Читать книгу Артур и Джордж - Джулиан Барнс - Страница 2

Джордж

Месяц, в котором преследования прекратились, отмечен двадцатой годовщиной назначения Сапурджи Идалджи священником прихода Грейт-Уайрли: далее следует двадцатое… нет, двадцать первое Рождество, празднуемое в доме священника. Мод получает вышитую книжную закладку, Орас – собственный экземпляр «Лекций о Послании святого Павла к галатам», изданных его отцом; Джордж – эстамп сепией «Светоч Мира» мистера Холмана Ханта с пожеланием повесить его на стене у себя в кабинете. Джордж благодарит родителей, но легко представляет себе, что подумают старшие партнеры: сотрудник с двумя годами стажа, которому практически доверяется лишь снимать четким почерком копии с документов, едва ли может брать на себя украшение конторы; ну а клиенты ищут руководства особого рода и, увидев предлагаемое мистером Хантом, могут счесть его малоуместным.

По мере того как минуют первые месяцы нового года, занавески каждое утро отдергиваются со все большей уверенностью, что на лужайке не появилось ничего, кроме сверкающей Божьей росы, а приход почтальона больше не вызывает тревоги. Священник все чаще повторяет, что они прошли испытание огнем и их вера в Господа помогла им выдержать эту проверку. Мод, хрупкая и благочестивая, держалась в неведении насколько возможно, Орас, теперь крепкий и прямолинейный шестнадцатилетний паренек, знает больше и в конфиденциальном разговоре с Джорджем признается, что, по его мнению, старый метод ока за око не имеет равных в правосудной справедливости, и если он застигнет тех, кто попробует бросать дохлых дроздов через их изгородь, он самолично свернет им шеи.

У Джорджа вопреки уверенности его родителей нет своего кабинета в конторе Сангстера, Викери и Спейта. У него есть табурет и высокая конторка в углу, куда ковер не дотягивается, а солнечные лучи достают только по милости высокого светового люка. У него еще нет часовой цепочки с брелоками, не говоря уж о собственном собрании законов. Зато у него есть чинный котелок, приобретенный за три шиллинга шесть пенсов у Фентона на Грейндж-стрит. И хотя его кровать по-прежнему остается всего в трех ярдах от отцовской, он ощущает в себе шевеление независимой жизни. Он даже свел знакомство с двумя младшими сотрудниками соседних контор. Гринуэй и Стентсон, чуть старше него, как-то в обеденный перерыв повели его в пивную, где он несколько минут притворялся, будто с наслаждением пьет отвратительное кислое пиво, за которое заплатил он.

На протяжении года в Мейсон-колледже Джордж почти не замечал великого города, в котором оказался. Он ощущал его только как барьер шума и толчеи, отделяющий вокзал от его книг; сказать правду, город его пугал. Но теперь он начал с ним осваиваться и испытывать к нему больше любопытства. Если мощь и энергия города его не сокрушили, то, быть может, в один прекрасный день он станет его частью.

Он начинает читать про этот город. Поначалу – скучная тяжеловесность: торговцы ножевыми изделиями, и кузнецы, и плавильщики металла; затем – Гражданская война и Чума, паровые машины и Лунное общество, чартистские беспорядки. Но вот каких-то десять с небольшим лет назад Бирмингем начинает развивать в себе современную городскую жизнь, и внезапно Джордж ощущает, что читает теперь о реальностях, о том, что имеет прямое отношение к нему. Он мучается от мысли, что мог бы присутствовать при одном из величайших моментов в существовании Бирмингема – в тот день 1887 года, когда ее величество заложила краеугольный камень судебного здания ее имени. И затем город впал в лихорадку строительства новых зданий и открытия новых учреждений: Центральная больница, Арбитражная палата, мясной рынок. В настоящий момент изыскиваются деньги для открытия университета, планируется постройка Зала трезвости и идут серьезные разговоры о том, что Бирмингем может стать центром самостоятельной епархии, а не подчиняться епископу Вустерскому.

В день приезда королевы Виктории приветствовать ее вышли 500 тысяч людей, и, как ни огромны были толпы, никаких беспорядков или несчастных случаев не произошло. Джорджа это впечатляет, но не удивляет. Считается, что большие города – это гнезда насилия, слишком перенаселенные, тогда как сельские местности отличает безмятежность и мирность. Его собственный опыт утверждает обратное: деревня беспокойна и первобытна, а вот в городе жизнь становится упорядоченной и современной. Разумеется, Бирмингем не свободен от преступлений, и порока, и неурядиц – иначе солиситор там ничего не зарабатывал бы, однако Джорджу кажется, что человеческое поведение здесь более рационально, более подчинено закону – более цивилизованно.

Из своих ежедневных поездок в город Джордж черпает и что-то серьезное, и что-то подкрепляющее. Есть путешествие, есть его цель: именно так его научили понимать жизнь. Дома цель – Царствие Небесное; в конторе цель – справедливость, то есть успешный результат для вашего клиента; но оба путешествия осложнены развилками пути и западнями, расставленными противником. Железная дорога указывает, как этому следует быть, как это могло бы быть, – спокойная поездка до конечной станции по двум строго параллельным рельсам, согласно точно согласованному расписанию, с пассажирами, размещенными по вагонам первого, второго и третьего классов.

Быть может, поэтому Джордж преисполняется тихой ярости, когда кто-то намеренно причиняет вред железной дороге. Есть молодые люди – возможно, и взрослые мужчины, – которые кромсают ножами и бритвами кожаные петли для опускания окон, которые бессмысленно набрасываются на рамы картин над сиденьями, которые околачиваются на пешеходных мостиках и пытаются сбрасывать кирпичи в паровозную трубу. Для Джорджа подобное непостижимо. Быть может, положить монетку на рельс, чтобы поглядеть, как ее расплющит, и выглядит безобидной проделкой, но Джордж считает ее скользким скатом, завершающимся крушением поезда.

Такие действия, естественно, предусмотрены уголовным правом. Джордж все чаще ловит себя на все большей поглощенности правовой связью между пассажирами и железнодорожной компанией. Пассажир покупает билет, и в эту секунду вручения и принятия оплаты возникает контракт. Но спросите у этого пассажира, какого рода контракт заключил он (или она), какие обязательства возлагаются на ту и другую стороны, какая компенсация может быть затребована от железнодорожной компании в случае опоздания, поломки или несчастного случая, и ответом будет «никакая». Возможно, вины пассажира тут нет: билет подразумевает контракт, но конкретные его условия доступны для обозрения лишь на некоторых вокзалах главной линии и в кабинетах правления железнодорожной компании – а у какого занятого человека найдется время задержаться и ознакомиться с ними? И все-таки Джордж не перестает удивляться тому, как британцы, давшие миру железные дороги, видят в них только удобный вид транспорта, а не сложное сплетение многочисленных прав и обязательств.

Он решает назначить Ораса и Мод Мужчиной и Женщиной в Клапамском Омнибусе – или, в данном случае, Мужчиной и Женщиной в Вагоне Поезда Уолсолл, Кэннок и Раджли. Ему разрешено пользоваться классной комнатой как залом суда. Он сажает брата и сестру за парты и излагает им дело, на которое недавно наткнулся в иностранных судебных отчетах.

– Жил да был, – начинает он, прохаживаясь взад-вперед, как того словно бы требует история, – очень толстый француз, фамилия которого была Пейэль, и весил он триста пятьдесят фунтов.

Орас принимается хихикать. Джордж сдвигает брови на брата и сжимает лацканы, как адвокат.

– Прекратить смех в зале, – требует он. И продолжает: – Мсье Пейэль купил билет третьего класса на французский поезд.

– А куда он ехал? – спрашивает Мод.

– Куда он ехал, никакого значения не имеет.

– Почему он такой толстый? – требует Орас. Эти ad hoc[6] присяжные, видимо, убеждены, что могут задавать вопросы когда им вздумается.

– Не знаю. Возможно, он был обжорой почище тебя. И действительно, он был таким обжорой, что, когда поезд подошел к перрону, он обнаружил, что не может пролезть в дверь вагона третьего класса. – (Орас снова хихикает.) – Тогда он попробовал войти в дверь вагона второго класса, но и в нее пролезть не смог. Тут он попробовал дверь вагона первого класса…

– Но был таким толстым, что не пролез и в нее! – вопит Орас, словно доканчивая анекдот.

– Нет, господа присяжные, он убедился, что эта дверь была достаточно широкой. Так что он занял сиденье, и поезд отправился в… туда, куда отправился. Некоторое время спустя входит контролер, берет его билет и требует уплатить разницу в цене билета первого и третьего класса. Мсье Пейэль отказался уплатить. Железнодорожная компания предъявила Пейэлю иск. Теперь вам понятно, в чем заключается проблема?

– Проблема в том, что он был таким толстым, – говорит Орас и снова хихикает.

– У него не было денег, чтобы заплатить, – говорит Мод. – Бедненький!

– Нет, проблема ни в том ни в другом. Денег, чтобы уплатить, у него было достаточно, но он отказался это сделать. Разрешите мне пояснить. Адвокат Пейэля аргументировал, что его клиент выполнил требования закона, купив билет, и вина компании в том, что двери всех вагонов, кроме вагонов первого класса, были настолько узки, что он не смог в них войти. Компания же утверждала, что, раз он был слишком толст, чтобы войти в вагон того или иного класса, ему следовало купить билет в вагон, в который он мог бы войти. А что думаете вы?

Орас категоричен.

– Раз он вошел в вагон первого класса, значит, он должен платить за первый класс. А как же иначе? Не надо ему было налегать на пироги. Не вина компании, если он так растолстел.

Мод склоняется на сторону слабого и решает, что толстый француз относится к следующей категории.

– Он не виноват, что стал таким толстым, – начинает она. – Может, это такая болезнь. Или, может, его мать умерла и он с горя ел слишком много. Или… ну, там, еще что-нибудь. Он ведь никого не заставил уступить ему место и пойти вместо него в третий класс.

– Суд не был поставлен в известность о причинах его толщины.

– Значит, закон – задница, – говорит Орас, недавно освоивший это словечко.

– А прежде он такое делал? – спрашивает Мод.

– Превосходный аргумент, – говорит Джордж, кивая, как судья. – Он касается вопроса о намерении. Либо он по прежнему опыту знал, что слишком толст и не сможет войти в вагон третьего класса, но купил билет вопреки этому, либо он купил билет в честной уверенности, что сумеет войти в дверь.

– Ну так он знал или не знал? – нетерпеливо спрашивает Орас.

– Не знаю. В отчете об этом не сказано.

– Так какой ответ?

– Ну, здесь ответ упирается в то, что мнения присяжных разделились: в пользу одной стороны и другой. Вам придется обсудить это между собой.

– Ничего с Мод я обсуждать не буду, – говорит Орас. – Она девчонка. А настоящий ответ каким был?

– Ну, апелляционный суд в Лилле вынес решение в пользу железнодорожной компании. Пейэль должен был возместить им убытки.

– Я выиграл! – вопит Орас. – Мод все напутала.

– Никто ничего не напутал, – отвечает Джордж. – Дело могло быть решено и так и эдак. Потому-то люди и обращаются в суд.

– А я все равно выиграл, – говорит Орас.

Джордж доволен. Он завоевал интерес своих юных присяжных, и днем в следующую субботу он предлагает им новые дела и проблемы. Имеют ли право пассажиры в полном купе запирать дверь, не впуская стоящих на платформе? Есть ли правовое различие между находкой чужого бумажника на сиденье и находкой монеты, провалившейся между подушками? Что произойдет, если вы сядете в последний поезд, а он не остановится на вашей станции и вам придется прошагать назад пять миль под дождем?

Когда Джордж замечает, что внимание его присяжных угасает, он развлекает их любопытными фактами и примечательными казусами. Он, например, рассказывает им про собак в Бельгии. В Англии правила требуют, чтобы на собаку надевали намордник и сдавали ее в багажный вагон, тогда как в Бельгии собака может получить статус пассажира при условии, что у нее есть билет. Он рассказывает про дело, когда охотник, взявший своего ретривера с собой в поезд, подал в суд, потому что пса согнали с сиденья в пользу человека. Суд – к восторгу Ораса и огорчению Мод – вынес решение в пользу истца, а решение это означало, что с этих пор в Бельгии, если пять человек и пять их собак займут десятиместное купе и все десятеро могут предъявить билеты, купе по закону будет считаться полным.

Джордж удивляет Ораса и Мод. В классной комнате в нем чувствуется не только новая авторитетность, но и какая-то веселость, будто он вот-вот расскажет анекдот, чего, насколько им известно, он еще никогда не делал. Джордж, в свою очередь, обнаруживает, что его присяжные очень ему полезны. Орас быстро приходит к категорическому выводу, чаще в пользу железнодорожной компании, – и сдвинуть его с этой позиции невозможно. Мод принимает решение не сразу, задает уместные вопросы и сочувствует всем неудобствам, какие могут выпасть на долю пассажира. Хотя его младшие брат и сестра вряд ли могут считаться срезом железнодорожных пассажиров, они, думает Джордж, типичны в полной неосведомленности о своих правах.

Артур

Он осовременил детективизм. Он избавил его от туго мыслящих представителей старой школы, этих заурядных смертных, снискивавших рукоплескания, истолковывая бьющие в нос улики, которыми устилался их путь. На их место он поместил хладнокровного, проницательного субъекта, способного увидеть ключ к убийству в клубке шерсти и неумолимый приговор – в блюдечке с молоком.

