеальным кукурузным полем наводило ее на мысль о доме с привидениями – не о доме с привидениями, который видела на самом деле, а о мифическом, который иногда приходил ей в голову (с кладбищем по соседству и котом на заборе), если она видела сверкание осеннего солнца над идеальным и т. д., и т. д.; и она хотела выяснить, не приходил ли детям в голову такой же мифический дом с привидениями, который приходил им в голову каждый раз, когда они видели сверкание и т. д., и т. д., а если приходил, то он появится и теперь, и они смогут все вместе увидеть его как друзья, как друзья по колледжу, путешествующие без травки, ха-ха-ха!

Но нет. Когда она в третий раз сказала: «Ну-ка, ребятки, проверьте», Эбби сказала «Хорошо, ма, мы видим, это кукуруза», а Джош сказал: «Не сейчас, ма, я завожу тесто для хлеба», что ее вполне устроило; с этим у нее никаких проблем не возникало, «Благородный пекарь» был предпочтительнее «Наполнителя для бюстгальтера» – игры, которую он просил.

Ну кто мог сказать? Может быть, у них в головах и нет никаких мифологических сцен. А может быть, мифологические сцены в их головах совершенно не похожи на те, что в голове у нее. В этом-то и была красота, потому что в конечном счете они были самостоятельным маленьким народцем! А ты всего лишь прислугой. Они не обязаны чувствовать то же, что и ты; нужно поддерживать чувства, которые испытывают они.

Все-таки это кукурузное поле было ого какой классикой.

– Каждый раз, когда я вижу такое поле, – сказала она, – мне в голову почему-то приходит дом с привидениями!

– Нож-ломтерезка! Нож-ломтерезка! – прокричал Джош. – Ты, компьютер-нимрод[15]! Я выбираю это!

Заговорив о Хэллоуине, она вспомнила прошлый год, когда их тележка для покупок наехала на кукурузный стебель и перевернулась. Боже мой, как они над этим смеялись. Семейный смех – чистое золото; у нее в детстве ничего такого не случалось, папа был такой мрачный, а мама стыдливая. Если бы у мамы с папой перевернулась тележка, папа в отчаянии пнул бы тележку, а мама поспешила бы куда подальше, чтобы поправить губную помаду, дистанцировалась бы от папы, а она, Мари, нервно засунула бы в рот своего жуткого пластикового солдатика, которого называла Брейди.

Ну, в этой-то семье смех поощрялся! Вчера вечером, когда Джош дразнил ее своим геймбоем, она выстрелила из тюбика зубной пастой на зеркало, и они чуть не померли от смеха, катались по полу с Гучи, а Джош сказал с такой тоской в голосе: «Ма, помнишь, когда Гучи был щенком?» И вот тогда Эбби расплакалась: ей всего пять, и она не помнит, когда Гучи был щенком.

Отсюда эта Семейная Миссия. А что Роберт? Боже, благослови Роберта! Вот человек. У него бы с этой Семейной Миссией никаких проблем не возникло. Ей нравилось, как он говорил «Хо ХО!» каждый раз, когда она приносила домой что-нибудь новое и неожиданное.

«Хо ХО!» – сказал Роберт, когда, вернувшись домой, увидел игуану. «Хо ХО! – сказал он, когда, вернувшись домой, увидел хорька, который пытался проникнуть в клетку к игуане. – Кажется, мы становимся счастливыми владельцами зоопарка!»

Она любила его за игривость – ты могла привести в дом бегемота, купленного по кредитке (и хорька, и игуану она купила на кредитку), а он бы только сказал: «Хо ХО!» и спросил, что ест этот зверек, и в какие часы спит, и как они, черт побери, наконец, назовут этого кроху.

Джош на заднем сиденье произвел привычный звук «гит-гит-гит», а это означало, что его Пекарь пребывает в Пекарском режиме и пытается затолкать хлеба в духовку, одновременно отбиваясь от разных Голодных Граждан, таких как Лис со вспученным животом и шальной Дрозд, который невероятным образом уносит буханку, нанизав ее на клюв каждый раз, когда ему удается уронить Тюкающий Камень на Пекаря, – все это Мари узнала за лето изучения инструкции «Благородного пекаря», пока Джош спал.

