Читать книгу Снобы - Джулиан Феллоуз - Страница 5

Эдит сидела у своего туалетного столика, нежная и ароматная, только что из ванной, и готовилась нарисовать на лице светскую маску. Она не сказала матери, с кем именно ужинает сегодня, и теперь размышляла, почему так поступила. Это известие, несомненно, доставило бы Стелле немало удовольствия. Возможно, именно опасаясь ее излишнего энтузиазма, Эдит и предпочла умолчать о своем спутнике. И в любом случае на этом этапе Эдит еще не решила, есть ли у этого знакомства, как выражаются в журналах, будущее.

Эдит Лавери ни в коей мере не была склонна к беспорядочным связям, но к этому моменту она уже, естественно, давно не была девственницей. В свое время у нее было несколько парней, ничего серьезного лет до двадцати трех, а потом появился биржевой брокер, по поводу которого она решила, что, когда он сделает ей предложение, она согласится. Они встречались около года, много ездили к друзьям на уик-энд, их объединяло немало общих интересов, и в целом они были счастливы, по крайней мере не хуже многих. Парня звали Филип, его мать была довольно благородного происхождения, у него водились деньги – достаточно, чтобы обосноваться в Клэпхеме, – и, по правде говоря, все вроде бы шло хорошо, а потому Эдит была удивлена больше всех, когда однажды вечером он, запинаясь, объяснил ей, что встретил другую и все кончено. Несколько секунд Эдит просто ничего не могла понять. Отчасти потому, что местом признания он выбрал «Сан-Лоренцо» в Бичамп-плейс, где посетители за двумя соседними столиками слышали каждое их слово, отчасти потому, что, даже призвав всю свою скромность, она представить не могла, что такого могло быть в этой «другой», чего не было в самой Эдит. Они с Филипом нравились друг другу, хорошо смотрелись вместе, оба любили проводить выходные за городом, оба катались на лыжах. В чем проблема?

Так или иначе, Филип ушел, а три месяца спустя она получила приглашение на его свадьбу. Эдит согласилась и пришла туда вся такая великодушная и (что входило в ее планы) восхитительная. Невеста была не красивее ее, естественно, и в ней не было ничего необычного, честное слово. Но, наблюдая, как та смотрит на Филипа снизу вверх, не отрываясь, будто перед ней бог на земле, Эдит почувствовала легкое подозрение, от которого ей стало неуютно, что вот именно в этом и кроется разгадка.

Потом ее еще приглашали на свидания, но не слишком часто. Один из кавалеров, агент по недвижимости по имени Джордж, продержался полгода, но только потому, что впервые ей попался по-настоящему хороший любовник, и новые ощущения, которые он ей открыл, заставили ее некоторое время закрывать глаза на его недостатки. Но однажды в Хенли, куда он привез ее, трогательно вообразив, что это великосветское мероприятие, пока они обедали в одной из палаток только для своих, она посмотрела на него через стол – он громко хохотал и так широко открывал рот, что были видны десны, – и поняла: он ее просто пугает. Дальше это был только вопрос времени.

Ее родители очень огорчились из-за Филипа, он им нравился, и совсем не огорчились из-за Джорджа, и в целом не придерживались вообще никакого мнения по поводу остальных, которые мельком появлялись в Элм-Парк-Гарденс, но Эдит начала замечать, что завуалированные намеки и полушутливые, полувстревоженные замечания матери участились после ее двадцать седьмого дня рождения. И впервые она почувствовала приближение паники. Допустим только, для удобства рассуждения, ради примера, что никто так и не сделает ей предложения. Что она станет делать?

Что, скажите на милость, ей тогда делать?

Но ведь, подумала она, снимая бигуди и доставая щетку, все может так внезапно измениться. Быть женщиной – совсем не то же самое, что быть мужчиной. Мужчины либо рождаются обеспеченными, либо долгие годы корпят на работе, чтобы заработать состояние, а женщины… Сегодня женщина может быть беднее церковной мыши, а завтра оказаться богатой, или, по крайней мере, замужем за богатым человеком. Может быть, сейчас и не принято это признавать, но даже в наш бурный век удачно подобранное кольцо может кардинально изменить жизнь женщины.

После подобных рассуждений легко можно представить себе Эдит грубой, даже отвратительно расчетливой особой в этот период ее жизни, но это было бы несправедливо. И это очень удивило бы ее саму. Если спросить ее, меркантильна ли она, она бы сказала, что она человек практичный. Присущ ли ей снобизм? Скорее житейская мудрость и любовь к жизненным благам. В конце концов, читает же она романы, ходит в кино, она знает, что такое счастье, и верит в любовь. Но она видела перед собой только светскую карьеру (как же иначе?), а раз так, то как ей достичь хоть чего-нибудь без денег и положения в обществе? Конечно, к 1990-м годам подобные цели в жизни уже считались вышедшими из моды, но Эдит не обладала необходимыми качествами, чтобы основать империю фитнеса или начать издавать новый журнал. Что касается настоящих профессий, здесь она упустила свой шанс, а теперь с окончания школы прошло уже десять лет. И ведь желание жить в достатке больше не считается старомодным. Поколение ее детства, питавшееся коричневым рисом и носившее широкие юбки в сборку, уступило место более напористому, посттэтчеровскому миру, и разве ее мечты в каком-то смысле не соответствуют веяниям времени?