Холмс обеспечил Артура внезапной славой и тем, чего капитанство английской крикетной командой никогда бы не принесло, – деньгами. Он купил приличных размеров дом в Саут-Норвуде – высоко обнесенный стеной сад, при нем обеспечил место и для теннисного корта. В прихожей он поставил бюст своего деда, а свои арктические трофеи расположил на верху книжного шкафа. Он отвел кабинет для Вуда, который словно бы утвердил себя в качестве перманентного секретаря. Лотти вернулась из Португалии, оставив место гувернантки. А Конни, при всей своей декоративности, оказалась бесценной помощницей с пишущей машинкой. Машинку он купил еще в Саутси, но так никогда и не научился успешно управляться с ней. Более удачно он справлялся с двойным велосипедом, на котором крутил педали вместе с Туи. Когда она опять забеременела, он обменял тандем на трицикл, движимый исключительно одной мужской силой. В погожие дни он катал ее в тридцатимильных прогулках по суррейским холмам.

Он освоился с успехом, с тем, что его узнают и разглядывают, а также с приятностями и накладками газетных интервью.

– Тут говорится, что ты «счастливый, благодушный, непритязательной внешности». – Туи улыбалась журналу. – «Высокий, широкоплечий и с рукой, сердечно пожимающей вашу с такой искренней приветливостью, что даже больно».

– Кто это?

– «Стрэнд мэгэзин».

– А! Мистер Хау, насколько помню. Не страдает природной спортивной порядочностью. Лапа пуделя. А что он пишет о тебе, дорогая?

– Он говорит… нет, я не могу это прочесть.

– Я требую. Ты знаешь, как я люблю, когда ты розовеешь.

– Он пишет… что я «самая очаровательная женщина». – Она заливается требуемым румянцем и торопливо меняет тему: – Мистер Хау говорит, что «доктор Дойл всегда задумывает развязку очередного рассказа, а остальное пишет исходя из нее». Ты мне этого никогда не говорил, Артур.

– Разве? Ну, наверное, потому, что это само собой разумеется. Как ты можешь построить начало, если не знаешь конца? Только логично, если ты об этом подумаешь. А что еще наш друг нашел сказать?

– Что твои идеи осеняют тебя в любое время – когда ты гуляешь, играешь в крикет, катаешься на трицикле или играешь в теннис. Это правда, Артур? И ты поэтому иногда становишься рассеянным на корте?

– Возможно, я слегка поводил его за нос.

– И посмотри-ка, малютка Мэри стоит на этом самом стуле.

Артур наклонился через стол.

– Скопировано с одной из моих фотографий. Вот видишь? Я позаботился, чтобы они снизу поместили мою фамилию.

Артур стал фигурой в литературных кругах. Джером и Барри числились в его друзьях; он познакомился с Мередитом и Уэллсом. Он обедал с Оскаром Уайльдом и нашел его безупречно любезным, чему весьма поспособствовало, что тот прочел «Михея Кларка» и пришел в восхищение. Артур теперь прикинул, что будет возиться с Холмсом еще не больше двух – от силы трех – лет перед тем, как убьет его. А тогда сосредоточится на исторических романах, ведь они, как он всегда знал, получались у него особенно хорошо.

Он гордился тем, чего ему уже удалось достичь. И не мог решить, гордился ли бы он больше, если бы во исполнение пророчества Патриджа все-таки стал капитаном английской крикетной команды. Теперь уже было совершенно ясно, что этому не сбыться никогда. Он прилично подавал правой и умел придавать слабо отбитым мячам траектории, ставившие многих в тупик. Он мог бы стать универсальным хорошим крикетистом, но теперь его главная честолюбивая цель была более скромной: увидеть свою фамилию упомянутой на страницах «Уиздена».

Туи подарила ему сына, Оллейна Кингсли. Он всегда мечтал наполнить свой дом всей своей семьей. Но бедняжка Аннетт умерла в Португалии, а Мам, все такая же упрямая, предпочитала оставаться в коттедже, в поместье этого субъекта.

Тем не менее с ним были сестры, дети, жена, а его брат Иннес находился неподалеку в Вулвиче, готовясь к армейской жизни. Артур был кормильцем и отцом семьи, с наслаждением оделяя щедротами и чеками без проставленных сумм. Раз в году он делал это официально, облаченный в костюм Санта-Клауса.

Он знал, что в положенном порядке следовать должны: жена, дети, сестры. Как давно они женаты? Семь… восемь лет? Туи была всем, чего только возможно желать от жены. Бесспорно, самой очаровательной женщиной, как отметил «Стрэнд мэгэзин». Она была безмятежной и обрела компетентность; она подарила ему сына и дочь. Она верила в то, что и как он писал, до последнего прилагательного, и поддерживала все, что бы он ни затевал. Его манила Норвегия, они ехали в Норвегию, его манило устраивать званые обеды, и она организовывала их именно так, как ему нравилось. Он вступил с ней в брак на радость и на горе, на богатство и на бедность. До сих пор не случалось ни горя, ни бедности.

И тем не менее, и тем не менее… Теперь все стало другим, если быть честным с собой. Когда они только познакомились, он был молодым, неуклюжим и неизвестным, она любила его и никогда не жаловалась. Теперь он все еще был молодой, но преуспевающий и знаменитый; он был способен в течение часа завораживать целый стол остроумцев в Савиле[7]. Он обрел почву под ногами и – отчасти благодаря браку – свой мозг. Его успех был заслуженным результатом упорного труда, но те, кому успех был незнаком, воображали, будто на этом история кончалась. Артур еще не был готов для конца собственной истории. Если жизнь – рыцарские поиски, то он спас прекрасную Туи, он завоевал город и был вознагражден золотом. Но впереди предстояли годы и годы, прежде чем он приготовится принять роль мудрого старейшины племени. Что делал странствующий рыцарь, когда возвращался домой к жене и двум детям в Саут-Норвуде?

Ну, возможно, вопрос не был таким уж трудным. Он оберегал их, вел себя благородно и учил своих детей требованиям надлежащего кодекса жизни. Он мог отправиться в новые поиски, хотя, разумеется, не в те, которые подразумевали спасение других прекрасных девиц. Предстоят еще вызовы в литературном творчестве, общественной деятельности, путешествиях, политике. Кто знает, куда его увлекут внезапные вспышки энергии? Он всегда будет обеспечивать Туи все внимание и комфорт, в которых она будет нуждаться; он никогда не даст ей и секунды почувствовать себя несчастливой.

И тем не менее. И тем не менее…

Джордж

Гринуэй и Стентсон склонны держаться друг друга, но Джорджа это не тревожит. В обеденный перерыв его не влекут пивные, он предпочитает сидеть под деревом в Сент-Филипс-плейс и есть бутерброды, которые приготовила ему мать. Ему нравится, когда они просят его объяснить тот или иной аспект в транспортировке, но часто недоумевает, когда они обмениваются таинственными фразами о лошадях, букмекерских конторах, девушках и дансинг-холлах. К тому же в данный момент они слегка помешались на Бечуаналенде, вожди которого прибыли в Бирмингем с официальным визитом.

К тому же, когда он общается с ними, они любят расспрашивать и дразнить.

– Джордж, откуда ты взялся?

– Из Грейт-Уайрли.

– Нет, откуда ты действительно взялся?

Джордж прикидывает.

– Из тамошнего дома священника, – отвечает он, и они смеются.

– А у тебя есть девушка, Джордж?

– Прошу прощения?

– Ты не понял какого-нибудь юридического определения в вопросе?

– Ну, я считаю, что про свое болтать не следует.

– Фу-ты, ну-ты, Джордж.

За эту тему Гринуэй и Стентсон держатся с упорством и хохотом.

– А она конфетка, Джордж?

– А она похожа на Мари Ллойд?

Если Джордж не отвечает, они сближают головы, сдвигают шляпы под углом и поют в его честь:

– Тот-кого-люблю-я-сидит-вверху-на-галерее.

– Ну, давай же, Джордж, скажи нам, как ее зовут.

После нескольких таких недель у Джорджа не хватает сил терпеть. Если им требуется, так пусть получат.

– Ее зовут Дора Чарльзуорт, – внезапно говорит он.

– Дора Чарльзуорт, – повторяют они, – Дора Чарльзуорт, Дора Чарльзуорт?

И звучит это крайне неправдоподобно.

– Она сестра Гарри Чарльзуорта. Он мой друг.

Он думал, что это заставит их замолчать, но они словно только еще больше раззадорились.

– Какого цвета у нее волосы?

– А ты ее целовал, Джордж?

– Откуда она?

– Нет. Откуда она по-настоящему?

– А ты готовишь ей валентинку?

Нет. Эта тема им никогда не приедается.

– Послушай, Джордж, нам надо задать тебе о Доре один вопрос. Она черная?

– Она англичанка, так же как и я.

– Так же как ты, Джордж? Совсем как ты?

– Когда мы с ней познакомимся?

– Спорю, она бечуанка.

– Не послать ли нам частного сыщика навести справки? Как насчет того типа, которого нанимают фирмы, занимающиеся разводами? Заходит в гостиную и засекает мужа с горничной. А ты бы не хотел, чтобы тебя так засекли, а, Джордж?

Джордж решает, что, сделав то, что он сделал, а вернее, просто допустил, он, в сущности, не солгал, но просто позволил им верить в то, чему они хотели верить, а это совсем другое. К счастью, они живут в противоположной от Бирмингема стороне, так что всякий раз, когда поезд Джорджа отходит от Нью-стрит, он оставляет эту историю позади себя.

Утром 13 февраля Гринуэй и Стентсон пребывают в особо игривом настроении, хотя причину Джордж так никогда и не узнает. А они только что отправили валентинку, адресованную мисс Доре Чарльзуорт, Грейт-Уайрли, Стаффордшир. Открытка приводит почтальона в крайнее недоумение, и даже в еще более крайнее – Гарри Чарльзуорта, который всегда мечтал иметь сестру.

Джордж сидит в поезде с развернутой газетой на коленях. Его портфель лежит на более высокой и широкой из двух сетчатых полок над его головой, а его котелок – на нижней, поуже, предназначенной для головных уборов, тростей и небольших пакетов. Он думает о путешествии, которое каждый волей-неволей совершает по жизни. Путешествие его отца, например, началось в далеком Бомбее, в дальнем конце одного из бурлящих кровеносных сосудов Империи. Там он вырос и был обращен в христианство. Там он написал грамматику гуджаратского языка, которая оплатила ему проезд до Англии. Он учился в Кентербери в колледже Святого Августина, был рукоположен епископом Макарнессом, а затем служил младшим священником в Ливерпуле до того, как обрел свой приход в Уайрли. Это великолепное путешествие, с какой стороны ни посмотреть, а его собственное, думает Джордж, без сомнения, не окажется таким протяженным. Вероятно, оно будет больше походить на мамино: из Шотландии, где она родилась, в Шропшир, где ее отец тридцать девять лет был приходским священником в Кетли, а затем в соседний Стаффордшир, где ее муж с изволения Господа может продолжать свое служение столь же долго. Окажется ли Бирмингем конечным пунктом назначения Джорджа или только началом пути? Он пока еще не знает.

Джордж начинает думать о себе уже не как о сельском жителе с сезонным билетом, но более как о будущем гражданине Бирмингема. В знак этого нового статуса он решает отрастить усы. Это занимает гораздо больше времени, чем он предполагал, позволяя Гринуэю и Стентсону без конца спрашивать, не хочет ли он, чтобы они скинулись и купили ему флакон средства для ращения волос. Когда волосы наконец покрывают всю ширину поверхности над его верхней губой, они начинают называть его маньчжуром.

Когда эта шутка им приедается, они придумывают новую.

– Послушай, Стентсон, а ты знаешь, кого мне напоминает Джордж?

– Без подсказки не обойдусь.

– Ну так где он учился в школе?

– Джордж, где ты учился в школе?

– Ты прекрасно знаешь, Стентсон.

– А ты все-таки скажи, Джордж.

Джордж отрывается от Закона о передаче земли 1897 года и от его последствий для завещаний о недвижимости.

– В Раджли.

– А ну-ка подумай, Стентсон.

– Раджли… Ага! Погоди-ка… А это не Уильям Палмер…

– Раджлийский отравитель! Вот именно.

– Где он ходил в школу, Джордж?

– Вы сами прекрасно знаете, ребята.

– А там всем давали уроки отравлений? Или только умным мальчикам?

Палмер убил жену и брата, предварительно застраховав их на большие суммы; а затем и букмекера, которому много задолжал. Возможно, имелись и другие жертвы, но полиция удовлетворилась эксгумацией только членов семьи. Улик было достаточно, чтобы обеспечить Отравителю публичную казнь в Стаффорде перед пятидесятитысячной толпой.

– У него были такие же усы, как у Джорджа?

– Абсолютно такие же, как у Джорджа.

– Ты ничего про него не знаешь, Гринуэй.

– Я знаю, что он учился в твоей школе. Он висел на доске почета? Знаменитый выпускник и все такое прочее.

Джордж делает вид, будто затыкает уши большими пальцами.

– Самое главное в Отравителе, Стентсон, что он был дьявольски умен. Обвинению так и не удалось установить, каким ядом он пользовался.

– Дьявольски умен. Как ты думаешь, а не был ли он восточным джентльменом, этот Палмер?

– Из Бечуаналенда? Вполне возможно. По фамилии не всегда узнаешь, правда, Джордж?

– А ты знаешь, что потом Риджли послал делегацию к лорду Пальмерстону на Даунинг-стрит? Они хотели изменить название своего городишки из-за позора, который навлек на него Отравитель. Премьер подумал-подумал и спросил: «А какое название вы предлагаете – Палмерстаун?»

После некоторого молчания:

– Я что-то не понял.

– Да нет, не Пальмерстон, а Палмерс-таун.

– А-а! Это крайне забавно, Гринуэй.

– Даже наш маньчжурский друг смеется. Скрытно, под усами.

Против обыкновения Джордж не выдерживает:

– Засучи рукав, Гринуэй.