И ей это помогло, правда, помогло. Джош в последнее время не настолько замыкался в себе, и теперь, если она подходила к нему, когда он играл, и говорила что-нибудь вроде: «Опа, детка, я не знала, что ты умеешь печь Ржаной хлеб», или: «Милый, попробуй Ножом-пилкой, он режет быстрее. Да, и попробуй одновременно Закрыть окно», то он свободной рукой тянулся назад и ласково ее гладил; а вчера они так хорошо вместе смеялись, когда он случайно опрокинул ее стаканы.

Так что ее мать могла бы, исполнившись чувством собственной правоты, заявить, что она балует детей. Эти дети не были избалованы. Эти дети были любимы. По крайней мере, она никого из них не оставляла на улице на два часа после школьных танцев. Никогда в пьяном виде никому из них не отвешивала пощечин («Я считаю, что ты неподходящий материал для колледжа»). По крайней мере, никогда не запирала никого из них в стенной шкаф (шкаф!), пока сама в гостиной ублажала настоящего канавокопателя.

О боже, как прекрасен этот мир! Осенние краски, сверкающая река, свинцовые тучи, указующие вниз, словно круглые стрелы, на этот частично перестроенный «Макдоналдс», стоящий над 90-й федеральной трассой, словно за́мок.

В этот раз все будет по-другому, она не сомневалась. Дети сами будут заботиться о животном, потому что у щенка не было чешуи и он не кусался («Хо ХО! – сказал Роберт, когда игуана укусила его в первый раз. – Я вижу, у тебя есть мнение по этому вопросу!»).

Спасибо, господи, думала она, когда «лексус» летел по кукурузному полю. Ты столько мне дал: трудности и силы для их преодоления, милосердие и новые шансы каждый день, чтобы делиться своим милосердием. И душа ее пела, как пела иногда и сама она, когда чувствовала, что мир хорош и она наконец обрела свое место в нем: «Хо ХО, хо ХО!».

Келли опустила шторку.

Да. Великолепно. Все было решено совершенно идеально.

У него найдется много дел. Двор может быть целым миром. Ведь в детстве двор для нее был целым миром. Сквозь три дыры в заборе она видела «Эксон» (Первая дыра), аварийный перекресток (Вторая дыра), а Третья дыра на самом деле была двумя дырами, и если встать перед ними правильно, то глаза так забавно скашивались, что можно было изобразить Ах, боже мой, я такая пьяная, отвалив в сторону со скошенными глазами типа «Мир вам, мир».

Когда Бо будет постарше, все изменится. Тогда ему будет нужна свобода. Но пока ему нужно было одно: остаться в живых. Один раз они нашли его уже на Тестамент. Аж за 90-й. Как он пересек федеральную трассу? Она знала как. Рывком. Так он пересекал улицы. Один раз им позвонил совершенно посторонний человек с Хайтаун-плаза. Даже доктор Брайл сказал: «Келли, если вы его не обуздаете, мальчик будет на том свете. Он принимает лекарства, что я прописал?»

Он и принимал, и не принимал. От лекарств он начинал скрежетать зубами, а его кулак неожиданно резко опускался. Он так перебил не одну тарелку, а один раз грохнул стеклянную столешницу, и пришлось наложить четыре шва на запястье.

Сегодня Бо лекарства не требовались, потому что он находился в безопасности во дворе, потому что она так идеально все придумала.

Он никуда не пытался уйти, потому что тренировался в броске, набивая свой шлем «Янки» камушками и швыряя их в дерево.

Он поднял глаза, увидел ее и как бы изобразил воздушный поцелуй.

Такой сладкий мальчонка.

