Читать книгу Дочь времени. Поющие пески - Джозефина Тэй - Страница 3

Марта пришла через два дня, но не принесла ни спиц, ни шерсти. Она впорхнула в палату вскоре после ланча в модной шляпе а-ля казак, сдвинутой набок с обдуманной небрежностью, которая, по-видимому, заставила ее на несколько минут задержаться у зеркала.

– У меня совсем нет времени, дорогой. Бегу в театр. Сегодня дневной спектакль. Господи, спаси и помилуй! Ну кто придет, кроме прислуги и дураков?! Так нет, гони играный-переиграный спектакль, в котором слова уже потеряли для нас всякий смысл. Мне уже кажется, мы от него никогда не отделаемся. Ужасно! Одно и то же, одно и то же! Вчера Джеффри заснул в середине второго акта. Будто его кто-то выключил. Я подумала, не случился ли с ним удар. А потом он сказал, что совершенно ничего не помнит.

– Провал в памяти?

– Да нет. Нет же. Он все делал автоматически, говорил, двигался, а сам в это время думал о другом.

– Судя по тому, что пишут критики, это не такое уж редкое явление.

– Сказать честно, не редкое. Джонни Гарсон, например, будет рыдать у кого-нибудь на груди, но если спросить, тотчас немедленно и совершенно точно ответит, сколько у него наличными. Но это не то. Не половина же действия! Представь, Джеффри выгнал из дому сына, поругался с любовницей, обвинил жену в связи со своим лучшим другом – и все это, думая совершенно о другом.

– О чем же?

– Говорит, решал, сдать или не сдать Долли Дакр квартиру на Парк-лейн, потому что Латимер, который теперь губернатор, продает свой особняк в стиле Карла II на Ричмонд-стрит и Джеффри хочется его купить. Он знает, что там нет ванных комнат, поэтому прикидывал, не переоборудовать ли ему под ванную маленькую комнату с китайскими обоями, которые очень украсили бы дальнюю комнату на первом этаже, отделанную панелями викторианской эпохи. К тому же он еще не знает, в каком там состоянии водопровод и канализация и хватит ли у него денег на полную замену труб и всяких там раковин. И вот, размышляя о кухонной плите и кустарнике у ворот, он вдруг обнаружил, что произносит монолог перед девятьюстами восьмьюдесятью семью зрителями… А, одну книжку ты все-таки осилил.

– Да, она о горах; не книжка, а подарок судьбы. От картинок не оторвешься. Знаешь, только горы могут так наглядно показать перспективу.

– А звезды?

– Нет. Звезды делают из нас амеб. Они отбирают у нас гордость и уверенность в себе. А снежная гора дает верную оценку человеческому бытию. Я лежал тут, разглядывал картинку и благодарил Бога, что не карабкаюсь на Эверест. Больничная койка показалась мне раем. Тепло, спокойно, безопасно. А Пигалица и Амазонка – просто высшее достижение цивилизации.

– Вот тебе еще картинки.

Марта разорвала конверт и высыпала Гранту на грудь несколько фотографий.

– Что это?

– Лица, – сказала она, не скрывая своего удовольствия. – Полным-полно лиц. Мужчины, женщины, дети. На любой вкус.

Грант взял одну фотографию. С портрета XV века на него смотрело женское лицо.

– Кто это?

– Лукреция Борджиа. Правда, похожа на гусыню?

– Что-то есть… Ты думаешь, с ней связана некая тайна?

– Конечно. Кто знает, может, она была соучастницей брата, а мы жалеем ее как слепое орудие в его руках.

На следующем снимке был запечатлен портрет мальчика в платье конца XVIII века. Внизу с трудом можно было прочитать: «Людовик XVII».

– А это прелесть, а не тайна, – сказала Марта. – Дофин. То ли ему удалось спастись, то ли он умер в неволе.

– Где ты их раздобыла?

– Вытащила Джеймса из «Виктории и Альберта», и он отвез меня в магазин. Без него я не справилась бы, а ему все равно нечего делать.