И все же, несмотря на свое честолюбие, она, пусть и неохотно, соглашалась с мыслью, что именно мужчина откроет перед ней золотые ворота в новую, прекрасную жизнь, и было бы неверно сказать, что по сути своей Эдит была снобом. Особенно по сравнению с ее матерью. Она сама сказала, что ей больше нравится быть внутри и смотреть из окна наружу, чем стоять под окнами и пытаться заглянуть внутрь, но ее больше интересовала самореализация (или власть, если говорить прямее), чем знатность. Ей хотелось быть в центре событий. Ей нужен был победитель, а не человек с хорошей родословной. Без крайностей. Она не искала просто удачливого уличного торговца, но и графа она тоже не искала. Возможно, именно поэтому граф ей и достался.

Она разглядывала свое отражение в зеркале. На ней было короткое черное шелковое платье – ее мать назвала бы это маленьким черным платьем, – извечный оплот лондонской леди. Оно было хорошо сшито, довольно дорого стоило. Кроме браслета со стразами, никаких украшений. Она была красива и изящно одета, с тем легким оттенком строгости, который англичане определенного типа находят интригующим. Она осталась довольна. Эдит не отличалась тщеславием, но была рада или, скорее, испытывала облегчение, что ей не выпало на долю маяться с некрасивым лицом. В дверь позвонили.

Она задумалась, не попросить ли Чарльза просто подождать внизу, но тогда он мог бы подумать, что она скрывает что-нибудь значительно более компрометирующее, чем очень обычный отец и снобка-мать, поэтому она решила пригласить его наверх, но представить по-американски, только по имени. Эту новомодную привычку она, вообще-то, не любила, потому что так за кадром оставалась единственная часть имени, которая может нести хоть какую-то информацию. Но мать поставила ей мат в два хода.

– Чарльз, а дальше? – спросила она, пока Кеннет разливал напитки.

– Бротон. – Чарльз улыбнулся.

Эдит почти слышала, как в голове у матери шевелятся и бродят мысли, складываясь в планы и расчеты, но недаром ее мать всю жизнь была страстной поклонницей Елизаветы I. Улыбка не дрогнула на ее лице.

– И где вы познакомились с Эдит?

– Мы встретились в Суссексе, в доме моих родителей.

– Когда я ездила к Изабел и Дэвиду.

– А, так вы знакомы с Истонами?

Чарльз кивнул, и Эдит была ему за это благодарна. Он был не готов сказать: «Нет, я их не знаю, и нас познакомили не на частной вечеринке, я встретился с вашей дочерью, когда она купила билет, чтобы осмотреть мой дом». В этом не было ничего страшного, никаких скрытых смыслов, но тогда вечер начался бы несколько странно.

Как бы там ни было, избежав этой ловушки, Эдит постаралась поскорее закончить разговор, не желая рисковать еще раз. Итак, она не только не была взволнована, но, напротив, вздохнула с облегчением, когда они сели в блестящий «порше», ожидавший их внизу.

– Я подумал, не поехать ли нам в «Аннабелс»?

– Прямо сейчас? – От удивления она не успела подредактировать свою реплику.

– Что-то не так? Ну, мы можем поехать куда-нибудь еще… – На лице Чарльза отразилась легкая обида, и Эдит стало неловко за то, что она вот так, с ходу, отмахнулась от того, чем он, возможно, хотел ее порадовать. А от мысли, что он спланировал вечер специально для нее, ей стало тепло на душе.

– С удовольствием. – И она с симпатией улыбнулась ему, его открытому, располагающему, немного простоватому лицу. – Просто я обычно попадала туда позже. По-моему, я там ни разу не ужинала.

– Мне там нравится.

И они погрузились в молчание, пока машина не остановилась у знаменитого входа на Беркли-сквер. Чарльз вышел и отдал ключи портье. Когда Эдит случалось приходить сюда с кем-нибудь раньше, они всегда парковались на площади, а до клуба шли пешком. Ей стало уютно от осознания, что сейчас она с человеком, которому незачем искать обходные пути. Они спустились вниз по лестнице и вошли. Чарльз расписался в книге посетителей, а со всех сторон наперебой раздавалось: «Добрый вечер, милорд».

В баре практически никого не было, ресторан казался еще более пустынным. На безлюдном танцполе было сумрачно, черные зеркала, в которых никто не отражался, навевали грусть. Сначала Чарльз как будто растерялся, а потом смутился:

– Вы правы. Еще слишком рано. Кажется, раньше десяти тут почти никого не бывает. Хотите, мы пойдем куда-нибудь еще?

