Читать книгу Великолепная Софи - Джоржетт Хейер - Страница 3

Рука леди Омберсли упала; мистер Ривенхолл резко повернулся, и на его лицо легла тень. Сестра, метнув на него исполненный жгучего презрения взгляд, подбежала к матери и воскликнула:

– Отдай его мне, мама! Какое право Чарльз имеет сжигать мои письма?

Леди Омберсли беспомощно взглянула на сына, но тот промолчал. Сесилия выхватила у матери развернутый лист бумаги и прижала его к своей бурно вздымающейся груди, что заставило-таки мистера Ривенхолла разомкнуть уста.

– Бога ради, Сесилия, довольно с нас этих комедий! – сказал он.

– Как ты смеешь читать мои письма? – бросила она в ответ.

– Я не читал твоего письма! Я отдал его матушке, и вряд ли ты осмелишься утверждать, будто она тоже не имеет права прочесть его!

Ее нежные голубые глаза наполнились слезами, и она негромко произнесла:

– Это ты во всем виноват! Мама бы никогда… Я ненавижу тебя, Чарльз! Ненавижу!

Он пожал плечами и отвернулся. Леди Омберсли неуверенно произнесла:

– Ты не должна так говорить, Сесилия! Тебе ведь известно, что неприлично получать письма без моего ведома! Боюсь даже представить, что сказал бы твой отец, узнай он об этом.

– Отец! – презрительно вскричала Сесилия. – Нет! Это Чарльз получает удовольствие оттого, что делает меня несчастной!

Брат оглянулся на нее:

– Пожалуй, бесполезно убеждать тебя в том, что я искренне желаю лишь одного – чтобы ты не была несчастлива.

Она не удостоила его ответом и дрожащими руками бережно сложила письмо, спрятала его на груди и с вызовом посмотрела на брата. Он ответил ей исполненным презрения взглядом; мистер Ривенхолл приклонился плечом к каминной полке, сунул руки в карманы бриджей и с саркастической усмешкой стал ожидать, что еще она ему скажет.

Но Сесилия только всхлипнула и вытерла слезы. Она была прелестной, очень красивой девушкой, и завитые крупными локонами светло-золотистые волосы мягко обрамляли ее тонкое лицо, которое от гнева раскраснелось и стало еще прекраснее. Обычно весь ее облик дышал задумчивой печалью, но недавняя перепалка зажгла в ее глазах воинственные огоньки, и она прикусила нижнюю губу, что придало ее лицу озлобленное выражение. Брат, наблюдая за ней с неприкрытым цинизмом, заметил вслух, что ей следует чаще выходить из себя, поскольку гнев делает ее еще красивее, придавая живость ее привлекательной, но заурядной внешности.

Но столь невежливое замечание не тронуло Сесилию. Она не могла не знать, что вызывает восхищение, но была девушкой весьма скромной, не считала себя писаной красавицей и даже предпочла бы, согласно веяниям последней моды, быть брюнеткой. Она вздохнула, отпустила губу и присела на низенькую табуретку возле софы матери, после чего гораздо более спокойным тоном произнесла:

– Чарльз, ты не можешь отрицать, что именно благодаря тебе мама… прониклась неприязнью к Огастесу!

– Что ты, дорогая, – искренне возразила леди Омберсли, – здесь ты ошибаешься, потому что он отнюдь не вызывает у меня неприязни! Но я не могу считать его достойным мужем для тебя!

– А мне все равно! – заявила Сесилия. – Он единственный мужчина, к которому я испытываю привязанность, достаточную, чтобы… Словом, я прошу тебя оставить всякую надежду на то, что я когда-либо приму крайне лестное предложение лорда Чарлбери, потому что этого не будет никогда!

Леди Омберсли горестно, но бессвязно запротестовала, а мистер Ривенхолл равнодушно заметил:

– Однако ты не испытывала особого отвращения к лорду Чарлбери, когда он делал тебе предложение.

Сесилия обратила на него горящий взгляд и ответила:

– Тогда я еще не встретила Огастеса.

Похоже, логика дочери потрясла леди Омберсли, но ее сын оказался куда менее впечатлительным. Он сказал:

– Избавь меня от этой выспренней ерунды, умоляю тебя! Ты знакома с молодым Фэнхоупом все свои девятнадцать лет, не меньше!