– Зачем? – спрашивает Гринуэй с усмешечкой. – Хочешь обжечь меня по-китайски?

– Засучи рукав.

Джордж засучивает свой и протягивает руку рядом с рукой Гринуэя, который только что вернулся, позагорав две недели на пляже Аберистуита. Кожа у них абсолютно одинакового оттенка. Гринуэй и бровью не ведет и ждет слов Джорджа. Однако Джордж чувствует, что доказал свое, и начинает вставлять запонку назад в манжету.

– В чем, собственно, дело? – спрашивает Стентсон.

– По-моему, Джордж пытается доказать, что я тоже отравитель.

Артур

Они взяли Конни в поездку по Европе. Она была крепкой и здоровой девушкой и во время пути в Норвегию оказалась единственной пассажиркой, не поддавшейся морской болезни. Такая невосприимчивость вызывала раздражение у страдалиц. Возможно, их раздражала и ее могучая красота: Джером сказал, что Конни могла бы позировать для Брунгильды. В этой поездке Артур обнаружил, что легкая танцующая походка его сестры и каштановые волосы, заплетенные на спине в подобие корабельного каната, привлекают к ней самых неподходящих мужчин: донжуанов, шулеров, маслянистых соломенных вдовцов. Артуру иногда приходилось чуть ли не пускать в ход трость против некоторых из них.

Вернувшись домой, она наконец-то как будто остановила взгляд на вполне презентабельном молодом человеке: двадцатишестилетний Эрнест Уильям Хорнанг был высок, щеголеват, астматичен, прилично отбивал, а иногда умел и прилично закрутить мяч; а сверх того, он был благовоспитан, хотя и склонен говорить без умолку, если ему предоставляли такую возможность. Артур понимал, что ему нелегко одобрить любого ухажера и Лотти, и Конни, но в любом случае его долг как главы семьи требовал расспросить сестру.

– Хорнанг. Что он, собственно, такое, этот Хорнанг? Полумонгол-полуславянин, если его послушать. Не могла ты найти себе британца?

– Он родился в Миддлсборо, Артур. Его отец – солиситор. Он учился в Аппингеме.

– В нем есть что-то странное, я это чую.

– Он три года прожил в Австралии. Из-за астмы. И возможно, ты чуешь запах эвкалиптов.

Артур подавил смех. Из всех его сестер именно Конни умела ему противостоять. Лотти он любил больше, но Конни нравилось удивлять его, преподносить ему сюрпризы. Слава богу, она не вышла за Уиллера. И fortiori[8] это относилось к Лотти.

– И чем он занимается, этот субъект из Миддлсборо?

– Он писатель. Как и ты, Артур.

– Никогда о нем не слышал.

– Он написал десяток романов.

– Десяток! Но он же еще совсем юный щенок.

(Во всяком случае, трудолюбивый щенок!)

– Если хочешь судить о нем в этом смысле, могу дать тебе почитать хотя бы один. У меня есть «Под двумя небесами» и «Хозяин Тарумбы». Действие многих происходит в Австралии, и я нахожу их талантливыми.

– Неужели, Конни?

– Но он понимает, что зарабатывать на жизнь романами трудно, а потому он еще и журналист.

– Ну, фамилия запоминающаяся, – проворчал Артур. И дал Конни разрешение привести молодчика в дом. Пока он не станет делать выводов и не заглянет ни в один его роман.

Весна в этом году настала рано, и к концу апреля теннисные корты были расчерчены заново. В кабинет к Артуру доносились дальние хлопки ракеток по мячу и привычные раздражающие женские вскрики после неловкого промаха. Позднее он выходил из дома, и вот, пожалуйста, Конни в широкой колышущейся юбке и Уилли Хорнанг в канотье и белом теннисном костюме с сужающимися книзу брючинами. Он заметил, как Хорнанг не поддается ей, но в то же время умеряет силу удара. Он одобрил: именно так мужчина должен играть с девушкой.

Туи сидела в шезлонге сбоку от корта, согреваемая не столько слабым солнцем приближающегося лета, сколько жаром юной любви. Их смеющиеся реплики через сетку и их застенчивость друг с другом после игры, казалось, чаровали ее, и потому Артур решил, что будет завоеван. Правду сказать, ему нравилась роль придирчивого главы семьи. А Хорнанг временами казался остроумцем. Пожалуй, излишне остроумным, но это можно было списать на молодость. Его первая шутка? А, да! Артур читал спортивные страницы и задержался на заметке о бегуне, который якобы преодолел сто ярдов за десять секунд.

– Что вы на это скажете, мистер Хорнанг?

И Хорнанг ответил с быстротой молнии:

– Видимо, ему помогла опечатка.

В августе Артура пригласили прочесть лекцию в Швейцарии. Туи все еще не оправилась после рождения Кингсли, но, естественно, поехала с ним. Они посетили Рейхенбахский водопад, великолепный, но наводящий ужас и вполне достойный стать гробницей Холмсу. Этот субъект стремительно превращался в удавку у него на шее. Ну, теперь с помощью архизлодея он избавится от этой обузы.

В конце сентября Артур вел Конни к алтарю по центральному проходу церкви, и она тянула его руку назад, так как он шагал по-военному быстро. Когда он символически передал ее у алтаря жениху, он знал, что ему положено испытывать гордость за нее, радоваться ее счастью. Но среди всех этих померанцевых, поздравительных похлопываний по спине и шуточек о покорении девичьих сердец он ощущал, что его мечте о семье, разрастающейся вокруг него, наносится удар.

Десять дней спустя он узнал, что его отец умер в приюте для умалишенных в Ламфризе. Причиной была названа эпилепсия. Артур много лет не навещал его и на похороны не поехал – как и все остальные члены семьи. Чарльз Дойл предал Мам и обрек своих детей на благопристойную нищету. Он был слаб, лишен мужественности, не способен одержать победу в своем бою с алкоголем. Бою? Да он и перчаток толком не поднимал против демона. Иногда ему находили извинения, но Артур не считал ссылки на артистический темперамент убедительными. Просто потакание своим слабостям и самооправдание. Ведь можно быть артистической натурой, но при этом сильным и ответственным.

У Туи развился хронический осенний кашель, и она жаловалась на боли в боку. Артур счел эти симптомы малозначительными, но в конце концов пригласил Дальтона, местного врача. Было странно превратиться из доктора всего лишь в мужа пациентки; странно ждать внизу, когда у него над головой решалась его судьба. Дверь спальни оставалась затворенной долгое время, а когда Дальтон вышел, выражение его лица было столь же скорбным, сколь и знакомым, – Артур сам много раз выглядел именно так.

– Ее легкие серьезно затронуты. Все признаки скоротечной чахотки. При ее состоянии и семейной истории… – Продолжать доктору Дальтону было незачем, и он только добавил: – Разумеется, вам потребуется второе мнение.

Не просто второе, но самое лучшее. В следующую субботу в Саут-Норвуд приехал Дуглас Пауэлл, консультант Бромптонской туберкулезной больницы, специалист по грудным болезням. Бледный, аскетического вида, бритый и корректный Пауэлл с сожалением подтвердил диагноз.

– Вы, насколько мне известно, врач, мистер Дойл?

– Я горько упрекаю себя за мою невнимательность.

– Ваша специальность ведь не болезни легких?

– Глазные.

– Тогда вам не в чем себя упрекать.

– Тем более. У меня есть глаза, но я не увидел. Я не заметил проклятого микроба. Я не уделял ей достаточно внимания. Я был слишком занят моим собственным… успехом.

– Но вы же специалист по глазам.

– Три года назад я ездил в Берлин, чтобы ознакомиться с открытиями – предполагаемыми открытиями – Коха касательно этой самой болезни. Я написал о них для Стэда в «Ревью оф ревьюз».

– Так-так.

– И все же я не распознал скоротечную чахотку у моей собственной жены. Хуже того: я разрешал ей разделять со мной активную сторону моей жизни, что не могло не привести к ухудшению. Мы катались на трицикле в любую погоду, мы путешествовали в холодных странах, она вместе со мной смотрела спортивные состязания под открытым небом…

– С другой стороны, – сказал Пауэлл, и эти слова на мгновение подбодрили Артура, – по моему мнению, фиброз вокруг очагов – признак благоприятный. К тому же второе легкое увеличено, и это в какой-то мере компенсирует функцию. Но ничего более утешительного я сказать не могу.

– Я этого не принимаю! – Артур прошептал свое возражение, так как не мог прокричать его во всю мощь своего голоса.

Пауэлл не оскорбился. Он привык произносить самые мягкие, самые обходительные смертные приговоры и хорошо знал, как они действуют на тех, кого касаются.

– Но конечно, если хотите, я могу назвать…

– Нет-нет. Я принимаю то, что вы сказали мне. Но я не принимаю того, чего вы не сказали. Вы дали бы ей несколько месяцев.

– Вы не хуже меня знаете, доктор Дойл, насколько невозможно предсказать…

– Я не хуже вас знаю, доктор Пауэлл, те слова, которыми мы поддерживаем наших пациентов и их близких. И еще я знаю слова, которые мы слышим про себя, когда стараемся поддержать их надежды. Примерно три месяца.

– Да, по моему мнению.

– И я снова повторю: я этого не принимаю. Когда я вижу Дьявола, я вступаю с ним в борьбу. Куда бы нам ни пришлось поехать, сколько бы мне ни пришлось потратить, он ее не получит.

– Желаю вам всяческого успеха, – сказал Пауэлл. – И остаюсь к вашим услугам. Однако я обязан сказать две вещи. Возможно, они не нужны, но этого требует мой долг. Надеюсь, вы не обидитесь.

Артур выпрямил спину. Солдат, готовый получить приказания.

– Если не ошибаюсь, у вас есть дети?

– Двое. Мальчик и девочка. Ему год, ей четыре.

– Вы должны понять, что ни в коем случае…

– Я понимаю.

– Я говорю не о ее способности к зачатию.

– Мистер Пауэлл, я не глупец. И я не животное.

– Тут требуется предельная ясность, вы понимаете? Второй момент, возможно, не столь очевиден. Воздействие – вероятное воздействие – на пациентку, на миссис Дойл.

– И?..

– Согласно нашему опыту, туберкулез отличается от других обессиливающих болезней. Некоторое время больной почти не испытывает боли. Часто болезнь причиняет меньше неудобств, чем флюс или несварение желудка. Но главное тут – ее воздействие на умственные процессы. Больные часто оптимистичны.

– То есть галлюцинируют? Бредят?

– Нет, именно оптимистичны. Спокойны и бодры, сказал бы я.

– Благодаря прописываемым лекарствам?

– Отнюдь. Такова природа болезни. И то, насколько пациентка осведомлена о серьезности своего положения, тут роли не играет.

– Ну, для меня это великое облегчение.

– Да, вначале, мистер Дойл.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что, если пациентка не страдает, не жалуется, а остается бодрой перед лицом неизлечимой болезни, страдать и жаловаться начинают другие.

– Вы меня не знаете, сэр.

– Это правда. Тем не менее я желаю вам всего необходимого мужества.

В радости и в горе, в богатстве и в бедности. Он забыл про «в болезни и в здравии».

Из дома для умалишенных Артуру прислали альбомы его отца. Последние годы Чарльза Дойла, пока он томился, никем не навещаемый, в своем последнем земном приюте, были печальными. Но он не умер сумасшедшим. Это было ясно. Он продолжал писать акварели и рисовать, а также вести дневник. Теперь Артур внезапно понял, что его отец был незаурядным художником, недооцененным собратьями по искусству и вполне достойным посмертной выставки в Эдинбурге, а то и в Лондоне. Артур не мог не задуматься о контрасте их судеб: пока сын наслаждался объятиями славы и общества, его брошенный отец знал лишь объятия смирительной рубашки. Никакой вины Артур не ощущал, но лишь зарождение сыновнего сострадания. А в дневнике его отца нашлась фраза, которая не могла не поразить сердце любого сына. «Я полагаю, – написал он, – что я заклеймен сумасшедшим только из-за Шотландского Извращенного Понимания Шуток».

В декабре этого же года Холмса постигла смерть в объятиях Мориарти, когда их обоих столкнула в пропасть нетерпеливая авторская рука. В лондонских газетах не появились некрологи Чарльзу Дойлу, но их страницы запестрели протестами и горестью из-за смерти несуществующего сыщика-консультанта, чья популярность начала вызывать неловкость и даже отвращение у его творца. Артуру казалось, что мир помешался: его отец едва сошел в могилу, его жена приговорена к смерти, но молодые люди в Сити, оказывается, обвязывают шляпы крепом в знак траура по мистеру Шерлоку Холмсу.

В конце этого угрюмого года произошло еще одно событие. Через месяц после смерти отца Артур подал заявление о вступлении в Общество спиритических изысканий.

Джордж

Заключительные экзамены приносят Джорджу диплом с отличием второй степени, а Бирмингемское юридическое общество награждает его бронзовой медалью. Он открывает контору в доме № 14 по Нью-холл-стрит, получив предварительное обещание избыточной работы от Сангстера, Викери и Спрейта. Ему двадцать три года, и мир для него изменяется.

Вопреки детству в доме священника, вопреки годам и годам сыновнего выслушивания проповедей с кафедры Святого Марка Джордж часто ловил себя на том, что не понимает Библию. Не всю ее и не всегда – вернее, недостаточно всю и слишком часто. Непременно приходилось проделывать прыжок от факта к вере, от знания к пониманию, на которое он оказывался не способен. И он чувствует себя притворщиком. Догматы англиканской церкви все больше становятся чем-то заданным вдалеке. Он не ощущает их близкими истинами, не видит, чтобы они действовали изо дня в день, из минуты в минуту. Естественно, родителям он про это не говорит.