В этом вся Марта. Государственный служащий – еще и драматург, и специалист по портретам, он должен с радостью бросить работу и бежать с ней по магазинам.

Грант рассматривал портрет елизаветинской эпохи, на котором был изображен мужчина в бархате и жемчугах. На обратной стороне фото значилось, что это граф Лестер.

– Вот он какой был – Елизаветин Робин, – сказал он. – В первый раз его вижу.

Марта тоже взглянула на немолодое одутловатое лицо.

– Мне только что пришло в голову, – задумчиво проговорила она, – одна из главных исторических трагедий заключается в том, что художники слишком поздно пишут портреты знаменитых людей. Наверняка Робин был очень хорош собой. Говорят, Генрих VIII в молодости был ослепительно красив, а что от него осталось? Портрет, который годен разве лишь на игральную карту. Зато мы знаем, каким был Теннисон до того, как отрастил свою ужасную бороду. Ладно, я должна бежать, а то опоздаю. Слишком много народу было на ланче в «Благе», и я никак не могла уйти пораньше.

– Надеюсь, ты его очаровала, – сказал Грант, многозначительно глядя на ее шляпу.

– Конечно. Она хорошо разбирается в шляпах. Хватило одного взгляда.

– Она?!

– Ну естественно, Маделин Марч. И это я пригласила ее на ленч. Что тебя удивляет? Да ты еще и бестактен к тому же! Я хочу, и тебе следовало бы об этом знать, чтобы она написала для меня пьесу о леди Блессингтон. Но там было столько народу, что, по-моему, я не произвела на нее должного впечатления. Ничего. Зато я прекрасно ее накормила и вспомнила, что Тони Биттмейкеру пришлось кормить семерых. Вино текло рекой. А ты думаешь, он почему еще держится?

После ее ухода целый день он рассматривал фотографии и не замечал, как идет время. Грант начал изучать человеческие лица задолго до службы в Скотленд-Ярде, потом это увлечение стало не только доставлять ему удовольствие, но и помогать в работе. Как-то раз, еще в самом начале, он попал на опознание вместе со своим начальником. К делу они не имели никакого отношения, оба были случайными зрителями, но решили остаться и внимательно следили за тем, как мужчина и женщина по очереди проходили вдоль шеренги из двенадцати чем-то похожих друг на друга мужчин, выискивая того, кого следовало опознать.

– Кто, как вы думаете? – спросил шеф.

– Не знаю, – ответил Грант, – но догадаться нетрудно.

– Да? Который же?

– Третий слева.

– В чем его обвиняют?

– Понятия не имею. В первый раз его вижу, – сказал Грант и удостоился недоверчивого взгляда начальника.

После опознания одиннадцать мужчин сразу же отошли в сторону и стали поправлять воротнички и галстуки перед выходом в тот мир, который они ненадолго покинули, чтобы помочь правосудию. И только один не тронулся с места – третий слева. Он дожидался конвоя и возвращения в камеру.

– Черт возьми! – не скрыл удивления шеф. – Один шанс из двенадцати. Здорово! Грант узнал вашего подопечного! – обратился он к стоявшему неподалеку инспектору.

– Вы его узнали? По-моему, он попался в первый раз.

– Да нет, я его никогда не видел и не имею ни малейшего представления, чем он занимается.

– Тогда как вы его узнали?

Грант медлил с ответом, потому что не знал, как объяснить. Ведь проще всего сказать: «У этого человека такое-то и такое-то лицо, следовательно, он преступник».

Однако все дело в том, что вычислил он его почти интуитивно, значит, ответ прятался в подсознании. Изрядно помучившись, Грант объявил:

– Только у него не было на лице морщин.

Шеф и инспектор рассмеялись. Но Грант, впервые проверявший свою интуицию логическим анализом, понял ее механизм.

– Может быть, звучит глупо, но… Если у взрослого человека лицо без морщин, это обязательно идиот.

