Читать книгу Артур и Джордж - Джулиан Барнс - Страница 1

Артур

Ребенок хочет видеть. Так начинается всегда, началось так и на этот раз. Ребенок хотел видеть.

Он умел ходить и мог дотянуться до дверной ручки. Сделал он это без какой-либо определенной цели, инстинктивный туризм малыша, и ничего кроме. Дверь была для того, чтобы толкать; он вошел, остановился, посмотрел. Там не было никого, чтобы глядеть, он повернулся и ушел, тщательно закрыв за собой дверь.

То, что он увидел там, стало его первым воспоминанием. Маленький мальчик, комната, кровать, задернутые занавески, просачивающийся дневной свет. К тому моменту, когда он описал это для других, прошло шестьдесят лет. Сколько внутренних пересказов обкатывали и сочетали простые слова, которые он наконец употребил? Без сомнения, оно выглядело все таким же ясным, как в тот день. Дверь, комната, свет, кровать и то, что лежало на кровати: «Белое и восковое нечто».

Маленький мальчик и труп: в Эдинбурге его времени такие встречи вряд ли были редкостью. Высокая смертность и стесненные жилищные условия способствовали раннему узнаванию. Дом был католическим, а тело – бабушки Артура, некоей Катерины Пэк. Быть может, дверь нарочно не заперли. Не было ли тут желания приобщить ребенка к ужасу смерти? Или – не столь пессимистично – показать ему, что смерти бояться не надо. Душа бабушки просто улетела на Небеса, оставив позади себя только сброшенную оболочку, свое тело. Мальчик хочет видеть? Так пусть мальчик увидит.

Встреча в занавешенной комнате. Маленький мальчик и труп. Внук, который, приобретя воспоминание, перестал быть «нечто», и бабушка, которая, утратив атрибуты, теперь обретаемые ребенком, вернулась в это состояние. Маленький мальчик смотрел, и более полувека спустя взрослый мужчина все еще смотрел. Чем, собственно, было это «нечто» – или, точнее, что именно произошло, когда осуществилась великая перемена, оставившая после себя лишь «нечто», – именно этому суждено было обрести для Артура всепоглощающую важность.

Джордж

У Джорджа нет первого воспоминания, а к тому времени, когда кто-то высказывает предположение, что иметь его было бы нормально, уже поздно. Он не помнит ничего конкретного, такого, что бесспорно предшествовало всему остальному, – о том, как его взяли на руки, приласкали, засмеялись или наказали. Где-то теплится ощущение, что когда-то он был единственным ребенком, и четкое осознание, что теперь есть еще и Орас, но никакого первичного воспоминания, что ему подарили братца, никакого изгнания из рая. Ни первого зрелища, ни первого запаха, то ли надушенной матери, то ли накарболенной единственной служанки.

Он – застенчивый, серьезный мальчик, очень чуткий к ожиданиям других. Иногда он чувствует, что подводит своих родителей: пай-мальчик должен бы помнить, как о нем заботились с самого начала. Однако родители никогда не упрекают его за этот недостаток. Хотя другие дети возмещают этот пробел – силой вводят любящее лицо матери или заботливую руку отца в свои воспоминания, – Джордж этого не делает. Ну, во-первых, у него отсутствует воображение. То ли его никогда не было, то ли его развитие было подавлено каким-либо родительским поступком – это вопрос для той отрасли психологической науки, которую еще не изобрели. Джордж вполне способен воспринимать чужие придумки – истории о Ноевом ковчеге, Давиде и Голиафе, Поклонении волхвов, – но сам такой способностью не обладает.

Тут он себя виноватым не чувствует, поскольку его родители не считают это его недостатком. Когда они говорят, что у такого-то ребенка в деревне «слишком много воображения», – в этом, безусловно, заложено порицание. Ниже по шкале – «сочинители небылиц» и «выдумщики», но куда хуже всех ребенок «отпетый лгун» – таких нужно сторониться любой ценой. Самого Джорджа никогда не наставляют говорить правду: это ведь означало бы, что ему такие наставления требуются. Нет, все проще: что он говорит только правду, подразумевается само собой – в доме приходского священника другой альтернативы не существует.

«Я путь, истина и жизнь» – он слышит это много раз из уст своего отца. Путь, истина, жизнь. Ты идешь своим путем по жизни и говоришь правду. Джордж знает, что Библия подразумевает не совсем это, но, пока он взрослеет, слова эти звучат для него именно так.

Артур

Для Артура между домом и церковью существовало нормальное расстояние; однако оба места были полны значимостями, историями и наставлениями. В холодной каменной церкви, куда он ходил раз в неделю, чтобы вставать на колени и молиться, были Бог, и Иисус Христос, и Двенадцать апостолов, и Десять заповедей, и Семь смертных грехов. Все было очень упорядочено, непременно перечислено и пронумеровано, ну, как псалмы, и молитвы, и стихи в Библии.

Он понимал, что все, что он узнавал там, было правдой, однако его воображение предпочитало другую, параллельную версию, которой его учили дома. Истории его матери также были об очень дальних временах и также рассчитаны на то, чтобы учить его различию между добром и злом. Она стояла в кухне у плиты, размешивала овсянку и подтыкала выбившиеся пряди волос за уши, а он ждал минуты, когда она постучит ложкой-мешалкой о кастрюлю, остановится и повернет к нему свое круглое улыбающееся лицо. Затем ее серые глаза будут удерживать его, пока ее голос струится в воздухе волнами вверх и вниз, а затем замедляется, почти обрывается, когда она приближается к той части истории, которую он еле мог вынести, той части, где тончайшие муки или радость поджидали не просто героя и героиню, но и слушающего.

«И тогда рыцаря подняли над ямой с извивающимися змеями, которые шипели и брызгали ядом, а их свивающиеся тела захлестывали белеющие кости прежних жертв…»

«И тогда черносердечный злодей с гнусным проклятием выхватил спрятанный кинжал из своего сапога и шагнул к беззащитному…»

«И тогда девица выхватила булавку из волос, и золотые кудри упали из окна вниз, вниз, вниз, лаская стены замка, пока почти не коснулись зеленой муравы, на которой он стоял…»

Артур был подвижным, упрямым мальчиком, и ему было нелегко сидеть смирно. Но стоило Мам поднять ложку-мешалку, и он застывал в безмолвной зачарованности, будто злодей из ее истории тайно подсыпал колдовское зелье в его еду. И тогда в тесной кухне появлялись рыцари и их прекрасные дамы, бросались вызовы, священные поиски волшебным образом увенчивались успехом, звенели доспехи, шелестели кольчуги, и всегда честь оставалась превыше всего.

Эти истории каким-то образом, который он сначала не понял, были связаны со старым деревянным комодом возле кровати родителей, где хранились документы о происхождении семьи. Там содержались другие истории, больше напоминавшие домашние задания, – о герцогском роде в Бретани и ирландской ветви нортумберлендских Перси и о ком-то, кто возглавил бригаду Пэка при Ватерлоо и был дядей белого воскового нечто, про которое он никогда не забывал. И со всем этим были связаны приватные уроки геральдики, которые давала ему его мать. Из кухонного буфета Мам вытаскивала большой лист картона, изрисованный и раскрашенный одним из его дядей в Лондоне. Она объясняла ему гербы, а затем наступала его очередь: «Опиши мне этот герб!» И он должен был отвечать, будто таблицу умножения: шевроны, звезды с лучами, пятиконечные звезды, пятилистники, серебряные полумесяцы и прочие сверкания.

Дома он выучил заповеди сверх тех десяти, которые узнал в церкви: «Бесстрашен с сильным, кроток со слабым» – гласила одна, и: «Рыцарственное отношение к женщинам любого – и высокого, и низкого – положения». Он чувствовал, что эти важнее, так как они исходили прямо от Мам; к тому же они требовали практического исполнения. Артур не заглядывал за пределы своего непосредственного существования. Квартира была маленькой, деньги небольшими, его мать переутомлена, отец непредсказуем. Очень рано он дал детскую клятву, а клятвы, он знал, оставались нерушимы: «Когда ты будешь старенькой, мамочка, у тебя будут бархатное платье и золотые очки, и ты будешь удобно сидеть у камина». Артур видел начало истории – именно там, где он находился сейчас, – и ее счастливый конец. Не хватало пока только середины.

Он искал полезные намеки у своего любимого писателя капитана Майн Рида. Он заглядывал в «Рейнджеры-стрелки, или Приключения офицера в Южной Мексике». Он прочел «Молодых путешественников», и «Тропу войны», и «Всадника без головы». Бизоны и краснокожие индейцы теперь перемешались в его голове с рыцарями в кольчугах и пехотинцами бригады Пэка. Больше всего у Майн Рида он любил «Охотников за скальпами, или Романтичные приключения в Южной Мексике». Артур еще не знал, как получить золотые очки и бархатное платье, но подозревал, что это может потребовать полного риска путешествия в Мексику.

Джордж

Раз в неделю его мать идет с ним навестить двоюродного дедушку Компсона. Он живет неподалеку за низеньким гранитным порожком, через который Джорджу не разрешается переступать. Каждую неделю они обновляют цветы в его вазе. Грейт-Уайрли был приходом дяди Компсона двадцать пять лет, а теперь его душа на Небесах, а тело остается на кладбище. Мама объясняет это, пока вынимает увядшие стебли, выплескивает плохо пахнущую воду и ставит свежие, не поникшие цветы. Иногда Джорджу дозволяется помочь ей налить в вазу чистой воды. Она говорит, что чрезмерная скорбь противна христианству, но Джордж этого не понимает.

После убытия двоюродного дедушки на Небеса отец занял его место. В одном году он женился на маме, в следующем получил приход, а еще в следующем родился Джордж. Вот история, которую ему рассказали, и она была ясной, правдивой и счастливой, как полагается быть всему. Есть мама, которая все время присутствует в его жизни, учит его азбуке, целует на сон грядущий, и отец, которого часто не бывает дома, потому что он навещает старых и недужных, или пишет свои проповеди, или читает их. Есть их дом, дом священника, и церковь, и постройка, где Мам учит воскресную школу, сад, кошка, куры, полоса травы на пути между их домом, домом священника и церковью, и еще кладбище. Вот мир Джорджа, и он знает его очень хорошо.

Внутри дома священника все тихо. Есть молитвы, книги, рукоделие. Вы не кричите, вы не бегаете, вы не пачкаетесь. Огонь иногда поднимает шум, и ножи с вилками тоже, если не держать их как полагается, и поднимает шум его брат Орас – после того, как появился. Но это исключения в мире, который одновременно и тихий, и надежный. Мир вне дома священника, как кажется Джорджу, наполнен неожиданным шумом и неожиданными происшествиями. Ему четыре года, и его водят гулять по проселкам и знакомят с коровой. Пугает его не громадность скотины и не вздутое вымя, колышущееся на уровне его глаз, но неожиданный хриплый рев, который она издает ни с того ни с сего. Значит, она очень сердита. Джордж разражается слезами, а его отец наказывает скотину палкой. Тогда скотина поворачивается боком и пачкается. Джордж столбенеет от этого извержения, от странного шлепающего шума, когда оно падает на траву, тем, как все внезапно вышло из-под контроля. Но руки матери оттаскивают его, прежде чем он успевает задуматься об этом дальше.

Но не просто корова – или всякие друзья коровы вроде лошади, овцы или свиньи – внушает Джорджу подозрения к миру за стенами дома священника. Почти все, что он о нем слышит, вызывает у него тревогу. Мир там полон людей, которые стары, недужны или бедны, а быть всем этим нехорошо, если судить по выражению отцовского лица и его приглушенному голосу, когда он возвращается; и еще есть люди, которые называются угольные вдовы, чего Джордж не понимает. За стенами есть мальчики-выдумщики и, хуже того, – отпетые лгуны. А еще неподалеку есть что-то, которое называется Шахта, откуда берется уголь на каминной решетке. Он не уверен, что уголь ему нравится. Он пахнет, и пыльный, и шумит, если в него потыкать, и вам велят держаться от огня подальше; а еще его приносят в дом огромные свирепые мужчины в кожаных шлемах, и несут они его на спине. Когда мир снаружи стучит дверным молотком, Джордж обычно подскакивает. Учитывая все, он предпочел бы остаться здесь, внутри, с мамой, со своим братом Орасом и новой сестрой Мод, пока ему не придет время уйти на Небеса и познакомиться с двоюродным дедушкой Компсоном. Но он подозревает, что остаться навсегда внутри ему не разрешат.

Артур

Они все время переезжали – полдесятка раз за первые десять лет жизни Артура. Квартиры, казалось, становились все меньше по мере того, как семья увеличивалась. Не считая Артура, имелись его старшая сестра Аннетт, его младшие сестры Луиза и Конни, его младший брат Иннес, а потом, позднее, его сестры Ида и Джулия, но ее чаще называли Додо. В создании детей на его отца можно было положиться – были еще двое, которые не выжили, – но не на то, чтобы их прокормить. Раннее осознание, что его отец никогда не обеспечит Мам удобствами, положенными старости, еще более укрепило решимость Артура самому их обеспечить.

Его отец – если оставить герцогов Бретани в стороне – происходил из артистической семьи. Он был наделен талантом и тонкими религиозными инстинктами, но жил на натянутых нервах и не обладал крепкой конституцией. Он приехал в Эдинбург из Лондона девятнадцатилетним; помощник землемера шотландского департамента строительных работ в слишком молодом возрасте оказался ввергнутым в общество хотя и доброжелательное, но частенько грубоватое и крепко пьющее. Он никак не преуспел ни в департаменте работ, ни у «Джорджа Уотермена и сыновей», владельцев литографии. Он был кротким неудачником с мягким лицом, полускрытым пышной мягкой бородой; долг он воспринимал отвлеченно и утратил свой путь в жизни.

Он никогда не бывал буйным или агрессивным; он был пьяницей сентиментального типа с открытым кошельком и полным жалости к себе.

Его, пускающим слюну в бороду, приводили домой извозчики, чьи громогласные требования уплаты будили детей; наутро он слезливо и долго сетовал на свою неспособность обеспечить тех, кого он так нежно любит. Был год, когда Артура отправили жить в меблированных комнатах, лишь бы он не был свидетелем очередной фазы падения отца; однако он насмотрелся достаточно, чтобы укрепить свое восходящее понимание того, чем человек может или должен быть. В сказках его матери, в рыцарственности и в романтике не находилось подходящих ролей для пропойц-иллюстраторов.