В школе ему предлагались другие истины, другие объяснения жизни. Вот так говорит наука; вот так говорит история; вот так говорит литература… Джордж навострился отвечать на вопросы по этим предметам, даже если в его сознании они не обладали реальной жизненностью. Но теперь он открыл юриспруденцию, и мир наконец-то начинает обретать смысл. Связи, до этих пор невидимые, между людьми, между предметами, между идеями и принципами – мало-помалу раскрываются ему.

Например, он едет в поезде между Блокуичем и Берчиллсом и глядит из окна на живые изгороди. Он видит не то, что видят его соседи, то есть через маленькие интервалы взъерошенные ветром кусты, приют для птичек, вьющих в них гнезда, но официальную границу между владельцами земли, разделение, установленное долголетним пользованием, иногда порождающим дружбу, а иногда споры. Дома он глядит на служанку, оттирающую пол на кухне, и вместо грубой и неуклюжей девки, возможно, перепутавшей его книги, видит контракт найма, обязанность производить уборку, сложно и тонко сочетающиеся друг с другом, подкрепленные веками прецедентного права и совершенно неизвестные заинтересованным сторонам.

С законами он чувствует себя уверенным и счастливым. Столько толкований, объяснений, каким образом одно слово может означать и означает совершенно разные вещи, и существует почти столько же книг, комментирующих законы, сколько комментирующих Библию. Однако в конце необходимость дальнейшего прыжка отсутствует, вместо него вы получаете соглашение, решение, которому необходимо подчиняться, понимание скрытого смысла. Это путешествие из хаоса к ясности. Пьяный моряк пишет завещание на страусином яйце; моряк тонет, яйцо уцелело, после чего закон обеспечивает обоснованность и правомерность его словам, обмытым морем.

Другие молодые люди делят жизнь между работой и удовольствиями; более того: во время первой предаются мечтам о вторых. Джордж убеждается, что закон обеспечивает его и тем и другим. У него нет ни нужды, ни желания заниматься спортом, кататься на яхтах, ходить в театр; ни алкоголь, ни гурманство его не прельщают, как и лошади, старающиеся обгонять друг друга; не влекут его и путешествия. У него есть его практика, а для удовольствия – железнодорожные законы. Поразительно, что десятки тысяч людей, ежедневно ездящих на поездах, не имеют полезного карманного справочника, чтобы помочь им выяснить свои права в отношениях с железнодорожной компанией. Он написал господам Эффингему и Уилсону, издателям серии «Подручных юридических справочников Уилсона», и на основании главы-образчика они приняли его предложение.

Джорджу привили веру в усердный труд, честность, бережливость, добрые дела и любовь к семье. Далее он как старший должен был подавать пример Орасу и Мод. Джордж все больше осознает, что (хотя его родители равно любят своих трех детей) на него возлагаются особые ожидания. Мод, скорее всего, будет источником озабоченности; Орас, пусть во всех отношениях и достойный юноша, совсем не создан быть ученым-мыслителем. Он уже покинул дом и с помощью маминого родственника умудрился поступить на государственную службу клерком самого низшего разряда.

Все же выпадают моменты, когда Джордж ловит себя на зависти к Орасу, который теперь живет в квартире в Манчестере и иногда присылает бодрые открытки с какого-нибудь приморского курорта. А выпадают и моменты, когда он предпочел бы, чтобы Дора Чарльзуорт действительно существовала. Но у него нет знакомых девушек. Ни одна к ним в дом не заходит; у Мод нет подруг, на которых он мог бы попрактиковаться. Гринуэй и Стентсон любили бахвалиться опытностью в таких делах, но Джордж частенько сомневался в правдивости их притязаний и рад, что оставил их в прошлом. Когда он сидит на своей скамье в Сент-Филлипс-плейс и поедает свои бутерброды, он с восхищением поглядывает на проходящих мимо молодых женщин; иногда он запоминает лицо, грезит о нем ночью, пока его отец всхрапывает и фырчит в нескольких футах от него. Джорджу известны грехи плоти, как они перечислены в Послании к галатам, глава пятая. И начинаются они так: Прелюбодеяние, Блуд, Нечистота, Непотребство. Но он не верит, что его собственное тихое томление подпадает под последние два наименования.

Придет день, и он вступит в брак. И приобретет не только часы при цепочке с брелоками, но и младшего партнера, а быть может, и клерка, а после всего этого – жену, маленьких детей и дом, в покупку которого вложит всю свою осведомленность о тонкостях передачи собственности. Он уже воображает, как обсуждает в обеденный перерыв Закон о продаже товаров 1893 года со старшими партнерами других бирмингемских юридических фирм. Они с уважением выслушивают его резюме толкований этого закона и восклицают: «Молодец, старина Джордж!», когда он протягивает руку за счетом. Он не совсем уверен, как именно попадают отсюда туда – сначала ли вы обретаете жену, а дом потом, или же сначала дом, а жену потом. Но он рисует в воображении, как обретает все это путем пока еще неясного процесса. Разумеется, и то, и другое обретение потребует расставания с Уайрли. Он не спрашивает про это у отца. И не спрашивает, почему тот все еще запирает дверь спальни на ночь.

Когда Орас покинул дом, Джордж надеялся занять опустевшую комнату. Маленькой конторки, втиснутой для него в кабинет отца, когда он поступил в Мейсон-колледж, ему теперь явно недостаточно. Он рисует в воображении комнату Ораса с его собственной кроватью, его конторкой; он воображает свой собственный уголок. Но когда он изложил свою просьбу маме, она мягко объяснила, что Мод теперь настолько окрепла, что может спать одна, и Джордж, конечно, не захочет лишить ее такой возможности, ведь правда? Он понимает, что уже поздно ссылаться на храп отца, заметно усилившийся настолько, что иногда не дает ему уснуть. А потому он продолжает работать и спать в пределах соприкосновений с отцом. Однако он вознагражден поставленным у конторки столиком, чтобы класть на него книги.

Он все еще сохраняет привычку, превратившуюся теперь в необходимость, прогуливаться по проселкам около часа после возвращения из конторы. Этой деталью своей жизни он не поступится ни для кого. У черного хода он хранит пару старых сапог, и в дождь, и в вёдро, под градом или снегом Джордж совершает свою прогулку. Он не замечает ландшафта, который его не интересует, как и грубых ревущих животных, ландшафт населяющих. Что до людей, ему порой кажется, что он узнает кого-нибудь из деревенской школы в дни мистера Востока, но всякий раз он не уверен. Несомненно, фермерские мальчики теперь выросли в фермерских работников, а сыновья шахтеров и сами теперь под землей в шахте. Иногда Джордж полуздоровается со всеми встречными, слегка приподнимая голову боковым движением, или же не здоровается ни с кем, даже если помнит, что накануне узнавал их.

Как-то вечером его прогулку задерживает небольшой пакет на кухонном столе. По величине, весу и лондонскому штемпелю он сразу же догадывается о содержимом пакета. Ему хочется растянуть это мгновение елико возможно дольше. Он развязывает бечевку и аккуратно наматывает ее на пальцы. Он развертывает вощеную оберточную бумагу и разглаживает для нового употребления. Мод теперь уже изнывает от волнения, и даже мама выказывает легкое нетерпение. Он раскрывает книгу на титульной странице:

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ ПРАВО

для

«ЧЕЛОВЕКА В ПОЕЗДЕ»

главным образом предназначено как руководство

для публики, пользующейся поездами,

касательно всех недоразумений,

могущих возникнуть с железной дорогой.

Автор

ДЖОРДЖ Э. Т. ИДАЛДЖИ

Солиситор

Диплом с отличием второй степени

на заключительных экзаменах, ноябрь 1898 г.

Бронзовый медалист

Бирмингемского юридического общества, 1898 г.

ЛОНДОН

ЭФФИНГЕМ УИЛСОН

Королевская биржа

1901

(зарегистрирован в Стейшенерс-Холле)

Он переходит к оглавлению. Постановления компаний и их законность. Сезонные билеты. Нарушения расписания поездов и т. п. Багаж. Классы вагонов. Несчастные случаи. Некоторые дополнительные сведения. Он показывает Мод дела, которые она с Орасом рассматривала в классной комнате. Вот дело толстого мсье Пейэла, а вот про бельгийцев и их собак.

Это, вдруг осознает он, счастливейший день его жизни, а за ужином становится ясно: его родители допускают, что некоторая доля гордости может быть оправданной и христианской. Он трудолюбиво занимался и сдал экзамены. Он открыл собственную контору, а теперь показал себя авторитетом в той области закона, которая может оказаться практически полезной многим людям. Он в пути: путешествие по жизни начинается по-настоящему.

Он посещает «Хорнимена и К°», чтобы напечатать афишки. Он обсуждает расположение строк и шрифты с самим мистером Хорнименом, как один профессионал с другим. Неделю спустя он уже владелец четырехсот объявленьиц, рекомендующих его книгу. Триста он оставляет в своей конторе, не желая показаться самоупоенным, а сотню увозит домой. Бланк заказа приглашает заинтересованных покупателей отправить почтовый перевод в два шиллинга три пенса (три пенса в уплату почтового расхода) по адресу: д. 54, Ньюхолл-стрит, Бирмингем. Он дает пачку афишек своим родителям, поясняя, что их следует вручать потенциальным Мужчинам и Женщинам «В Поезде». На следующее утро он вручает три начальнику станции Грейт-Уайрли и Чёрчбридж. А остальные раздает пассажирам респектабельной внешности.

Артур

Они поместили мебель на хранение и оставили детей у миссис Хокинс. Из туманов и сырости Лондона в чистую сухую прохладу Давоса, где Туи была устроена в отеле «Курхауз» под несколькими одеялами. Как и предсказал доктор Пауэлл, болезнь принесла с собой странный оптимизм, и вкупе с мирным характером Туи он не только обеспечил ее стоицизмом, но и придал ей активную бодрость. Да, конечно, за несколько недель из жены и спутницы жизни она преобразовалась в беспомощную больную, но она не сетовала на свое состояние, уж тем более не предавалась гневу, как на ее месте было бы с Артуром. А он испытывал бешеный гнев за них двоих, в молчании, наедине с собой. И прятал самые черные свои чувства. Каждый припадок стоически переносимого кашля пронизывал болью не ее, но его; она выкашливала чуточку крови, на него обрушивались водопады вины.

В чем бы ни заключалась его ошибка, каким бы ни был его недосмотр, то, что произошло, – произошло, и была только одна возможность: яростная атака на проклятого микроба, который намеревался пожрать ее изнутри. А когда его присутствие не требовалось, была только одна возможность отвлечения: неистовые физические упражнения. Он привез в Давос свои норвежские лыжи и брал уроки у двух братьев по фамилии Брангер. Когда сноровка их ученика сравнялась с его бешеной решимостью, они поднялись с ним на Якобсхорн; на вершине он обернулся и увидел, как далеко внизу приспускаются городские флаги в знак приветствия. Позднее этой зимой Брангеры провели его через перевал Фурка на высоте 9000 футов. Они отправились в четыре утра и добрались до Аросы к полудню. Вот так Артур стал первым англичанином, преодолевшим альпийский перевал на лыжах. В их отеле в Аросе Тобиас Брангер зарегистрировал всех троих. За фамилией Артура в графе «профессия» он написал Sportsmann[9].

Благодаря альпийскому воздуху, лучшим докторам и деньгам, благодаря заботливому уходу Лотти и упорству Артура в борьбе с Дьяволом состояние Туи стабилизировалось, а затем начало улучшаться. На исходе весны ее признали достаточно окрепшей для возвращения в Англию, что позволило Артуру отправиться в американское издательское турне. На следующую зиму они вернулись в Давос. Первоначальный приговор к трехмесячному сроку был опровергнут. Все доктора соглашались, что здоровье пациентки в какой-то мере окрепло. Следующую зиму они провели в пустыне под Каиром в отеле «Мена-Хаус» – низком белом здании, за которым маячили пирамиды. Артура раздражал ломкий воздух, но успокаивали бильярд, теннис и гольф. Он предвидел жизнь ежегодных зимних изгнаний, каждое чуть продолжительнее другого, пока… Нет, он не должен допускать мыслей далее весны, далее лета. Во всяком случае, он все еще умудрялся писать и в этом дробном существовании между отелями, пароходами и поездами. А когда он не мог писать, то уходил в пустыню и ударом посылал клюшкой мяч так далеко, как он мог пролететь. Поле для гольфа, по сути, было одной огромной ямой с песком; куда бы ни падал мяч, вы оставались в ней. Именно такой, казалось, стала его жизнь.

Однако, вернувшись в Англию, он столкнулся с Грантом Алленом: писателем, как Артур, и как Туи – чахоточным. Аллен заверил его, что болезни можно противостоять и без изгнаний, сославшись на себя как на живой тому пример. Спасение заключалось в его адресе: Хайнхед, Суррей. Селение на портсмутской дороге, почти на полпути между Саутси и Лондоном. Но главное, это место обладает собственным климатом. Расположенное высоко, укрытое от ветров, сухое, окруженное множеством сосен и с песчаной почвой. Его называют суррейской Малой Швейцарией.

Артур сразу же поверил. Он обретал силу в действии, в приведении в исполнение неотложного плана; он не терпел ожидания и боялся пассивности изгнания. Хайнхед явился ответом. Предстояло купить земельный участок, заняться планом будущего дома. Он нашел участок в четыре акра, лесистый, уединенный, где земля изгибалась в небольшую долину. Холм Висельника и Пуншевая Чаша Дьявола были совсем рядом, до поля для гольфа в Хенкли – пять миль. Идеи нахлынули на него волной. Обязательно бильярдная, и теннисные корты, и конюшня; комнаты для Лотти, и, может быть, для миссис Хокинс, и, разумеется, для Вуди, который теперь обрел перманентность! Дом должен быть внушительным, но приветливым – дом знаменитого писателя, но и семейный дом, и дом для хронически больной. Он должен быть полон света, а комната Туи должна выходить на наиболее великолепную панораму. Каждая дверь будет открываться туда и сюда, поскольку Артур когда-то подсчитал, какое количество времени человечество теряет впустую на открывание обычных дверей. Будет практичнее обеспечить дом собственным электрогенератором; а учитывая, что он теперь обрел некоторую именитость, вполне уместен будет витраж с его фамильным гербом.