– Но Фирман не идиот, уж поверьте, – перебил его инспектор. – Очень смышленый парень. Точно.

– Вы правы. Я только хотел сказать, что идиоту несвойственно чувствовать себя ответственным за что-либо. Он – эталон безответственности. Все мужчины, что были тут, лет тридцати, и только у одного из них безответственное лицо. Поэтому я его и отметил.

Потом в Скотленд-Ярде долго шутили, что Грант «берет преступников на глазок». А помощник комиссара один раз даже поддразнил его:

– Вы что же, считаете, что у преступника особое лицо?

Грант поспешил его заверить, что как раз нет, совсем наоборот:

– Если бы все преступления были одинаковые, тогда, сэр, такое могло бы быть, но мы знаем, что у нас океан преступлений и душа человеческая необъятна, как океан. Если полицейскому придет в голову заняться систематизацией лиц, он просто-напросто утонет в бумажках. Все знают, как выглядит сексуально озабоченная женщина на Бонд-стрит между пятью и шестью часами вечера, тогда как самая известная в Лондоне нимфоманка по виду святоша из святош.

– Да нет, в последнее время она слишком много пьет.

Собеседник Гранта сразу понял, о ком речь, и разговор перешел на другую тему.

Интерес Гранта к лицам усиливался и стал походить на целенаправленное исследование. Он постоянно занимался сбором данных и их сравнительным анализом. Он был уверен, что систематизировать лица по группам невозможно, но это, однако, не могло помешать характеристике конкретного лица. Проглядывая в газете репортаж с фотографиями действующих лиц о каком-нибудь нашумевшем процессе, Грант ни разу не спутал судью и подсудимого. Случалось, он мог заподозрить подсудимого в адвокате, ибо адвокат ничем не отличается от всего остального человечества, так же порочен и жаден, как все люди. Только судья всегда выглядит честным и беспристрастным. В парике или без парика, он всегда остается судьей.

Мартин Джеймс, вытащенный Мартой в магазин из своей «дыры», несомненно, получил удовольствие сам и доставил удовольствие Гранту, который не скучал ни минуты до самого прихода Пигалицы. Она принесла чай, и Грант принялся собирать фотографии, разбросанные по всей постели, как вдруг обнаружил одну, ускользнувшую от его внимания.

Она была сделана с портрета мужчины лет тридцати пяти – тридцати шести, с худым бритым лицом, в бархатном берете и камзоле с прорезями по моде конца XV века. Богато украшенный жемчугом воротник и кольцо, которое он как раз надевал на мизинец правой руки, дополняли картину. Но взгляд мужчины был устремлен не на кольцо, а в пространство[5].

Из всех портретов этот показался Гранту самым значительным. Художник словно хотел и не мог перенести на холст нечто неподвластное его таланту. Ему не удалось непонятное выражение глаз, притягивавшее к себе. Не удался подвижный тонкогубый рот. Зато он мог бы гордиться высокими скулами, провалами щек, выступающим подбородком.

Грант не переворачивал фотографию, увлекшись необычным лицом. Кому оно принадлежало? Судье? Солдату? Королю? Этот человек привык к грузу ответственности, и если был облечен властью, то относился к ней серьезно. Он был в высшей степени честен. Склонен к сомнениям. Стремился к совершенству. С легкостью принимал решения и увязал в мелких делах. Вероятно, он часто болел в детстве, поскольку смотрит на мир не так открыто, как люди, которые росли здоровыми. Хотя у него и не взгляд калеки, он явно нездоров (язва желудка?). Художник тоже это понял и сумел передать. Припухшие веки, как у заспавшегося ребенка, нездоровая кожа, взгляд старика на молодом лице.

Грант перевернул фотографию.

На обратной стороне он прочитал: «Ричард III. Портрет кисти неизвестного художника. Национальная портретная галерея».

Ричард III.

Вот оно что. Ричард III. Горбун. Чудовище, которым пугают детей. Само его имя давно сделалось нарицательным.