Теперь у нее осталась одна забота – щенок. Она надеялась, что звонившая дама все же придет. Щенок был чудный. Белый, с коричневым обводом вокруг одного глаза. Милашка. Если дама появится, наверняка возьмет. А если заберет, то Джимми вздохнет с облегчением. Он и с котятами-то это сделал тогда скрепя сердце. Но если щенка никто не возьмет, он это сделает. Придется. Потому что он считал так: если ты говоришь, что что-то сделаешь, но не делаешь, то от этого дети уходят в наркотики. К тому же он вырос на ферме, или рядом с фермой, а любой, кто вырос на ферме, знает, что, когда речь идет о больных или лишних животных, ты должен делать что должен, – щенок был не больным, а лишним.

Тогда, с котятами, Брайанна и Джесси назвали его убийцей, а Бо стал сам не свой, и Джимми кричал: «Слушайте, дети, я вырос на ферме, а там люди должны делать что должны!» Потом он плакал в кровати, говорил о том, как котята мяукали в мешке всю дорогу до пруда, и он жалел, что вырос на ферме, и она чуть не сказала: «Ты имеешь в виду рядом с фермой» (его отец владел автомойкой близ Кортланда), но иногда, если она слишком умничала, он больно щипал ее за руку, кружась с ней по спальне, словно то место, за которое он щипал, было ее рукояткой, и приговаривал: «Не уверен, до конца ли услышал, что ты сейчас сказала».

И в тот раз после котят она сказала только:

– Ах, дорогой, ты сделал то, что должен был.

А он ответил:

– Пожалуй, но я точно тебе скажу: правильно воспитывать детей – нелегкая задача.

А потом, поскольку она не усложнила его жизнь умничаньем, они принялись строить планы, например, почему бы не продать этот дом и не переехать в Аризону и не купить там автомойку, почему бы не купить детям «Влюбленные в фонетику», почему бы не посадить томаты; а потом они принялись возиться, и (она понятия не имела, почему это вспомнила) он, прижав ее к себе, проделал эту свою штуку: то ли разразился неожиданным приступом смеха, то ли фыркнул с отчаяния ей в волосы, будто чихнул или заплакать собирался.

И она почувствовала себя особенной, если он доверяет ей такое.

Так что бы она хотела сегодня? Продать щенка, рано уложить детей, а потом, когда Джимми увидит, что она все уладила со щенком, они могут немного повозиться, а потом лежать и составлять планы, а он сможет снова рассмеяться или фыркнуть ей в волосы.

Почему этот смех/фырканье так много для нее значили, она не имела ни малейшего чертова представления. Просто такова была одна из странностей того Чуда, Которое Называлась Она, ха-ха-ха.

Бо во дворе вскочил на ноги, внезапно чем-то заинтересовавшись; а, дело в том (вот вам и пожалуйста), что подъехала звонившая по телефону дама?

Опа, а машинка-то ничего, значит, она некстати вставила словечко «дешево» в объявление.

* * *

Эбби завизжала: «Ой, какой хорошенький, я его хочу!»; щенок тусклым глазом поглядывал из коробки для обуви, а хозяйка дома потащилась прочь и – раз-два-три-четыре – подобрала четыре собачьи какашки с ковра.

Опа, а какое полезное практическое занятие для детей, подумала Мари, ха-ха (грязь, запах плесени, сухой аквариум с однотомной энциклопедией внутри, кастрюлька с макаронами на книжной полке, из которой торчит надувная карамельная палочка, оказавшаяся там необъяснимым образом), и хотя у кого-то все это и могло вызвать отвращение (и запасная покрышка на обеденном столе в столовой, и мрачная мама-собака – предполагаемая виновница появления какашек в доме, – которая с выражением идиотского наслаждения на морде села, раздвинув задние ноги, и проехалась задницей по груде одежды в углу), Мари поняла (подавляя в себе желание броситься к раковине и вымыть руки – отчасти еще и потому, что в раковине лежал баскетбольный мяч), что на самом деле все это очень, очень грустно.