– Тогда все было по-другому, – просто ответила Сесилия.

– Это, – рассудительно заметила леди Омберсли, – чистая правда, Чарльз. На мой взгляд, он был самым обычным мальчишкой, а когда учился в Оксфорде, то обзавелся ужасными прыщами, так что никто и предположить не мог, что он превратится в столь привлекательного молодого человека! Да и время, проведенное им в Брюсселе вместе с сэром Чарльзом Стюартом, пошло ему на пользу! Должна признаться, я даже не узнала его после возвращения, настолько он изменился!

– Иногда я спрашиваю себя, – парировал мистер Ривенхолл, – а станет ли когда-нибудь сэр Чарльз прежним? Как леди Латтерворт смогла примириться со своей совестью, навязав столь выдающемуся политику такое ничтожество в качестве секретаря, я предоставляю судить ей самой! Как всем нам прекрасно известно, твой драгоценный Огастес более не занимает эту должность! Как и любую другую, впрочем! – язвительно добавил он.

– Огастес, – высокомерно заявила Сесилия, – поэт. Он не способен заниматься… унылой и приземленной деятельностью секретаря посольства.

– Не смею отрицать, – согласился мистер Ривенхолл. – Но равным образом он не способен и содержать жену, моя дорогая сестричка. Не надейся, что я поддержу тебя в подобной глупости, поэтому заявляю сразу и откровенно: этого не будет! И можешь не тешить себя иллюзиями насчет того, что ты сумеешь заручиться согласием отца на столь безрассудный союз, потому что пока мое слово что-нибудь значит в этом доме, ты его не получишь!

– Мне прекрасно известно, что в этом доме значение имеет только твое слово! – вскричала Сесилия, и ее большие глаза наполнились слезами. – Я лишь надеюсь, что ты наконец будешь доволен, когда доведешь меня до отчаяния!

Судя по тому, как заиграли желваки на скулах мистера Ривенхолла, было понятно, каких невероятных усилий ему стоит обуздать свой не слишком добродушный нрав. Мать встревоженно взглянула на него, но, когда он ответил Сесилии, его голос прозвучал пугающе спокойно:

– Моя дорогая сестричка, не могла бы ты приберечь эти челтнемские трагедии[12] до того случая, когда я не смогу их слышать? И прежде чем ты начнешь забивать маме голову своей болтовней, позволь напомнить, что до сих пор тебя никто силой не принуждал вступать в столь немилый твоему сердцу брак – напротив, ты сама изъявила желание выслушать то, что назвала «лестным предложением лорда Чарлбери»!

Леди Омберсли подалась вперед, взяла руку Сесилии в свои и сочувственно сжала ее.

– Родная моя, ты же понимаешь, что это правда! – сказала она. – Откровенно говоря, мне даже показалось, что он тебе очень нравится! Ты не должна думать, будто папа или я намереваемся принудить тебя выйти замуж за того, кто вызывает у тебя отвращение – это было бы просто ужасно! И Чарльз тоже не стремится к такому, не так ли, дорогой мой?

– Разумеется. Но при этом у меня нет ни малейшего желания выдавать ее за такого пустого и дешевого человечишку, как Огастес Фэнхоуп!

– Огастеса, – объявила Сесилия, гордо вскинув подбородок, – будут помнить еще долго после того, как твое имя будет предано забвению!

– Ты имеешь в виду его кредиторов? Нисколько в этом не сомневаюсь. А вот что скажешь ты, если всю жизнь будешь вынуждена скрываться от этих весьма назойливых личностей?

Леди Омберсли невольно содрогнулась:

– Увы, любовь моя, это правда! Ты не представляешь себе, какое это унижение… Но не будем об этом!

