Читать книгу За окном - Джулиан Барнс - Страница 2

За несколько лет до смерти Пенелопы Фицджеральд мы встретились с ней за круглым столом в университете Йорка. Знал я ее очень мало, но восхищение мое было велико. Держалась она скромно и выглядела довольно рассеянной, словно меньше всего на свете хотела, чтобы ее воспринимали такой, какая она есть, – то есть лучшей из ныне живущих романистов Англии. И вела она себя будто какая-нибудь безобидная старушка, которая варит варенье и слабо ориентируется в этом мире. Создать видимость этого оказалось несложно, учитывая, что Пенелопа Фицджеральд действительно была бабушкой и – как выяснилось из побочных откровений в собрании ее писем – варила варенье (и готовила чатни[2]). Но маска эта была совсем неубедительной, ведь время от времени, как будто помимо воли, сквозь нее пробивались исключительный ум и врожденное остроумие. Во время перерыва на кофе я попросил собеседницу подписать два романа, особенно мне полюбившихся: «Начало весны» и «Синий цветок». Помню, она долго рылась в тяжелой фиолетовой пластиковой кошелке с цветочным рисунком, которая вмещала все, что могло понадобиться в течение дня. Наконец там нашлась перьевая авторучка, и Пенелопа Фицджеральд после долгих колебаний и размышлений написала на титульном листе каждой из книг (казалось, в точности как я и рассчитывал) личные пожелания более молодому коллеге. Даже не пробежав глазами эти автографы, я убрал книги.

Мероприятие продолжилось своим чередом. Затем нас отвезли на вокзал, и мы вместе отправились из Йорка обратно в Лондон. Организаторы предоставили мне выбор: скромный гонорар и поездка эконом-классом или билет в первый класс, но без гонорара. Я выбрал второе.

Подошел наш поезд. Я подумал, что университет наверняка предложил такой выдающейся восьмидесятилетней писательнице билет в первый класс. Но, направившись в сторону нашего (как я предполагал) вагона, я увидел, что Пенелопа прошла к более скромным местам. Естественно, я к ней присоединился. Не помню, о чем мы говорили в дороге: возможно, я упомянул странное совпадение: мы опубликовали свои первые литературные работы в одной и той же книге («Антология рассказов о привидениях «Times», 1975); наверное, задавал обычные глупые вопросы: над чем она работает и когда выйдет ее следующий роман (позже я узнал, что, отвечая на подобные вопросы, она частенько лукавила). На станции Кингс-Кросс я предложил взять такси, так как мы жили в одном районе на севере Лондона. Нет-нет, возразила Пенелопа, она поедет на метро, ведь у нее имеется замечательный проездной билет, выданный бесплатно мэром Лондона (она говорила об этом как о личном подарке, а не как о льготе, положенной каждому пенсионеру). Я догадывался, что для нее тот день был еще длиннее, чем для меня, и настаивал на такси, но она продолжала невозмутимо упорствовать и привела решающий аргумент: по дороге от метро ей нужно купить молока, а если поехать на такси, придется потом специально выходить в магазин. Я не сдавался и заявил, что попрошу таксиста остановиться перед магазином и подождать, пока она купит молоко.

– Я как-то не подумала, – сказала она.

Но я все равно ее не убедил: Пенелопа решила ехать на метро – и точка. В вестибюле подземки я ждал, пока она откопает в своей бездонной кошелке проездной. Он где-то здесь, точно; но нет, даже после долгих поисков найти его не удалось. К этому моменту я уже потерял терпение (что наверняка отразилось у меня на лице), купил в автомате билеты и провел ее вниз по эскалатору к северной ветке. В ожидании поезда она повернулась ко мне и сказала с легким волнением:

– Боже мой, это ведь я втравила вас в поездку на таком неблагородном транспорте.

Добравшись наконец до дому и все еще смеясь, я открыл подписанные книги, чтобы посмотреть, над чем она так долго думала. В «Начале весны» она написала: «С наилучшими пожеланиями, Пенелопа Фицджеральд», а «Голубой цветок» содержал послание, которое далось автору особенно тяжело: «С наилучшими пожеланиями, Пенелопа».