Отец Артура писал акварели и всегда намеревался пополнить заработок продажей этих работ. Однако его щедрая натура постоянно оказывалась непреодолимым препятствием – он раздавал свои картины каждому встречному или – в лучшем случае – брал за них несколько пенсов. Его образы бывали дикими, наводящими ужас и частенько выдавали его природный юмор. Но лучше всего он рисовал – и остался в памяти – как художник фей и эльфов.

Джордж

Джордж отдан в деревенскую школу. Он носит жестко накрахмаленный воротничок и галстук, свободно завязанный бантом, чтобы скрыть запонку, жилет, застегнутый на пуговицы почти до самого банта, и жакет с высокими, почти горизонтальными лацканами. Другие мальчики выглядят не столь аккуратно: на одних грубые, домашней вязки свитера или плохо сидящие куртки, наследство от старших братьев. Кое у кого есть крахмальные воротнички, но только Гарри Чарльзуорт носит бант, как Джордж.

Мать научила его азбуке, отец – простым арифметическим действиям. Первую неделю он сидит в заднем ряду. В пятницу их проверят и рассадят по развитости: умные мальчики будут сидеть впереди, глупые мальчики – сзади. Награда за успехи – перемещение ближе к учителю, к источнику наставлений, к знанию, к правде. А это мистер Восток, и он носит твидовый жакет, шерстяной жилет и воротничок, кончики которого загнаны под его галстук золотой булавкой. Мистер Восток всегда имеет при себе коричневую фетровую шляпу и кладет ее во время урока на свой стол, словно боясь оставить без присмотра. Когда между уроками наступает перерыв, мальчики выходят в так называемый двор, но на самом деле это площадка вытоптанной травы, откуда за лугами в отдалении виднеется Шахта. Мальчики, которые знакомы друг с другом, сразу затевают драку – просто от нечего делать. Джордж никогда прежде не видел дерущихся мальчиков. И пока он смотрит, Сид Хеншо, один из самых грубых мальчиков, подходит и становится перед ним. Хеншо строит обезьяньи рожи, растягивает мизинцами уголки рта, а большими загибает уши вперед, хлопает ими.

– Как поживаешь, меня зовут Джордж, – так он был научен сказать. Но Хеншо продолжает побулькивать и хлопать ушами.

Некоторые мальчики тут фермерские, и Джордж думает, что они пахнут коровами. Другие – сыновья шахтеров и разговаривают как-то по-другому. Джордж узнает имена своих школьных товарищей: Сид Хеншо, Артур Арам, Гарри Боум, Орас Найтон, Гарри Чарльзуорт, Уолли Остер, Джон Гарриман, Альберт Йетс…

Его отец говорит, что он обзаведется друзьями, но он не знает, как это делается. Как-то утром Уолли Остер подходит к нему сзади и шепчет на ухо:

– Ты ненашенский.

Джордж оборачивается.

– Как поживаешь, меня зовут Джордж, – повторяет он.

В конце первой недели мистер Восток проверяет их на чтение, правописание и арифметику. В понедельник утром он объявляет результаты, и они меняются местами. Джордж хорошо читал из книги перед собой, но правописание и арифметика подводят его. Ему велено остаться на задней парте. В следующую пятницу он не исправляется, и в следующую – тоже. Теперь он оказывается в окружении фермерских мальчиков и шахтерских мальчиков, которым все равно, где сидеть, и они даже считают, что чем дальше от мистера Востока, тем лучше, потому что можно плохо себя вести. Джордж чувствует, будто его медленно гонят прочь от пути, правды и жизни.

Мистер Восток разит доску кусочком мела:

– ЭТО, Джордж, плюс ЭТО (удар) равно чему? (Удар, удар.)

Все в голове у него смешивается, и Джордж отвечает наугад.

– Двенадцать, – говорит он. (Или – семь с половиной.)

Мальчики на передних партах хохочут, а затем к ним присоединяются фермерские мальчики, едва до них доходит, что он ошибся.

Мистер Восток вздыхает и покачивает головой и спрашивает Гарри Чарльзуорта, который всегда в первом ряду и все время тянет руку вверх.

– Восемь, – говорит Гарри (или – тринадцать с четвертью) – и мистер Восток поворачивает голову в сторону Джорджа, показывая, как глуп он был.

Как-то днем, по пути назад в дом священника, Джордж пачкается. Мать раздевает его, ставит в ванну, оттирает, снова одевает и ведет к отцу. Но Джордж не способен объяснить своему отцу, почему, хотя ему уже почти семь лет, он повел себя будто беби в пеленках.

Это случается еще раз, а потом еще раз. Родители его не наказывают, но их явное разочарование в своем первенце – глупым в школе, беби по пути домой – не уступит любому наказанию.

– Ребенок унаследовал твои нервы, Шарлотта.

– В любом случае это не может иметь отношения к прорезыванию зубов.

– Мы можем исключить простуду, поскольку сейчас сентябрь.

– И что-либо вредное для пищеварения в еде, ведь на Орасе это не сказалось.

– Что остается?

– Единственная иная причина, на которую указывает книга, это страх.

– Джордж, ты чего-нибудь боишься?

Джордж смотрит на своего отца, на глянцевый клерикальный воротник, на широкое неулыбчивое лицо над воротником, на рот, который произносит с кафедры церкви Святого Марка часто непостижимые истины, и черные глаза, которые теперь требуют правды от него. Что ему сказать? Он боится Уолли Остера и Сида Хеншо и некоторых других, но это значило бы наябедничать на них. И в любом случае не их он боится больше всего. Наконец он говорит:

– Я боюсь быть глупым.

– Джордж, – отвечает его отец, – мы знаем, что ты не глуп. Твоя мать и я учили тебя азбуке и арифметике. Ты умный мальчик. Ты решаешь арифметические примеры дома, но не в школе. Ты можешь объяснить нам почему?

– Нет.

– Мистер Восток учит по-другому?

– Нет, отец.

– Ты больше не стараешься?

– Нет, отец. Я могу решать их в тетради, но не могу решать их на доске.

– Шарлотта, я думаю, нам следует свозить его в Бирмингем.

Артур

У Артура были дяди, которые наблюдали крушение своего брата и жалели его семью. Выход они нашли в том, чтобы отправить Артура в Англию в школу иезуитов. В возрасте девяти лет его посадили в поезд в Эдинбурге, и он проплакал всю дорогу до Престона. Следующие семь лет он проведет в Стонихерсте, за исключением шести недель каждое лето, когда будет возвращаться к Мам и порой к своему отцу.

Иезуиты эти приехали из Голландии, привезя с собой свою учебную программу вкупе с методами дисциплинирования. Образование включало семь классов знания: основы, арифметика, начальные знания, грамматика, синтаксика, поэтика и риторика – по году на каждый. Имелась обычная рутина привилегированных школ – Евклид, алгебра и классики, чьи истины подкреплялись впечатляющими побоями. Используемое орудие – кусок резины размером и толщиной в подошву сапога – также прибыло из Голландии и носило прозвище Толли. Одного удара по ладони, нанесенного с полным иезуитским рвением, оказывалось достаточно, чтобы она распухла и изменила цвет. Обычное наказание для мальчиков постарше состояло из девяти ударов по каждой ладони. После грешник еле мог повернуть ручку двери кабинета, где получил побои.

Толли, как объяснили Артуру, обрел свое название от латинской игры словами. Fero – я ношу, ferre, tuli, latum. Tuli[1] – я перенес, и Толли – это то, что мы перенесли, верно?

Юмор был таким же грубым, как и наказания. На вопрос, каким он видит свое будущее, Артур признался, что думает стать гражданским инженером (Civil engineer[2]).

«Ну, инженером ты стать можешь, – заметил патер, – но вот вежливым, я думаю, ты никогда не станешь».

Артур развился в крупного подвижного подростка, находившего утешение в школьной библиотеке, а счастье – на крикетном поле. Раз в неделю мальчиков сажали писать письма домой, и большинство считали это дополнительным наказанием, но Артур воспринимал как награду. Целый час он делился всем со своей матерью. Пусть имеются Бог, и Иисус Христос, и Библия, и иезуиты, и Толли, но авторитетом, в который он верил сильнее всего и которому подчинялся, была маленькая Мам-командир. Она была знатоком всего и вся, от нижнего белья до адского пламени. «На тело надевай фланель, – наставляла она его, – и ни в коем случае не верь в вечную кару».

Кроме того, она не совсем преднамеренно научила его способу завоевывать популярность. Очень скоро он начал рассказывать другим ученикам истории о рыцарях и влюбленных, которые сам впервые услышал из-под поднятой ложки-мешалки. В дождливые свободные вечера он забирался на стол, а его слушатели пристраивались на полу вокруг него. Вспоминая искусство Мам, он умел играть голосом, знал, как растянуть историю, как завершить ее на самом опасном завораживающем моменте, обещая продолжение на следующий день. Будучи крупным и голодным, он брал пышку за рассказ, но порой он решительно умолкал в самый критический момент, и вынудить его продолжать можно было только ценой яблока.

Так он обнаружил важнейшую связь между рассказом и вознаграждением.

Джордж

Окулист не рекомендует очки для маленьких детей. Пусть лучше глаза мальчика сами приспособятся с течением лет. А пока ему в классе следует сидеть в первом ряду. Джордж оставляет фермерских мальчиков позади, его сажают рядом с Гарри Чарльзуортом, который в проверках постоянно занимает первое место. Школа теперь обретает смысл для Джорджа. Он способен видеть, где наносит удар мел мистера Востока, и больше ни разу не испачкался по дороге домой.

Сид Хеншо продолжает корчить обезьяньи рожи, но Джордж почти перестал его замечать. Сид Хеншо всего лишь глупый фермерский мальчик, который пахнет коровами и, наверное, не способен даже правильно написать хотя бы одно слово.

Однажды Хеншо набрасывается на Джорджа во дворе, толкает плечом и, когда Джордж приходит в себя, сдергивает с него бант и убегает. Джордж слышит смех. А по возвращении в класс мистер Восток спрашивает, куда делся его галстук.

И Джордж оказывается перед проблемой. Он знает, что навлекать неприятности на школьного товарища нехорошо. Но он знает, что лгать еще хуже. Его отец неколебим. Стоит вам начать лгать, вы вступаете на стезю греха, и ничто вас не остановит, пока у вас на шее не затянется петля палача. Собственно, никто этого прямо не говорил, но Джордж понял это именно так. А потому он не может солгать мистеру Востоку. Он ищет другой выход, что, пожалуй, само по себе уже начало лжи, – а затем просто отвечает на вопрос:

– Сид Хеншо толкнул меня и взял его.

Мистер Восток выводит Сида Хеншо за волосы, бьет его, пока он не начинает вопить, возвращается с галстуком Джорджа и читает классу назидание, осуждающее воровство. После уроков Уолли Остер стоит на дороге Джорджа, а чуть он его обходит, Уолли говорит:

– Ты ненашенский.

Джордж вычеркивает Уолли из возможных друзей.

Он редко замечает отсутствие того, чего у него нет. Его семья не принадлежит к местному обществу, но Джордж понятия не имеет, чем это чревато, не говоря уж о том, в чем может заключаться причина их нежелания или неудачи стать своими. Сам он никогда не бывает в гостях у других мальчиков и не может судить, как все устроено в других домах. Его жизнь самодостаточна. У него нет денег, но он не испытывает нужды в них, а уж тем более когда узнаёт, что любовь к ним – корень всех зол. У него нет игрушек, но он не замечает этого. Ему не хватает ловкости и остроты зрения для участия в играх. Он даже никогда не прыгал по нарисованным квадратам «классиков», а летящий мячик вызывает у него дрожь. Ему довольно братски играть с Орасом, более бережно с Мод, еще бережнее – с курами.

Он сознает, что у большинства мальчиков есть друзья – как Давид и Ионафан в Библии, и он наблюдал, как Гарри Боум и Артур Арам устроились в уголке двора и показывали друг другу всякие вещи из своих карманов – с ним никогда такого не происходит. Ему требуется что-то сделать? Или им требуется что-то сделать? В любом случае, хотя он хочет получить одобрение мистера Востока, одобрение мальчиков, сидящих позади него, его не интересует.

Когда двоюродная бабушка Стоунхем приезжает выпить чаю в первое воскресенье каждого месяца, она с шумом возит чашкой по блюдцу и морщинистым ртом спрашивает про его друзей.

– Гарри Чарльзуорт, – всегда отвечает он. – Он сидит рядом со мной.

Когда он в третий раз дает ей тот же ответ, она с шумом ставит чашку на блюдце, хмурится и спрашивает:

– А кто еще?

– Все остальные просто фермерские мальчики, и от них пахнет.

По тому, как двоюродная бабушка Стоунхем глядит на отца, он понимает, что ответил неправильно. Перед ужином его зовут в кабинет. Его отец стоит у письменного стола, а за спиной у него на полках все столпы веры.

– Джордж, сколько тебе лет?

Разговоры с отцом часто начинаются так. Оба они уже знают ответ, но Джордж все равно должен ответить.

– Семь, отец.

– Это возраст, от которого уже можно ожидать некоторого ума и рассудительности. А потому, Джордж, разреши мне спросить тебя вот о чем. Ты полагаешь, что в глазах Бога ты значишь больше, чем мальчики, которые живут на фермах?

Джордж понимает, что верным ответом будет «нет», но ему не хочется дать его сразу. Ведь, наверное, мальчик, который живет в доме священника, чей отец священник и двоюродный дедушка тоже был священником, значит для Бога больше, чем мальчик, который никогда не ходит в церковь, и глуп, и к тому же злой – вроде Гарри Боума?

– Нет, – говорит он.

– А почему ты говоришь, что от них пахнет?

Каким должен быть верный ответ на этот вопрос – не совсем ясно. Джордж обдумывает положение вещей. Правильный ответ, учили его, это правдивый ответ.

– Потому что от них пахнет, отец.

Его отец вздыхает.

– Но если так, Джордж, то почему?

– Почему что, отец?

– Они пахнут.