Артур набросал общий план и передал работу над ним архитектору. И не просто какому-то архитектору, но Стэнли Баллу, своему старому телепатическому другу в Саутси. Их давние эксперименты теперь представились ему предварительной подготовкой. Он снова увезет Туи в Давос, а с Боллом будет общаться письмами и, в случае необходимости, телеграммами. Но кто знает, какие архитектурные замыслы смогут симпатически разделяться их мозгами, пока их тела будут разделены сотнями миль?

Его окно-витраж полностью использует высоту двухсветного холла. Вверху роза Англии и чертополох Шотландии будут обрамлять вензель АКД. Ниже будут три ряда геральдических щитов. Первый ряд: Пурселл из Фулкс-Рат, Пэк из Килкенни, Маон из Чеверни. Второй ряд: Перси Нортумберлендский, Батлер Ормондский, Колкло Тинтернский. И на уровне глаз: Конан Бретонский (на серебряно-алом поле вздыбленный лев), Хокинсы Девонширские (для Туи), а затем герб Дойлов – три оленьи головы и красная рука Олстера. Подлинная надпись на гербе Дойлов гласила: «Fortitudine Vincit»[10]; но здесь под щитом он поместил вариант: «Patientia Vincit»[11]. Вот о чем дом будет объявлять всему миру и микробу: терпением он побеждает.

Стэнли Болл и его строители видели практически только нетерпение. Артур, сделав своей штаб-квартирой ближайший отель, совершал постоянные наезды и изводил их. Но в конце концов дом обрел более или менее четкую форму: длинное сараеобразное строение – красный кирпич, черепица, щипцовая крыша, – пересекающее начало долины. Артур встал на своей только что завершенной террасе и взыскательным взглядом обозрел широкий газон, недавно вскопанный и засеянный. Дальше склон круто уходил вниз все более сужающимся «V» туда, где начинался лес. В этой панораме было нечто неприрученное и волшебное: с первой же минуты она навела Артура на мысль о какой-то немецкой народной сказке. Он подумал, что посадит рододендроны.

В тот день, когда витраж был водворен на свое место, он взял с собой Туи для его торжественного открытия. Она стояла перед витражом, ее взгляд скользил по ярким краскам и именам, а потом остановился на девизе дома.

– Мам будет довольна, – заметил он. Только легкая пауза перед ее ответной улыбкой подсказала ему, что что-то, возможно, не так.

– Ты права, – сказал он немедленно, хотя она не произнесла ни слова. Как он мог быть таким болваном? Отдать дань собственному великолепному происхождению и забыть семью собственной матери? Он чуть было не приказал рабочим убрать это чертово окно. Позднее, после виноватых размышлений, он заказал еще витраж поскромнее для окна над поворотом лестницы. Стекло в центре будет представлять забытый по недосмотру герб и имя: «Фоли Вустерские».

Он решил назвать дом «Под сенью» – в честь обрамляющей его сзади рощи. Название придаст современному зданию прекрасный старинный англосакский резонанс. Здесь жизнь сможет продолжаться, как прежде, пусть осторожно и в разумных пределах.

Жизнь. Как легко все, включая и его, произносят это слово. Жизнь должна продолжаться, по инерции соглашаются все. И как ничтожно число тех, кто спрашивает, что она такое, и почему она есть, и единственная ли это жизнь или всего лишь преддверие к чему-то совсем иному. Артура часто ставило в тупик тихое самодовольство, с каким люди продолжали вести то… то, что они с безразличной беззаботностью называли своей жизнью, будто и слово, и она сама были им абсолютно ясны.

Его старый друг в Саутси генерал Дрейсон уверовал в спиритические аргументы после того, как во время сеанса с ним заговорил его покойный брат. С того момента астроном утверждал, что продолжение жизни после смерти не просто предположение, но доказуемый факт. В то время Артур вежливо воздержался, и все же его список «книг, которые нужно прочесть» в этом году включил семьдесят четыре на тему спиритизма. Он разделался с ними всеми, помечая фразы и максимы, произведшие на него впечатление. Вроде этой из Гелленбаха: «Есть скептицизм, который идиотством превосходит тупость дремучей деревенщины».

До того как болезнь Туи дала о себе знать, он обладал всем, что, по мнению света, необходимо, чтобы человек был доволен. И тем не менее он никак не мог избавиться от ощущения, что все им достигнутое не более чем пошлое и напускное начало, что он был создан для чего-то иного. Но чем могло быть это иное? Он вернулся к изучению мировых религий, но натянуть какую-нибудь на себя мог не более, чем костюмчик маленького мальчика. Он вступил в Ассоциацию рационалистов и обнаружил, что их деятельность необходима, но по своей сути разрушительна, а потому бесплодна. Древние веры подлежали разрушению, необходимому для развития человека, но теперь, когда эти старые здания сровнены с землей, где человеку обрести кров на оставшемся выжженном пустыре? Как может кто-то беспардонно решить, будто история того, что род человеческий на протяжении тысячелетий соглашался именовать душой, теперь завершена? Развитие людей будет продолжаться, и, значит, должно развиваться и то, что внутри них. Даже дремучий скептик не может этого не увидеть.

Под Каиром, пока Туи глубоко вдыхала воздух пустыни, Артур прочитывал историю египетской цивилизации и посещал гробницы фараонов. Он пришел к выводу, что древние египтяне, бесспорно, подняли искусства и науку на новый уровень, однако их логическое мышление не стоило ничего. Особенно их отношение к смерти. Идея, будто мертвое тело, изношенное пальто, которое на краткий срок окутывало душу, необходимо сохранять любой ценой, была не просто смехотворна, но, сверх того, еще и последним словом материализма. Ну а эти корзины с провизией, помещаемые в гробницы, чтобы кормить душу в ее пути, – как мог народ, достигший таких высот, быть настолько оскопленным в своем мышлении? Вера, подкрепляемая материализмом, – двойное проклятие. И то же проклятие поражало все последовавшие нации и цивилизации, попадавшие под власть служителей культа.

Тогда в Саутси он не счел аргументы генерала Дрейсона убедительными. Однако теперь спиритические явления подтверждались именитыми учеными безукоризненной принципиальности, такими как Уильям Крукс, Оливер Лодж и Альфред Рассел Уоллес. Эти имена означали, что люди, лучше всех остальных постигающие мир природы – великие физики, естествоиспытатели, – стали нашими проводниками и в мире сверхъестественного.

Взять хотя бы Уоллеса. Сооткрывателя современной теории эволюции, человека, который встал рядом с Дарвином, когда они вместе провозгласили идею естественного отбора в Линнеевском обществе. Трусливые люди и люди без воображения пришли к выводу, что Уоллес и Дарвин ввергли нас в безбожную, механистическую вселенную, бросили нас одних на темной равнине. Но взвесьте то, во что верил сам Уоллес. Этот величайший из современных ученых утверждал, что естественный отбор объясняет всего лишь развитие человеческого тела и что процесс эволюции в какой-то момент сопроводился сверхъестественным вмешательством, когда пламя духа было вложено в плотски развивающееся животное. Кто теперь посмеет утверждать, будто наука – враг души?

Джордж и Артур

Была холодная февральская ночь с полумесяцем и бездной звезд в небе. В отдалении на их фоне слабо рисовалось надшахтное строение Уайрлийской шахты. Поблизости была ферма Джозефа Холмса – амбар, службы, – и нигде ни огонька. Люди спали, а птицы еще не проснулись.

Но лошадь не спала, когда через пролом в живой изгороди в дальнем конце луга проскользнул человек. Через руку у него была перекинута торба. Едва он понял, что лошадь его заметила, как сразу остановился и заговорил очень тихо. Слова были бессмысленными, важен был тон – успокаивающий, ласковый. Несколько минут спустя человек медленно пошел вперед. Едва он сделал несколько шагов, как лошадь махнула головой, и ее грива превратилась в туманное облачко. Человек снова остановился.

Однако он продолжал бормотать бессвязную чепуху и смотреть на лошадь прямо и пристально. Земля под его ногами затвердела от ночных заморозков, и его сапоги не оставляли на ней отпечатков. Он приближался медленно – на несколько ярдов за один раз – и останавливался, стоило лошади проявить беспокойство. И все это время он подчеркивал свое присутствие, старательно вытягиваясь во весь рост. Перекинутая через руку торба никакой особой важности не имела. Важной была упорная настойчивость тихого голоса, неколебимость приближения, прямота взгляда, ласковость полного господства.

На то, чтобы пересечь луг подобным образом, у него ушло двадцать минут. Теперь он стоял всего в нескольких шагах лицом к лошади. И все-таки не допустил внезапного движения, а продолжал по-прежнему бормотать, смотреть, выжидать, все так же выпрямившись. Затем произошло то, на что он и рассчитывал: лошадь сначала нехотя, но затем бесповоротно опустила голову.

Однако человек и сейчас внезапно руки не протянул. Он дал пройти минуте-другой, а затем пересек оставшееся расстояние и бережно повесил торбу на шею лошади. Лошадь продолжала держать голову опущенной и когда человек начал ее поглаживать, не переставая бормотать. Он гладил ее гриву, ее бок, ее спину, а иногда просто прижимал ладонь к теплой шкуре, следя, чтобы соприкосновение между ними ни на секунду не прерывалось.

Все еще поглаживая и бормоча, человек сдернул торбу с шеи лошади и закинул себе за плечо. Все еще поглаживая и бормоча, человек затем пошарил у себя под курткой. Все еще поглаживая и бормоча, закинул одну руку на спину лошади и наклонился к ней под брюхо.

Лошадь почти не вздрогнула. Человек наконец перестал бормотать чепуху и в новоявленной тишине размеренным шагом направился назад к пролому в изгороди.

Джордж

Каждое утро Джордж садится в первый поезд в Бирмингем. Расписание он знает наизусть – любовно. Уайрли и Чёрчбаридж – 7.39. Блоксуич – 7.48. Берчиллс – 7.53. Уолсолл – 7.58. Бирмингем Нью-стрит – 8.35. Он больше не испытывает потребности прятаться за газетой; более того: довольно часто он подозревает, что некоторые его попутчики знают, что он – автор «Железнодорожного права для “Человека в поезде”» (продано 237 экземпляров). Он здоровается с контролерами и начальниками станций, и они отвечают ему тем же. У него есть респектабельные усы, портфель, скромная часовая цепочка с брелоками, а его котелок получил в подкрепление канотье на летние месяцы. И еще у него есть зонтик. Он несколько гордится этим последним приобретением и часто захватывает его с собой барометру вопреки.

В поезде он читает газету и старается выработать точку зрения на события в мире. В прошлом месяце в новой бирмингемской ратуше мистер Чемберлен произнес важную речь о колониях и преференциальных таможенных тарифах. Позиция Джорджа – хотя пока еще никто не спрашивал его мнения – осторожное одобрение. В следующем месяце лорд Робертс Кандагарский должен стать почетным гражданином города – почесть, против которой не будет возражать ни один разумный человек.

Его газета рассказывает ему о других новостях, более тривиальных: еще одно животное было изуродовано в окрестностях Уайрли. Джордж на мгновение прикидывает, какая часть уголовного кодекса касается такого рода поступков: уничтожение собственности, подпадающее под Закон о воровстве, или же существует специальная статья, касающаяся конкретных видов животных, подвергшихся уничтожению? Он рад, что подвизается в Бирмингеме, и вообще поселится там, это лишь вопрос времени. Он знает, что должен принять это решение, выдержать нахмуренность отца и слезы матери и безмолвное, но тем более действенное отчаяние Мод. Каждое утро, когда за окном вагона луга с пасущимся скотом уступают место чинным предместьям, Джордж испытывает ощутимый подъем духа. Отец много лет назад объяснил ему, что фермерские мальчики и батраки – это те нищие духом, кого возлюбил Господь, кто наследует землю. Ну, лишь некоторые, думает он, и не в согласии с известными ему правилами испытательных сроков.

В этом поезде часто едут школьники, по крайней мере до Уолсолла, где они сходят, направляясь в свою школу. Их присутствие и школьная форма иногда напоминают Джорджу об ужасном времени, когда его обвинили в краже школьного ключа. Но это было много лет назад, а в большинстве мальчики выглядят вполне респектабельно. Одна их компания довольно часто оказывается в его вагоне, и он из разговоров узнал их фамилии: Пейдж, Гаррисон, Грейторекс, Стэнли, Ферридей, Куибелл. После трех-четырех лет они даже обмениваются с ним кивками.

Большая часть его дней в № 54 по Ньюхолл-стрит заняты передачей права собственности – область права, которую, как он читал, видный юридический эксперт назвал «абсолютно лишенной места для воображения и свободной игры ума». Такая пренебрежительность Джорджа нисколько не трогает: для него это точная, ответственная и необходимая работа. Кроме того, он составил несколько завещаний, а в последнее время начал обзаводиться клиентами благодаря своему «Железнодорожному праву». Дела, связанные с потерей багажа или опозданиями поездов без уважительных причин; и одно, когда дама поскользнулась и вывихнула кисть на станции Сноу-Хилл из-за того, что железнодорожный служащий по небрежности разлил масло вблизи от локомотива. Вел он несколько дел о наездах. Оказалось, что шансы жителей Бирмингема прийти в столкновение с велосипедом, мотором, конкой или даже поездом значительно выше, чем он был способен предположить. Быть может, Джордж Идалджи, солиситор, приобретет известность как человек, к которому следует обращаться, когда человеческое тело получает шок из-за бесшабашного управления транспортным средством.