– Спасибо, не хочу. – Она слегка улыбнулась и устроилась на диванчике. – А теперь расскажите, что здесь стоит заказывать.

Она еще не составила окончательного мнения о Чарльзе, но одно знала точно: этот вечер будет очень удачным, чего бы ей это ни стоило. Меню на несколько минут предоставило им тему для непринужденной беседы, что было очень кстати. Чарльз разбирался в кухне и напитках и с удовольствием взял все в свои руки, хотя, по правде говоря, она попросила его совета, только чтобы оказаться в роли беспомощной скромницы, пай-девочки, на которой так хочется жениться. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он начал извиняться. Это она уже знала по опыту. Но он сделал выбор очень удачно, и обед получился чудесный.

Чарльза Бротона нельзя было назвать красивым. Для этого у него был слишком большой нос и слишком тонкие губы. Но при свечах он был довольно привлекателен. Он выглядел настоящим английским джентльменом, будто его специально подбирали на эту роль, и Эдит чувствовала, что ее влечет к нему и чисто физически. Значительно сильнее, чем она предполагала. Она была несколько удивлена, обнаружив, что с нетерпением ждет, когда он пригласит ее танцевать.

– Вы много времени проводите в Лондоне? – спросила она.

Он покачал головой:

– Нет, боже упаси! Как можно меньше.

– Так обычно вы живете в Суссексе?

– Бо́льшую часть времени. У нас есть еще дом в Норфолке. Мне приходится ездить туда время от времени.

– Забавно. Я думала, вы человек светский.

– Я? Вы шутите! – Он громко рассмеялся. – Почему бы это?

– Не знаю.

Она знала, но была не готова признаться, что читала о нем в колонках светской хроники. А так как они столкнулись в Аскоте, все это вместе складывалось в достаточно стройный образ. Это ошибочное впечатление она сохраняла еще некоторое время, пока наконец не выяснила, что к чему.

А правда заключалась в том, что, как и большинство представителей рода людского, Чарльз ходил на вечеринки, если его приглашали и если ему нечем больше было заняться, но друзей у него было немного, и почти всех их он знал с детства. Он считал себя исключительно сельским жителем, помогал отцу управлять поместьями и домами, которые Бог счел должным доверить его заботам. Он никогда специально не раздумывал об этом и не сопротивлялся своему положению, но и не пользовался им без необходимости. Если он и задумывался иногда о знатности и доставшемся ему в наследство состоянии, то мог бы только сказать, что считает, что ему очень повезло. Впрочем, вслух бы он этого не произнес.

В противоположность представлению Эдит, он привез ее в «Аннабелс» не в качестве части тщательно разработанной стратегии завоевания ее сердца. Просто, хотя он и не признавался себе в этом, Чарльзу нравилось привозить девушек туда, где его знают. Это придавало ужину оживленность, чему анонимность совсем не способствовала.

Наступила его очередь что-нибудь сказать.

– Вам случалось жить в сельских краях?

– Не часто. – Как только Эдит произнесла эти слова, она тут же осознала, что ответ получился странный, потому что за всю жизнь она и получаса не жила в деревне. Школа-интернат, конечно же, не считается. И все-таки сельская местность ей нравилась. Она часто приезжала туда на выходные и погостить. Она ездила на охоту с мужчинами и стояла рядом, пока они поджидали дичь. Она не раз ездила верхом. Так что она не совсем соврала. Она пояснила: – Ну, вы понимаете, дела моего отца требуют…

Чарльз кивнул:

– Полагаю, ему приходится немало путешествовать.

Эдит пожала плечами:

– Да, немало.

Надо сказать, что Кеннету Лавери приходилось вот уже тридцать два года подряд ежедневно путешествовать от метро до одного и того же офиса в центре. Один раз ему довелось съездить в Нью-Йорк и один раз в Роттердам. Все. Но этого она не стала уточнять. Это легкое смещение акцентов так никогда и не было исправлено. С этого момента у Чарльза навсегда осталось впечатление, что отец Эдит – этакий преуспевающий делец, проводящий полжизни в самолетах – из Гонконга в Цюрих и обратно. Но, создавая эту иллюзию, Эдит верно прочитала мысли Чарльза. Бизнесмен, постоянно недосыпающий из-за разницы во времени между часовыми поясами, – это все-таки значительно менее мелкобуржуазно, чем канцелярская крыса с постоянным проездным на одну и ту же линию метро; Чарльзу так значительно больше нравилось.

Прошло какое-то время, зал постепенно наполнялся людьми.

– Чарли!