– Потому что они не умываются.

– Нет, Джордж, если от них пахнет, то потому, что они бедны. Мы настолько благополучны, что можем позволить себе мыло и чистое белье, и иметь ванную комнату, и не жить в тесном соседстве со скотиной. Они смиренные на земле. И скажи мне, кого Бог любит больше – смиренных на земле или тех, кто исполнен грешной гордыни?

Вопрос полегче, хотя Джордж не особенно согласен с ответом.

– Смиренных на земле, отец.

– Блаженны кроткие, Джордж. Ты знаешь этот стих.

– Да, отец.

Но что-то внутри Джорджа противится такому выводу. Он не считает, что Гарри Боум и Артур Аран – кроткие. И он не может поверить, что вечный план Бога, касающийся его творения, предусматривает, что Гарри Боум и Артур Арам унаследуют землю. Это как-то не сочетается с понятием Джорджа о справедливости. В конце-то концов, они же просто фермерские мальчики, которые плохо пахнут.

Артур

Стонихерст предложил снизить Артуру плату за обучение, если он согласен готовиться к принятию сана. Мам отклонила это предложение. Артур был честолюбив, вполне способен стать лидером и уже намечался в будущего капитана крикетной команды. Однако она не представляла себе кого-нибудь из своих детей духовным наставником. Артур, со своей стороны, знал, что никак не сможет обеспечить обещанные золотые очки, и бархатное платье, и место у камина, если даст обет бедности и послушания.

Иезуиты не были плохими ребятами. Они считали человеческую натуру изначально слабой, и их недоверие казалось Артуру вполне оправданным – достаточно было взглянуть на его собственного отца. Кроме того, они понимали, что греховность зарождается рано. Мальчикам не разрешалось оставаться вместе без присмотра; на прогулках их всегда сопровождали учителя, а каждую ночь дортуары обходила бесшумная тень. Постоянный надзор мог подрывать самоуважение и самостоятельность, зато царившие в других школах безнравственность и проявления животности тут были сведены к минимуму.

Артур в целом верил, что Бог существует, что мальчиков искушает грех и что отцы-иезуиты правы, наказывая их Толли. Но когда дело касалось конкретных догматов, он тайком спорил со своим другом Патриджем. Патридж произвел на него сильное впечатление, когда молниеносно перехватил мяч, посланный Артуром с обычной стремительностью, опустил мяч в карман с быстротой, за которой глаз был не способен уследить, а затем повернулся, делая вид, будто следит, как мяч улетает за границу поля. Патридж любил водить за нос, и не только на крикетном поле.

– А ты знаешь, что доктрина Непорочного Зачатия была включена в свод символов веры совсем недавно – в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году?

– Я бы сказал, поздновато, Патридж.

– Только вообрази! Церковь дискутировала этот догмат века и века, и все это время отрицать его не было ересью. И вдруг теперь это та еще ересь.

– Хммм…

– Так почему Рим после стольких веков после самого события вдруг решил свести к минимуму участие телесного отца в этом деле?

– Послушай, не зарывайся.

Но Патридж уже занялся доктриной папской непогрешимости, объявленной всего пять лет назад. Почему все Папы прошлых веков беспощадно объявлены способными ошибаться, а все Папы настоящего и будущего как раз наоборот? Действительно, почему, поддержал Артур. А потому, ответил Патридж, что это более вопрос политики Церкви, чем теологического прогресса. Суть сводится к присутствию влиятельных иезуитов в высоких сферах Ватикана.

– Ты послан искушать меня, – иногда говорил Артур.

– Как раз наоборот. Я здесь, дабы укреплять твою веру. Мыслить самостоятельно внутри Церкви – вот путь истинного послушания. Чуть только Церковь чувствует, что ей угрожает опасность, как она в ответ вводит более строгую дисциплину. Это действенно на краткий срок, но не на долгий. Ну, как Толли. Тебя побили сегодня, а потому ты ничего не нарушишь завтра. Но не нарушать до конца жизни из-за воспоминаний о Толли? Это же чушь, верно?

– Нет, если это подействует.

– Но через год-другой мы покинем школу. Толли перестанет существовать. Нам необходимо быть готовыми противиться греху и преступлениям с помощью рациональных аргументов, а не страха перед физической болью.

– Сомневаюсь, что рациональные аргументы подействуют на некоторых ребят.

– Ну, тогда безоговорочно Толли. И то же самое в широком мире. Разумеется, нужны и тюрьма, и каторга, и палач.

– Но что угрожает Церкви? Она мне кажется сильной.

– Наука. Распространение скептических учений. Утрата Папской области. Утрата политического влияния. Перспектива двадцатого века.

– Двадцатый век. – Артур задумался. – Я не могу заглядывать так далеко. Когда наступит следующее столетие, мне будет сорок.

– И ты будешь капитаном крикетной команды Англии.

– Сомневаюсь, Патридж. Но в любом случае не падре.

Артур, собственно, не сознавал, что его вера слабеет. Но думать самостоятельно внутри Церкви легко перешло в способность думать вне ее. Он обнаружил, что его рассудок и совесть не всегда принимают то, что им предлагается. В его последний учебный год в школу приехал проповедовать отец Мерфи. С высоты кафедры яростный краснолицый патер угрожал верным и несомненным проклятием всем, кто остается вне лона Церкви. Будь тому причиной греховность, самовольство или просто невежество, последствия были одинаковыми: верное и несомненное проклятие на всю вечность. Далее последовало широкое описание мук и беспросветности Ада, специально измышленных, чтобы ввергать мальчиков в дрожь. Но Артур перестал слушать. Мам объяснила ему, в чем суть, и теперь он смотрел на отца Мерфи как на сказочника, которому больше не верил.

Джордж

Мама ведет занятия воскресной школы в постройке, соседней с домом священника. Кирпичи в стенах уложены ромбовидным узором, и мама всегда говорит, что он напоминает ей «утешники»[3]. Джордж не знает, что это такое, но прикидывает, не имеют ли они отношения к утешителям Иова. Он всю неделю предвкушает урок в воскресной школе. Грубые мальчики в воскресную школу не ходят, а носятся по лугам, ставят силки на кроликов, лгут и вообще следуют путем, усыпанным цветами, прямехонько на вечные муки. Мама предупредила его, что в классе она будет обходиться с ним совершенно так же, как со всеми остальными. И Джордж понимает почему: потому что она показывает им всем – одинаково – путь на Небеса.

Она рассказывает им увлекательные истории, которые Джордж воспринимает без труда: например, про Даниила в львином рву и про печь, раскаленную огнем. Но другие истории оказываются труднее. Христос учит притчами, и Джордж обнаруживает, что притчи ему не нравятся. Возьмите притчу о пшенице и плевелах. Джордж понимает про врага, который посеял плевелы между пшеницей, и о том, что не надо выбирать плевелы, а то можно выдернуть вместе с ними пшеницу – хотя тут он не до конца уверен, потому что часто видит, как мама пропалывает огород при доме священника, а что такое прополка, как не собирание плевелов до того, как они и пшеница дозреют? Но даже если оставить эту загадку в стороне, он все равно пребывает в тупике. Он знает, что история эта совсем про другое – потому-то это и притча, – но вот что это другое, его уму непонятно.

Он рассказывает Орасу про пшеницу и плевелы, но Орас не понимает даже, что такое плевелы. Орас младше Джорджа на два года, а Мод на три года младше Ораса. Мод, потому что она девочка и самая младшая, не так сильна, как оба мальчика, и им сказано, что их долг беречь ее. Что именно это означает, оставлено без объяснений и состоит вроде бы из того, чего делать нельзя: не тыкать в нее палками, не дергать ее за волосы и не кричать ей в лицо, как нравится Орасу.

Однако Джордж и Орас, видимо, не умеют беречь Мод – начинаются визиты доктора, и его регулярные осмотры ввергают семью в постоянную тревогу. Джордж чувствует себя виноватым всякий раз, когда приходит доктор, и старается не показываться ему на глаза – а вдруг в нем найдут причину болезни его сестры. Орас никакой вины не чувствует и бодро спрашивает, нельзя ли ему отнести чемоданчик доктора наверх.

Когда Мод исполняется четыре, становится очевидно, что она слишком хрупка и ее нельзя оставлять одну на всю ночь и что ни Джорджу, ни Орасу, ни даже комбинации из них двоих ночной присмотр за ней доверить нельзя. И теперь она будет спать в комнате их матери. Одновременно решено, что Джордж будет спать с отцом, а Орас получит детскую в свое полное распоряжение. Джорджу теперь десять, Орасу – семь; возможно, прикинуто, что надвигается возраст греховности и двух мальчиков не следует оставлять наедине. Никакого объяснения не дается, и оно не ищется. Джордж не спрашивает, будет ли он спать в комнате отца в наказание или в награду. Таков факт, и говорить тут не о чем.

Джордж и его отец молятся вместе, преклонив бок о бок колени на выскобленных половицах. Затем Джордж забирается в постель, пока его отец запирает дверь и гасит свет. Засыпая, Джордж иногда думает про пол, про то, как его душу надо выскабливать, как выскабливают половицы.

Отец спит некрепко и часто стонет и всхрапывает. Иногда рано утром, когда рассвет обрисовывает края занавесок, отец устраивает ему проверку.

– Джордж, где ты живешь?

– В доме священника, Грейт-Уайрли.

– А где это?

– В Стаффордшире, отец.

– А это где?

– В центре Англии.

– А что такое Англия, Джордж?

– Англия – это бьющееся сердце Империи, отец.

– Хорошо. А какова кровь, которая струится по артериям и венам Империи, достигая даже самых дальних ее пределов?

– Англиканская церковь.

– Хорошо, Джордж.

И немного погодя отец снова начинает стонать и всхрапывать. Джордж смотрит, как очертания занавесок обретают четкость. Он лежит и думает об артериях и венах – красных линиях на карте мира, соединяющих Британию со всеми местами, окрашенными в розовый цвет: Австралия, и Индия, и Канада, и разбросанные повсюду острова. Он думает о трубах, прокладываемых по дну океана для телеграфных кабелей. Он думает о крови, бурлящей по этим трубам и появляющейся на поверхности в Сиднее, Бомбее, Кейптауне. Узы крови – вот выражение, которое он где-то слышал. И под пульсирование крови в ушах он снова начинает засыпать.

Артур

Артур сдал выпускные экзамены с отличием, но, так как ему было только шестнадцать, его послали еще на год к иезуитам в Австрию. В Фельдкирхе режим оказался мягче, допускающим пиво и отопляемые дортуары. Были длинные прогулки, во время которых английских учеников нарочно ставили между мальчиками, говорящими по-немецки, так что они волей-неволей упражнялись в немецком. Артур назначил себя редактором и единственным сотрудником «Фельдкирхен газет» – написанного от руки литературно-научного журнала. Кроме того, он играл в футбол на ходулях и был обучен играть на бомбардоне – медной трубе, которая дважды обвивала грудь и звучала, будто возвещая Судный день.

Вернувшись в Эдинбург, он узнал, что его отец находится в инвалидном доме, официально страдая от эпилепсии. И больше дохода не будет, и даже случайных медяков за акварели с феями или эльфами. А потому Аннетт, старшая сестра, уже уехала в Португалию гувернанткой, Лотти вскоре присоединится к ней, и они будут присылать деньги домой. И еще Мам решила брать жильцов. Артура это и смутило, и возмутило. Кто-кто, но его мать никак не заслуживала унизительного положения квартирной хозяйки.

– Но, Артур, если бы люди не брали жильцов, твой отец никогда бы не поселился у бабушки Пэк, и я не познакомилась бы с ним.

Артур счел это еще более убедительным доводом против жильцов. Но он знал, что ему не дозволено критиковать отца ни с какой стороны, а потому промолчал. Однако нелепо притворяться, будто Мам не могла бы найти себе мужа лучше.

– А если бы этого не случилось, – продолжала она, улыбаясь ему серыми глазами, не подчиниться которым он не смог бы, – то не только не было бы Артура, но и Аннетты, и Лотти, и Конни, и Инесса, и Иды.

Неоспоримо, а также один из неразрешимых метафизических парадоксов. Он пожалел, что рядом нет Патриджа, чтобы помочь ему в рассмотрении вопроса: мог бы ты остаться самим собой или по меньшей мере достаточно самим собой, если бы у тебя был другой отец? Если нет, отсюда следовало, что и его сестры не остались бы сами собой, особенно Лотти, которую он любил больше остальных, хотя про Конни говорили, что она красивее. С трудом, правда, он мог вообразить себя другим, но его мозг отказывался создать образ Лотти измененным хотя бы на йоту.

Артур легче переварил бы ответ Мам на изменения их социального положения, если бы он уже не познакомился с ее первым жильцом. Брайан Чарльз Уоллер, всего на шесть лет старше Артура, но уже дипломированный врач. И еще публикующийся поэт, а его дяде была посвящена «Ярмарка тщеславия». С тем фактом, что этот субъект был начитан, и даже очень глубоко, Артур мирился, как и с тем фактом, что он был горячим атеистом; не мирился он с тем, как слишком непринужденно и обаятельно он держался в их доме. То, как он сказал: «А это, значит, Артур» – и с улыбкой протянул руку. То, как он давал понять, что уже опережает тебя на шаг. То, как он носил два своих лондонских костюма и разговаривал обобщенно и эпиграмматично. То, как он держался с Лотти и Конни. То, как он держался с Мам.

Непринужденно и обаятельно он держался и с Артуром, что было совсем не по вкусу крупному, неуклюжему недавнему школьнику, только-только вернувшемуся из Австрии. Уоллер вел себя так, словно хорошо понимал Артура, даже когда Артур сам себя понять не мог и стоял у своего собственного камина и ощущал себя так нелепо, будто его дважды обвил бомбардон. Ему хотелось издать рев протеста, и уж тем более, когда Уоллер делал вид, будто заглядывает ему в самую душу и – что особенно задевало – относился к тому, что находил там, серьезно и все же недостаточно серьезно, со снисходительной улыбкой, точно обнаруженная им там невнятица была нисколько не удивительной и никакой важности не имела.

Слишком уж непринужденный и обаятельный и с самой жизнью, черт бы его побрал.