Пожалуйста, ничего не трогайте, пожалуйста, не трогайте, сказала она Джошу и Эбби, но сказала только в уме, потому что хотела дать детям шанс увидеть ее демократичность и толерантность, а потом они все смогут помыть руки в частично перестроенном «Макдоналдсе», если только они, пожалуйста, пожалуйста, не будут совать руки в рот и, упаси бог, тереть глаза.

Зазвонил телефон, и хозяйка дома тяжелыми шагами направилась в кухню, где положила на стол завернутые в бумажное полотенце какашки, которые до этого изящно держала в руке.

– Мама, я его хочу, – сказала Эбби.

– Я обещаю его выгуливать типа два раза в день, – сказал Джош.

– Не говори «типа», – сказала Мари.

– Я обещаю его выгуливать два раза в день, – сказал Джош.

О’кей, хорошо, значит, тогда они возьмут в дом собаку белой швали. Ха-ха. Они могут назвать его Зик, купить ему трубку из кукурузного початка и соломенную шляпу. Она представила себе щенка, нагадившего на ковер, вот он смотрит на нее типа «Никак не мок удержаца». Да ладно. Разве она такая уж аристократка? Все может изменяться. Она представила себе выросшего щенка, говорящего с британским прононсом, развлекающего друзей речами вроде: Происхождение моей семьи было, гммм, скорее не было, скажем так, благородных корней…

Ха-ха, ух ты, что за удивительная голова, всегда выдавала на-гора такие…

Мари подошла к окну и, с антропологическим интересом отодвинув жалюзи, была потрясена, настолько потрясена, что отпустила жалюзи и потрясла головой, словно пытаясь проснуться; ее потрясло то, что она увидела: мальчика, на несколько лет младше Джоша, привязанного веревками и цепочкой к дереву с помощью какой-то хрени, которой… она снова отвела жалюзи, уверенная, что не могла видеть то, что видела…

Когда мальчик бросался бежать, цепь вытягивалась. Сейчас он как раз бежал, смотрел на нее, демонстрировал. Когда он выбрал цепь полностью, та резко дернулась, и мальчик упал, будто его пристрелили.

Он сел, подтянулся за цепь, покрутил ею туда-сюда, подполз к миске с водой и, поднеся к губам, сделал глоток – глоток из собачьей миски.

Джош подошел к окну.

Она позволила ему смотреть.

Он должен знать, что жизнь – это не сплошные уроки, игуаны и «Нинтендо». Жизнь – это еще и вот такой мальчик из простых, весь в грязи, привязанный, как животное.

Она вспомнила, как вышла из кладовки и увидела разбросанное нижнее белье матери и металлическую вешалку канавокопателя, увешанную оранжевыми флажками. Она вспомнила, как в одном из старших классов стояла перед школой на жутком морозе, снег усиливался, а она снова и снова считала до двухсот, каждый раз обещая себе, что, досчитав до двухсот, отправится в долгий путь домой…

Господи боже, она на все была готова, лишь бы появился какой-нибудь праведный взрослый, подошел к ее матери, встряхнул хорошенько и сказал: «Ты, идиотка, это же твой ребенок, твой ребенок, которого ты…»

– Так как вы думали его назвать? – спросила женщина, выходя из кухни.

Ее жирное лицо с тоненьким мазком помады излучало жестокость и невежество.

– Боюсь, что мы его в конце концов не возьмем, – холодно сказала Мари.

Какой вой подняла Эбби! Но Джош – ей придется потом похвалить его, может быть, купить ему Пакет расширения для «Итальянского хлеба» – прошипел что-то сестре, после чего они пошли прочь из захламленной кухни (мимо чего-то вроде коленчатого вала на противне, мимо сушеного красного перца, плавающего в жестянке с зеленой краской), а хозяйка дома трусила следом, говоря, постойте, постойте, можете взять его бесплатно, пожалуйста, возьмите – она и в самом деле хотела, чтобы они его взяли.

Но Мари сказала нет, они не смогут взять его сейчас, она чувствовала, что человек не должен что-то иметь, если он не может обеспечить своей собственности надлежащий уход.