– Моей сестре бесполезно говорить о чем-либо, кроме содержания очередного романа, которые она берет в библиотеке! – заявил Чарльз. – Она должна быть благодарна, что, учитывая положение, в котором оказалась наша семья, ей представилась возможность заключить хотя бы мало-мальски респектабельный союз! Но нет! Ей предлагают не просто респектабельный, а превосходный брак, а она ведет себя, как какая-нибудь мисс из Бата, убивающаяся из‑за поэта! Поэта! Боже мой, мама, если бы тот образчик его таланта, который вы столь опрометчиво решили мне прочесть… Но у меня больше не хватает терпения спорить об этом! Если вы не сумеете внушить ей, что она должна вести себя так, как подобает девушке ее происхождения, то лучше отправить ее в Омберсли, чтобы она поостыла: может, это приведет ее это в чувство!

Вымолвив столь ужасную угрозу, он быстрым шагом вышел из комнаты, оставив сестру рыдать, а мать – восстанавливать утраченное присутствие духа посредством нюхательных солей.

В перерывах между всхлипываниями Сесилия принялась жаловаться на несправедливую и жестокую судьбу, подарившую ей брата – бессердечного тирана, и родителей, решительно неспособных понять ее чувства. Леди Омберсли, несмотря на то что искренне сочувствовала дочери, не могла этого снести. Заявив, что не может отвечать за сострадательность своего мужа, она заверила Сесилию, что ее собственные душевные порывы позволяют ей сполна оценить все муки запретной любви.

– Когда я была в твоем возрасте, родная, нечто похожее произошло и со мной, – со вздохом призналась она. – Он не был поэтом, разумеется, но я полагала, что безумно люблю его. Но у нас не было будущего, и я в конце концов вышла замуж за твоего папу, который считался прекрасной партией, потому что тогда еще не начал проматывать свое состояние, и… – Она оборвала себя на полуслове, сообразив, что подобные воспоминания сейчас звучат крайне неуместно. – Словом, Сесилия, – хотя я не должна говорить тебе этого – люди нашего круга женятся или выходят замуж не только ради собственного удовольствия.

Сесилия слушала мать молча, понурив голову и промокая глаза уже влажным носовым платком. Она знала, что избалована любовью одного из родителей и жизнерадостным равнодушием другого, и прекрасно понимала, что, узнав о ее увлечении до того, как лорду Чарлбери было позволено выразить ей свои чувства, леди Омберсли проявила к ней куда больше внимания и уважения, чем считалось позволительным у большинства представителей ее круга. Сесилия, конечно, зачитывалась романами, но при этом сознавала, что смелое и даже отчаянное поведение ее любимых героинь ей самой несвойственно. Она решила, что ей уготована судьба старой девы; и осознание этого повергло ее в такую печаль и меланхолию, что она еще ниже опустила голову и вновь поднесла к глазам насквозь мокрый платок.

– Подумай о том, как счастлива твоя сестра! – смягчившись, сказала леди Омберсли. – Я уверена, что нет более отрадного зрелища, чем видеть ее в собственном доме с очаровательным ребенком; Джеймс окружил ее вниманием и заботой, и… и всем остальным, чего только можно пожелать! Смею утверждать, что никакой брак по любви не мог бы оказаться более удачным – хотя я никоим образом не хочу сказать, будто Мария не привязана к Джеймсу! Но они были едва знакомы, когда он обратился к папе за разрешением заговорить с нею, и в то время она не испытывала к нему никаких чувств. Естественно, она прониклась к нему симпатией, в противном случае я бы никогда… Но Мария была такой милой, воспитанной девушкой! Она сама мне сказала, что считает своим долгом принять столь респектабельное предложение, когда папа оказался в стесненных обстоятельствах и нам следовало содержать еще вас четверых!

– Мама, надеюсь, ты не считаешь меня неблагодарной дочерью, но я бы скорее умерла, чем вышла замуж за Джеймса! – твердо произнесла Сесилия, поднимая голову. – У него на уме только охота, а когда по вечерам к ним приходят гости, он отправляется спать и храпит!

Обескураженная подобным заявлением, леди Омберсли добрую минуту, а то и две, молчала, не зная, что сказать. Сесилия же высморкалась и добавила:

– А лорд Чарлбери еще старше Джеймса!

– Да, но мы же не знаем, храпит он или нет, родная, – резонно заметила леди Омберсли. – Наверняка ничего подобного нет и в помине, и мы можем быть почти уверены в этом, поскольку он обладает манерами настоящего джентльмена!