Ее жизнь и творческий путь, как и манера держаться, заставали вас, можно сказать, врасплох, отвлекая внимание от того факта, что она была (или вскоре должна была стать) великой писательницей. В самом деле, ведь Пенелопа Фицджеральд росла в литературной среде: ее отец и трое его братьев были даровитыми братьями Нокс, чью биографию она впоследствии написала. Отец был редактором журнала «Punch»; мать, одна из блестящих студенток Сомервильского колледжа Оксфордского университета, тоже писала. Пенелопа, в свою очередь, также стала выдающейся студенткой Сомервиля: один из преподавателей, принимавший выпускной экзамен, был настолько поражен ее дипломным сочинением, что испросил согласия коллег оставить рукопись себе, а позднее даже заламинировал работу. Однако после подобного публичного признания ее заслуг, в период, который многие сочли бы лучшими годами для писательства, Пенелопа вышла замуж, родила ребенка и продолжала работать (в журнале «Punch», на Би-би-си, в министерстве продовольствия, затем в качестве журналиста и преподавателя). Когда она опубликовала свою первую книгу, биографию Берн-Джонса[3], ей было уже пятьдесят восемь. Позднее, предположительно, чтобы отвлечь своего умирающего мужа, она написала комический триллер «Золотой ребенок». В период с 1975 по 1984 год она опубликовала еще две биографии и четыре романа. Эти четыре романа, небольшие по объему, основаны на личном опыте: каково управлять книжной лавкой, жить в плавучем доме, работать в войну на Би-би-си, преподавать в театральной школе. Они написаны искусно, но странно, приятны для чтения, но не представляют собой ничего выдающегося. Можно было подумать, что она (а к тому времени ей было уже далеко за шестьдесят), как и многие другие писатели, обращавшиеся к опыту собственной жизни, решит почивать на лаврах. Но нет: в течение последующего десятилетия, с 1986 по 1995 год, Пенелопа Фицджеральд опубликовала четыре романа: «Невинность», «Начало весны», «Ворота ангелов» и «Голубой цветок», которые и сделали ее знаменитой. Они очень далеки от ее будничной жизни; действие происходит во Флоренции 1950-х годов, в дореволюционной Москве, в Кембридже 1912 года и в Пруссии конца восемнадцатого века. Многие авторы начинают писать выдуманные, никак не связанные с их жизнью истории, а когда материал иссякает, возвращаются к более знакомым источникам. Фицджеральд сделала прямо противоположное – и, освободив произведения от собственной жизни, приблизилась к величию.

Однако с приходом публичного признания судьба ее выбрала не самый очевидный путь; писательница столкнулась с тем, что мужчины существенно ее недооценивали. В 1977 году издатель ее документальной прозы, Ричард Гарнетт, весьма недальновидно сообщил, что она «лишь дилетант в писательском деле», на что Пенелопа мягко ответила:

– Я спрашивала себя, сколько книг нужно написать и сколько точек с запятой удалить, чтобы тебя перестали считать дилетантом?

В следующем году, когда «Книжный магазин» вошел в шорт-лист Букеровской премии, она спросила Колина Хейкрафта, издававшего ее художественные сочинения, стоит ли написать еще один роман. На что тот жизнерадостно ответил, что если она решит продолжать писать романы, пусть не вздумает вешать их на него, а то, мол, и так уже накопилась куча коротких романов с печальным концом. (Неудивительно, что Пенелопа сменила издателя, а Хейкрафт заявил, что его не так поняли.) Помню, Пол Терой рассказывал мне, как в 1979 году он, тогда член жюри Букеровской премии, ехал на поезде по Патагонии, читал произведения кандидатов и, решив, что ту или иную книгу не стоило даже обсуждать, выкидывал ее из окна прямо в проносившиеся мимо пампасы. Несколько месяцев спустя он с вежливой улыбкой вручал премию Пенелопе за роман «Оффшор». Книголюбы с Би-би-си также смотрели на нее свысока: радиоведущий Фрэнк Дилэни заявил, что она «победила потому, что книга не содержала сомнительных эпизодов и вполне годилась для семейного чтения», а телеведущий Роберт Робинсон снисходительно уделил писательнице немного эфирного времени в «Программе о книгах» и едва скрывал, что она, по его мнению, вообще недостойна премии. Даже когда Фицджеральд умерла, вечер ее памяти умудрился испортить какой-то напыщенный молодой выскочка-литератор.