Эдит подняла глаза: к их столику взяла курс хорошенькая брюнетка в коктейльном платье строгого покроя, усыпанном блестками. Ее сопровождал, вернее, она тащила на буксире настоящего кита. На нем был костюм – портному, должно быть, потребовалась целая штука шерстяной материи – и большой галстук в горошек. Когда они причалили, Эдит заметила, что по жирной красной шее новопришедшего струйками стекает пот.

– Джейн, Генри, добрый вечер. – Чарльз встал и кивнул в сторону Эдит. – Вы знакомы с Эдит Лавери? Генри и Джейн Камнор.

Джейн мимоходом и почти неощутимо пожала руку Эдит, затем снова обернулась к Чарльзу и, усаживаясь, налила себе вина.

– Умираю от жажды. Как поживаешь? Что с тобой случилось в Аскоте?

– Ничего не случилось. Я там был.

– Я думала, мы все вместе обедаем в четверг. С Уитерби и его женой. Мы тебя искали-искали, но потом махнули рукой. Камилла была страшно разочарована. – Джейн заговорщически улыбнулась Эдит, будто приглашая и ее посмеяться над шуткой. На самом деле она, конечно же, сознательно подчеркивала, что Эдит здесь чужая и понятия не имеет, о чем речь.

– Не понимаю, почему она была разочарована. Я и ей, и Энн говорил, что обедаю с родителями.

– О чем они тут же забыли. Ладно, теперь уже не важно. Кстати, скажи-ка, а ты едешь в августе к Эрику и Кэролайн? Они клялись и божились, но что-то это очень непохоже на тебя.

– Почему?

Джейн ленивым, змеиным движением пожала плечами:

– Не знаю. Ты вроде терпеть не можешь жару.

– Я еще не решил. А вы едете?

– Мы не знаем, правда, дорогой? – Она протянула руку к своему пыхтящему супругу и сжала его рыхлую ладонь. – Нас ждет еще так много дел в Ройтоне. Мы и дома-то почти не бываем с тех пор, как Генри занялся политикой. У меня ужасное предчувствие, что мы застрянем там на все лето. – Она улыбнулась еще шире, уже не только Чарльзу, но и Эдит.

Эдит улыбнулась в ответ. Ей не в новинку была эта острая потребность представителей высших классов демонстрировать, что они знают друг друга и регулярно занимаются одним и тем же с одними и теми же людьми. Сейчас перед ней был довольно экстремальный пример этого менталитета закрытых вечеринок, но, глядя на лорда Камнора, он же Генри Зеленый Паровоз, нетрудно было догадаться, что Джейн пришлось многим пожертвовать ради своего нынешнего положения, каким бы оно ни было, и ей трудно было бы, даже мгновение, не придавать этому положению значения.

– Вы всерьез занимаетесь политикой? – спросила Эдит у Генри, который, похоже, все еще приходил в себя после изнурительного перехода через зал.

– Да, – сказал он и опять повернулся к остальным.

Эдит сначала чуть не пожалела его, но скоро заметила, что сам он не понимает, что достоин жалости. Его вполне устраивало быть самим собой. Так же как ему нравилось демонстрировать, что он знаком с Чарльзом и не знаком с Эдит. Но Чарльз совсем не собирался позволить Камнорам вести себя грубо с девушкой, которую он пригласил на ужин, и он, сознательно и не скрывая этого, снова подключил ее к разговору:

– Генри просто ужасно серьезный с тех пор, как получил свой пост. За что вы там боролись в последний раз? За обеспечение заключенным права соблюдать вегетарианскую диету?

– Ха-ха, – отозвался Генри.

Джейн пришла мужу на помощь:

– Не будь таким гадким. Он столько сделал для улучшения рациона наших граждан, правда, дорогой?

– Не уменьшая при этом собственного, как я понимаю, – улыбнулся Чарльз.

– Смейся-смейся, они еще придут за тобой, когда твой отец сыграет в ящик. Вот увидишь, – пригрозила Джейн.

– Не придут. В следующий раз победят лейбористы и отменят право наследования, ты и ахнуть не успеешь.

– К чему такой пессимизм? – Джейн и слышать не хотела, что миру, на который она поставила все, грозит исчезновение. – И вообще, у них годы уйдут, чтобы придумать систему распределения мест в палате лордов получше существующей, а пороть горячку они не станут.

Чарльз встал и пригласил Эдит на танец.

Она подняла на него полувопросительный взгляд, пока они шаркали ногами на площадке, уже забитой под завязку иранскими банкирами и их любовницами.

– Генри неплохой парень, – улыбнулся Чарльз.

– Он ваш близкий друг?

– Что-то вроде кузена. Мы с детства знакомы. Боже, ну и растолстел он, правда? Настоящий дирижабль.

– Они давно женаты?

– Четыре-пять лет, по-моему, – покачал головой Чарльз.

– А дети у них есть?

– Две дочери, – усмехнулся он. – Бедный старина Генри. Его заставляют пить портвейн, есть сыр и еще бог знает что.

– Зачем?