Джордж

Насколько помнил Джордж, в доме священника всегда имелась служанка, кто-то на заднем фоне отскребал, обметал пыль, полировал, укладывал топливо в камины, чернил решетку и ставил котел кипеть. Примерно каждый год служанки меняются, когда одна выходит замуж, другая перебирается в Кэннок или в Уолсолл, а то даже и в Бирмингем. Джордж никакого внимания на них не обращает, а теперь, когда он учится в школе Раджли, каждый день отправляясь туда и возвращаясь оттуда на поезде, то и вообще не замечает существования служанки.

Он рад, что вырвался из деревенской школы с ее глупыми фермерскими мальчиками и непонятно говорящими сыновьями шахтеров, самые имена которых он быстро забывает. В Раджли он среди более приличных мальчиков, а учителя там считают ум полезным свойством. Он хорошо ладит со своими товарищами, хотя близкими друзьями не обзаводится. Гарри Чарльзуорт теперь учится в школе в Уолсолле, и они только кивают друг другу при случайных встречах. Занятия Джорджа, его семья и его вера, а также обязанности, проистекающие из преданности всему вышеперечисленному, – вот что важно. Для другого время будет позже.

Как-то днем в субботу Джорджа призывают в отцовский кабинет. На письменном столе лежит открытый большой указатель к Библии и кое-какие выписки для завтрашней проповеди. Такой вид у отца бывает, когда он поднимается на кафедру. Ну, во всяком случае, Джордж догадывается, каким будет первый вопрос.

– Джордж, сколько тебе лет?

– Двенадцать, отец.

– Возраст, от которого можно ожидать некоторую степень умудренности и сдержанности.

Джордж не знает, вопрос это или нет, а потому молчит.

– Джордж, Элизабет Фостер жалуется, что ты странно глядишь на нее.

Он недоумевает. Элизабет Фостер – новая служанка, уже несколько месяцев. Она носит одежду прислуги, как и все служанки перед ней.

– Что она имеет в виду, отец?

– А как ты думаешь, что она имеет в виду?

Джордж некоторое время раздумывает.

– Она подразумевает что-то грешное?

– А если так, что именно?

– Мой единственный грех, отец, что я почти ее не замечаю, хотя и знаю, что она часть Божьего творения. Я говорил с ней не более двух раз, когда она положила вещи не на место. У меня нет причин смотреть на нее.

– Никакой причины, Джордж?

– Никакой, отец.

– Тогда я скажу ей, что она глупая и злокозненная девушка и будет уволена.

Джорджу не терпится вернуться к латинским глаголам, и он испытывает полное равнодушие к тому, что произойдет с Элизабет Фостер. И даже не взвешивает, не грех ли испытывать равнодушие к тому, что с ней произойдет.

Артур

Было решено, что Артур начнет изучать медицину в Эдинбургском университете. Он был ответственным и трудолюбивым и со временем, несомненно, обретет солидность, внушающую доверие пациентам. Артуру эта идея понравилась, хотя ее возникновение вызывало у него подозрение. В первый раз Мам упомянула медицину в одном из писем в Фельдкирх, в письме, отосланном еще до истечения месяца после появления доктора Уоллера в их доме. Простое совпадение? Артур предпочел бы, чтобы было так, ему не хочется думать, что его будущее обсуждалось между его матерью и этим наглецом, вторгающимся в чужую жизнь. Пусть он даже дипломированный врач, как ему все время тычут в нос, пусть даже «Ярмарка тщеславия» посвящена его дяде.

И кроме того, не слишком ли чертовски удачно, что Уоллер теперь предлагает подготовить его для получения стипендии? Артур согласился, пусть с подростковой колючестью, о чем Мам поговорила с ним с глазу на глаз. Теперь он был на голову выше ее, а ее волосы, которые уже утратили свою золотистость, начали белеть там, где она закладывала их за уши. Однако ее серые глаза, и ее спокойный голос, и нравственный авторитет, неотделимый от них, оставались такими же неотразимыми, как прежде.

Уоллер оказался прекрасным учителем. Вместе они штудировали классиков, целясь на стипендию Грирсона – год-другой она была бы большим подспорьем в хозяйстве. Когда пришло письмо, все обитатели дома объединились в поздравлениях, что это было его первое подлинное достижение, его первая отплата матери за ее жертвы на протяжении многих лет. Всеобщие рукопожатия и поцелуи, Лотти и Конни до того расчувствовались, что заплакали, словно девочки, какими они и были; и Артур в припадке великодушия решил перестать подозревать Уоллера.

Несколько дней спустя Артур отправился в университет предъявить права на свой приз. Его принял щуплый смущенный сотрудник администрации, чья официальная должность так и осталась неясной. Крайне прискорбно. Все еще непонятно, как это могло произойти. Какого-то рода канцелярская ошибка. Стипендия Грирсона предназначается только для студентов художественного факультета. Заявление Артура вообще не должны были брать. В будущем они примут меры, ну и так далее.

Однако есть и другие стипендии и вспомоществования, указал Артур, – целый список. Предположительно ему положено что-нибудь из этого списка. Ну да – в теории, и, бесспорно, следующая стипендия в списке присуждалась и медикам. К сожалению, она уже присуждена. Как и все остальные.

– Но это же грабеж среди бела дня, – закричал Артур. – Среди бела дня!

Разумеется, случай прискорбный. Быть может, что-нибудь удастся сделать. Что и удалось на следующей неделе. Артуру были выделены утешительные семь фунтов, которые накопились в каком-то забытом фонде и которые власти предержащие великодушно сочли возможным потратить на него.

Это было его первое столкновение с вопиющей несправедливостью. Когда его карали Толли, практически всегда имелся достаточно обоснованный повод. Когда забрали отца, сердце сына исполнилось боли, но он не мог заявить, что его отец ни в чем не повинен, – да, трагедия, но не несправедливость. Но это… это! Все соглашались, что у него есть все законные основания подать на университет в суд. Да, он предъявит иск и вернет себе стипендию. И потребовался доктор Уоллер, чтобы убедить его в неразумности судиться с учебным заведением, в котором ты собираешься получить образование. И ему ничего не оставалось, как проглотить гордость и перенести разочарование со стойкостью мужчины. Артур принял этот призыв к мужскому достоинству, которое ему еще только предстояло обрести. Однако утешительные фразы, которые он притворно находил убедительными, были не более чем дуновением ветерка ему в уши. Внутри него все воспалялось, и горело, и смердело, точно крохотное местечко в Аду, в который он больше не верил.

Джордж

Было крайне необычно, что отец Джорджа заговорил с ним после того, как молитвы были произнесены и свет погашен. Считается, что они размышляют о смысле произнесенных ими слов, пока погружаются в ниспосланный Богом сон. Джордж более склонен думать о завтрашних уроках. Он не верит, что Бог сочтет это грехом.

– Джордж, – неожиданно говорит отец, – ты не замечал кого-нибудь, бродящего вблизи нашего дома?

– Сегодня, отец?

– Нет, не сегодня. Вообще. Недавно.

– Нет, отец. Зачем бы кому-то бродить тут?

– Твоя мать и я получаем анонимные письма.

– От бродящих?

– Да. Нет. Я хочу, чтобы ты сообщал мне, Джордж, обо всем подозрительном. Если кто-то подсунет что-то под дверь. О стоящих поблизости людях.

– От кого эти письма, отец?

– Они анонимны, Джордж. – Даже в темноте он ощущает раздражение отца. – Анонимус. С греческого, затем с латыни. Без имени.

– А что в них, отец?

– Всякие дурные вещи. Обо… всех.

Джордж знает, что от него требуется озабоченность, но обнаруживает все это волнующе интересным. Ему поручено играть в сыщика, и он отдает этому столько времени, сколько возможно без ущерба для школьных занятий. Он выглядывает из-за деревьев; он прячется в чуланчике под лестницей, чтобы следить за входной дверью; он следит за поведением тех, кто входит в дом; он прикидывает, как найти средства на лупу и, может быть, подзорную трубу. Он никого и ничего не обнаруживает.

Не знает он и кто начал писать мелом грешные слова про его родителей на амбаре мистера Гарримана и сараях мистера Арана. Едва их стирают, как слова таинственно возникают снова. Джорджу не объясняют, что они означают.

Как-то днем, выбрав кружной путь, подобно всем хорошим сыщикам, он подкрадывается к амбару мистера Гарримана, но подсмотреть ему удается только стену с подсыхающими мокрыми пятнами.

– Отец, – шепчет Джордж, когда свет был погашен. Он полагает, что это дозволенное время для разговора о подобных делах. – У меня есть идея. Мистер Восток.

– Так что мистер Восток?

– У него очень много мелков. У него всегда много мелков.

– Это верно, Джордж. Но, я думаю, мы можем без колебаний исключить мистера Востока.

Несколько дней спустя мать Джорджа вывихивает руку и забинтовывает ее муслином. Она просит Элизабет Фостер написать вместо нее заказ для мясника, но не посылает девушку с ним к мистеру Гринсиллу, а относит список отцу Джорджа. После сравнения его с содержимым запертого ящика Элизабет увольняют.

Позднее отец вынужден отправиться объяснить происшедшее мировому судье в Кэнноке. Джордж втайне надеется, что его тоже вызовут давать показания. Отец сообщает, что мерзкая девчонка заявила, будто все было глупой шуткой, и ее отпустили с назиданием впредь ничего подобного себе не позволять.

Элизабет Фостер больше в этих краях не видно, и скоро появляется новая прислуга. Джордж чувствует, что мог бы сыграть роль детектива и получше. И еще он хотел бы знать, что именно писалось на амбаре мистера Гаррисона и сараях мистера Арана.

Артур

Ирландец по происхождению, шотландец по рождению, наставленный в римско-католической вере голландскими иезуитами, Артур становится англичанином. Английская история его вдохновляет, английская свобода внушает ему гордость. Английский крикет делает его патриотом. А величайшей эпохой в английской истории – при обширнейшем выборе – был четырнадцатый век. Время, когда английский лучник господствовал на полях брани, когда и шотландского, и французского королей держали пленниками в Лондоне.

Но кроме того, он не забывает и рассказы, которые слушал под поднятую ложку-мешалку. Для Артура корни англичанства уходили в давно миновавший, долго хранимый в памяти, много напридуманный мир рыцарства. Не бывало рыцаря более верного, чем сэр Кей, никого столь доблестного и влюбленного, как сэр Ланселот, столь безупречного, как сэр Галахед. Не было пары влюбленных, более неразлучных, чем Тристан и Изольда, ни жены, более прекрасной и неверной, чем Гиневра. Ну и разумеется, не бывало короля, более доблестного и благородного, чем Артур.

Соблюдать христианские добродетели было доступно всем – от последних простолюдинов до знатнейших из знатных. Но рыцарственность была прерогативой сильных. Рыцарь защищал свою даму, сильный помогал слабому, честь была живой сущностью, ради которой ты должен был готов умереть. К несчастью, количество святых Граалей и рыцарских миссий, доступных свежедипломированному врачу, было крайне ограниченно. В нынешнем современном мире бирмингемских фабрик и шелковых котелков понятие рыцарственности часто казалось увядшим до правил порядочности. Однако, где возможно, Артур следовал кодексу рыцарской чести. Он был человеком слова, он протягивал руку помощи неимущим, он остерегался низменных эмоций, он был почтителен с женщинами, он хранил долгосрочные планы спасения и обеспечения своей матери. Раз уж четырнадцатый век, к сожалению, кончился и он не был Уильямом Дугласом, лордом Лиддесдейлом, Цветом Рыцарства, все вышеупомянутое было лучшим, чем пока обходился Артур.

Правила рыцарственности, а не учебники физиологии определили его первоначальный подход к прекрасному полу. Он был достаточно красив, чтобы привлекать внимание женщин, и энергично флиртовал. Как-то раз он с гордостью сообщил Мам, что чисто влюблен в пятерых женщин одновременно. Совсем другое, чем закадычная дружба со школьными товарищами, но по меньшей мере некоторые правила прилагались и тут. Например, если девушка вам нравится, вы даете ей прозвище. Скажем, Эльмор Уэлдон, хорошенькая крепышка, с которой он бешено флиртовал несколько недель. Он назвал ее Эльмой в честь огней святого Эльма, этих чудесных огней, которые появляются на мачтах и снастях кораблей во время бури. Ему нравилось воображать себя мореходом на опасных волнах жизни, пока она озаряет темные небеса над ним. Он даже чуть-чуть не стал ее нареченным, но со временем так и не стал.

Кроме того, он был тогда крайне озабочен ночными поллюциями, которые не фигурировали в «Смерти Артура». Влажные утренние простыни не слишком вязались с рыцарственными грезами, а также и с понятием о том, что такое человек или чем он может быть, если посвятит этому свой ум и силы. Артур старался дисциплинировать свое спящее «Я», увеличивая физические нагрузки. Он уже занимался боксом и играл в крикет и футбол. Теперь он, кроме того, принялся за гольф. Где мужчины меньшего калибра обращались к непотребностям, он читал «Уиздена»[4].

Он начал предлагать рассказы в журналы. Вновь он превратился в мальчика на школьной парте, используя свои голосовые приемы: фокусирование на поднятых глазах, на причине разевания ртов от недоверчивого изумления. Он писал рассказы того рода, которые любил читать сам, – наиболее разумный подход к игре в писательство с его точки зрения. Он помещал свои приключения в дальние страны, где повсюду можно найти клады, а местное население отличается высоким процентом гнусных злодеев и спасабельных девушек. Только одного типа герой годился для выполнения рискованнейших миссий, которые он планировал. Для начала, те, чьи организмы были ослаблены, а также приверженные жалости к себе – или алкоголю, решительно не подходили. Отец Артура не выполнил свой рыцарский долг в отношении Мам, теперь этот долг перешел к его сыну. Он не мог спасти ее приемами четырнадцатого века и потому будет вынужден пользоваться теми, которые применимы в менее славном столетии. Он будет сочинять рассказы, он будет спасать ее, описывая выдуманные спасения других. Эти описания принесут ему деньги, а деньги довершат остальное.