Вы, наверное, можете возразить, что она получила Букеровскую премию не за тот роман (что не ново в истории этой награды), однако настоящая несправедливость заключалась в том, что она не получила ее ни за один из последних четырех романов. «Голубой цветок», выбранный книгой 1995 года большее число раз, чем любое другое произведение, на эту премию даже не выдвигали. «Букер» достался книге Кери Хьюм[4] «Люди-скелеты». Однако у Фицджеральд сохранились приятные воспоминания, связанные с церемонией награждения. «Самым ярким впечатлением была реплика редактора «Financial Times», который, сидя за моим столом, взглянул на чек и сказал председателю Букеровского комитета: «Я смотрю, у вас поменялся главный бухгалтер». У обоих в глазах вспыхнул живой интерес».

В ее письмах много таких эпизодов, где профессиональный наблюдатель за человеческой природой найдет утешение и удовлетворение, а другие увидят только скуку и приземленность. Жизнь Пенелопы, проходившая у семейного очага и изредка прерываемая скитаниями, изобиловала экономическими кризисами. Журнал «World Review», в котором она работала редактором, разорился; ее муж Десмонд злоупотреблял алкоголем; плавучий дом, где они жили, дважды тонул, и все ее архивы погибли (в том числе военные письма мужа). Спасение пришло в виде муниципальной квартиры в Клапхэме[5]; там Фицджеральд собирала марки «Зеленый щит»[6], а для окраски волос использовала чайные пакетики. Писать она могла только урывками, в свободное от семейных забот время, а зарабатывала сущие гроши, пока книга «Голубой цветок» не добилась успеха в Америке (где стала лауреатом премии «National Book Critics Circle Award»; в первый год своего существования премия присуждалась не только жителям Америки).

Тот факт, что Пенелопа Фицджеральд лишь к восьмидесяти годам сумела подняться на более высокую имущественную ступень, уязвлял ее самолюбие и служил предостережением начинающим писателям. С ней вечно случались какие-то несчастья: то она скатывалась по ступенькам, то выпадала из окна, то закрывала себя в ванной, то попадала в другие странные истории («В очереди на автобус меня сбили с ног, и на руке остался круглый синяк, напоминавший Каинову печать»). Часто она брала на себя вину за поступки, которых не совершала; даже чувствовала себя виноватой перед издателями, когда ее книжки не продавались. Обижать она тоже не любила. Как-то раз писательница пошла голосовать, и за порогом избирательного участка «к моему ужасу, женщина из партии консерваторов выхватила у меня регистрационную карточку, приговаривая «Я собираю только наши, дорогая». Боясь ранить ее чувства, я так и не призналась, что принадлежу к либеральной партии. На ней в тот день была очаровательная зеленая шляпка и прочее. Я часто видела ее в церкви».

Эта «очаровательная зеленая шляпка» – авторская находка писательницы; ее неуемная фантазия всегда стремится преобразовать увиденное. Вот строчки из письма военного времени:

Ко мне на неделю приехал в увольнение брат. Спал он в коридоре. Повар-датчанин принимал его за расквартированного солдата и каждый раз, делая уборку, безжалостно проходился по нему пылесосом.

Напрашивается мысль, что это был бы вполне естественный (хотя и сугубо датский) образ действий, будь ее брат и в самом деле расквартированным солдатом.

Иногда в жизни, которую она описывает, проскальзывает нечто большее, чем толика недалекости и приземленности. Так,

я чинила свои сандалии, используя пластмассу под дерево (к сожалению, у «Вулли» в продаже был только цвет «старый грецкий орех») и довольно хорошие новые пластиковые подошвы, тоже от «Вулли».

Здесь есть отличие от обыкновенной приземленности: во-первых, я осознаю это; а во-вторых, на это толкнула нужда. Она знала, что делала и что писала. В то же время это и была ее жизнь.

Наряду с мягкостью и принятием вины на себя Пенелопа отличалась высокой нравственностью и острым неприятием людей, которых считала глупыми. Роберт Скидельски[7] – это «вызывающий у нее сильное раздражение мужчина», лекция лорда Дэвида Сесила о Россетти – «полный провал». Кроме того, есть «вселяющий благоговейный трепет Малькольм Брэдбери»[8], сделанный, по всей видимости, из пластика или какого-то желеообразного вещества, которое меняет форму в ваших руках и свысока отзывающийся о ее творчестве («мне хотелось вылить ему на голову банку майонеза с прозеленью»); или Дуглас Херд, председатель Букеровской премии с его убогим представлением о том, каким должен быть роман. О жизнеописании Диккенса, вышедшем из-под пера Питера Акройда, Фицджеральд лишь замечает с усмешкой: «Не понимаю, как биография Диккенса, написанная человеком, напрочь лишенным чувства юмора, может пользоваться таким успехом». А вот слова о собственном творчестве: «Говорят, я принадлежу к школе Берил Бейнбридж[9]. Это удачно излечивает от тщеславия».