Поезд, которым Джордж отправляется домой с Нью-стрит, отходит в 5.25. На обратном пути школьники в вагоне появляются редко. Вместо них иногда сиденья занимают более объемистые и олухообразные типы, на которых Джордж смотрит с брезгливостью. Порой раздаются замечания по его адресу, абсолютно излишние: об отбеливателях и о том, что его мать забыла про карболку, а также вопросы, не спускался ли он в шахту сегодня. Чаще он игнорирует подобное острословие, хотя, если молодой хулиган начинает вести себя особенно оскорбительно, Джордж может счесть себя обязанным указать ему, с кем он имеет дело. Он не обладает физической храбростью, однако в такие моменты его охватывает поразительное хладнокровие. Он знает законы Англии и знает, что может рассчитывать на их поддержку.

Бирмингем Нью-стрит – 5.25. Уолсолл – 5.55. Этот поезд в Берчхиллсе не останавливается по причине, которую выяснить Джорджу так и не удалось. Затем Блоксуич – 6.02. Уайрли и Чёрчбридж – 6.09. В 6.10 он кивает мистеру Мерримену, начальнику станции, – мгновение, напоминающее ему о решении, которое вынес его честь судья Бэкон в 1899 году в суде графства Блумсбери касательно противозаконного сохранения сезонных билетов, срок которых истек, – и вешает свой зонтик на левое запястье для пешего возвращения в дом священника.

Кэмпбелл

После назначения в полицию Стаффордшира два года назад инспектор Кэмпбелл несколько раз встречался с капитаном Энсоном, но еще ни разу не был вызван в Грин-Холл. Дом главного констебля находился на самой окраине города среди заливных лугов на противоположном берегу реки Coy и, по слухам, был самым большим между Стаффордом и Шагборо. Шагая по гравию подъездной дороги, ответвлявшейся от Личфилд-роуд, Кэмпбелл глядел на постепенно открывающийся взгляду Грин-Холл и прикидывал, насколько же большим должен быть дом в Шагборо. Та резиденция принадлежала старшему брату капитана Энсона. Старший констебль как второй сын вынужден был довольствоваться этим скромным выкрашенным белой краской домом высотой в три этажа, с семью-восемью окнами по фасаду, с внушающим трепет портиком, поддерживаемым четырьмя колоннами. Справа была терраса, а сбоку от нее утопленный розарий, а за розарием – беседка и теннисные корты.

Кэмпбелл воспринял все это, не замедляя шага. Когда горничная открыла ему дверь, он попытался отключить природно-профессиональные привычки: определять на взгляд наиболее вероятные доходы владельца и его честность, а также запоминать предметы, способные соблазнить вора – или, возможно, уже соблазнившие. Но и подавив любопытство, он тем не менее воспринял полированное красное дерево, белые панели стен, впечатляющую подставку для тростей и зонтов, а также справа от себя – лестницу с необычно изогнутыми балясинами.

Его проводили в комнату слева от входной двери, кабинет Энсона, судя по ее виду: два высоких кожаных кресла по сторонам камина, а над ним торчащая голова лося… или оленя, в любом случае – кого-то рогатого. Кэмпбелл не охотился, да никогда и не хотел. Он был бирмингемцем и с большим нежеланием попросил о переводе, когда его жене приелся большой город и она затосковала о неторопливости и просторе своего детства. Всего пятнадцать миль, но Кэмпбелл оказался словно изгнанным в чужую страну. Местная знать тебя игнорирует, фермеры держатся особняком, шахтеры и плавильщики – грубый сброд даже по трущобным меркам. Смутные представления о романтичности сельской глуши стремительно угасли. А полицию здешние люди не терпели словно бы даже больше, чем горожане. Он потерял счет случаям, когда его заставляли чувствовать себя лишним. Преступление могло быть совершено, и о нем даже сообщили, но пострадавшие умели дать вам понять, что предпочитают собственное понятие о правосудии тому, которое может обеспечить инспектор, чей костюм-тройка и шляпа-котелок все еще разят Бирмингемом.

В кабинет бодро влетел Энсон, пожал руку своему посетителю и усадил его. Маленький, плотный, лет сорока пяти, в двубортном костюме и с аккуратнейшими усами, какие только доводилось видеть Кэмпбеллу: их стороны выглядели прямым продолжением его носа, и вместе они заполняли треугольность его верхней губы с такой точностью, будто были куплены по каталогу после тщательнейших измерений. Его галстук удерживала на месте золотая булавка в форме стаффордского узла, который провозглашал и так известное всем: капитан, высокородный Джордж Огестес Энсон, главный констебль с 1888 года, заместитель лорда-лейтенанта графства с 1900 года, был стаффордширцем до мозга костей. Кэмпбелл, принадлежавший к более новой породе профессиональных полицейских, не понимал, почему главному констеблю графства положено быть единственным непрофессионалом в полицейских силах графства. Впрочем, очень многое в функционировании общества представлялось ему абсолютно произвольным, основанным более на старинных предрассудках, нежели на современном здравом смысле. Тем не менее работавшие с Энсоном его подчиненные относились к нему с уважением: он был известен как человек, который всегда поддерживает своих инспекторов.

– Кэмпбелл, вы, конечно, уже догадались, почему я попросил вас приехать.

– Предполагаю, располосовывания, сэр.

– Вот именно. Сколько их уже?

Кэмпбелл заранее отрепетировал эту часть разговора, но все равно открыл записную книжку.

– Февраля второго, ценная лошадь, собственность мистера Джозефа Холмса. Апреля второго, жеребчик, собственность мистера Томаса, располосован точно таким же образом. Май четвертого, корова миссис Бангей, точно так же. Две недели спустя, мая восемнадцатого, лошадь мистера Бэджера страшно изуродована, и еще пять овец в ту же ночь. И затем на прошлой неделе, июня шестого, две коровы, принадлежащие мистеру Локьеру.

– Все по ночам?

– Все по ночам.

– Какая-нибудь система во всех этих происшествиях?

– Все в радиусе трех миль от Уайрли. И… не знаю, система ли это, но все они случались в первую неделю месяца. За исключением от мая восемнадцатого. – Кэмпбелл ощущал на себе взгляд Энсона и поторопился. – Прием располосовывания, однако, примерно одинаков от случая к случаю.

– Одинаково омерзителен, надо полагать.

Кэмпбелл посмотрел на главного констебля в неуверенности, желает ли тот знать подробности или нет. И счел молчание неохотным согласием.

– Они были располосованы по брюху. Наискось и обычно одним ударом. Коровы… у каждой коровы, кроме того, изуродовано вымя. И нанесены раны на их… на их половые органы, сэр.

– Невозможно поверить, не так ли, Кэмпбелл? Столь бессмысленная жестокость по отношению к беспомощным животным?

Кэмпбелл тщательно проигнорировал, что сидят они под стеклянным взглядом отрубленной головы лося или оленя.

– Да, сэр.

– Итак, мы разыскиваем помешанного с ножом.

– Предположительно не с ножом, сэр. Я говорил с ветеринаром, который осмотрел жертву последнего располосовывания – лошадь мистера Холмса в тот момент сочли изолированным случаем, – и он недоумевал, какой инструмент был использован. Несомненно, очень острый, но, с другой стороны, он рассек только кожу и первый слой мышц, не проникнув глубже.

– Так почему не нож?

– Потому что нож, например мясницкий, погрузился бы глубже, во всяком случае местами. Нож задел бы кишки. Ни одно из животных не было убито в процессе нападения. Они либо истекли кровью, либо, когда были найдены, находились в таком состоянии, что их пришлось умертвить.

– Но если не нож, то?..

– Что-то режущее с легкостью, однако неглубоко. Вроде бритвы. Но с большей силой, чем бритва. Возможно, инструмент кожевника. Или какой-нибудь сельскохозяйственный инструмент. Предполагаю, что этот человек умеет обращаться с животными.

– Человек или люди. Гнусный мерзавец или шайка гнусных мерзавцев. И гнуснейшее преступление. Вы с чем-либо подобным сталкивались?

– В Бирмингеме – нет, сэр.

– Да, разумеется. – Энсон скорбно улыбнулся и на секунду умолк.

Кэмпбелл позволил себе подумать о полицейских лошадях в конюшнях Стаффорда: таких чутких и сообразительных; таких теплых, пахучих и почти пушистых в своей шерстистости; как они дергают ушами и наклоняют к тебе голову, как они выдувают воздух из ноздрей с особым звуком, который напоминал ему закипающий чайник. Каким должен быть человек, способный причинить зло подобным существам?

– Суперинтендант Баррет помнит случай несколько лет назад, когда негодяй, запутавшийся в долгах, убил своего жеребца ради страховочной суммы. Но разгул кровожадности, подобный этому… он выглядит таким чужеземным. В Ирландии, разумеется, полуночные подрезания сухожилий у скотины землевладельца практически входят в социальные порядки. Ну да фению было бы трудно меня чем-либо удивить.

– Да, сэр.

– Дело необходимо довести до быстрого конца. Эти возмутительные преступления чернят репутацию всего графства.

– Да, газеты…

– Газеты меня не волнуют, Кэмпбелл. Меня заботит честь Стаффордшира. Я не хочу, чтобы графство прослыло логовом дикарей.

– Да, сэр. – Но инспектор подумал, что главный констебль не может не знать про некоторые недавние редакционные статьи – ни единой похвальной, а кое-какие и с личностями.

– Я посоветовал бы вам ознакомиться с историей преступлений в Грейт-Уайрли и его окрестностях за последние годы. Некоторое время происходили… всякие странности. И я посоветовал бы вам поработать с теми, кто хорошо знает эти места. Скажем, очень здравый сержант, не помню фамилию. Крупный, краснолицый…

– Аптон, сэр?

– Аптон, вот-вот. Он из тех, мимо кого и муха не пролетит.

– Будет сделано, сэр.

– А я, кроме того, привлеку двадцать специальных констеблей. Явятся под начало сержанта Парсонса.

– Двадцать!

– Двадцать, и к черту расходы. Пусть из моего кармана, если потребуется. Мне нужен констебль под каждой изгородью и за каждым кустом, пока этот негодяй не будет пойман.

Кэмпбелла расходы не заботили. Он прикидывал, как замаскировать присутствие двадцати специальных констеблей в местности, где любой слушок обгоняет любую телеграмму. Двадцать специальных, в большинстве не знакомых с территорией констеблей против местного жителя, который возьмет да и останется дома, смеясь над ними. И в любом случае, скольких животных смогут защитить двадцать констеблей? Сорок, шестьдесят, восемьдесят? А сколько там в окрестностях животных? Сотни, если не тысячи.

– Еще вопросы?

– Нет, сэр. Только… могу ли я задать непрофессиональный вопрос?

– Задавайте.

– Портик снаружи. С колоннами. У них есть название? То есть я имею в виду стиль?

Энсон поглядел на него так, будто столь необычного вопроса ему никто из подчиненных никогда еще не задавал.

– Колонны? Понятия не имею. Это по части моей жены.

Следующие несколько дней Кэмпбелл знакомился с историей преступлений в Грейт-Уайрли и его непосредственных окрестностях. Она оказалась такой, какую он себе и представлял. Воровство, главным образом всякой живности; различные случаи драк; бродяжничество и появление в пьяном виде в общественных местах; одна попытка самоубийства; девушка, приговоренная за писание ругательств на фермерских сараях и амбарах; пять поджогов; письма с угрозами и незаказанные товары, доставлявшиеся в дом приходского священника в Уайрли; одно непристойное посягательство и два непристойных поведения. Никаких нападений на животных он за последние десять лет не обнаружил.

И сержант Аптон, который поддерживал закон там в течение вдвое большего срока, ничего подобного припомнить не мог. Однако вопрос привел ему на ум фермера, ныне отошедшего в лучший мир – если только, сэр, не в худший, – которого подозревали в том, что он слишком уж любил свою гусыню, если вы понимаете, о чем я. Кэмпбелл оборвал этот насос приходских сплетен. Он скоро определил Аптона как пережитка тех времен, когда полицейские управления были счастливы вербовать на службу кого угодно, кроме слишком уж явных заик, хромых и полоумных. У Аптона можно было наводить справки о местных слухах и сварах, но его положенной на Библию руке доверять никак не следовало.

– Значит, вы разобрались, что да как, сэр? – пропыхтел на него сержант.

– Вы можете сказать мне что-то определенное, Аптон?

– Ну, не совсем так. Чтоб такого распознать, нужен такой же. Подтолкнуть такого изловить такого. Да, конечно, вы под конец доберетесь, инспектор. Вы же инспектор из Бирмингема. Да уж, под конец вы доберетесь.

Аптон произвел на него впечатление хитрого угодничества и смутной обструкции. Некоторые работники с ферм были точно такими же. Кэмпбеллу было куда легче с бирмингемскими ворами, которые хотя бы врут тебе прямо в глаза.

Утром 27 июня инспектора вызвали на Квинтонскую шахту, где две лошади, ценная собственность компании, были ночью зарезаны. Одна издохла от потери крови, а вторую, кобылу, которую дополнительно изуродовали, как раз пристрелили. Ветеринар подтвердил, что использовался тот же инструмент – или, по крайней мере, действующий абсолютно так же, – как и в прошлых случаях.

Два дня спустя сержант Парсонс принес Кэмпбеллу письмо, адресованное «Сержанту, полицейский участок, Хеднесфорд, Стаффордшир». Отправлено оно было из Уолсолла и подписано неким Уильямом Грейторексом.