Грант снова вгляделся в лицо. Почему же художнику не удались глаза? Что он увидел в них? Муки совести?

Грант долго не мог оторваться от удивительных глаз на портрете, продолговатых и близко посаженных, от чуть насупленных бровей, как у человека, озабоченного множеством проблем, но в то же время чрезвычайно порядочного. Сначала Гранту показалось, что человек на портрете пристально разглядывает его, однако немного погодя он понял: это не так, мысли Ричарда III витают где-то далеко отсюда.

Уже и Пигалица вернулась за подносом, а Грант все смотрел на портрет. Давно ему не было так интересно. В сравнении с открывшимися сейчас глубинами даже Джоконда показалась бы не более чем манекенщицей, рекламирующей готовое платье.

Пигалица увидела нетронутую чашку, провела рукой по остывшему чайнику для заварки и надула губки, словно говоря: «Что, мне делать больше нечего, как зазря таскать подносы с чаем?»

Грант показал ей фотографию. Если бы этот человек лежал у нее в палате, что бы она о нем сказала?

– Печень, – решительно заявило это современное чудо из жесткого крахмала и светлых кудряшек, повернулось и покинуло палату, подчеркнутым перестуком каблучков выражая Гранту свое неудовольствие.

Рассекая воздушные волны, поднятые Пигалицей, вошел добрый и немного легкомысленный хирург. Он несколько минут разглядывал фотографию, потом сказал:

– Полиомиелит.

– Детский паралич? – переспросил Грант и тотчас вспомнил, что у Ричарда III сохла рука.

– Кто это?

– Ричард III.

– Правда? Очень любопытно.

– Вы знаете, что у него высохла рука?

– Да? Нет, не помню. Кажется, он был горбатым.

– И это тоже.

– Зато я помню, что он родился с полным набором зубов и ел живых лягушек. Кажется, я не ошибся в диагнозе.

– Удивительно. А почему именно полиомиелит?

– Если честно, не знаю. Вероятно, из-за выражения лица. Такое всегда бывает у больного ребенка. Но если он родился горбатым, я мог ошибиться. А художник-то вроде горб не нарисовал?

– Да нет. Художники, работавшие при дворе, были людьми тактичными. Только во времена Кромвеля начали писать портреты «со всеми бородавками»[6].

– Что касается меня, – сказал хирург, привычно осматривая шину на ноге Гранта, – то я считаю, что Кромвель изобрел снобизм шиворот-навыворот, от которого мы все сегодня страдаем. «Я самый обычный человек, самый-самый обычный, во мне нет ничего такого». Заодно нет умения себя вести, соблюдать приличия. – Грант видел, с каким нескрываемым интересом врач ущипнул его палец. – Эта болезнь пострашнее многих. Чудовищное извращение. Кое-где в Штатах доходит до того, что политическая карьера может рухнуть из-за не так повязанного галстука или пиджака не того покроя. Ерундистика. Идеал – когда все на всех похожи. Ну что ж, вроде поправляемся, – заключил он, закончив обследование большого пальца на правой ноге Гранта. – А все-таки любопытно, болел он полиомиелитом или нет? Наверное, болел, судя по руке, – размышлял хирург, не двигаясь с места. – Очень любопытно. Портрет убийцы. Как по-вашему, похож он на убийцу?

– Нет. Знаете, убийства бывают самые разные, но ни один из убийц, которых я помню по собственной практике или по занятиям в архиве, не похож на него.

– Несомненно, он hors concours[7] среди своих. К тому же ему были неведомы угрызения совести.

– Да.

– Мне довелось видеть, как его играл Оливье. Он показал захватывающую картину абсолютного зла. Все время балансировал на грани гротеска, но ни разу не оступился.

– Взяв в руки этот портрет, вы не подумали, что перед вами преступник? – спросил Грант.

– Нет, – ответил хирург. – Я подумал: этот человек болен.