– Чтобы родился мальчик, зачем еще? Им чертовски нужен наследник.

– А если у них так и не будет сына?

– Братьев у него нет. – Чарльз нахмурился. – По-моему, титул достанется какому-то парню из Южной Африки, а вот кому отойдет состояние, этому парню или девочкам, я не уверен. Но они оба еще довольно молоды. Еще пара попыток у них есть, я думаю.

– Это может стать им довольно дорого.

– Это точно. Никогда не угадаешь, когда стоит остановиться. Взять хотя бы Кланвильямов. Шесть девчонок, и только тогда они угомонились, а в наше время с этим даже тяжелее, чем раньше.

– Почему?

– А вы как думаете? Даже девочек надо отправлять в приличные школы.

Еще какое-то время они танцевали молча, только Чарльз изредка кивал проплывающим мимо знакомым. Эдит с благодарностью узнала двух девушек, с которыми познакомилась в год своего выхода в свет, и ослепительно им улыбнулась. Заметив, с кем она, они помахали ей в ответ, и она почувствовала себя не такой невидимой. Когда они вернулись к столику, Эдит уже начала думать, что очень даже неплохо проводит время.

Камноры сидели все там же, и когда Эдит с Чарльзом подошли к столику, Джейн вскочила на ноги и схватила Бротона за руку:

– Пора тебе и со мной потанцевать. Генри терпеть не может танцев. Пойдем.

Она повела Чарльза обратно, оставив Эдит наедине со своим свиноподобным мужем.

Он неопределенно улыбнулся:

– Она всегда так говорит. А я совсем ничего не имею против танцев. Не хотите попробовать?

Эдит покачала головой:

– Нет, с вашего позволения, надеюсь, вы меня простите. Я очень устала. – От одной мысли о том, чтобы прижаться к этому необъятному брюху, у нее мурашки шли по коже.

Он кивнул с философским спокойствием. Очевидно, ему не впервой было получать отказ.

– Вы хорошо знаете Чарли?

– Нет. Мы недавно познакомились за городом, а потом встретились в Аскоте, и вот я здесь.

– Где именно? Кто там еще был? – Он слегка оживился, предвкушая еще немножко поиграть в имена.

– С Истонами. В Суссексе. Дэвид и Изабел. Вы их знаете? – Эдит прекрасно понимала, что не знает. И оказалась права.

– Я знаю Чарли с самого детства.

Эдит лениво попыталась подыскать подходящий ответ.

– По-моему, я ни с кем так долго не знакома. Разве что с родителями, – со смехом добавила она.

Генри оставался столь же суров и сдержан.

– Мм, – отозвался он.

Эдит попробовала еще раз:

– Кто такие Эрик и Кэролайн?

– Кэролайн – сестра Чарльза. Ее я тоже знаю с раннего детства. – Он мягко кивнул самому себе, удовлетворенный таким длительным знакомством. – Эрик – это тот тип, за которого она вышла.

– Я так понимаю, с ним вы не знакомы с детства.

– В глаза его не видел до свадьбы.

– Он приятный человек?

– Не могу вам сказать.

Очевидно, по мнению Генри, Кэролайн совершила нечто крайне непристойное. В этом межвидовом браке двух незнакомых ей людей было что-то преступное. Эдит почувствовала, что и сама оказалась на грани грубого нарушения приличий только потому, что заговорила об этом наглом чужаке.

– А где это – Ройтон?

На этот раз на лице Генри выразилось скорее удивление, чем отвращение. То, что она не знает местонахождение Ройтона, очевидно, означало, что она эксцентричная особа.

– Норфолк.

– Там хорошо? – Эдит испытывала почти физическую усталость от попыток занять Генри, будто она не беседу поддерживала, а вспахивала неподатливую целину.

Он пожал плечами и поискал глазами бутылку, чтобы налить себе еще стаканчик.

– Люди вроде так говорят.

Эдит открыла рот и готова была попробовать еще раз, но закрыла его, так и не произнеся ни звука. Ей еще много раз придется поразиться, какими тиранами становятся люди от простого неумения общаться. Из сил выбиваешься, поддерживая вялый и скучный разговор, и все только для того, чтобы тупица-собеседник не догадался о своей несостоятельности. Самое смешное, что такие зануды и не подозревают о своем недостатке. Если бы Генри вообще заметил, что беседа тащится еле-еле, он бы, не задумываясь, обвинил во всем Эдит, ведь это она не знает ни одного из его знакомых. Тишина уже начинала угнетать, когда вернулись Чарльз и Джейн, и все оставшееся время они сплетничали о людях, которых Эдит никогда не видела.

– Какой чудесный вечер! – произнесла она, когда Чарльз остановил машину у ее дома. Он и не пытался припарковаться, явно понимая, что никакого сексуального продолжения у этой встречи не будет.

– Рад, что вам понравилось. Мне жаль, что нам помешали.