Джордж

До Рождества две недели. Джорджу теперь шестнадцать, и он в эти дни уже не испытывает радостного волнения, как прежде. Он знает, что рождение Спасителя нашего – великая истина, ежегодно празднуемая, но он расстался с нервной экзальтацией, которую все еще испытывают Орас и Мод. Не разделяет он и тривиальные надежды, которые его старые школьные товарищи в Раджли открыто выражали, предвкушая легкомысленные подарки, каковым не место в доме священника. И еще они каждый год мечтали о снеге и даже принижали веру, молясь о нем.

Джордж равнодушен к катанию на коньках или на санках или к вылепливанию снеговиков. Он оставил Раджлийскую школу позади и теперь изучает юриспруденцию в Мейсон-колледже в Бирмингеме. Если он приложит усилия и сдаст первый экзамен, то получит диплом клерка-стажера. Через пять лет стажировок будут последние экзамены, и тогда он станет солиситором[5]. Он видит себя с письменным столом, с собранием юридических книг в тяжелых переплетах, и еще в костюме, а между карманами его жилета свисает часовая цепочка с брелоками, будто золотой шнурок. Он воображает себя уважаемым человеком. Он воображает себя в шляпе.

Когда он добирается до дома в угасании декабрьского дня, уже совсем стемнело. Он протягивает руку к двери и замечает на ступеньке какой-то предмет. Он наклоняется, а затем присаживается на корточки, чтобы рассмотреть его поближе. Это большой ключ, холодный при прикосновении и отяжеляющий руку. Джордж не понимает, откуда он взялся. Ключи к замкам в доме священника гораздо меньше, как и к двери воскресной школы. Ключ к церкви тоже другой. Не похож он как будто и на ключи фермеров. Однако его вес указывает на серьезное назначение.

Он приносит ключ отцу, который удивлен не меньше.

– На ступеньке, ты говоришь? – Еще один вопрос, на который отец знает ответ.

– Да, отец.

– И ты не видел, чтобы кто-то его туда положил?

– Нет.

– И по пути со станции ты не встретил никого, кто шел бы отсюда?

– Нет, отец.

Ключ с приложением записки отсылается в хеднесфордский полицейский участок, и три дня спустя, когда Джордж возвращается из колледжа, в кухне сидит сержант Аптон. Отец все еще навещает прихожан, мама тревожно суетится в кухне. Джорджу приходит в голову, что за находку ключа назначена награда. Если история была такой, какие нравились мальчикам в Раджли, то ключ откроет сейф или сундук с сокровищами, и герой затем потребует карту с крестиком. У Джорджа не было вкуса к таким приключениям, они всегда представлялись ему слишком неправдоподобными.

Сержант Аптон – краснолицый мужчина с телосложением деревенского кузнеца: черная сержантская саржевая форма стягивает его, и, возможно, в этом причина пыхтения, которое он издает. Он оглядывает Джорджа с головы до ног и кивает своим мыслям.

– Так ты тот молодчик, который нашел ключ?

Джордж вспоминает свою попытку играть в сыщика, когда Элизабет Фостер писала на стенах. А теперь – еще одна тайна, но на этот раз в ней замешаны полицейский и будущий солиситор. Ситуация не только волнующая, но и соответствующая обстоятельствам.

– Да. Он лежал на ступеньке крыльца.

Сержант никак на это не отзывается, а продолжает кивать своим мыслям. Его как будто требуется подбодрить, и Джордж пытается ему помочь.

– За него есть награда?

Сержант словно удивляется.

– А почему тебя заинтересовало, назначена ли награда? Именно тебя?

Джордж делает вывод, что награда не назначалась. Может быть, полицейский зашел, просто чтобы поздравить его с возвращением потерянной собственности?

– А вы не знаете, откуда он?

Аптон и на это не отвечает. А вынимает записную книжку и карандаш.

– Имя?

– Вы знаете мое имя.

– Имя, я сказал.

Сержант, правда, мог бы быть повежливее, думает Джордж.

– Джордж.

– Да. Дальше.

– Эрнст.

– Дальше.

– Томпсон.

– Дальше.

– Вы же знаете мою фамилию. Она такая же, как у моего отца. И у моей матери.

– Дальше, заносчивый ты замухрышка.

– Идалджи.

– А, да, – говорит сержант. – Лучше продиктуй мне по буквам.

Артур

Женитьба Артура, как и жизнь, которую он помнил, началась в смерти.

Он получил диплом врача, лечил, временно замещая местных врачей в Шеффильде, Шропшире и Бирмингеме; затем занял пост корабельного врача на паровом китобое «Надежда». Они отплыли из Питерхеда к ледяным полям Арктики, ища тюленей и любую другую добычу, чтобы погнаться за ней и убить. Обязанности Артура оказались очень легкими, а поскольку он был нормальным молодым человеком, любителем весело выпить, а в случае необходимости и подраться, то быстро завоевал доверие команды; кроме того, он так часто падал в море, что получил прозвище Великого Северного Ныряльщика. Как всякий здоровый британец, он любил хорошую охоту, и общее число его охотничьих трофеев за плавание составило пятьдесят пять тюленей.

Он лишь изредка, но зато с упоением испытывал приливы мужской состязательности, когда они выходили на бесконечный лед глушить тюленей. Но однажды они загарпунили гренландского кита. Ничего похожего на это впечатление Артур никогда не испытывал. Вываживать лосося, возможно, и королевская игра, но когда ваша арктическая добыча весит больше пригородной виллы, никакие сравнения до нее не дотягивают. На расстоянии всего ладони Артур наблюдал, как глаз кита – к его изумлению, не больше бычьего, – медленно угасал в смерть.

Тайна этой жертвы – теперь что-то изменилось в его мышлении. Он продолжал стрелять уток в снежном небе, гордясь своей меткостью, но за этим пряталось чувство, которое он мог поймать, но не удержать. В зобу у каждой подстреленной птицы были камешки из краев, игнорируемых географическими картами.

В следующий раз он поплыл на юг, на «Майюмбе», направлявшейся из Ливерпуля на Канары и дальше вдоль западных берегов Африки. Попойки на борту продолжались, но драки ограничивались карточным столиком и доской для криббеджа. Если он и сожалел, что сменил сапоги и неформальную одежду китобоя на золоченые пуговицы и саржевый костюм пассажирского судна, имелась хотя бы одна компенсация – женское общество. Как-то вечером дамы шаловливо превратили его постель в слоеный пирог, а он вскоре мило отомстил, спрятав летучую рыбку в ночной рубашке одной из них.

Он вернулся на сушу – к здравому смыслу и карьере. И вывесил свою латунную дощечку в Саутси. Он стал масоном, получив третью степень в ложе Феникс № 257. Он был капитаном Портсмутского крикетного клуба и считался одним из надежнейших защитников в Гемпшире. Доктор Пайк, его товарищ по боулинг-клубу в Саутси, направлял к нему пациентов. Грешемская страховая компания наняла его для проведения медицинских осмотров.

Однажды доктор Пайк пожелал узнать мнение Артура о своем юном пациенте, который совсем недавно переехал в Саутси с овдовевшей матерью и старшей сестрой. Надобность во втором мнении была чистой формальностью: Джек Хокинс заболел церебральным менингитом, против которого тогда вся медицина, не говоря уж об одном Артуре, была бессильна. Гостиницы и меблированные комнаты в городе отказывались предоставить кров несчастному, так что Артур предложил взять его к себе надомным пациентом. Хокинс был всего на месяц старше Артура. Несмотря на тысячи паллиативных чашек настоя арроута, ухудшение быстро прогрессировало, он впал в бред и разбил в своей комнате все. Через несколько дней он умер.

Этот труп Артур рассмотрел более тщательно, чем белое восковое нечто начала своего детства. Во время студенческих занятий он обнаружил, что очень часто лица покойников выглядели многообещающими. Будто напряжение и давящая тяжесть жизни уступили место мирной безмятежности. Посмертное расслабление мышц – таково было научное объяснение, однако что-то в нем сомневалось в том, что это объяснение исчерпывающее. Мертвые люди также таили в зобу камешки из края, игнорируемого географическими картами. Пока Артур ехал из собственного дома на Хайнленд-Роудское кладбище в похоронной процессии из одной кареты, его рыцарственные чувства пробудились от присутствия одетых в черное матери и сестры, совсем одних в чужом городе, лишенных мужской поддержки. Луиза, когда ее вуаль была откинута, оказалась застенчивой круглолицей молодой женщиной с синими глазами, переходившими в морскую зелень. После приличествующего интервала Артуру было дозволено нанести ей визит.

Молодой доктор начал объяснять, что остров – ведь Саутси был островом, хотя им и не выглядел, – напоминает набор концентрических колец: открытые пространства в его центре, затем среднее кольцо города, а затем внешнее кольцо моря. Он рассказал ей о песчаной почве и о быстром дренировании, которое она обеспечивает; и об эффективности санитарных сооружений сэра Фредерика Брэмуэлла; о здоровых условиях жизни, которыми славится местность. Последнее сведение причинило Луизе внезапную боль, которую она замаскировала, задав вопрос о Брэмуэлле. И услышала очень много всякой всячины об этом именитом инженере.

После того как фундамент был заложен, настало время осмотреть город в натуре. Они посетили оба пирса, где военные оркестры словно бы играли весь день напролет. Они наблюдали строевые марши на губернаторском плац-параде и мимические бои на Выгоне; в бинокли они разглядывали военный флот нации, покачивающийся на якорях в Спитхеде на среднем расстоянии от них. Они прошлись по эспланаде Кларенса, и Артур поочередно объяснил ей все трофеи и сувениры былых войн, выставленные там на всеобщее обозрение. Тут русская пушка, там японские гаубица и мортира, и повсюду таблички и обелиски в память матросов и пехотинцев, которые поумирали во всех уголках Империи и от всевозможных причин – желтая лихорадка, кораблекрушение, коварство индийских мятежников. Она подумала, нет ли в характере доктора тяги к морбидности, но предпочла пока прийти к выводу, что его любознательное любопытство соответствует его физической неутомимости. Он даже свозил ее на конке в продовольственный склад «Ройал Кларенс» понаблюдать процесс изготовления морских сухарей – из мешка муки в тесто, затем его претворение жаром в сувенир, который посетители зажимали в зубах, покидая склад.

Мисс Луиза Хокинс не представляла себе, что ухаживание – если это было ухаживанием – настолько выматывает или настолько напоминает туризм. Затем они обратили глаза в сторону юга – на остров Уайт. С эспланады Артур указал на, как он выразился, лазурные холмы острова Вектиан. Выражение, которое показалось ей изысканно поэтичным. Они сумели разглядеть Осборн-Хаус, и он объяснил, как увеличение числа судов в проливе подсказывает, что королева сейчас там. Затем они сели на прогулочный пароходик через Солвент и вокруг острова. И ей указывалось, куда смотреть, чтобы увидеть Иглы, бухту Олум, Карисбрукский замок, Оползень, Обрывы, – пока она не была вынуждена сесть в шезлонг и попросить плед.

Как-то вечером, когда они глядели на море с пирса Южный Парад, он описывал свои подвиги в Африке и в Арктике. Однако слезы, навернувшиеся ей на глаза, когда он упомянул, зачем они спускались на ледяные поля, заставили его воздержаться и не хвастать своими охотничьими достижениями. Она, очевидно, обладала врожденной кротостью, которую он счел характерной для всех женщин, стоит узнать их поближе. Она всегда была готова улыбнуться, но не выносила острот, граничащих с жестокостью или подразумевающих превосходство остряка. У нее была открытая щедрая натура, очаровательные кудри и небольшой личный доход.

В своих прошлых отношениях с женщинами Артур разыгрывал благородный флирт. Теперь, пока они гуляли по этому концентрическому курорту, пока она привыкала опираться на его руку, пока ее имя изменялось на его языке из Луизы в Туи, пока он исподтишка смотрел на ее бедра, чуть она отворачивалась, он все яснее понимал, что хочет большего, чем флирт. И он также думал, что она сделает его лучше как мужчину, а в конце-то концов, в этом же и заключается один из принципов брака.

В первую очередь, однако, эта юная кандидатка должна была получить одобрение Мам, и Мам приехала в Гемпшир для смотрин. Она сочла Луизу робкой, покладистой и приличного, если не знатного, происхождения. Как будто ни вульгарности, ни явных нравственных слабостей, какие могут поставить ее дорогого мальчика в неловкое положение. И как будто никакого потаенного тщеславия, которое может где-то в будущем подвергнуть сомнению первенство Артура. Мать, миссис Хокинс, казалась и приятной, и почтительной. Давая одобрение, Мам даже позволила себе предположить, что в Луизе, пожалуй, что-то – да-да, когда она вот так повернута к свету, – что-то напоминает ее собственное юное «Я». А чего еще может пожелать мать?

Джордж

Когда Джордж начал заниматься в Мейсон-колледже, у него появилась привычка вечером после возвращения из Бирмингема прогуливаться по проселкам. Не ради физической разминки – ее у него после Раджли хватало на всю жизнь, но чтобы проветрить голову перед тем, как снова сесть за книги. Очень часто это не срабатывает, и он, еще на ходу, вновь мысленно разбирается в тонкостях договорного права. В этот холодный январский вечер с полумесяцем в небе и обочинами, еще поблескивающими инеем вчерашней ночи, Джордж проборматывает аргументы для завтрашнего учебного судебного процесса (дело о зараженной муке на складе), когда на него из-за дерева выпрыгивает какая-то фигура.

– Направляешься в Уолсолл, э?

Это сержант Аптон, краснолицый и пыхтящий.

– Прошу прощения?

– Ты слышал, что я сказал! – Аптон стоит почти вплотную к нему и смотрит так, что Джорджа охватывает тревога. А что, если сержант не вполне в своем уме? В таком случае лучше всего ему подыгрывать.

– Вы спросили, направляюсь ли я в Уолсолл.

– А, так, значит, у тебя все-таки есть пара чертовых ушей. – Он пыхтит, как… как лошадь, или свинья, или кто-то еще.

– Я просто удивился, потому что это не дорога в Уолсолл. Как мы оба знаем.

– Как мы оба знаем. Как мы оба знаем. – Аптон делает шаг вперед и ухватывает Джорджа за плечо. – Что мы оба знаем, что мы оба знаем, так это что ты знаешь дорогу в Уолсолл, и я знаю дорогу в Уолсолл, и ты устраивал свои штучки в Уолсолле, верно?