«В целом, мне кажется, – сказала она своему американскому редактору в 1987 году, – что героями биографических произведений следует делать людей, которые вызывают у тебя уважение и восхищение, а героями художественных произведений – тех, кто, по твоему мнению, глубоко заблуждается». Фицджеральд снисходительна к своим героям и их миру, непредсказуемо остроумна и временами удивительно афористична; для ее манеры письма характерно незаметное включение в сюжет мудрых мыслей, которые органично прорастают в плоть романа, как в природе мох или кораллы. Ее вымышленные герои редко проявляют жестокость или намеренно совершают подлости: если им что-то не удается или они причиняют кому-то вред, в основном это происходит из-за недостатка понимания и сочувствия, а не воображения. Основная проблема героев состоит в том, что у них нет понимания жизненных принципов: ведь нравственное достоинство зачастую находится лишь в шаге от социальной некомпетентности. Вот как об этом говорит невропатолог Сальватор в «итальянском» романе Пенелопы Фицджеральд «Наивность»: «В человеческих отношениях есть такие же дилетанты, как, скажем, в политике». Аристократическая семья Ридольфи, с которой этот герой должен породниться, склонна принимать опрометчивые решения: возможно, так они хотят осчастливить других людей. Такие люди склонны полагать, что любовь самодостаточна, а счастье может быть ее заслуженным следствием. Они высказывают свое мнение некстати. Этим качеством в равной степени наделены и мужчины, и женщины, но не все это признают. Так, Сальватора, не подозревающего, что он тоже наделен наивностью, просто более интеллектуальной, раздражает сила и беспечность наивности, проявляемой двумя женщинами:

Он пытался усмирить свой нрав. Ему пришло в голову, что Марта и Кьяра специально используют его, приводя в замешательство невежеством или, если хотите, наивностью. У здравомыслящего человека не найдется оружия против наивности, поскольку он обязан уважать ее, тогда как наивный едва ли знает, что такое уважение или здравомыслие.

Глубокое понимание сложной и многогранной природы наивности не только создает убедительные образы детей, но и способствует их участию в развитии сюжета. В 1996 году давний друг писательницы, Хью Ли, посетовал, что ее детские образы очень манерны. Не согласившись с этим, Пенелопа ответила: «Они – как мои собственные дети, которые всегда все подмечают. А когда заметят, обязательно невинно выскажут обличительную правду». В 1968 году писательница рассказала о разговоре с младшей дочерью, точнее, о ее осуждении:

Мария сильно огорчила меня тем, что 1) посмотрела на папу и меня со словами: «Какие вы смешные старички» и 2) сказала, что изучение литературы и искусства – это блажь, которая не приносит никакой пользы человечеству и ничему не способствует. Полагаю, так оно и есть. Она сказала это очень мягко. Моя жизнь, похоже, рассыпалась в прах.

В такие моменты писатели имеют некоторое преимущество над всеми прочими: неприятную ситуацию они в дальнейшем и могут использовать. Двадцать лет спустя мы знакомимся с прямолинейной Долли, младшей дочерью Фрэнка Рейда, владельца типографии в дореволюционной Москве. Когда Нелли, жена Фрэнка, по необъяснимой причине бросает семью и возвращается в Лондон, Фрэнк спрашивает Долли, не хочет ли она написать матери. Долли отвечает: «Не думаю, что мне следует ей писать». Фрэнк, чье простодушие показывает, что он лишен всякого самодовольства, спрашивает: «А почему бы и нет, Долли? Ты же не считаешь, что она поступила плохо?» Долли дает ответ, который обескураживает и его, и читателя: «Я не знаю, плохо или не плохо. Но то, что она вообще вышла замуж, в самом деле было ошибкой».