– От мужчины, способного заразиться свинкой, – объявила Сесилия, – можно ожидать чего угодно!

Леди Омберсли не нашла ничего предосудительного в этом заявлении, как не удивилась и тому, что совсем неромантичное поведение его светлости внушило Сесилии отвращение к нему. Она сама была ужасно разочарована, поскольку полагала его здравомыслящим мужчиной, не способным подцепить детскую хворь в самый неподходящий момент. Она не нашлась, что сказать в его защиту, а поскольку и Сесилия явно исчерпала запас красноречия, то в комнате на некоторое время воцарилось неловкое молчание. Наконец девушка нарушила его, безжизненным голосом поинтересовавшись, правда ли, что днем у них с визитом побывал ее дядя. С радостью ухватившись за возможность сменить тему и поговорить о более приятных вещах, леди Омберсли поведала дочери о том, какой чудесный сюрприз ее ожидает, и с удовлетворением отметила, что лицо Сесилии просветлело. Впрочем, вызвать у дочери симпатию и сочувствие к неведомой кузине было нетрудно. Девушка не могла представить себе более ужасной судьбы, чем на неопределенное время оказаться на попечении родственников, которые, в сущности, были ей совершенно чужими, и искреннее пообещала сделать все от нее зависящее, чтобы София чувствовала себя у них на Беркли-сквер как дома. Она смутно помнила свою кузину, потому что в последний раз они виделись несколько лет назад; и хотя она иногда задумывалась о том, что путешествие по Европе должно быть волнующим и захватывающим, все же подозревала, что оно сопряжено с большими неудобствами, а потому с готовностью согласилась с леди Омберсли в том, что подобное обременительное существование вряд ли можно счесть идеальной прелюдией к лондонскому дебюту. К тому же, сообразив, что прибытие Софии на Беркли-сквер наверняка изменит к лучшему почти монашеский образ жизни, навязанный семье решимостью Чарльза соблюдать режим строжайшей экономии, она отправилась переодеваться к ужину в куда более умиротворенном расположении духа.

В тот вечер в столовой за огромным столом сидели четверо членов семейства: его светлость соизволил порадовать супругу своим присутствием на ужине, что случалось крайне редко. Из всех собравшихся он один чувствовал и вел себя совершенно непринужденно, поскольку обладал тем счастливым свойством натуры, которое позволяет не обращать внимания на явные признаки неудовольствия со стороны собеседников. Точно так же он с поразительной легкостью сохранял бодрость и неунывающее настроение, невзирая на унизительное положение фактически пенсионера, пребывающего на содержании у собственного сына. Необходимость решать множество неприятных вопросов повергала его в душевное расстройство, посему он не позволял себе думать о скорбных вещах, что ему вполне удавалось. В моменты же действительно неизбежных огорчений и бед его светлости приходил на выручку собственный гений, и он умудрялся убедить себя в том, что любая тягостная необходимость, с которой ему пришлось столкнуться благодаря своей глупости или железной воле сына, являлась результатом его выбора и принятого мудрого решения. И пока Чарльз оказывал ему хотя бы видимость сыновнего почтения и уважения, он забывал о том, что бразды правления силой вырваны у него из рук. И хотя порой сыновнее уважение становилось вовсе уж призрачным, сии прискорбные обстоятельства длились недолго, и человеку столь сангвинического темперамента, как у него, было нетрудно изгнать их из памяти. Впрочем, он не держал на сына зла, хотя и полагал его нестерпимо унылым и скучным субъектом; поэтому при условии, что ему везет в азартных играх и не требуется принимать участие в неблагодарных трудах по содержанию своего молодого семейства, он оставался вполне удовлетворенным своей жизнью и судьбой.

Он наверняка подозревал о воцарившемся в его доме раздоре, поскольку именно просьба супруги оказать на Сесилию отцовское влияние вынудила его в спешном порядке ретироваться в Ньюмаркет[13] не далее как две недели назад. Но ни хмурое выражение лица сына, ни покрасневшие глаза дочери не вызвали у него ни малейших вопросов или комментариев. Казалось, он получает искреннее наслаждение от долгой трапезы в обществе встревоженной супруги, уязвленной дочери и раздраженного сына. В конце концов лорд Омберсли заявил:

– Клянусь честью, как славно ужинать в столь уютном и тесном семейном кругу! Передайте повару, леди Омберсли, что утка мне очень понравилась. Положительно, так хорошо ее не готовят даже в «Уайтсе»[14]!