– Странно, не правда ли? И я тоже. А потом я прочитал, кто это, и теперь не могу не видеть в нем преступника.

– Мне кажется, злодейство, подобно красоте, не существует без зрителя. Ну, хорошо, я еще загляну к вам на этой неделе. Сильных болей не бывает? – И он ушел, добрый и легкомысленный врачеватель.

Грант никак не мог отложить в сторону фотографию (его самолюбие было всерьез задето: принял за судью одного из самых страшных преступников всех времен, не распознал убийцу под благообразной внешностью) и еще долго упрекал себя за некомпетентность, пока ему не пришло в голову, что принесенная Мартой фотография не что иное, как иллюстрация к очередной исторической загадке.

Но что за тайна связана с Ричардом III?

И Грант вспомнил: Ричард убил своих племянников, но никто не знает как. Они просто исчезли, когда, если он правильно помнит, Ричарда не было в Лондоне. Он послал к ним кого-то. Однако все это одни догадки. Уже при Карле II нашли два скелета под какой-то лестницей и перезахоронили их. Решили, что это и есть принцы, хотя не было никаких доказательств.

Удивительно, до чего же плохо мы знаем историю, даже получив хорошее образование. Ему известно о Ричарде лишь то, что он был младшим братом Эдуарда IV, который был красавцем блондином шести футов ростом и пользовался грандиозным успехом у женщин. Ричард захватил трон после его смерти, хотя у Эдуарда были прямые наследники, которых горбун убил как соперников. Еще Грант помнит, что Ричард погиб в битве при Босуорте, перед смертью приказал привести коня и был последним в своем роду, в роду Плантагенетов.

Любой школьник, переворачивая страницу с описанием жизни Ричарда III, испытывает облегчение, потому что от бесконечных перипетий войны Алой и Белой розы переходит к скучной, но легко запоминаемой истории Тюдоров.

– У вас, случайно, не сохранился учебник истории? – спросил Грант Пигалицу, когда она зашла к нему вечером.

– Учебник истории? Нет. Зачем он мне?

Хотя этот риторический вопрос не требовал ответа, молчание Гранта показалось ей обидным.

– Если вам вправду нужен учебник истории, – сказала она чуть погодя, – спросите у сестры Даррелл, когда она придет с ужином. По-моему, она таскает с собой все учебники. Они у нее в комнате на полке.

Похоже на Амазонку! Наверное, все еще скучает по школе, недаром она сама не своя, когда зацветают нарциссы. Едва дождавшись ее появления с тушеным ревенем и творожным пудингом, Грант в первый раз смотрел на ее неуклюжую фигуру почти с приязнью. Сейчас он видел в ней не чересчур крупную женщину с тяжелым дыханием, а возможную обладательницу вожделенной книги.

– О да. Учебник истории. У меня их даже два. Я любила школу, вот и сохранила все учебники.

Грант с трудом удержался, чтобы не спросить, не хранит ли она заодно и своих кукол, но вовремя одернул себя.

– Правда-правда, я любила историю, – лепетала Амазонка. – Любила больше всех других предметов, а мой любимый король – Ричард Львиное Сердце.

– Вот уж нахал из нахалов!

– Как вы можете? – обиделась Амазонка.

– У него была увеличенная щитовидная железа. – Грант не знал жалости. – Вот он и метался туда-сюда, как ракета, пущенная неумелым пиротехником. Вам еще долго сегодня?

– Вот накормлю всех ужином…

– Значит, сможете принести учебник сегодня?

– Ночью надо спать, а не читать учебники истории.

– Лучше учебник, чем потолок. Так принесете?

– Вряд ли мне захочется идти к себе, а потом возвращаться обратно ради человека, который плохо говорит о Ричарде Львиное Сердце.

– Ладно, – сдался Грант. – Мученика из меня не выйдет. Если вам так хочется, Ричард Львиное Сердце – самый замечательный рыцарь, chevalier sans peur et sans reproche[8], безупречный воин, трижды кавалер Ордена за боевые заслуги[9]. Ну, принесете учебник?