– Ох, – сказала женщина, вся обмякнув в дверях; за одно ее плечо цеплялся щенок.

Сев в «лексус», Эбби тихонько заплакала, повторяя:

– Нет, правда, для меня это был идеальный щенок.

Щенок и в самом деле был хорошенький, но Мари ничуть не собиралась потакать дочери в такой ситуации.

Нет – и все.

Мальчик подошел к забору. Если бы только она одним взглядом могла сказать ему, «Жизнь не обязательно будет всегда такой. Твоя жизнь, может быть, расцветет во что-нибудь замечательное. Это может случиться. Это случилось со мной».

Но тайные взгляды, взгляды, которые передавали целый мир смыслов своим тонким бла-бла-бла, – все это была полная ерунда. Не ерундой был звонок в Агентство защиты детей, где у нее была знакомая, Линда Берлинг, такая дама церемоний разводить не станет, увезет этого несчастного малыша с такой скоростью, что тупая голова жирной мамаши завертится, как юла.

– Бо, через секунду вернусь! – прокричала Келли и, разводя кукурузные стебли вовсе не щенячьей рукой, шла и шла, пока не осталось ничего, кроме кукурузы и неба.

Он был такой маленький, когда она поставила его на землю, не шевельнулся, только принюхался и упал.

Да какая разница – утонуть в пакете или умереть от голода среди кукурузы? Тогда Джимми не придется это делать. У него и так забот по горло. Мальчишка с волосами до пояса, с которым она когда-то познакомилась, превратился в старика, сморщенного от забот. Что касается денег, то у нее припрятано шестьдесят. Двадцатку из этих шестидесяти она даст ему и наплетет типа «Люди, которые купили щенка, были очень симпатичные».

Не оглядывайся, не оглядывайся, мысленно повторяла она, несясь по полю.

Потом она прошла по Тилбэк-роуд, словно спортивной ходьбой, как леди, которая ходит каждый вечер, чтобы быть стройной, только ей до стройности как до луны, она знала, а еще она знала, что при спортивной ходьбе не носят джинсы и незашнурованные ботинки. Ха-ха. Она была не какая-то там дурочка. Просто неправильно выбирала. Она помнила слова сестры Линетт: «Келли, ты достаточно умна, но ты склонна к таким вещам, которые не приносят тебе пользы». «Ну, да, сестра, это точно», – сказала она в уме монахине. Но какого черта. Какого дьявола. Когда с деньгами выправится, она купит себе приличные кроссовки, займется ходьбой и станет стройной. И пойдет в вечернюю школу. Похудеет. Может, с помощью медицинских технологий. По-настоящему стройной она никогда не будет. Но Джимми она нравилась такая, какая есть. И он ей нравился таким, каким есть. Видно, это и есть любовь: тебе нравится человек таким, какой он есть, и ты делаешь, что можешь, чтобы он стал еще лучше.

Вот как теперь: она помогала Джимми, облегчала его жизнь, убивая что-то, чтобы он… нет. Она делает одно: она уходит, уходит от…

Что там она только что сказала? Так здорово у нее получилось. Любовь – это когда тебе нравится человек таким, какой он есть, и ты делаешь, что можешь, чтобы он стал еще лучше.

Вот Бо далеко не идеален, но она любит его таким, какой он есть, и пытается помочь ему стать лучше. Если им удастся его сохранить, может, он с годами выправится. Если выправится, может, он когда-нибудь заведет семью. Вот же он сидит сейчас во дворе, сидит себе тихонько, смотрит на цветочки. Довольный, постукивает своей битой. Он поднял голову, помахал ей битой, улыбнулся своей улыбкой. Вчера, когда его заперли в доме, он был совсем несчастный. Закончил день ревом в кровати, так его выбило из колеи. А кто придумал это дело, благодаря которому сегодня было лучше, чем вчера? Кто любил его так сильно, что до этого додумался? Кто любил так, как никто другой в мире не любил?

Она.

Она его так любила.