После чего он принялся пересказывать последние светские сплетни и учтиво поинтересовался, чем его дети изволили сегодня заниматься.

– Если ты имеешь в виду меня, папа, – ответила Сесилия, – то я провела его так, как и любой другой день. Вместе с мамой прошлась по магазинам, гуляла в Парке[15] с сестрами и мисс Аддербери, а после музицировала.

Судя по ее тону, подобные развлечения не доставляли ей ни малейшего удовольствия, но лорд Омберсли воскликнул:

– Превосходно!

И перенес все внимание на супругу. Та рассказала ему о визите своего брата и о том, что он попросил ее присмотреть за Софией, на что лорд Омберсли дал любезное согласие, заявив, что ничего не может быть лучше, и поздравил дочь с тем, что ей необычайно повезло и она нежданно обзаведется очаровательной компаньонкой. Чарльз, которого безмерно раздражал учтивый эгоизм отца, неспособного проявить сочувствие к его сестре, угрюмо заявил, что у них пока нет причин полагать, что София окажется хотя бы обаятельной особой. На что лорд Омберсли возразил, что не имеет ни малейших сомнений на сей счет, и добавил, что все они должны приложить максимум усилий, дабы пребывание в их доме кузины стало для нее приятным времяпрепровождением. После этого он поинтересовался у Чарльза, собирается ли тот завтра на скачки. Чарльз, который знал, что упомянутые скачки проводятся под патронатом герцога Йорка, что неизбежно повлечет за собой несколько вечеров в Аутлендсе[16] с приятелями этого веселого и общительного джентльмена, где они будут играть в вист по фунту за взятку, неодобрительно нахмурился и заявил, что съездит на несколько дней в поместье Омберсли-парк.

– Съезди, конечно! – жизнерадостно подхватил отец. – Я совсем забыл об этом дельце в Южном Хэнгере. Да-да, я хочу, чтобы ты им занялся, мой мальчик!

– Всенепременно, сэр, – вежливо ответил мистер Ривенхолл. Затем он перевел взгляд на сестру, сидевшую напротив, и предложил: – Хочешь составить мне компанию, Сесилия? Я с радостью возьму тебя с собой, если захочешь.

Девушка заколебалась. Брат протягивал ей оливковую ветвь мира; с другой стороны, он мог замыслить совершенно бесплодную попытку отвлечь ее от мыслей о мистере Фэнхоупе. Соображение о том, что в отсутствие Чарльза в городе она, при известной изворотливости, сможет встретиться с мистером Фэнхоупом, решило дело. Сесилия пожала плечами и сказала:

– Нет, покорно благодарю. Не знаю, что делать в деревне в такое время года.

– Кататься верхом вместе со мной, – предложил Чарльз.

– Я предпочитаю кататься в Парке. Если же тебе нужна компания, то почему бы не пригласить с собой детей: уверена, они с радостью согласятся.

– Как тебе будет угодно, – невозмутимо ответил он.

После ужина лорд Омберсли покинул семейный очаг. Чарльз, у которого на вечер не было запланировано никаких встреч, прошел с матерью и сестрой в гостиную и, пока Сесилия наигрывала на пианино, завел с матерью разговор по поводу визита Софии. К ее большому облегчению, он, похоже, смирился с необходимостью устроить хотя бы один скромный прием в ее честь, но настоятельно посоветовал матери не заниматься поисками подходящего супруга для своей племянницы.

– Мне решительно непонятно, почему мой дядя, позволив ей достигнуть такого возраста – двадцати лет, кажется? – и нисколько не утруждая себя этим вопросом ранее, вдруг возжелал убедить вас им заняться.