Сержант явно не в своем уме, к тому же причиняет ему боль. Есть ли смысл упомянуть, что он не бывал в Уолсолле с того дня, когда покупал там подарки Орасу и Мод на Рождество?

– Ты был в Уолсолле, ты забрал ключ от школы, ты принес его домой, и ты положил его на собственное крыльцо, верно?

– Вы делаете мне больно.

– Ну нет. Я тебе больно не делаю. Это не называется делать тебе больно. Если ты хочешь, чтобы сержант Аптон сделал тебе больно, попроси и получишь.

Джордж теперь чувствует себя совсем как тогда, когда он смотрел на далекую классную доску и не понимал, какой ответ правильный. Он чувствует себя будто перед тем, как запачкаться. Сам не зная почему, он говорит:

– Я буду солиситором.

Сержант разжимает пальцы, отступает и хохочет в лицо Джорджу. Потом плюет под башмаки Джорджа.

– Вот, значит, чего ты думаешь? Со-ли-си-тором? Такое большое слово для такого замухрышки-полукровки. Думаешь, ты станешь со-ли-си-тором, если сержант Аптон скажет «нет»?

Джордж удерживается и не говорит, что быть ему солиситором или нет – зависит от Мейсон-колледжа, и экзаменаторов, и Юридического общества. Он думает, что ему следует как можно быстрее вернуться домой и рассказать отцу.

– Дай-ка я задам тебе вопрос. – Тон Аптона вроде бы стал мягче, и Джордж решает еще немного ему подыграть. – Что это за штуки у тебя на руках?

Джордж приподнимает руки, машинально растопыривая пальцы в перчатках.

– Эти? – спрашивает он. Нет, этот человек просто слабоумный.

– Да.

– Перчатки.

– Ну, тогда, раз ты умный обезьяненыш и собираешься стать со-ли-си-тором, ты должен знать, что пара перчаток означает «идти на дело», так?

Тут он снова плюет и уходит по проселку. Топоча. Джордж плачет.

К тому времени, когда он добирается домой, он себя стыдится. Ему шестнадцать, ему не дозволено плакать. Орас с восьми лет не плачет. Мод много плачет, но она не просто девочка, а еще и больная.

Отец Джорджа выслушивает его и объявляет, что напишет главному констеблю Стаффордшира. Нестерпимо, что простой полицейский хватает его сына на публичной дороге и обвиняет его в воровстве. Полицейского следует уволить со службы.

– Я думаю, он свихнутый, отец. Он два раза плюнул в меня.

– Он в тебя плевал?

Джордж снова задумывается. Он все еще испуган, но знает, что это не причина замалчивать правду.

– Я не могу говорить с уверенностью, отец. Он был примерно в ярде от меня, и он два раза сплюнул совсем рядом с моей ногой. Возможно, он просто сплевывал, как все невоспитанные люди. Но когда он это делал, казалось, был на меня зол.

– По-твоему, это достаточное доказательство намерения?

Джорджу это нравится. Вопрос к будущему солиситору.

– Возможно, что нет, отец.

– Я согласен с тобой. Отлично. Про плевки я упоминать не буду.

Три дня спустя преподобный Сапурджи Идалджи получает ответ от капитана, высокородного Джорджа О. Энсона, главного констебля Стаффордшира. Оно датировано 23 января 1893 года и не содержит ожидаемого извинения и обещания принять меры. Вместо этого Энсон пишет:

Будьте так любезны спросить вашего сына Джорджа, у кого был взят ключ, который был положен на вашем пороге 12 дек.? Ключ был украден, но, если можно доказать, что причиной была глупая выдумка или шалость, я не буду склонен допустить в отношении ее каких-либо полицейских мер. Если, однако, лицо, замешанное в исчезновении ключа, откажется дать какие-либо объяснения касательно произошедшего, мне по необходимости придется отнестись к случившемуся со всей серьезностью как к воровству. Могу сразу же предупредить, что не поверю никаким заявлениям вашего сына, будто он ничего не знает про этот ключ. Мои сведения о произошедшем получены не от полиции.

Священник знает, что его сын порядочный и честный мальчик. Ему следует научиться смирять свои нервы, которые он, видимо, унаследовал от своей матери, однако тут уже заметны многообещающие успехи. Настало время обращаться с ним как со взрослым. Он показывает письмо Джорджу.

Джордж читает письмо дважды и медлит, собираясь с мыслями.

– На дороге, – начинает он после паузы, – сержант Аптон обвинил меня в том, что я заходил в уолсоллскую школу и украл ключ. Главный же констебль, с другой стороны, обвиняет меня в сговоре с кем-то другим или другими. Один из них взял ключ, затем я принял от него украденный предмет и положил его на ступеньку. Может быть, они убедились, что я не бывал в Уолсолле два года, и переделали свою историю.

– Да. Отлично. Я согласен. И что еще ты думаешь?

– Я думаю, что они оба свихнутые.

– Джордж, это детское слово. И в любом случае наш христианский долг – жалеть и поддерживать слабых умом.

– Извините, отец. Ну, тогда я могу думать только, что они… что они подозревают меня по какой-то причине, но я не понимаю какой.

– А что он подразумевает, по-твоему, когда пишет «Мои сведения о произошедшем получены не от полиции»?

– Наверное, это означает, что кто-то прислал ему письмо, обвиняющее меня. Разве что… разве что он пишет неправду. Он ведь может делать вид, будто знает что-то, чего на самом деле не знает. Возможно, это просто обман.

Сапурджи улыбается сыну.

– Джордж, с твоим зрением ты никогда не смог бы стать сыщиком. Но с твоим умом ты будешь прекрасным юристом.

Артур

Артур и Луиза не поженились в Саутси. Не поженились они и в Минстеруорте в Глостершире – родном приходе невесты. Не поженились они и в городе, где Артур родился.

Когда Артур покинул Эдинбург, став дипломированным врачом, он оставил там Мам, своего брата Иннеса и трех младших сестер – Конни, Иду и малютку Джулию. Оставил он там и еще одного обитателя их квартиры – доктора Брайана Уоллера. Как ни был Артур благодарен за репетиторскую помощь Уоллера, что-то продолжало его тревожить. Он так и не избавился от подозрения, что помощь не была бескорыстной, хотя в чем могла заключаться корысть, Артур выяснить не сумел.

Уезжая, Артур полагал, что Уоллер вскоре заведет в Эдинбурге собственную практику, обзаведется женой и солидной местной репутацией, а затем отойдет в изредка возникающее воспоминание. Ожидания эти не осуществились. Артур отправился в широкий мир добывать средства ради своей незащищенной семьи, а затем обнаружилось, что защиту ее взял на себя Уоллер, которого, черт побери, это вовсе не касалось. Он стал, по выражению, которого Артур сознательно не употреблял в письмах к Мам, кукушонком в гнезде. Всякий раз, когда Артур приезжал домой, он доверчиво воображал, что семейная повесть застывала на месте до его очередного визита и продолжится с того мгновения, на котором остановилась. Но всякий раз ему приходилось убеждаться, что история – его любимая история – продолжалась без него. Он то и дело натыкался на слова, на непонятные взгляды и намеки, на воспоминания о чем-то, в чем он больше не фигурировал. Здесь без него текла и текла какая-то жизнь, и эту жизнь, казалось, одушевлял жилец.

Брайан Уоллер не обзавелся врачебной практикой, и пописывание стихов не стало профессиональной рутиной. Он унаследовал имение в Инглтоне в Уэст-Райдинге в Йоркшире и повел праздную жизнь английского помещика. Кукушонок теперь владел двадцатью четырьмя акрами собственного леса, окружавшего серое каменное гнездо, именовавшееся Мейсонгилл-Хаус. Ну что же, тем лучше. Но только не успел Артур толком переварить эту прекрасную новость, как прибыло письмо от Мам, оповещавшее его, что она, Ида и Додо также покидают Эдинбург ради Мейсонгилла, где для них приготовляют коттедж, расположенный на земле поместья. Мам никак не оправдывала свое решение, не сослалась, скажем, на здоровый воздух и нездоровую дочку, а просто сообщила, что это произойдет. Вернее, произошло. О да, имелось и объяснение – арендная плата была очень низкой.

Артур воспринял это как похищение и одновременно предательство. Ему абсолютно не удалось убедить себя, что со стороны Уоллера это был рыцарственный поступок. Истинно куртуазный рыцарь устроил бы так, чтобы Мам и ее дочерям досталось некое таинственное наследство, а сам отправился бы в далекие края на долгие и предпочтительно гибельные поиски чего-нибудь. Истинно куртуазный рыцарь, кроме того, не нарушил бы обещания Лотти или Конни, не важно, которой из них. У Артура не имелось никаких доказательств, и, возможно, это был просто легкий флирт, пробудивший ложные надежды, но что-то ведь происходило, если некоторые намеки и женское молчание означали то, что он предполагал.

Подозрения Артура, увы, этим не исчерпались. Он был молодым человеком, которому нравилось, чтобы все было ясным и определенным, и тем не менее оказался в ситуации, в которой мало что было ясным, а некоторые определенности были неприемлемыми. То, что Уоллер был не просто жильцом, выходило ясным, как дважды два – четыре. Его часто называли другом семьи или даже ее членом. Конечно, не Артур – он не желал никакого внезапно навязанного ему старшего брата, не говоря уж о таком, которому Мам улыбалась по-особому. Уоллер был на шесть лет старше Артура и на пятнадцать лет моложе Мам. Артур сунул бы руку в огонь, защищая честь своей матери, как требовали его принципы и его чувство семьи и долг по отношению к семье – все то, что он получил от Мам. И тем не менее он иногда прикидывал, как все это выглядело бы в полицейском суде? Какие улики могли бы быть представлены и к какому выводу пришли бы присяжные? Взвесьте, например, такой момент: его отец был слабосильным алкоголиком, время от времени помещавшимся в инвалидный дом, его мать зачала своего последнего ребенка в то время, когда Брайан Уоллер уже жил в доме как свой, и она дала дочери четыре имени. Последние три – Мэри, Джулия и Джозефина; прозвище девочки было Додо. Но самое первое было… Брайан. Помимо всего прочего Артур не считал, что Брайан – женское имя.

Пока Артур ухаживал за Луизой, его отец умудрился раздобыть в инвалидном доме алкоголь, разбить окно в попытке сбежать и был переведен в Монтроз, королевский приют для умалишенных. А 6 августа 1885 года Артур и Туи сочетались браком в церкви Святого Освальда, Торнтон-ин-Лонсдейл в графстве Йоркшир. Жениху было двадцать шесть лет, невесте – двадцать восемь. Шафером Артура не был сочлен по саутсийскому боулинг-клубу, Портсмутскому литературно-научному обществу или ложе Феникс № 257. Все устроила Мам, и шафером Артура был Брайан Уоллер, который как будто взял на себя обязанности будущего подателя бархатных платьев, золотых очков и удобных кресел у камина.

Джордж

Когда Джордж отдергивает занавески, посреди лужайки торчит маслобойка. Он показывает на нее своему отцу. У маслобойки нет крышки, и, когда Джордж заглядывает в нее, он видит на дне мертвого дрозда. Они без шума закапывают птицу позади кучки компоста. Джордж согласен, что маме можно сказать про маслобойку – они оставили ее стоять у дороги, – но не про то, что лежало в ней.

На следующий день Джордж получает открытку, изображающую надгробие в Бревудской церкви с мужчиной и его двумя женами на нем. Приписка гласит: «Почему бы не взяться за старую игру и не начать снова писать на стенах?»

Его отец получает письмо, написанное тем же корявым почерком: «Каждый день, каждый час растет моя ненависть к Джорджу Идалджи. И к твоей проклятой жене. И к твоей мерзкой девчонке. Ты думаешь, ты фарисей, что Бог отпустит тебе твои черные грехи, потому что ты поп?» Это письмо он Джорджу не показывает.

Отец и сын получают общее послание:

Священник и его жена тут же решают впредь вскрывать всю почту, доставляемую в дом. Любой ценой надо оберечь Джорджа, чтобы ничто не мешало его занятиям. А потому он не видит письма, которое начинается: «Клянусь Богом, я нанесу вред некоему человеку, единственное, что мне нужно в этом мире, – только месть, месть, сладкая месть, по которой я томлюсь, а тогда я буду счастлив в аду». Не видит он и того, в котором говорится: «Году не пройти, как твой сынок будет либо на кладбище, либо опозорен на всю жизнь». Однако ему показывают то, которое начинается: «Ты фарисей и лжепророк, ты обвинил Элизабет Фостер и выгнал ее, ты и твоя проклятая жена».

Письма приходят все чаще. Написаны они на дешевой линованной бумаге, вырванной из тетрадки, и отправлены из Кэннока, Уолсолла, Раджли, Уолверхемптона и даже из самого Грейт-Уайрли. Священник не знает, как с ними поступить. Обращаться в полицию, памятуя, как повели себя сначала Аптон, а затем главный констебль, не имеет смысла. По мере того как письма накапливаются, он пытается определить их главные характерные черты. А именно: защита Элизабет Фостер, исступленные восхваления сержанта Аптона и полиции вообще, сумасшедшая ненависть к семье Идалджи и религиозная мания, возможно, притворная, но, возможно, и нет. Почерки разнятся так, кажется ему, как если бы их старательно изменяли.

Сапурджи молится о руководстве. И еще он молится о терпении, о своей семье и – из слегка неприятного чувства долга – об авторе писем.

Джордж отправляется в Мейсон-колледж до прибытия новой почты, однако, вернувшись, обычно понимает, что в этот день пришло анонимное письмо. Его мать с натужной веселостью переходит с одной темы на другую, будто молчание может, подобно притяжению, стащить их всех вниз, на землю, в грязь и смрадное болото, подстерегающее там. Его отец, менее приспособленный к светскому притворству, замыкается и сидит во главе стола точно гранитное изваяние самого себя. Своим поведением родители действуют на нервы друг другу. Джордж пытается нащупать что-то среднее, разговаривая больше, чем отец, но меньше, чем мать. А Орас и Мод болтают без удержу, единственные, кому атакующие письма временно идут на пользу.