– Не стоит. Они мне понравились, – соврала Эдит.

– Да? – Он как будто слегка встревожился. – Я рад.

– Генри рассказывал мне о Ройтоне.

Чарльз кивнул, оказавшись на знакомой территории.

– Да, у них там дом по соседству с моим. Собственно, потому я с ними и знаком.

– А я так поняла, вы родственники.

– Ну, так и есть. Породнились где-то в тридцатых годах прошлого века. Но я их знаю, потому что мы живем по соседству.

– Звучит неплохо.

– Так и есть. Не знаю, хороший ли из старины Генри управляющий, но там довольно мило. Кроме того, денег у них куры не клюют, так что, наверное, это не важно. – Невооруженным глазом было видно, что Чарльз считает, что он-то великолепно управляет Бротоном.

Какое-то время они смотрели друг на друга не отрываясь. Эдит поняла, что очень даже не против, чтобы он ее поцеловал. Отчасти для того, чтобы быть уверенной в собственном успехе, и отчасти потому, что ей просто хотелось его поцеловать. Он неловко наклонился к ней и прижал свои губы к ее. Губы у него были неподатливые и плотно сжаты. Ага, подумала она. Скорее Филип, чем Джордж. Ладно. А вслух сказала:

– Спокойной ночи и еще раз спасибо. Я замечательно провела время.

– Вам спасибо, – ответил он, вышел из машины и проводил ее через дорогу до двери, но, прощаясь, целовать больше не пытался и о том, когда они увидятся снова, тоже не упомянул.

Справедливо будет сказать, что до этого момента Эдит и не замечала, что ждет от этой встречи чего-то большего, ей хотелось только убедиться, что Чарльз считает ее привлекательной, что ему приятно находиться в ее обществе и он хочет увидеться с ней снова. Но теперь, когда вечер заканчивался как-то скомканно, ее охватило разочарование, ощущение, что она упустила свой шанс. Что у нее была некая великолепная возможность, а она все испортила, причем даже не поняла толком как. И вот, с чувством сожаления о собственном провале, она прокралась на цыпочках в свою комнату, стараясь не разбудить мать, которая лежала, глядя в потолок, в своей спальне дальше по коридору.

А между тем Эдит совсем не стоило так огорчаться. Она плохо знала Чарльза и неправильно поняла его сдержанность. Люди обычно воспринимали его как приз, награду, за которую нужно бороться, и Эдит была уверена, что он о себе такого же мнения, но она ошибалась. Чарльз считал, что именно он, а совсем не Эдит отвечает за то, чтобы вечер удался. Он был застенчив (не из тех, кто грубит от смущения, а по-настоящему застенчив), а потому, хотя он и не мог этого продемонстрировать, ему очень польстило, что ей как будто бы нравилось проводить с ним время. И по правде говоря, вставляя ключ в замок квартиры своих родителей на Кадоган-сквер, Чарльз с удовольствием вспоминал прошедший вечер. Эдит ему очень приглянулась. Еще ни к одной девушке его так не тянуло. Уважая лицемерие как обязательную составляющую общения в нашем лицемерном обществе, он еще сильнее восхищался ею из-за того, что она сумела притвориться, что Камноры ей понравились, хотя было ясно: они, или как минимум Джейн, вели себя с ней весь вечер просто непотребно. Он открыл дверь и вошел в квартиру.

Лондонская квартира Акфилдов занимала первый и второй этажи одного из тех высоких голландских домов из красного кирпича, что окружают эту престижную, пусть и не совсем чарующую площадь. Это было довольно милое жилище, обставленное с той тщательно взвешенной смесью уюта и величественности, которую мать Чарльза переняла у Джона Фаулера и позже сделала своей характерной манерой. Картины, не самые лучшие из семейной коллекции, были тщательно подобраны таким образом, что создавали ощущение влиятельности и древности рода, но не подавляли пространство. Украшения, ковры, сами столы и стулья заявляли о положении семьи, но не оглушительно, а скромно, вполголоса. «Мы заглядываем сюда время от времени, – будто бы говорили артефакты, – но не судите о нас по этой обстановке». И точно так же никто из членов семьи, даже Кэролайн, прожившая здесь после замужества четыре года, не называла это место домом. Дом – это Бротон. «На следующей неделе я буду в квартире», «пойду-ка я в квартиру», «давай встретимся в квартире» – все это очень хорошо, но «мне пора домой», даже после затянувшегося за полночь приема в Лондоне, означало, что данный представитель семейства собирается в тот же вечер ехать в Суссекс. У этих людей может быть особняк на Честер-сквер и маленький коттедж в Дербишире, но вы можете не сомневаться, что «домой» – это туда, где под окнами растет трава. А если подобного убежища не существует в принципе, то они ясно дадут вам понять, что для хорошего самочувствия им жизненно необходимо как можно чаще сбегать из города погостить к своим сельским друзьям, прочь от дыма и пыльных мостовых, подразумевая, что, пусть им и приходится всю жизнь бродить между каменными стенами или сидеть за столом в Сити, в душе они навсегда останутся деревенскими жителями. Редко встретишь аристократа, который предпочитает Лондон, по крайней мере такого, кто честно бы в этом признался.