– Это в самом деле странно, – согласилась леди Омберсли. – Пожалуй, он и сам не заметил, как летит время. Двадцать! Она рискует остаться старой девой. Должна заметить, Гораций проявил поразительную небрежность! Но трудностей возникнуть не должно, потому что, насколько мне известно, она богатая наследница! Даже если София – настоящая дурнушка, чего я ни на миг не могу допустить, поскольку, согласись, Гораций – весьма привлекательный мужчина, а бедная Марианна была поразительно хороша собой, хотя, думаю, ты ее не помнишь; словом, даже если она некрасива, устроить для нее подходящую партию будет проще простого!

– Вполне возможно, но лучше, если вы предоставите это дело моему дяде, сударыня, – сказал он и больше не возвращался к этой теме.

В этот момент в комнату вошли школьники, сопровождаемые похожей на серую мышку мисс Аддербери, которую изначально нанимали для того, чтобы она взяла под свою опеку многочисленных отпрысков леди Омберсли, когда Чарльза и Марию сочли достаточно взрослыми для того, чтобы забрать их из-под ревнивого попечительства няни. Можно было ожидать, что двадцатилетнее пребывание под крышей почтенного дома, под крылышком любвеобильной и добродушной хозяйки, а также искренняя любовь ее подопечных давно излечили мисс Аддербери от излишней робости, но, увы, она по-прежнему оставалась все такой же нервной и боязливой. Все ее достижения – каковые включали помимо глубоких знаний латыни, что позволило ей подготовить своих учеников к школе, умение пользоваться глобусом, всеобъемлющую подготовку в теории музыки, уверенную игру на фортепиано и арфе, равно как и мастерское владение кистью, способное удовлетворить самый взыскательный вкус, – не позволяли ей без внутреннего трепета входить в гостиную или на равных беседовать со своей хозяйкой. Вышедшие из-под опеки воспитанники мисс Аддербери находили ее застенчивость и стремление угождать всем и каждому утомительными, но при этом не могли забыть той доброты, которую она проявляла к ним во время занятий, отчего неизменно относились к ней не просто учтиво и вежливо, а с любовью и уважением. Поэтому Сесилия улыбнулась ей, а Чарльз поинтересовался:

– Ну, Адди, как у вас дела сегодня?

Эти незначительные знаки внимания заставили гувернантку порозоветь от удовольствия и, запинаясь, пробормотать что-то в ответ.

Подопечных у нее осталось всего трое, поскольку Теодор, самый младший из сыновей, недавно отправился в Итон. Селина, шестнадцатилетняя девица с острыми чертами лица, уселась на стульчик перед фортепиано рядом с сестрой; а Гертруда, в свои двенадцать лет уже соперничающая красотой с Сесилией, и Амабель, пухленькая десятилетняя девочка-подросток, набросились на брата, громко выражая свой восторг по поводу встречи с ним и еще громче напоминая Чарльзу об обещании сыграть с ними в лото, когда он в следующий раз проведет вечер в кругу семьи. Мисс Аддербери, которую леди Омберсли учтиво пригласила присесть рядом с ней у камина, невнятно запротестовала против столь бурного выражения девочками своих чувств. Она не надеялась, что они обратят внимание на ее неудовольствие, но с облегчением отметила, что леди Омберсли с ласковой улыбкой наблюдает за столпотворением вокруг Чарльза. В глубине души миледи жалела о том, что Чарльз, пользовавшийся у детей неизменной популярностью, не проявляет такой же доброты и понимания к другим своим брату и сестре, которые были ближе ему по возрасту. На Рождество в доме разыгралась отвратительная сцена, когда обнаружились оксфордские долги бедного Хьюберта…

Откуда ни возьмись появился карточный столик, и Амабель принялась раскладывать на его зеленом сукне перламутровые фишки. Сесилия попросила не рассчитывать на нее, и Селина, которая с удовольствием сыграла бы, но взяла себе за правило во всем следовать примеру сестры, заявила, что считает лото смертельно скучной игрой. Чарльз никак не отреагировал на ее слова, но, проходя мимо фортепиано к большому инкрустированному деревянному ларцу, чтобы достать оттуда карточки, наклонился к Сесилии и что-то негромко сказал ей на ухо. Леди Омберсли, с тревогой наблюдавшая за происходящим, не могла слышать, что он произнес, но у нее упало сердце, когда она заметила, что Сесилия покраснела до корней волос. Однако тут же поднялась со стула и подошла к столику, заявив, что так и быть, сыграет с ними партию-другую. Соответственно, тут же смилостивилась и Селина, и через несколько минут обе молодые леди шумели ничуть не меньше своих младших родственников и смеялись так самозабвенно, что сторонний наблюдатель наверняка счел бы, будто одна напрочь забыла о своем возрасте, а другая – об уязвленном достоинстве. Леди Омберсли смогла, наконец, отвести взгляд от стола и завела оживленную и приятную беседу с мисс Аддербери.