Следом за ключом и маслобойкой в доме священника появляются и другие предметы. Оловянный уполовник на подоконнике; садовые вилы, пригвоздившие к лужайке дохлого кролика; три разбитых яйца на крыльце. Каждое утро Джордж и его отец обыскивают все вокруг, прежде чем матери и младшим детям разрешается выйти из дома. Как-то раз они находят двадцать пенсов и полупенсов, разложенные поперек лужайки. Священник решает счесть их пожертвованием церкви. Кроме того, мертвые птицы в большинстве обычно задушенные, а однажды на самом видном месте был положен экскремент. Иногда в брезжанье рассвета Джордж ощущает что-то менее явное, чем чье-то присутствие, тайный наблюдатель, – нет, это более похоже на внезапное отсутствие, на ощущение, что кто-то ушел секунду назад. Но никого не удается поймать. Или хотя бы увидеть.

И теперь начинаются мистификации. Как-то в воскресенье после службы мистер Бекуорт с Хенговерской фермы пожимает руку священнику, затем подмигивает и шепчет:

– Как вижу, завели новое дельце?

Сапурджи смотрит на него с недоумением, и Бекуорт протягивает ему вырезку из «Кэннон чейз курьер». Объявление в зубчатой рамке:

Благородные молодые девицы,

благовоспитанные и с безупречными манерами,

готовы для брака с джентльменами

с приличным состоянием и репутацией.

Знакомство: обращаться к препод. С. Идалджи,

Грейт-Уайрли, дом священника.

Гонорар по договоренности.

Священник посещает газетные редакции и узнает, что заказаны еще три таких объявления. Но никто в глаза не видел заказчика: заказ был прислан в письме с приложением почтового перевода. Коммерческий директор исполнен сочувствия и, естественно, обещает остающиеся два не печатать. Если виновник попробует возражать или затребовать свои деньги обратно, разумеется, полиция будет извещена. Но нет, он не думает, что эта история подходит для редакционной статьи. Со всем уважением к сану, газета должна думать о своей репутации, а ставший достоянием гласности факт, что она стала жертвой мистификации, может бросить тень на достоверность других печатаемых материалов.

Когда Сапурджи возвращается домой, там его поджидает огненно-рыжий младший священник из Норфолка, с некоторым трудом сдерживая свой христианский темперамент. Ему не терпится узнать, с какой стати его собрат во Христе вызвал его в такую даль в Стаффордшир по делу духовной неотложности, быть может, требующему экзорцизма, о котором супруга его преподобия как будто ничего не знает. Вот ваше письмо, вот ваша подпись. Сапурджи объясняет и просит извинения. Младший священник просит возместить ему расходы.

Затем служанку вызывают в Уолверхемптон для осмотра трупа ее несуществующей сестры, который якобы лежит в пивной. Внушительное количество товаров – пятьдесят льняных салфеток, двенадцать грушевых саженцев, говяжий филей, шесть ящиков шампанского, пятнадцать галлонов черной краски – доставлены и должны быть возвращены. В газетах печатаются объявления, предлагающие сдачу дома священника в аренду по столь низкой цене, что от желающих отбою нет. Предлагаются стойла, а также лошадиный навоз. От имени священника посылаются письма частным сыщикам с просьбой об их услугах.

После нескольких месяцев таких преследований Сапурджи решает контратаковать. Он составляет собственное объявление с кратким сообщением о недавних событиях и описанием анонимных писем, их почерка, стиля и содержания; он указывает даты и места их отправки. Он просит газеты не принимать объявлений от его имени, читателей – сообщать о каких-либо подозрениях, у них возникших, а повинных во всем этом – обратиться к своей совести.

Два дня спустя под вечер на кухонном крыльце появляется треснутая супница с мертвым дроздом. На следующий день приходит судебный пристав наложить арест на имущество за воображаемый долг. А затем приезжает портной из Стаффорда снять мерку с Мод для ее свадебного платья. Когда Мод молча выводят к нему, он вежливо осведомляется, не готовят ли ее как невесту-девочку к какому-то индусскому обряду. В разгар этой сцены Джорджу доставляются пять клеенчатых курток.

А затем, неделю спустя, три газеты публикуют ответ на призыв священника. Он в черной рамке и озаглавлен «ИЗВИНЕНИЕ». Он гласит:

«Мы, нижеподписавшиеся, оба проживающие в приходе Грейт-Уайрли, объявляем, что мы единственные сочинители и писатели некоторых оскорбительных и анонимных писем, получавшихся различными лицами за последние двенадцать месяцев. Мы сожалеем об этих изъявлениях, а также изъявлениях насчет мистера Аптона, сержанта полиции в Кэнноке, и насчет Элизабет Фостер. Мы обратились к своей совести согласно просьбе и просим прощения у всех, кого это касается, а также и у властей, как духовных, так и криминальных.

Подписано: Д. Э. Т. Идалджи и Фредерик Брукс».

Артур

Артур верил в то, чтобы смотреть – на тусклый глаз умирающего кита, на содержимое зоба подстреленной птицы, на расслабление лица трупа, которому не довелось стать его шурином. Смотреть так требовалось без предвзятости. Практическая необходимость для врача и нравственный императив для человека.

Ему нравилось рассказывать, как важности смотреть внимательно он учился в эдинбургской больнице. Один хирург там, Джозеф Белл, заинтересовался крупным, кипящим энтузиазмом молодым человеком и взял Артура помощником по приему амбулаторных пациентов. Его обязанностью было усаживать пациентов в очередь, записывать предварительные сведения, а затем провожать в кабинет доктора Белла, где хирург сидел среди своих ассистентов. Белл здоровался с каждым пациентом и, молча проницательно его изучая, старался узнать как можно больше о его жизни и склонностях. Он объявлял, что по профессии этот человек полотер, а тот – сапожник-левша, ввергая в изумление всех присутствующих и уж тем более самого пациента. Артуру запомнился следующий диалог:

«Ну-с, любезный, вы служили в армии».

«Так точно, сэр».

«И уволены недавно».

«Так точно, сэр».

«В шотландском полку».

«Так точно, сэр».

«И квартировали на Барбадосе».

«Так точно, сэр».

Это был фокус, но фокус без обмана. Сначала загадочный, но простой после объяснения.

«Видите ли, джентльмены, этот человек держался почтительно, но шапку не снял. В армии они головы не обнажают, но он успел бы привыкнуть к гражданским обычаям, если бы был уволен давно. И он, несомненно, шотландец. Ну а Барбадос – так у него элефантиаз, болезнь вест-индская, а не английская».

В течение этих лет Артур получал образование в школе медицинского материализма. Всякие остатки формальной религиозности были вырваны с корнем, но к метафизике он относился почтительно. Он признавал возможность центральной мыслящей причины, хотя и не был способен определить эту причину или понять, почему ее замыслы осуществляются такими окольными, а часто ужасными способами. Что до сознания и души, то Артур принимал научное объяснение той эпохи. Сознание – эманация мозга, как желчь – выделение печени, нечто чисто физическое по характеру; тогда как душа, в той мере, в какой можно допустить подобный термин, представляет собой общий результат всей наследственности и личностного функционирования сознания. Но кроме того, он признавал, что знания никогда не остаются статичными и то, что сегодня достоверно, может превратиться в завтрашние суеверия. Поэтому интеллектуальный долг вести поиски никогда не исчерпывается.

В Портсмутском литературном и научном обществе, заседавшем в каждый второй четверг, Артур соприкасался с самыми взыскующими умами города. Телепатия служила предметом многих обсуждений, и как-то днем Артур оказался в занавешенной, с вынесенными зеркалами комнате в компании Стэнли Болла, местного архитектора. Они сидели спиной друг к другу на расстоянии нескольких ярдов; Артур, с альбомом на колене, нарисовал фигуру и попытался сильнейшей концентрацией сознания передать этот образ Боллу. И архитектор нарисовал фигуру, которую словно бы подсказало его собственное сознание. Затем они изменили процедуру: архитектор взял роль посылателя фигуры, а доктор – получателя. Результаты, к их изумлению, показали совпадения выше статистически случайных. Они повторили этот эксперимент достаточное число раз, чтобы вывести научное заключение, а именно: при наличии естественной симпатии между посылающим и получающим передача мыслей на расстоянии действительно может иметь место.

Что это могло означать? Если мысль может передаваться на расстояние без видимых средств передачи, значит, чистый материализм наставников Артура по меньшей мере излишне ригористичен. Конгруэнтность нарисованных фигур, которой он достиг с Боллом, не допускала возвращения ангелов с огненными мечами. Но тем не менее она порождала вопрос, и при этом крайне упрямый. Многие другие одновременно таранили бронированные стены материалистической вселенной. Профессор-месмерист де Мейер, который славился – согласно портсмутским газетам – во всех пределах Европы, прибыл в Портсмут и принуждал разных здоровых молодых людей исполнять его приказания. Одни стояли разинув рты и не могли их закрыть, несмотря на хохот зрителей, другие падали на колени и не могли подняться без разрешения профессора. Артур встал в очередь к сцене, но приемы Мейера его не месмеризировали и не впечатлили. Все это больше смахивало на водевиль, чем на научную демонстрацию.

Они с Туи начали посещать сеансы. На них часто присутствовали Стэнли Болл и генерал Дрейсон, астроном из Саутси. Инструкции, как создать круг, они нашли в «Свете», еженедельном спиритуалистическом журнале. Процедура начиналась с чтения первой главы Иезекииля: «Куда дух хотел идти, туда шли и они; куда бы ни пошел дух…» Видение пророка – и бурный ветер, и великое облако, и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, и четыре херувима, каждый с четырьмя лицами, и у каждого четыре крыла, – подготовляло участников к восприятию. Затем мерцающие свечи, бархатная полумгла, сосредоточение сознания, опустошение своего «Я» и объединенное ожидание. Один раз дух, отозвавшийся на имя двоюродного деда Артура, появился позади него; в другой раз – чернокожий с копьем. Через несколько месяцев иногда огни духов становились видимы даже ему.

Артур не был уверен, насколько доказательными можно считать эти круги объединенного сотрудничества. Сильнее его убедил пожилой медиум, с которым он встретился у генерала Дрейсона. После разнообразных приготовлений (в основном актерской жестикуляции) старик впал в пыхтящий транс и начал одарять свою маленькую притихшую аудиторию то советами, то сообщениями духов. Артур пришел полностью вооруженный скепсисом – пока затуманенные глаза не обратились прямо на него и дальний дребезжащий голос не произнес слова:

– Не читай книгу Ли Ханта.

Это было более чем поразительно. Уже несколько дней Артур про себя прикидывал, читать или не читать «Комических драматургов Реставрации». Он не обсуждал этого ни с кем, и такой дилеммой вряд ли стоило затруднять Туи. И вот получить столь точный ответ на свой не произнесенный вслух вопрос… Это не мог быть трюк фокусника. Произойти такое могло только благодаря способности одного человека проникнуть пока еще не объясненным способом в сознание другого человека.

Артур был под таким впечатлением, что написал об этом случае в «Свет». Еще одно доказательство существования телепатии, но пока – ничего больше. Вот то, что до этих пор он видел сам. Какой минимум, не максимум, можно из этого вывести дедуктивно? Хотя, если надежные данные будут накапливаться, тогда можно будет взвесить более чем минимум. Что, если все его прошлые определенности станут менее определенными? И чем, если уж на то пошло, может обернуться максимум?

Туи относилась к увлечению своего мужа телепатией и миром духов с тем же сочувственным и настороженным интересом, как и к его спортивному энтузиазму. Законы парапсихических феноменов представлялись ей такой же магией, как законы крикета, но она ощущала, что и там, и там желательны определенные результаты, и благодушно предполагала, что Артур сообщит ей, когда такой результат будет достигнут. Кроме того, теперь она была поглощена их дочерью, Мэри Луизой, чье существование стало явью благодаря магическому и наименее телепатическому закону из всех известных человечеству.

Джордж

«Извинение» Джорджа в газете открывает перед священником новый путь расследования. Он навещает Уильяма Брукса, местного торговца скобяными товарами, отца Фредерика Брукса, якобы соподписанца Джорджа. Торговец, низенький толстячок в зеленом фартуке, уводит Сапурджи в кладовую, увешанную швабрами, ведрами и оцинкованными лоханями. Он снимает фартук, выдвигает ящик и протягивает полдесятка обличительных писем, полученных его семьей. Написаны они на знакомых линованных листках, вырванных из тетради, но вот почерк варьируется больше.

Верхнее письмо угрожает детскими неуверенными каракулями: «Если не убежишь от черномазого я убью тебя и миссис брукс я знаю ваши имена и скажу что писал ты». Остальные написаны почерком, который, пусть измененный, выглядит более агрессивным. «Твой щенок и щенок Уинна плевали в лицо старухе на станции в Уолсолле». Пишущий требует, чтобы в компенсацию были посланы деньги в Уолсолл на почту. Следующее пришпиленное к этому письмо угрожает судебным иском, если требования не будут исполнены.

– Я полагаю, денег вы не послали.

– Само собой.

– Но полиции вы письмо показали?

– Полиции? Чего зря тратить время их и мое. Молодые ребята забавляются, верно? А как говорится в Библии: камни и дубины нам ломают спины, а от слова вреда нет никакого.

Священник не поправляет мистера Брукса касательно источника его ссылки. Кроме того, он ощущает у него полное отсутствие интереса к их разговору.

– Но вы же не просто убрали письма в ящик?

– Ну, я поспрашивал кое-где. И спросил Фреда, не знает ли он чего.

– А кто такой этот мистер Уинн?

Уинн оказывается суконщиком, который живет дальше по железной дороге в Блоксуиче. У него есть сын, который учится в уолсоллской школе вместе с сыном Брукса. Каждое утро они встречаются в поезде и обычно возвращаются вместе. Некоторое время назад – Брукс не уточняет, когда именно, – сын Уинна и Фред разбили окно в вагоне. Оба поклялись, что разбил его мальчик по фамилии Спек, а потом железнодорожное начальство решило не подавать в суд. Случилось это за несколько недель до того, как пришло первое письмо. Быть может, тут была какая-то связь. Быть может, нет.

Теперь священник понимает отсутствие у Брукса всякого интереса к делу. Нет, торговец скобяным товаром не знает, кто такой Спек. Нет, мистер Уинн никаких писем не получал. Нет, сын Уинна и сын Брукса с Джорджем не дружат. В последнем вряд ли есть что-то неожиданное.