У меня лицо сорвиголовы, и я хорошо бегаю, и когда они сколотили эту шайку в Уайрли, они заставили меня вступить. Я про лошадей и скотину знал все и о том, как их лучше ловить. Они сказали, что прикончат меня, если я струшу, вот я и пошел и поймал их лежащих в три без десяти минут, и они проснулись, и тогда я порезал каждую по брюху, но крови потекло мало, и одна убежала, но другая упала. Теперь я скажу вам, кто в шайке, только вам без меня этого не доказать. Один по имени Шиптон из Уайрли, и носильщик, которого звать Ли, и он не явился, и Идалджи, законник. Только я не сказал вам, кто стоит за ними всеми, и не скажу, если только вы не пообещаете ничего мне не сделать. Неправда, будто мы всегда это делаем в новую луну, и одну Идалджи убил 11 апреля в полную луну. Меня никогда еще не сажали, и думается, всех других тоже, кроме Капитана, а потому, думается, они легко отделаются.

Кэмпбелл перечитал письмо. «Я порезал каждую по брюху, но крови потекло мало, и одна убежала, но другая упала». Все это как будто указывало на сведения из первых рук, но ведь мертвых животных могло осмотреть большое число людей. В последних двух случаях полиции пришлось поставить охрану и отгонять зевак, пока ветеринар не кончил осмотр. Тем не менее «три без десяти минут»… в этом чудилась странная точность.

– Нам известен этот Грейторекс?

– Думаю, это сын мистера Грейторекса, хозяина фермы Литлуорт.

– Что-то прежнее? Какая-то причина, чтобы писать сержанту Робинсону в Хеднесфорд?

– Никакой.

– Ну а что означают упоминания про луну?

Сержант Парсонс, коренастый брюнет, имел привычку шевелить губами, пока думал.

– А про это шли разговоры. Новая луна, языческие обряды и все такое прочее, уж не знаю. Зато знаю, что одиннадцатого апреля ни одно животное убито не было. И в неделю с этой датой, если не ошибаюсь.

– Вы не ошибаетесь.

Парсонс был инспектору много симпатичнее, чем Аптон. Он принадлежал к следующему поколению, был лучше обучен, не схватывал все на лету, зато умел думать.

Уильям Грейторекс оказался четырнадцатилетним школьником, чей почерк не имел ни малейшего сходства с письмом. Ни про Шиптона, ни про Ли он никогда не слышал, но признался, что знает Идалджи, с которым по утрам иногда ездил в одном вагоне. Он никогда не был в полицейском участке в Хеднесфорде и не знал фамилии тамошнего сержанта.

Парсонс и пять специальных констеблей обыскали ферму Литлуорт и все службы при ней, но не нашли ничего сверхъестественно острого, или в пятнах крови, или недавно отчищенного. Когда они ушли, Кэмпбелл спросил у сержанта, что ему известно про Джорджа Идалджи.

– Ну, сэр, он индус, так ведь? То есть наполовину индус. Странноватый на вид. Юрист, живет дома, каждый день ездит в Бирмингем. В местной жизни не участвует, вы меня понимаете?

– И значит, ни с какой шайкой не разгуливает?

– Вот уж нет.

– Друзья?

– За ним не замечались. Они живут замкнутой семьей. Что-то неладное с сестрой, мне кажется. Не то калека, не то слабоумная, ну, что-то такое. И говорят, он каждый вечер гуляет по проселкам. И не то что у него есть собака или причина вроде. Несколько лет назад их семья подвергалась преследованиям.

– Я прочитал в журнале записей. И по какой причине?

– Кто знает? Была некоторая… враждебность, когда священник только получил приход. Люди говорили, что не желают, чтобы чернокожий указывал им с кафедры, какие они грешники, ну и тому подобное. Но это было давным-давно. Я-то сам не англиканского толка. Мы, по моему мнению, более терпимы.

– А этот… ну, сын, по-вашему, он выглядит способным на уродование лошадей?

Парсонс пожевал губы, прежде чем ответить.

– Инспектор, я вот так скажу. Послужите здесь с мое и увидите, что никто не выглядит как что-то там. Или, если на то пошло, так вообще как не что-то там, если вы меня понимаете.

Джордж

Почтальон показывает Джорджу официальный штамп на конверте: НЕ ОПЛАЧЕНО. Письмо пришло из Уолсолла, его фамилия и адрес конторы написаны четким, приличным почерком, и Джордж решает выкупить послание. Это обходится ему в два пенса, вдвое дороже забытой марки. Он обрадован, обнаружив заказ на «Железнодорожное право». Однако в конверте нет ни чека, ни почтового перевода. Заказчик указал 300 экземпляров и подписался «Вельзевул».

Три дня спустя вновь начались письма. Точно того же рода: клеветнические, богохульственные, сумасшедшие. Они приходят к нему в контору, и он ощущает это как наглое вторжение: сюда, где он в полной безопасности и уважаем, где жизнь упорядоченна. Инстинктивно он выбрасывает первое, затем следующие складывает в нижний ящик как возможные улики. Джордж уже не пугливый подросток времен первых преследований; он теперь солидный человек, солиситор уже четыре года. Он вполне способен игнорировать подобное, если сочтет нужным, или принять положенные меры. А бирмингемская полиция, без сомнения, более компетентна и современна, чем стаффордширские деревенские констебли.

Как-то вечером, сразу после шести сорока, Джордж возвращает свой сезонный билет в карман и вешает зонтик на локоть, но тут осознает, что кто-то зашагал в ногу с ним.

– Хорошо поживаем, а, молодой сэр?

Это Аптон, более толстый и более краснолицый, чем все эти годы назад, и, вероятно, еще более глупый. Джордж не сбавляет шагу.

– Добрый вечер, – отвечает он коротко.

– Радуемся жизни, а? И спим хорошо?

Было время, когда Джордж мог бы встревожиться или остановиться и подождать, чтобы Аптон перешел к делу. Но он уже не таков.

– Во всяком случае, во сне не гуляем.

Джордж сознательно ускорил шаг, так что сержант теперь вынужден пыхтеть и сипеть, чтобы не отстать от него.

– Только, видишь ли, мы наводнили край специалистами. Наводнили его. Так что даже для со-ли-си-тора гулять во сне, да-да, было бы плохой задумкой.

Не убавляя шагу, Джордж бросает презрительный взгляд в направлении пустопорожнего разглагольствующего дурака.

– Ну да, со-ли-ситор. Надеюсь, вам это будет полезно, молодой сэр. Предупрежден – значит вооружен, как говорят, если только не прямо наоборот.

Джордж не рассказывает родителям про этот разговор. Для тревоги есть более веское основание: с дневной почтой пришло письмо из Кэннока, написанное знакомым почерком. Оно адресовано Джорджу и подписано «Любящий справедливость».

Я с вами не знаком, но иногда вижу вас на железной дороге и не жду, что, будь я с вами знаком, вы бы мне понравились, так как я туземцев не люблю. Но я считаю, что всякий заслуживает справедливости, и вот почему я пишу вам, потому что не думаю, что вы имеете какое-то отношение к жутким преступлениям, про которые все говорят. Все люди утверждают, что это должны быть вы, ведь они не думают, что вы нашенский и только рады прикончить их. Так что полиция начала за вами наблюдать, но ничего они увидеть не смогли и теперь наблюдают за кем-то еще… Если убьют еще одну, они скажут, что это вы, а потому уезжайте отдохнуть, чтобы вас тут не было, когда опять случится. Полиция говорит, что случится это в конце месяца, как последнее. Уезжайте раньше.

Джордж абсолютно спокоен.

– Клевета, – говорит он. – Даже prima facie[12] я бы определил это как криминальную клевету.

– Опять начинается, – говорит его мать, и он понимает, что она еле сдерживает слезы. – Опять начинается. Они не перестанут, пока не выживут нас отсюда.

– Шарлотта, – твердо говорит Сапурджи, – об этом вопроса не встает. Мы покинем этот дом не прежде, чем упокоимся рядом с дядей Компсоном. Если воля Господа, чтобы мы страдали на нашем пути туда, не нам вопрошать Его.

Теперь бывают минуты, когда Джордж ловит себя на том, что готов вопрошать Господа. Например: почему его мать, сама добродетель, все время помогающая бедным и убогим прихода, должна вот так страдать? И если, как утверждает его отец, все в воле Господа, значит, воля Господа, чтобы стаффордширская полиция со всей ее предельной некомпетентностью была именно такой. Но сказать этого вслух Джордж не может, и все больше возникает такого, на что он не может даже намекнуть.

Кроме того, он начинает осознавать, что понимает мир чуть лучше своих родителей. Пусть ему только двадцать семь лет, но профессиональная деятельность бирмингемского солиситора позволяет заглянуть в глубины человеческой натуры, возможно, недоступные взгляду деревенского приходского священника. И потому, когда его отец предлагает снова обратиться с жалобой к главному констеблю, Джордж возражает. В прошлый раз Энсон был против них. Обратиться следует к инспектору, которому поручено расследование.

– Я напишу ему, – говорил Сапурджи.

– Нет, отец, я думаю, это моя обязанность. И я отправлюсь поговорить с ним лично. Если явимся мы оба, он может счесть это делегацией.

Священник поражен, но обрадован. Ему нравятся такие утверждения мужественности в его сыне, и он позволяет ему поступить, как тот считает нужным.

Джордж посылает письмо с просьбой о встрече – желательно не в доме священника, а в полицейском участке по выбору инспектора. Кэмпбелл находит это несколько странным и просит сержанта Парсонса присутствовать.

– Спасибо, что вы со мной встретились, инспектор. Я благодарен, что вы уделили мне свое время. У меня три пункта. Но прежде я хотел бы, чтобы вы приняли вот это.

Кэмпбелл, морковно-рыжий, верблюжеголовый мужчина лет сорока с вытянутым торсом, сидя выглядит даже выше, чем стоя. Он протягивает руку через стол и рассматривает полученный подарок. Это экземпляр «Железнодорожного права для “Человека в поезде”». Он медленно пролистывает несколько страниц.

– Двести тридцать восьмой экземпляр, – говорит Джордж. Это звучит тщеславнее, чем он намеревался.

– Очень любезно с вашей стороны, сэр, но, боюсь, полицейские правила возбраняют принятие подарков от посторонних лиц. – Кэмпбелл толчком посылает книгу скользить по столу к Джорджу.

– Ну, это вряд ли взятка, инспектор, – говорит Джордж шутливо. – Не могли бы вы счесть это… пополнением библиотеки?

– Библиотеки? У нас есть библиотека, сержант?

– Ну, мы всегда можем ее завести, сэр.

– Ну, в таком случае, мистер Идалджи, примите мою благодарность.

Джорджу начинает казаться, что они смеются над ним.

– Произносится Эйдалджи, не Идалджи.

– Эйдалджи. – Инспектор примеривается и строит гримасу. – С вашего разрешения я буду называть вас «сэр».

Джордж прокашливается:

– Вот первый пункт. – Он достает письмо от «Любящего справедливость». – Пришло еще пять, адресованных на мою контору.

Кэмпбелл прочитывает письмо, передает сержанту, забирает у него, перечитывает еще раз. Он прикидывает, обличение ли это или поддержка. Или первому придан вид второй. Но если это обличение, тогда зачем нести его в полицию? А если поддержка, то зачем нести ее, если только вас уже не обвиняли прежде? Кэмпбелл находит побуждения Джорджа не менее интересными, чем само письмо.

– Какие-нибудь предположения, от кого оно?

– Оно не подписано.

– Я это вижу, сэр. Могу ли я спросить, намерены ли вы последовать совету этого субъекта? «Уехать отдохнуть»?

– Право, инспектор, это подход не с того конца. Разве вы не считаете письмо криминальной клеветой?

– Честно говоря, не знаю, сэр. Это юристы вроде вас определяют, что закон, а что нет. С точки зрения полиции я бы сказал, что кто-то забавляется на ваш счет.

– Забавляется? А вы не думаете, что, стань содержание письма широкоизвестным, поклепы, которым он якобы не верит, подвергнут меня опасности со стороны работников с ферм и шахтеров?

– Не знаю, сэр. Могу только сказать, что в течение того времени, как я здесь, не припомню случая, чтобы анонимное письмо стало поводом к насилиям. А вы, Парсонс? – (Сержант качает головой.) – А как вы толкуете эту фразу ближе к середине… «они не думают, что вы нашенский»?

– А как вы сами ее толкуете?

– Ну, видите ли, мне никогда ничего подобного не говорили.

– Прекрасно, инспектор, «толкую» я ее так, что это почти безусловно указание на тот факт, что мой отец по происхождению парс.

– Да, я полагаю, намек может быть и на это. – Кэмпбелл снова наклоняет морковную голову над письмом, словно выискивая в нем еще что-то. Он пытается составить мнение об этом человеке и его жалобе: то ли он действительно просто жалобщик, то ли тут кроется что-то более сложное.

– Может? Может? Но на что другое?

– Ну, что вы не вписываетесь.

– Вы хотите сказать, что я не играю в крикетной команде Грейт-Уайрли?

– А вы в ней не играете, сэр?

Джордж чувствует, как растет его раздражение.

– И я не сижу в пивных.

– Нет, сэр?

– И раз так, то я и табака не курю.

– Нет, сэр? Ну, нам придется подождать и спросить автора письма, что именно он тут подразумевал. Если и когда мы его поймаем. Вы говорили, что у вас есть что-то еще?

Второй пункт Джорджа – подать жалобу на сержанта Аптона и за его тон, и за его инсинуации. Но только, повторенные инспектором, они каким-то образом перестают выглядеть инсинуациями. Кэмпбелл превращает их в тугодумные фразы не очень умного члена деревенской полиции по адресу несколько чванного и излишне обидчивого жалобщика.