От Сесилии мисс Аддербери уже знала о грядущем приезде Софии и жаждала обсудить его с леди Омберсли. Она вполне разделяла чувства, которые предстоящее событие вызвало у миледи, поддержала ее сожаление о той печальной ситуации, в которой оказалась девочка, в пять лет оставшаяся без матери, согласилась с ее планами устройства и размещения Софии и, расстроившись при упоминании о беспорядочности ее воспитания, выразила уверенность, что она окажется милой и приятной девушкой.

– Я всегда знала, что могу на вас положиться, мисс Аддербери, – сказала леди Омберсли. – Теперь я буду спокойна!

Правда, мисс Аддербери понятия не имела, в чем миледи намерена на нее положиться, но уточнять обстоятельства постеснялась, что оказалось весьма кстати, поскольку и сама миледи об этом не догадывалась, пробормотав слова благодарности исключительно из желания сделать собеседнице приятное. Однако мисс Аддербери разразилась бессвязными восклицаниями:

– О, леди Омберсли! Это так мило… Так любезно! – И едва не расплакалась при мысли о том, какое высокое доверие оказано столь недостойной особе как она. Но больше всего она надеялась, что ее светлость никогда не узнает, какую змею она пригрела на своей груди, и горестно сожалела о нехватке решимости, которая не позволила ей устоять перед мольбами дорогой мисс Ривенхолл. Всего два дня тому назад она позволила молодому мистеру Фэнхоупу присоединиться к ним на прогулке в Грин-парке и – что еще хуже – не возразила против того, что он пристроился рядом с Сесилией. Да, леди Омберсли не обсуждала с гувернанткой несчастную влюбленность Сесилии, равно как и не приказывала ей давать отпор мистеру Фэнхоупу, но мисс Аддербери была дочерью священника (покойного, к счастью) самых строгих моральных принципов и сознавала, что подобное жалкое оправдание лишь усугубляет ее грех.

Эти горестные размышления были прерваны очередным замечанием ее светлости, которая понизила голос, глядя на карточный столик на другом конце комнаты.

– Я уверена, не нужно и говорить вам, мисс Аддербери, что мы изрядно обеспокоены одной из тех фантазий, которым так подвержены молодые девушки. Я больше ничего не добавлю, но вы поймете, почему я так рада приезду своей племянницы. Сесилия слишком долго оставалась одна, а ее сестры чересчур молоды, чтобы быть для нее подходящими компаньонками, каковой сможет стать новая кузина. Я надеюсь, что в стремлении сделать так, чтобы дорогая София почувствовала себя среди нас как дома, – осмелюсь утверждать, что бедная девочка непременно растеряется в окружении столь большой семьи, – и показать ей, как следует вести себя в Лондоне, Сесилии достанет забот, чтобы ее мысли приняли иное направление.

До сего момента мисс Аддербери не удосужилась взглянуть на сложившуюся ситуацию под таким углом, однако с радостью ухватилась за эту идею и выразила горячую уверенность в том, что все выйдет именно так, как предполагает леди Омберсли.

– О да, непременно! – воскликнула она. – Именно так! Это очень снисходительно со стороны вашей светлости! Мне сообщила об этом событии дорогая мисс Ривенхолл; она такая чудесная девушка и непременно придет на помощь своей несчастной кузине! Когда вы ожидаете прибытия мисс Стэнтон-Лейси, дорогая леди Омберсли?

– Сэр Гораций не сообщил мне точных сведений на этот счет, – ответила леди Омберсли, – но, насколько я понимаю, он намеревался отплыть в Южную Америку немедленно. Поэтому, без сомнения, моя племянница прибудет в Лондон в самое ближайшее время. И уже завтра я прикажу экономке подготовить для нее комнату.