– Одна история у вас в голове, – буркнула Амазонка, поправляя сбившуюся простыню большими ласковыми руками. – Принесу я вам книгу, все равно вечером пойду в кино.

Она пришла через час в немыслимых размеров пальто из верблюжьей шерсти. Горела одна настольная лампа, и она материализовалась в полумраке палаты как добрый ангел.

– Я-то думала, вы уже спите, – сказала Амазонка. – Не надо сейчас читать.

– Единственное, чего я еще не пробовал в качестве снотворного, – это учебник истории. Идите в кино с чистой совестью.

– Мы с сестрой Берроуз.

– Тем более.

– С вами нужно ангельское терпение, – с мягким укором заметила Амазонка и растворилась во мраке.

Она принесла две книги.

Одна состояла из популярных рассказов на исторические темы и имела такое же отношение к истории, как библейские легенды к Священному Писанию. Канут на берегу моря ругает своих военачальников, у Альфреда горят лепешки, Рейли бросает плащ под ноги Елизавете, Нельсон прощается с Харди в каюте «Виктории». Все это изложено длинными фразами на целый параграф и отпечатано крупным шрифтом, да еще каждый эпизод иллюстрируется картинкой на всю страницу.

Было что-то удивительно трогательное в том, как Амазонка дорожила своими детскими книжками. Перевернув обложку, Грант увидел на одной из пустых страниц:

А вокруг красочные переводные картинки.

Интересно, подумал Грант. Наверное, все дети пишут в книгах свои имена и переводят на уроках картинки. Он-то уж точно это делал. И Грант впервые за много лет вспомнил свое детство. Вспомнил наслаждение, которое получал, когда видел, как все замечательно получается. Ну с чем в мире взрослых сравнишь это? Разве что с удовольствием от точного удара, когда играешь в гольф? Или… Когда натягивается леска и знаешь: рыбке уже не сорваться.

Книжечка так ему понравилась, что он прочитал ее до конца, наслаждаясь каждой из детских историй без исключения. Да и какой взрослый их не знает? Они остались в памяти вместе с задачками на тонны и фунты, с литургией Лода, амбарным заговором и трехгодичными актами, тогда как бесконечная путаница из версий и скандалов, союзов и предательств постепенно испарилась.

Наконец Грант добрался до рассказа о Ричарде III, который назывался «Принцы в Тауэре». Юная Элла, по-видимому, не очень интересовалась принцами, особенно в сравнении с Ричардом Львиное Сердце, потому что все строчные «о» были аккуратно заштрихованы карандашом. На картинке два золотоволосых мальчика в пририсованных очках играли на фоне зарешеченного окна, а на соседней странице осталась память о давних сражениях в крестики-нолики. С Эллой принцам не повезло.

Тем не менее история оказалась довольно захватывающей, хотя для детского сердца, вероятно, излишне мрачной. Невинные младенцы. Чудовище-дядя. Обычный набор классического повествования.

Была и мораль, как в настоящей сказке:

Королю не пришлось воспользоваться плодами своего преступления. Народ Англии ужаснулся его жестокостью и не захотел больше терпеть его власть. Поэтому снарядили посла во Францию к Генриху Тюдору, дальнему родственнику Ричарда, чтобы просил он его возвратиться в Англию и стать королем. Ричард сражался храбро, но все равно погиб, потому что народ ненавидел его и воины покидали его, чтобы стать на сторону Генриха.

Все просто, в лоб, зато без пошлостей. Говоря по-современному: лаконичный репортаж.

Грант взял другую книгу.

Вот это был настоящий школьный учебник. Двухтысячелетняя история Англии оказалась аккуратно разложенной для удобства детей по полочкам-параграфам. Полочки, естественно, соответствовали правлению того или иного монарха, поэтому рассматриваемое историческое лицо пришпиливалось к одному королю, хотя могло быть связано и с другими. Классификация чисто механическая. Пепис – Карл II. Шекспир – Елизавета. Мальборо – королева Анна. А ведь человек, живший при Елизавете, мог также жить и при Георге I. Ребенка с малолетства приучали к тому, что монархия – это замечательно.