Джордж теперь в некоторой растерянности. Он пришел, ожидая благодарности за книгу, возмущения письмом, интереса к его трудностям. Инспектор корректен, но медлителен; его нарочитая вежливость внезапно кажется Джорджу своего рода грубостью. Ну, тем не менее он должен представить свой третий пункт.

– У меня есть предложение. Касательно вашего расследования. – Джордж делает паузу, как придумал заранее, чтобы возбудить их внимание. – Ищейки.

– Прошу прощения?

– Ищейки. Они, как, полагаю, вам известно, обладают превосходным чутьем. Если вы приобретете пару обученных ищеек, они, несомненно, приведут вас с места будущей бойни прямо к преступнику. Они способны идти по следу с поразительной точностью, а в этой местности нет ни больших ручьев, ни речки, в которые преступник мог бы войти, чтобы запутать их.

Стаффордская полиция, видимо, не привыкла к практическим советам со стороны.

– Ищейки, – повторяет Кэмпбелл. – И даже пара их. Это словно бы взято из приключенческой книжки ценой в шиллинг. «Мистер Холмс, это были отпечатки лап гигантской собаки!»

Тут Парсонс начинает хихикать, и Кэмпбелл его не одергивает.

Все обернулось жуткой неудачей, особенно последний пункт, который Джордж придумал сам и даже не обсудил с отцом. Он совсем пал духом. Когда он покидает участок, оба полицейских стоят на крыльце и смотрят ему вслед. Он слышит, как сержант говорит далеко разносящимся голосом:

– А не держать ли нам ищеек в библиотеке?

Слова эти сопровождают его всю дорогу назад домой, где он излагает родителям сокращенную версию этой встречи. Он решает, что раз полиция отклоняет его предложения, то он все равно ей поможет. И помещает в «Личфилд меркюри» и другие газеты объявление, излагающее новую кампанию анонимных писем и предлагающее 25 фунтов вознаграждения после приговора преступнику. Он помнит, что объявление его отца все эти годы назад только пуще разожгло преследования, однако надеется, что на этот раз предложение денежной награды может принести результаты. Он сообщает, что он – практикующий солиситор.

Кэмпбелл

Пять дней спустя инспектор вновь был вызван в Грин-Холл. На этот раз он менее стеснялся поглядывать по сторонам. И заметил высокие напольные часы, показывающие фазы Луны, гравюру меццо-тинто на библейский сюжет, выцветающий турецкий ковер и камин, набитый поленьями в ожидании осени. В кабинете его менее смутил стеклянноглазый лось, так что он заметил переплетенные в кожу подшивки журналов «Филд» и «Панч». На серванте стояли чучело большой рыбы в стеклянном ящике и подставка с тремя графинами, запирающаяся на ключ.

Капитан Энсон указал Кэмпбеллу на кресло, а сам остался стоять – обычный прием низенького мужчины в присутствии более высоких, как прекрасно знал инспектор. Но у него не было времени размышлять о стратагемах власть имущих. Атмосфера на этот раз не полнилась благодушием.

– Наш человек начинает насмехаться над нами. Эти письма Грейторекса. Сколько их мы уже получили?

– Пять, сэр.

– А вот это пришло мистеру Роули в бриджтаунский участок вчера вечером. – Энсон вздел очки на нос и начал читать:

Сэр, личность, об инициалах которой вы догадаетесь, привезет домой новый крючок на поезде из Уолсолла вечером в среду, и он будет у него в специальном кармане под пальто, и если вы или ваши приятели сумеете расстегнуть его пальто, вы его увидите, так как он на полтора дюйма длиннее того, который он забросил подальше, когда услышал, что кто-то шагает к нему по косогору в это утро. Он выйдет по этому делу в пять или шесть, или если не вернется домой завтра, так наверняка в четверг, и вы сделали ошибку, что не оставили у себя под рукой всех этих переодетых констеблей. Отослали их слишком рано. Нет, только подумать, он же сделал свое дело совсем рядом с местом, где засели их двое, и нескольких дней не прошло. Но, сэр, глаз у него соколиный, а уши острее бритвы, а на ногу он легок почище лисицы и такой же бесшумный, и он подползает на четвереньках к бедным животинам, ласкает их немножко, а потом ловко чиркает поперек их своим крючком, и кишки у них вылетают вон, прежде чем они понимают, что их резанули. Вам нужна тысяча сыщиков, чтоб изловить его на месте, потому что он такой быстрый и знает там все углы и закоулки. Вы знаете, кто он, и я могу это доказать, но, пока не будет объявлена награда в 100 фунтов за поимку, я больше ничего сообщать не буду.

Энсон поглядел на Кэмпбелла, приглашая его высказаться.

– Никто из моих людей, сэр, не видел, чтобы что-то выбрасывалось. И ничего похожего на крючок найдено не было. Он может распарывать животных таким способом или другим, но кишки вон не вылетают, как нам известно. Вы хотите, чтобы я взял под наблюдение уолсоллские поезда?

– Не думаю, что после этого письма вдруг появится какой-нибудь субъект в длинном пальто в разгар лета, напрашиваясь, чтобы его обыскали.

– Да, сэр. Вы полагаете, что требование награды в сто фунтов – это отклик на награду, предложенную юристом?

– Возможно. Такая неслыханная наглость. – Энсон помолчал и взял со стола еще один исписанный лист. – Но другое письмо – сержанту Робинсону в Хеднесфорде – еще хуже. Судите сами. – Энсон протянул ему письмо.

В ноябре в Уайрли начнутся веселенькие денечки, когда они примутся за маленьких девочек, потому что они разделают двадцать девок будто лошадей до конца следующего марта. Не думаю, что вы изловите их, когда они режут скотину, слишком уж они тихие и лежат, не двигаясь, часами, пока ваши люди не уйдут… Мистер Идалджи, которого, говорят, заперли, в воскресенье ночью направится в Брам повидать Капитана вблизи Нортфилда, о том, как дальше действовать, когда вокруг столько сыщиков. И думается, они собираются разделать несколько коров днем, а не ночью… Я думаю, они теперь собираются убивать скотину поближе, и я знаю, ферма Кросс-Киз и ферма Вест-Кэннок стоят в списке первыми… Ты, разжиревший подлюга, я пристрелю тебя из ружья твоего папаши сквозь твою тупую башку, только встань мне на дороге или подберись к моим товарищам.

– Скверно, сэр. Очень скверно. Этому лучше не давать огласки. Не то в каждой деревне вспыхнет паника. Двадцать девочек… Людям хватает тревог и с их скотиной.

– У вас есть дети, Кэмпбелл?

– Мальчик, сэр. И маленькая девочка.

– Да-да. Единственное, что хорошо в письме, так это угроза застрелить сержанта Робинсона.

– Это хорошо, сэр?

– Ну, может быть, не для самого сержанта Робинсона. Но это означает, что наш человек зарвался. Угрожает убить сержанта полиции. Вставьте это в статьи обвинения, и пожизненная каторга ему обеспечена.

Если мы сумеем найти автора письма, подумал Кэмпбелл.

– Нортфилд, Хеднесфорд, Уолсолл – он пытается разослать нас во все стороны.

– Без сомнения. Инспектор, позвольте я резюмирую, а вы скажете мне свои возражения, если не согласитесь с ходом моих мыслей.

– Да, сэр.

– Итак, вы отличный полицейский… нет-нет, пока не возражайте! – Энсон выбрал самую легчайшую улыбку в своем репертуаре. – Вы отличнейший полицейский. Однако расследование это длится уже три с половиной месяца, включая три недели, когда в вашем распоряжении были дополнительные силы. И никому не предъявлены обвинения, никто даже серьезно не заподозрен и не рассмотрен. А располосовывания продолжались. Вы согласны?

– Согласен, сэр.

– Поддержка местных жителей, хотя мне известно, что, по вашему мнению, она уступает той, какую вы находили в Бирмингеме, большом городе, тем не менее намного превосходила обычную. Желание помогать полицейским силам заметно превышает обычные пределы. Однако наилучшие данные, которыми мы располагаем, поступали от анонимных осведомителей. Этот таинственный Капитан, к примеру, который столь неудобно проживает по ту сторону Бирмингема. Следует ли нам клюнуть на него? Полагаю, что нет. Что за интерес может быть у какого-то капитана в милях и милях отсюда резать животных, принадлежащих людям, которых он никогда в жизни не видел? Хотя не посетить Нортфилд было бы детективной промашкой.

– Согласен.

– Следовательно, искать следует среди местных жителей, как мы всегда и считали. Я склоняюсь к мысли, что их несколько. Трое или четверо, быть может. Так логичнее. Я бы сказал, один пишет письма, другой развозит отправлять их в разные городки, один умеет обращаться с животными и один организатор, руководящий остальными. Иными словами, шайка. И ее члены не любят полицию. Напротив, извлекают удовольствие из того, чтобы сбивать нас с толку. И мастера хвастать.

Они называют имена, чтобы запутывать нас. Да, конечно. И все-таки одно имя повторяется вновь и вновь. Идалджи. Идалджи, который едет встретиться с Капитаном; Идалджи, которого, говорят они, заперли. Идалджи, юрист, состоит в этой шайке. У меня всегда были подозрения, но до сих пор я чувствовал, что их не следует разглашать. Я сказал, чтобы вы просмотрели прошлые дела. Уже была такая кампания писем, главным образом против его отца. Проказы, мистификации, мелкое воровство. Мы чуть было тогда его не поймали. В конце концов я сделал отцу, священнику, строгое предупреждение, указал, что нам известно, чьи это проделки, и вскоре все прекратилось. QED[13], могли бы вы сказать, но, к сожалению, недостаточно для обвинения. Тем не менее, хотя он и не признался, я положил этому конец. На… сколько?.. на семь-восемь лет.

И вот это вновь началось, и в том же месте. И фамилия Идалджи все время всплывает. В первом письме Грейторекса упоминаются три имени, но единственное, которое паренек знает сам, это Идалджи. Следовательно, Идалджи знает Грейторекса. И он поступил так и в тот раз – включил себя в обличения. Только теперь он стал старше, и ему уже мало ловить дроздов и скручивать им шеи. Теперь ему требуется что-то покрупнее, в буквальном смысле слова. Коровы, лошади. А так как сам он не слишком силен, то вербует себе в помощники других. Теперь он поднял ставки и угрожает нам двадцатью девочками. Двадцать девочек, Кэмпбелл.

– Да, сэр. Вы разрешите мне задать один-два вопроса?

– Разрешаю.

– Для начала: почему он доносит на себя?

– Чтобы сбить нас со следа. Он нарочно включает свое имя в список людей, которые, как мы знаем, никакого отношения к делу иметь не могут.

– И он предложил награду за собственную поимку?

– Он же знает, что никто ее востребовать не сможет, кроме него самого. – Энсон испустил сухой смешок, но Кэмпбелл, видимо, шутки не уловил. – И разумеется, дополнительная провокация по отношению к полиции. Смотрите, как стаффордширская полиция бродит в потемках, а несчастный честный гражданин вынужден предлагать собственную наличность для раскрытия преступления. Если подумать, это объявление следует рассматривать как клевету на силы охраны порядка…

– Но, извините, сэр, для чего бирмингемскому солиситору сколачивать шайку местных хулиганов, чтобы резать животных?

– Вы же встречались с ним, Кэмпбелл. И каким он вам показался?

Инспектор взвешивает свои впечатления.

– Умен. Нервен. Сначала хочет понравиться, затем чуть слишком быстро обижается. Он предложил нам кое-какой совет, а мы его словно бы не слишком приветствовали. Рекомендовал нам испробовать ищеек.

– Ищеек? А вы уверены, что не туземных следопытов?

– Нет, сэр, ищеек. Странно одно: слушая его голос, голос образованного человека, юриста, я вдруг поймал себя на мысли, что стоит закрыть глаза, и примешь его за англичанина.

– А если их не закрывать, вы вряд ли приняли бы его за лейб-гвардейца.

– Можно и так выразиться, сэр.

– Да. Похоже, что, по вашему впечатлению – с открытыми или закрытыми глазами, – перед вами был кто-то, кто считает себя превосходящим других. Как бы это выразить… Кто-то, кто считает себя принадлежащим к высшей касте.

– Возможно. Но почему подобному человеку захочется резать животы лошадям? Вместо того чтобы доказать свой ум и превосходство, например, растратив крупную сумму?

– Кто говорит, что он и этим не занялся? Откровенно говоря, Кэмпбелл, «почему» интересует меня куда меньше, чем «как», «когда» и «где».

– Да, сэр. Но если вы просите меня арестовать этого субъекта, то полезно было бы найти ключ к его мотиву.

Энсон не терпел такого рода вопросов; они, по его мнению, чересчур часто примешивались к полицейской работе. Какая-то страсть рыться в побуждениях преступника. От вас требуется поймать его, арестовать, предъявить ему обвинение и упечь его на несколько лет – чем больше, тем веселее. Что за интерес зондировать мыслительные процессы преступника, когда он разряжает в вас свой пистолет или разбивает ваше окно. Главный констебль собирался высказать все это вслух, но тут Кэмпбелл просуфлировал ему:

– В конце концов, мы можем исключить материальную наживу как мотив. Ведь он же не уничтожал свою собственность с целью получения страховых денег.

– Человек, поджигающий овин соседа, поступает так не ради наживы. Он поступает так по злобе. Он поступает так ради удовольствия увидеть огонь в небе и страх на лицах людей. В случае Идалджи возможна глубокая ненависть к животным. Вы, несомненно, займетесь этим. Или же, если время нападений следует какой-то системе, если чаще они приходятся на начало месяца, не исключена связь с ритуальными жертвоприношениями. Быть может, таинственный инструмент, который мы ищем, это ритуальный нож индийского происхождения. Кукри, или как там они называются. Отец Идалджи – парс, насколько мне известно. А ведь они поклоняются огню?