У Чарльза была и своя квартира, несколько скромных, тесных комнат на четвертом этаже на Итон-плейс, но он обычно о ней не вспоминал. На Кадоган-сквер было приятнее и уютнее, и там он в любое время мог спуститься за почтой, не привлекая пристального внимания соседей. Но, может быть, потому, что Бротон-Холл создавался вкусами многих поколений, каждый раз, приезжая в городскую квартиру, где всегда останавливалась его мать, он повсюду чувствовал отпечаток ее личности. Настоящая лондонская штаб-квартира Бротонов – Бротон-Хаус – была разрушена прямым попаданием бомбы во время воздушных налетов во Вторую мировую, и потому им не пришлось, в отличие от многих своих родственников, мучительно решать по окончании войны, разумно ли будет отказаться от дома в городе. Бабка и дед Чарльза приобрели довольно сырую квартиру в Альберт-Холл-Мэншнс, от которой его мать отказалась не раздумывая, и именно она выбрала и создала из ничего это жилище в качестве достойных декораций для благотворительной работы и развлечений, которые время от времени требовали ее присутствия в столице.

Усевшись в кресло со стаканом виски на сон грядущий, Чарльз задумался о своей матери. Он смотрел на эскиз в красивой рамке, изображавший семилетнюю Хэрриет Триван (девичья фамилия леди Акфилд). Набросок работы Аннигони стоял на небольшом столике эпохи регентства рядом с камином в гостиной. Даже у этой маленькой девочки с лентой в угольно-черных кудрявых волосах он заметил знакомый непреклонный, кошачий взгляд. Пора было взглянуть правде в глаза. Эдит не понравится его матери. Это он знал наверняка. Если бы Эдит представили его матери в качестве жены кого-нибудь из друзей, девушка могла бы ей даже приглянуться, если бы леди Акфилд вообще ее заметила, но в качестве девушки Чарльза ее встретят отнюдь не с распростертыми объятиями. И еще меньше, если вдруг так сложатся обстоятельства, его матери понравится перспектива приветствовать Эдит как свою преемницу, как женщину, заботам которой ей придется в будущем доверить свой дом, свое положение, то самое графство, на благо которого она так усердно и так долго трудилась.

Сказанное совсем не означает, что Чарльз не испытывал симпатии к своей маме. Напротив, он очень любил ее. Он видел то, что таилось за светским образом настоящей леди, совершенной во всех отношениях, и это ее истинное «я» вызывало у него симпатию. Леди Акфилд очень нравилось создавать видимость, что все в этой жизни ей принесли на блюдечке, а ей не пришлось и пальцем шевельнуть. Она предпочитала, чтобы ей завидовали, а не жалели ее, и всю жизнь старалась, как поется в песенке, прятать горести в косметичку и улыбаться судьбе. Как правило, ей это давалось без особого труда, потому что она считала собственные беды не менее скучными, чем чужие, но Чарльз уважал ее философию и любил мать за нее. Он, возможно, не в полной мере осознавал, насколько в постоянных попытках сохранять хорошую мину она всего лишь хранила верность принципам своего класса.

Представители высших классов в целом жаловаться не любят. Они предпочтут скорее не распространяться об этом. Короткая прогулка и стаканчик чего-нибудь покрепче – вот какие способы они выбирают, чтобы оправиться от ударов судьбы, и не важно, поразила злодейка их сердце или кошелек. Уж сколько было написано в бульварных газетах об их холодности, однако от обычных людей их отличает совсем не бесчувственность, а привычка не показывать своих чувств. Естественно, они не считают это своим недостатком и отнюдь не восхищаются публичным проявлением эмоций у других. Их искренне поражает открытое горе рабочего класса: скорбящие матери, которых, поддерживая под руки, чуть не вносят в церковь, фотографии солдатских вдов, обливающихся слезами над его последним письмом. Одна мысль об этом заставляет содрогнуться любого истинного представителя благородного семейства. И конечно же, они не понимают одного: такие трагедии, несчастные случаи, автокатастрофы на М3 предоставляют даже самому заурядному человеку, потерявшему родных и близких, может быть, единственную в его жизни возможность получить, пусть мимолетную, толику известности. В кои-то веки он может утолить ту самую, чисто человеческую жажду внимания, добившись, чтобы общество признало его бедственное положение. Этой потребности представители высших сословий не понимают, потому что не разделяют ее. Известность достается им от рождения.