Сапурджи перед ужином рассказывает Джорджу про этот разговор и добавляет, что это его подбодрило.

– Почему это вас подбодрило, отец?

– Чем больше людей оказывается замешано, тем вероятнее, что негодяй будет обличен. Чем больше людей он преследует, тем вероятнее, что он допустит ошибку. Ты что-нибудь знаешь про этого мальчика? Про Спека?

– Спек? Нет, я его не знаю. – Джордж качает головой.

– И преследование Бруксов подбодрило меня еще в одном отношении. Оно доказывает, что тут не просто расовое предубеждение.

– Разве это хорошо, отец? Если вас ненавидят не по единственной причине?

Сапурджи улыбается про себя. Эти вспышки интеллекта у кроткого мальчика, который так часто замыкается в себе, всегда его радуют.

– Я повторю еще раз, из тебя выйдет прекрасный юрист, Джордж! – Но еще произнося эти слова, он вспоминает строчку из письма, которое не показывал сыну: «Году не пройдет, как твой сынок будет либо на кладбище, либо опозорен на всю жизнь».

– Джордж, – говорит он, – есть дата, которую я хотел бы, чтобы ты запомнил. Шестое июля тысяча восемьсот девяносто второго года. Всего два года назад. В этот день мистер Дадабхой Наороджи был избран в парламент от лондонского округа Финсбери-Центральный.

– Да, отец.

– Мистер Наороджи много лет был профессором гуджаратского языка в Лондонском университете. Я недолго с ним переписывался и с гордостью скажу, что он с похвалой отозвался о моей «Грамматике гуджаратского языка».

– Да, отец. – Джордж не раз видел, как письмо профессора извлекалось на свет.

– Его избрание было достойнейшим завершением недостойнейшего инцидента. Премьер-министр лорд Солсбери сказал, что чернокожие не должны и не будут избираться в парламент. За это ему сделала выговор сама королева. И тогда избиратели Финсбери всего два года назад решили, что согласны с королевой Викторией, а не с лордом Солсбери.

– Но я не парс, отец. – В голове Джорджа вновь возникают слова: центр Англии, бьющееся сердце Империи, струящаяся кровь – англиканская церковь. Он англичанин, он изучает в колледже законы Англии, и в один прекрасный день, даст Бог, он вступит в брак согласно ритуалам и обрядам англиканской церкви. Вот чему родители учили его с самого начала.

– Джордж, это правда. Ты англичанин. Но другие могут не всегда полностью с этим соглашаться. Тут, где мы живем…

– В центре Англии, – отзывается Джордж, совсем как тогда в спальне.

– В центре Англии, да, где мы находимся и где я священствую почти двадцать лет, но этот центр Англии – несмотря на то, что все Божьи творения равно благословенны, – все еще несколько отсталый, Джордж. И более того, Джордж, тебе выпадет встречать отсталых людей там, где ты меньше всего будешь ожидать встречи с ними. Они существуют и в слоях общества, от которых можно было бы ожидать лучшего. Но если мистер Наороджи смог стать университетским профессором и членом парламента, значит, Джордж, ты можешь стать и станешь юристом и уважаемым членом общества. А если случатся несправедливости, если случится что-то дурное, тогда тебе следует вспомнить дату – шестое июля тысяча восемьсот девяносто второго года.

Джордж некоторое время обдумывает это, а затем повторяет негромко, но твердо:

– Но я не парс, отец. Это то, чему вы и мама научили меня.

– Помни дату, Джордж, помни дату.

Артур

Артур начал писать более профессионально. По мере того как он наращивал литературную мускулатуру, его рассказы вырастали в романы, и действие лучших из них, естественно, помещалось в героическом четырнадцатом веке. Каждая страница очередного опуса, разумеется, прочитывалась Туи вслух после ужина, а завершенный текст отсылался Мам для редакторских замечаний. Артур, кроме того, обзавелся секретарем и чтецом: Альфред Вуд, учитель портсмутской школы, компетентный, тактично сдержанный человек с честным лицом фармацевта, а к тому же спортсмен в чем угодно и с весьма недурным ударом в крикете.

Однако средства к жизни Артуру все еще пока давала медицина. А если он хотел преуспеть в своей профессии, настало время для специализации. Он во всех аспектах своей жизни всегда гордился тщательным анализом вариантов, а потому не потребовалось голоса духа или подпрыгнувшего в воздух столика, чтобы указать его будущую специальность – офтальмолог. Не в его натуре было ходить вокруг да около или отступать, и он сразу определил, где лучше всего стажироваться.

– Вена? – повторила Туи с недоумением, потому что она никогда еще не покидала Англии. Был ноябрь, приближалась зима; малютка Мэри начинала ходить, если ее держали за пояс. – Когда мы уедем?

– Немедленно, – ответил Артур.

И Туи – умница! – просто отложила рукоделие.

– Значит, мне надо поторопиться.

Они продали практику, оставили Мэри с миссис Хокинс и отбыли в Вену на шесть месяцев. Артур записался на курс глазных лекций в Кракенхаузе, но быстро обнаружил, что немецкий, выученный во время прогулок между двумя австрийскими школьниками, чья фразеология чаще была плебейской, не слишком годится для стремительных наставлений, уснащенных специальной терминологией. Впрочем, австрийская зима обеспечивала прекрасное катание на коньках, а Вена – превосходные пирожные; Артур даже состряпал короткий роман «Проделки Раффлса Хоу», который оплатил их венские расходы. Однако два месяца спустя он высказал мнение, что специализироваться ему, по жалуй, лучше в Лондоне. Туи откликнулась на это изменение в планах с обычной своей покладистостью и энергией. Они вернулись через Париж, где Артур умудрился несколько дней постажироваться у Лендолта.

Таким образом, получив возможность указывать, что он прошел стажировку в двух странах, Артур открыл приемную на Девоншир-плейс, был принят в члены Офтальмологического общества и начал ждать пациентов. Он также надеялся получать работу от светил профессии, которые часто были слишком заняты, чтобы самим заниматься определением рефракций. Некоторые считали это неблагодарной тратой времени, однако Артур полагал себя компетентным в этой области и твердо рассчитывал на наплыв работы в самом ближайшем будущем.

Приемная на Девоншир-плейс состояла из комнаты для ожидания и консультационного кабинета. Однако несколько недель спустя он уже начал пошучивать, что это просто две комнаты для ожидания и что ожиданием занимается он, Артур. Не терпя безделия, он садился за стол и писал. Теперь он поднаторел в литературной игре и обратился к одному из нынешних ее прельщений – журнальной беллетристике. Артур любил решать задачи, а задача была следующей: журналы печатали два рода прозы: либо произведения с продолжениями, которые приковывали интерес читателей из недели в неделю, из месяца в месяц, либо самостоятельные однономерные рассказы. Беда рассказов заключалась в том, что чаще они не предлагали вам материала, чтобы хорошенько вгрызться. Беда продолжений заключалась в том, что стоило пропустить номер, и вы теряли нить интриги. Приложив свой практичный ум к решению этой задачи, Артур представил себе объединение достоинств этих двух жанров: серию рассказов, каждый законченный, однако со сквозными персонажами, уже завоевавшими читательские симпатии или неодобрение.

Следовательно, ему необходим центральный персонаж, которому постоянно выпадают разнообразные приключения. Совершенно очевидно, тут подходят мало какие профессии. Размышляя над этой задачей на Девоншир-плейс, он начал прикидывать, а не сочинил ли он уже подходящего кандидата. Пара его не имевших успеха романов включала сыщика-консультанта, протагонистом которому послужил Джозеф Белл, хирург эдинбургской больницы: проницательнейшая наблюдательность, за которой следуют острейшие дедуктивные выводы, – вот ключ не только к медицинским диагнозам, но и криминалистическим. Своему сыщику Артур первоначально дал имя Шеридан Хоуп. Но имя это казалось не слишком подходящим, и в процессе сочинения рассказов Шеридан Хоуп изменился сначала в Шеррингфорда Холмса, а затем – неизбежно, как это представлялось впоследствии, – в Шерлока Холмса.

Джордж

Письма и мистификации продолжались: воззвание Сапурджи к совести преступников, казалось, только подстрекнуло их. Газеты теперь извещали, что дом священника – меблированные комнаты, предлагающие самые низкие цены; что это скотобойня; что оттуда по заказу можно получить бесплатные образчики дамских корсетов. Джордж якобы заделался окулистом; он, кроме того, предлагает бесплатные юридические советы и имеет лицензию заказывать билеты и гостиницы для путешественников по Индии и Дальнему Востоку. Доставляемого угля хватило бы и на броненосец; доставляются энциклопедии вместе с живыми гусями.

Невозможно вечно оставаться в подобном нервном напряжении, и мало-помалу обитатели дома начинают ощущать преследования как привычную рутину. С рассветом участок осматривается, доставки отсылаются обратно, разочарованным искателям мифических услуг даются объяснения, а Шарлотта даже достигла совершенства в умиротворении священников, вызванных из дальних графств отчаянными просьбами о незамедлительной помощи.

Джордж окончил Мейсон-колледж и теперь принят стажером в бирмингемскую юридическую фирму. Каждое утро, садясь в поезд, он чувствует себя виноватым, оставляя своих близких на произвол судьбы, однако вечер не приносит облегчения, а всего лишь другую тревогу. К тому же, с точки зрения Джорджа, его отец реагирует на кризис очень странно – читает ему короткие лекции о том, что парсы всегда выделялись британцами. В результате Джордж узнает, что самым первым индийским путешественником в Англии был парс; что первым индийцем, изучавшим христианское богословие в британском университете, был парс, как и первый индийский студент в Оксфорде, а позднее и первая студентка. Как и первый индиец, представленный ко двору, а позднее и первая индийская женщина. Первый индиец, принятый на индийскую государственную службу, был парс. Сапурджи рассказывает Джорджу о врачах и адвокатах, получавших образование в Британии; о парсийской благотворительности во время ирландского голода, а позже – помощи страдающим фабричным рабочим Ланкашира. Он даже рассказывает Джорджу про первую индийскую крикетную команду, игравшую в городах Англии, – все до единого ее члены были парсами. Но крикет ни в малейшей степени не интересует Джорджа, и стратегия отца не столько поддерживает его, сколько приводит в отчаяние. Когда семье предлагается выпить тост за второго парсийского члена парламента, Мунчерджи Бхоунаги, от избирательного округа Норт-Ист Бентнал-Грин, Джордж ловит себя на чуть не произнесенном вслух постыдном сарказме: почему бы не написать новоизбранному члену парламента и не попросить, чтобы он помог воспрепятствовать доставкам угля, энциклопедий и живых гусей?

Сапурджи больше заботят письма, чем доставки. Все больше они выглядят излияниями религиозного маньяка. Подписаны они Богом, Вельзевулом, Дьяволом; пишущий утверждает, что он навеки погибает в Аду или же истово желает оказаться там. Когда мания начинает обретать агрессивный характер, священника охватывает страх за свою семью. «Клянусь Богом, что скоро я убью Джорджа Идалджи». «Да поразит меня Господь смертью, если резня и кровопролитие замедлятся». «Я сойду в Ад, осыпая проклятиями вас всех, и встречу вас там в Божий срок». «Близится конец вашего времени на этой Земле, и я – избранное Богом таковое орудие».

После двух с лишним лет этого преследования Сапурджи решает вновь обратиться к главному констеблю. Он излагает в письме все происходящее, прилагает образчики писем, почтительно указывает на то, что теперь прямо выражается намерение убивать, и просит полицию защитить невинную семью от этих угроз. В ответе капитана Энсона просьба игнорируется. Вместо того он пишет:

Я не говорю, что мне известно имя нарушителя, хотя у меня есть особые подозрения. Я предпочту держать эти подозрения при себе, пока не получу возможности доказать их, и надеюсь обеспечить нарушителю дозу тюремного заключения; хотя, видимо, прилагалось большое старание по возможности избегать всего, что могло бы составить серьезное нарушение закона, пишущий письма раза три все-таки зашел слишком далеко и сделал себя повинным для более серьезной кары. Я не сомневаюсь, что нарушитель будет опознан.

Сапурджи дает сыну прочесть это письмо и спрашивает его мнение.

– С одной стороны, – говорит Джордж, – главный констебль утверждает, что автор писем и мистификаций ловко использует свои знания законов, чтобы избегать реального их нарушения. С другой стороны, он как будто считает, что явные проступки, караемые тюремным заключением, уже совершены. И значит, нарушитель вовсе не так ловок и умен. – Он умолкает и смотрит на отца. – Разумеется, он подразумевает меня. Он верил, что я взял ключ, а теперь он верит, что эти письма пишу я. Он знает, что я изучаю законы, намек совершенно ясен. Я думаю, если сказать честно, отец, главный констебль может быть куда опаснее для меня, чем автор писем.

Сапурджи не так уверен. Один угрожает тюремным заключением, другой – смертью. Он обнаруживает, что ему трудно не допустить в свои мысли горечи против главного констебля. Он все еще не показал Джорджу худшие из писем. Неужто Энсон вправду верит, будто их написал Джордж? Если так, хотел бы он знать, где тут преступление – написать самому себе анонимное письмо с угрозой убить себя. Днем и ночью он тревожится за своего первенца. Он плохо спит и часто вскакивает с постели, судорожно и совершенно излишне проверяя, заперта ли входная дверь.

В декабре 1895 года в блэкпулской газете появляется объявление о распродаже всей обстановки их дома с публичного аукциона. Низшие цены ни на один лот заявлены не будут, так как священник и его супруга торопятся распродать свое имущество до своего неотложного отъезда в Бомбей.

Блэкпул находится минимум в ста милях по прямой. Сапурджи чудится, как эти преследования охватывают всю страну. Блэкпул, возможно, только начало, а дальше последуют Эдинбург, Ньюкасл, Лондон. А далее – Париж, Москва, Тимбукту, почему бы и нет?

А затем, столь же внезапно, как и начались, преследования прекращаются. Ни писем, ни доставок ненужных товаров, ни фальшивых объявлений, ни рассерженных братьев во Христе у дверей. День, затем неделя, затем месяц, затем два месяца. Все прекращается. Все прекратилось.