Первая реакция читателей на романы Фицджеральд, особенно на четыре последних, такова: «Откуда ей это все известно?» Откуда ей известно, как давали взятку городовому в дореволюционной Москве, и о технике книгопечатания, и о том, что на российской границе изымались все поставки игральных карт («Начало весны»)? Откуда она знает о неврологии, о пошиве одежды, о карликовости или о Грамши («Невинность»)? Откуда она знает об атомной физике, о медицинской помощи и об открытии сети магазинов «Селфриджес»[10] («Ангельские врата»)? Откуда она узнала про порядки в тюрингской прачечной XVIII века, про броуновское движение, философию Шлегеля и солеварение («Голубой цветок»)? Первый очевидный ответ, который приходит в голову: она провела изыскания. А. С. Байетт[11] однажды задала Фицджеральд последний из этих вопросов и получила ответ, что та «прочла от корки до корки документацию на немецком языке по соляным шахтам, чтобы лучше понять, как наняли ее героя». Однако мы, задавая вопрос «Откуда она это знает?», на самом деле имеем в виду «Как ей это удается?» – как ей удается передать свои знания в такой сжатой форме, так точно, динамично и ярко? В одном из романов она (как и любой застенчивый человек) побоялась оказаться многословной. «Я всегда замечаю, что читатель обижается, если его перегружают информацией», – говорит она. И это не просто склонность к экономии языковых средств. Это искусство соотносить факты и детали так, что они получаются более выразительными, чем сумма составляющих. Роман «Голубой цветок» открывается известной сценой, изображающей день стирки в большом доме, когда постельное белье, сорочки и исподнее выкидывают из окон во двор. Когда вспоминаешь этот эпизод и силу производимого эффекта, всегда кажется, что это описание может растянуться на целую главу и даже в романе Фицджеральд требует не меньше семи-восьми страниц. Однако, решив проверить, я обнаружил, что оно занимает менее двух страниц, где наряду с изображением домашней обстановки описывается немецкая писательская философия и мучительная любовь. Я перечитывал эту сцену много раз, пытаясь найти ее секрет, но мне это не удалось.

Мастерство, с которым Фицджеральд использует различные источники, и стремление к лаконичности приводят нас к мысли, что в ее произведениях четко прослеживается повествовательная линия. Но это далеко не так: при помощи небольшого трюка читателя вводят в заблуждение, причем обычно с первой строчки. Вот как открывается роман «Начало весны»:

В тысяча девятьсот тринадцатом году поездка из Москвы до Чаринг-Кросс с пересадкой в Варшаве стоила четырнадцать фунтов, шесть шиллингов и три пенса и занимала двое с половиной суток.

Это производит впечатление публицистической точности, но лишь до тех пор, пока вы не осознаете, что практически любой другой писатель начал бы роман о России таким образом, чтобы главный герой-англичанин, а вместе с ним и читатель, отправился из Лондона в Москву.

Пенелопа Фицджеральд делает все наоборот: роман начинается с того, что герой покидает город, где будут разворачиваться события. Но предложение кажется таким обыденным, что вы даже не замечаете этого. А вот первая строчка романа «Голубой цветок»:

Джейкоб Дитмалер был не настолько глуп, чтобы не понять, что они приехали к его другу в день стирки.

И снова писательнице ничто не мешало преспокойно написать: «Джейкоб Дитмалер мог понять, что они приехали к его другу в день стирки»; но это более банально. Двойное отрицание в первом предложении сбивает нас с толку, так как мы ожидаем, что вступление окажется простым. Кроме того, возникает вопрос: «Так насколько же глуп был Джейкоб Дитмалер?» Помимо всего прочего, в выражении «в день стирки» Фицджеральд использует определенный артикль, хотя обычно в подобных случаях он не используется. Определенный артикль напоминает нам немецкое выражение «am Waschtag» и на уровне подтекста помогает почувствовать, что мы находимся в другом времени в другом месте. Это облегчает сопереживание герою. Такова одна из первых отличительных черт последних четырех романов: они не похожи на исторические романы, если рассматривать их как книги, в которых мы, современные читатели, переносимся в прошлое благодаря автору, который попутно предоставляет нам необходимую информацию. Скорее они похожи на принадлежащие к определенной эпохе романы, куда мы попадаем на равных правах с героями. Как будто мы читаем роман в период, когда он был написан, – и при этом остаемся в нашем собственном времени. Добродушная рассеянность Фицджеральд достигает кульминации в тех эпизодах, где весь мир, физически осязаемый и прочный, вдруг опрокидывается. В начале «Ангельских врат» ураган ужасной силы перевернул Кембридж: деревья лежали на земле вверх ногами, – и это в университетском городке, где все подчинено логике и здравому смыслу. А в конце романа номинальные ворота волшебным образом открываются, что можно принять за квазирелигиозный мотив или зловещий сюжет, позаимствованный из рассказов о привидениях (а возможно, и то и другое).