Среди многих битв, которые вела его мать, Чарльзу по-настоящему хорошо известна была только одна – война, которую вела леди Акфилд с его бабушкой, вдовствующей маркизой, не самой простой свекровью. Бабушка была высокая, худощавая, с характерным профилем, дочь герцога, и ее совсем не впечатлила хорошенькая маленькая брюнеточка, которую сын привел в дом. Старая леди Акфилд стала королевой Марией[5] для леди Элизабет Боуз-Лайон[6] в исполнении ее невестки, и отношения между ними никогда не были теплыми. Даже после того, как ее муж передал все дела сыну, в те времена, когда Чарльз был уже во вполне сознательном возрасте, вдовствующая маркиза не изменила своего отношения к невестке. Все так же пыталась менять ее распоряжения экономке, лично давать инструкции садовникам и отменять заказанные у бакалейщика товары с тем, чтобы заменить их на более «подходящие», – до самой своей смерти, которая по большому счету осталась неоплаканной. Все эти попытки были безуспешными, ибо она утратила свою власть в результате единственного случая, когда между свекровью и невесткой произошло столкновение, одна мысль о котором невольно заставляла Чарльза улыбнуться.

Вскоре после того, как она была свергнута с престола, бывшая хозяйка Бротон-Холла велела перевесить по-новому развешенные в салоне картины, пока леди Акфилд была в Лондоне. Вернувшись и обнаружив, что ее предписания нарушены, новая леди Акфилд настолько разозлилась, что впервые в жизни она, как теперь выражаются, вышла из себя. Это привело к настоящей сваре с воплями и взаимными обвинениями – уникальному событию в истории этого салона по крайней мере с окончания XVIII века, когда нравы были более свободными. К восторгу и ликованию прислушивавшейся к крикам прислуги, леди Акфилд объявила свою свекровь невоспитанной выскочкой и назойливой старой стервой.

– Выскочка?! – взвизгнула вдовствующая маркиза, выбрав из списка оскорблений то, что сумело пробить ее панцирь. – Выскочка! – И, высоко подняв голову и печатая шаг, она величественно покинула дом с намерением никогда больше не появляться на его пороге.

Мать много раз говорила Чарльзу, что очень сожалеет о случившемся и что она испытала огромное облегчение, когда старая леди Акфилд, продемонстрировав свое отношение, все-таки стала появляться в Бротоне на традиционных праздниках. Но в этом сражении она одержала победу и добилась желаемого. С этого момента хозяйкой в доме стала молодая маркиза, и ни в доме, ни в поместье, ни в деревне ни у кого не осталось на этот счет никаких иллюзий.

По этой и по многим другим причинам, простым и сложным, Чарльз восхищался своей матерью и уважал ее самодисциплину. Он восхищался даже тем, как она уживалась с глупостью своего мужа, никогда не упоминая этого факта и не выказывая ни малейшего раздражения. Он знал, что и сам, пусть и не был настолько же туп, как его отец, особой сообразительностью не отличался. Мать хорошо направляла его по жизни, не давая слишком отчетливо осознать свои изъяны, но тем не менее они не были для него тайной. По всем этим причинам ему бы очень хотелось порадовать ее, когда дело дойдет до выбора спутницы жизни. Он был бы очень рад на каком-нибудь приеме с охотой в Шотландии или лондонской вечеринке найти именно такую женщину, какую его мать хотела бы видеть его женой. По идее это должно быть несложно. Должна же быть на свете какая-нибудь дочь пэра, выросшая в старом, добром, знакомом мире, которому леди Акфилд доверяла, умная, сообразительная и элегантная. Его мать не особо любила неброских деревенских девиц с их пушистыми волосами и юбками из благотворительных магазинов. И чтобы эта девушка могла его развеселить, а он бы гордился ею и не сомневался в ней, и ее появление многое изменило бы в его жизни.

Но, сколько он ни старался найти такую девушку, она все не появлялась. Ему попадалось немало приятных юных леди, которые старались изо всех сил, но… той самой среди них не было. Именно поэтому, наверное, у Чарльза было одно важное убеждение, на которое он ориентировался, – простое, как и он сам, но достаточно сильное: если бы он только смог жениться по любви, найти девушку, которая оживляла бы его ум (он высоко ценил, пусть и ограниченную, активность своего мозга) и тело, тогда жизнь, уготованная ему, была бы приятной и осмысленной. Если же он женится пусть и на подходящей кандидатуре, но неудачно, то обратного пути не будет. Он не считал развод возможным вариантом (по крайней мере, не для главы семейства Бротон), и потому если в браке он окажется несчастным, то страдать ему до самой смерти. Короче говоря, он и сам не подозревал, насколько честным и порядочным человеком он был. И оттого его еще больше беспокоило, что он может влюбиться в женщину, которая хотя и не окажется какой-нибудь поп-дивой или акробаткой-наркоманкой, но все же не оправдает надежд его матери.

И потому не без легкой меланхолии пару дней спустя Чарльз позвонил Эдит и снова пригласил ее на свидание.