Однако такая классификация была слишком простенькой для полицейского с поврежденным позвоночником и ногой на вытяжке, который решил поохотиться за информацией о давно почивших властителях Англии, чтобы не сойти с ума от безделья.

Грант очень удивился, обнаружив, что Ричард III просидел на троне всего ничего, а сумел стать одним из самых знаменитых королей, что, несомненно, говорило о его неординарности. Если Ричард не привязывал к себе людей дружескими узами, то уж влиять-то на них умел.

Авторы учебника, похоже, также не сомневались в его способностях.

Ричард был очень умен и неразборчив в средствах. Он откровенно потребовал коронации на том абсурдном основании, что брак его брата с Елизаветой Вудвилл был незаконным, следовательно, их дети не могли претендовать на престол, и его поддержали те, кто опасался остаться в меньшинстве. Ричард начал свое правление с путешествия на юг страны, где его хорошо принимали, но, пока его не было, исчезли оба маленьких принца, которые жили в Тауэре, и все решили, что их убили. Последовавшее за этим крупное восстание было подавлено с большой жестокостью. Чтобы хоть отчасти возвратить себе утерянную популярность, Ричард утвердил парламент, который принял некоторые полезные акты (против поборов, лжесвидетельства и так далее).

Через некоторое время последовало второе восстание. Генрих Тюдор, глава Ланкастеров, привел в Англию французские войска, в результате чего произошла Босуортская битва, окончившаяся из-за вероломства Стэнли победой Генриха. Ричард дрался храбро, но погиб и оставил после себя славу не менее позорную, чем принц Джон.

Трудно что-нибудь понять в этой путанице поборов и лжесвидетельств.

И с какой стати англичане приняли короля, навязанного им французами?

Ну конечно, Франция в смутное время войны Роз воспринималась как бы вместе с Англией, во всяком случае, она была ближе сердцу англичанина, чем Ирландия. В XV веке он бывал во Франции почти запросто, а в Ирландию всегда ехал против воли.

Грант лежал и думал об Англии. О той Англии, над зелеными полями которой гремела война Алой и Белой розы, но еще не дымили трубы. Об Англии неперегороженной, с бесконечными лесами, где водился зверь, и необъятными болотами, где было полно птицы. Об Англии, в которой через каждые несколько миль путешественнику открывались одни и те же строения: замок, церковь, крестьянские дома; монастырь, церковь, крестьянские дома; поместье, церковь, крестьянские дома. Вокруг селений земля была обработана, а дальше сколько хватало глаз простирались зеленые луга. Утоптанные дороги с глубокими колеями бежали от селения к селению, зимой чернели грязью, летом белели пылью, а по обочинам цвел шиповник или боярышник, в зависимости от сезона.

Тридцать лет над этой зеленой малолюдной землей гремела война. Однако она напоминала скорее кровавую междоусобицу. Монтекки и Капулетти выясняли отношения, до которых не было дела простому англичанину. Никто не врывался к нему в дом с вопросом: «Ланкастер или Йорк?» – и не тащил его в концентрационный лагерь, если получал неподходящий ответ. Это была, в сущности, война родственников. Они дрались на чьем-нибудь поле, превращая кухню хозяина в перевязочный пункт, потом скакали дальше и дрались где-нибудь еще, а через пару недель можно было узнать, чем все закончилось, если это кого-то интересовало, например, из-за семейных связей жены. Похоже на бесконечное соперничество футбольных команд. Кстати, никого не преследовали за поддержку соперничающего клана, как не преследуют фанатов «Арсенала» или «Челси».

Грант все еще размышлял о зеленой Англии, когда почувствовал, что засыпает. А ведь он ни на йоту не продвинулся в изучении судьбы юных принцев…