Ближе к концу романа «Начало весны» встречается еще сцена-прозрение: Долли просыпается посреди ночи на даче и видит Лизу, временную (русскую) гувернантку детей Рида, одетую на выход; нехотя та все-таки берет Долли с собой. Они идут по дорожке вдаль от света, льющегося через переднее окно дачи, пока «свет не скрылся из виду, хотя дорожка, казалось, была достаточно прямой». Вокруг них смыкается лес. Среди стволов берез Долли начинает видеть «нечто, похожее на человеческие руки, которые движутся, чтобы соприкоснуться друг с другом через белизну и мрак». На поляне, прижимаясь к стволу дерева, стоят мужчины и женщины. Лиза объясняет этим людям, что знает, они пришли туда из-за нее, но она не может остаться, поскольку должна вернуться с ребенком в дом. «Если она расскажет об этом, ей не поверят. Если она запомнит, то со временем поймет, что это было». Они идут по дорожке обратно, и Долли возвращается в постель, однако лес уже вторгся в загородный дом. «Она все еще чувствовала стойкий запах березового сока. В доме им пахло так же сильно, как и на улице». Понимает ли Долли, что видела – и понимаем ли мы? Что представляет собой эта сцена (которую мы видим только с точки зрения ребенка): сон, галлюцинацию, память лунатика? А если нет, то что же? Оживает ли лес, как это происходит в пантеистической поэзии Селвина Крейна, мечтателя-толстовца из этого же романа? Символизирует ли эта сцена пробуждение женщины или личное освобождение – для Долли, или для Лизы, или для обеих? Возможно, Долли видела подготовку к некоему языческому обряду весны (всего через несколько страниц промелькнет имя Стравинского). Или же тайная встреча в лесу имела откровенно политический, даже революционный подтекст (Лиза, как мы позже узнаем, вовлечена в политику)? Некоторые, даже скорее все эти интерпретации возможны и таинственным образом не отрицают друг друга. Этот короткий отрывок занимает всего три страницы текста, но, как и сцена с бельем в «Голубом цветке», в памяти он превращается в нечто большее. И снова мы спрашиваем себя: как же Фицджеральд это делает?

Один известный британский прозаик однажды описал опыт чтения романа Фицджеральд как поездку на дорогом автомобиле, в ходе которой через какую-то милю обнаруживаешь, что «водитель бросил руль»; другой, хваля «Начало весны», тем не менее назвал его «неорганизованным». Эти суждения кажутся мне глубоко ошибочными. В «Начале весны» есть сцена, когда Фрэнк Рид коротко размышляет о системе взяточничества в России. В его типографию врываются преступники, и один из них стреляет в Рида из револьвера; Фрэнку удается поймать стрелявшего, но он решает не заявлять о происшествии в полицию. Однако забывает о ночном стороже, который наверняка знает о случившемся, и не дает тому сто рублей «то ли как взятку, то ли на чай», чтобы купить его молчание. В результате сторож идет в полицию: Очевидно, что там он получил намного меньше, но, видимо, ему срочно нужны были деньги. Вероятно, он попал в прочную сеть из мелких кредитов, долгов, выплат и описанного имущества, которая неумолимо, как трамвайные линии, опутывала весь город, квартал за кварталом.

Романы похожи на города: некоторые организованы и распланированы с той же четкостью, что и схемы общественного транспорта, где каждый цвет имеет определенное значение; каждая глава – как движение от одной станции к другой, пока все герои успешно не достигнут конечной остановки в своей истории. Другие же, более тонкие и мудрые, не предлагают путешественникам легко читаемую карту. Вместо того чтобы показать дорогу через город, они кидают вас в самый его центр, погружают вас в его жизнь, и вы сами должны найти маршрут. Возможно, структура и цель таких романов с первого взгляда не видны, так как основаны на скрытой сети «кредитов, долгов, выплат и потери права выкупа своего имущества», которая и представляет собой человеческие отношения. В таких романах не существует механического движения: они, прямо как в жизни, блуждают, останавливаются, бегут вприпрыжку, но с большей целеустремленностью и менее заметной структурой. Священник в «Начале весны», пытаясь доказать ясность божьего промысла на земле, говорит: «Случайных встреч не бывает». Эта фраза верна и для хорошей художественной литературы. Такие романы легко читать, ведь они содержат мелкие подробности, случаи из жизни и отражают ее динамику, но вот разгадать их иногда очень сложно. Ведь отсутствующий в тексте автор может уверенно предположить, что читатель так же утончен и умен, как и он сам. Романы Пенелопы Фицджеральд служат выдающимися примерами именно таких произведений.