Читать книгу Нефрит. Огонь. Золото - Джун Ч. Л. Тан - Страница 4

АН

Одна серебряная монета.

Разница между жизнью и смертью.

Между тем, выживет ли моя бабушка, или я останусь одна-одинешенька в целом мире.

Сердце громко колотится у меня в груди, а во рту становится сухо, как в пустыне, когда лекарь бросает взгляд на столбик монет. Они медные, не серебряные. Ему даже пересчитывать их незачем. Мы оба понимаем, что этот столбик слишком мал, да к тому же не того цвета, поскольку монеты не из драгоценного металла.

Забавно, какой убийственной силой может обладать нечто, добытое из земли. Перекованное в мечи, используемое на войне. И становящееся причиной, по которой некоторые люди ходят с пустыми животами.

Презрительно фыркнув, лекарь поворачивается обратно к деревянным ящичкам, тянущимся вдоль всей стены в аптекарской лавке. Выдвинув один, достает несколько нитей кордицепса и изящные щипчики, которыми осторожно кладет коричневый, похожий на червя, гриб на круглое металлическое блюдце, подвешенное к тонкой деревянной палочке. Прищурив свои глазки-бусинки, он внимательно изучает вырезанные на ней цифры и перемещает противовес, чтобы отмерить нужное количество. При этом он ни разу даже не взглянул на меня.

Как будто меня не существует.

– Прошу вас, – молю я, стараясь притушить разгорающееся в груди пламя, – остальное я уплачу через неделю. Речь ведь идет всего об одной серебряной монете. У моей бабушки несколько дней не спадает жар. Дайте мне лекарство.

Он притворяется, что не слышит. Отложив весы, подходит к большому стеклянному сосуду, заполненному скрюченными корнями, которые плавают в бурой жидкости.

Чтобы сдержать рвущийся наружу поток проклятий, я с силой вдавливаю ногти в ладони, оставляя на них следы в виде полумесяца. Возможно, этого человека разжалобит вид моих слез.

– Пожалуйста, – продолжаю дрожащим голосом и часто дышу, – ведь моя бабушка помогла появиться на свет вашему сыну. Роды были трудные, но ей удалось спасти вашу жену…

– И бабушке Цзя щедро заплатили за услуги! Жаль, что она все еще больна, но мне нужно кормить собственную семью. Думаешь, тебе одной трудно живется? Иди-ка покричи об этом на улице, никто и головы не повернет. В пустыне нет места сентиментальности.

– Но…

– Я и так был слишком добр к тебе, Ан. Не забывай, ты должна мне за полученное на прошлой неделе лекарство. Почему бы тебе не обратиться к хозяину таверны? Только этот мерзавец и зарабатывает в треклятом городе.

– Я просила, но этого недостаточно, – лгу, ощущая, как от нехорошего предчувствия завязывается в узел желудок.

Две недели назад я лишилась работы в единственном месте, куда меня приняли. Хозяин таверны – ярый поборник пунктуальности, а я в этом месяце несколько раз опаздывала, потому что, ухаживая всю ночь за амой, пропускала подводу из нашей деревеньки в Шамо. А бегом такое расстояние покрыть невозможно. По такой-то удушающей жаре! Я пыталась, честно, но иногда одних попыток бывает недостаточно.

Лекарь окидывает меня странным взглядом.

– Лет-то тебе сколько? Шестнадцать?

Я киваю, машинально дергая себя за косы, которые спускаются до самой талии. Девушки моего возраста обычно собирают волосы в высокий узел, удерживаемый фазан – церемониальной шпилькой, символизирующей достижение ими брачного возраста. Ама тоже хотела добыть для меня такую, считая, что это важный обряд инициации. Я же, напротив, не видела в этом никакого смысла. О замужестве я не помышляла, а деньги лучше было бы потратить на еду или починку вечно протекающей крыши хижины.

Пряча глаза, лекарь бормочет:

– Я слыхал, что в заведении мадам Лю требуются новые девушки. В конце этой недели, наконец-то, будет большой базар, и она рассчитывает на значительный приток клиентов. Девчонка вроде тебя уж точно преуспеет, даже с этим шрамом на щеке.

Боль в моем желудке усиливается.

– Предлагаете мне пойти в бордель?

– В том, чем занимаются его обитательницы, нет ничего постыдного. Это достойная работа, – быстро произносит он и вскидывает руку в воздух, чтобы разрядить напряжение. – Вторая двоюродная сестра моей жены там убирается. Она могла бы свести тебя с мадам Лю.

– Я подумаю, – лепечу я.

По лицу лекаря тенью скользит сочувствие, и он быстро отворачивается к своим травам, ссутулив узкие плечи. Я сгребаю с прилавка жалкую горсть монет и, спотыкаясь, выхожу из лавки. Ощущаю, как к горлу подступает тошнота. Понимаю, что он прав. Тонкая серебристая ниточка застарелого шрама на левой щеке почти незаметна, разве что в резком свете, к тому же моим преимуществом станет молодость.

Достойная работа.

Для отчаявшихся вроде меня.

Вот только не знаю, какова степень моего отчаяния. Гоню от себя эти мысли, не до того мне сейчас. Не могу же я вернуться домой с пустыми руками.

Вспоминаю ужасный сухой кашель амы, сотрясающий все ее тело. Она не знает, что у меня больше нет работы, потому что я притворяюсь: встаю на рассвете, как обычно, и еду в город, а по возвращении рассказываю за ужином небылицы о том, как прошел день в таверне. Деньги идут на убыль, и пища наша с каждым днем становится все более скудной.

Настало время это исправить.

Низко нахлобучиваю старую соломенную шляпу и закрываю подбородок и нос льняным шарфом. Хотя большую часть времени в Шамо я проводила на кухне таверны, и вряд ли найдется много людей, способных узнать меня в лицо, все же лучше поостеречься.

Неделю назад на городской площади огласили указ о том, чтобы следующие сорок девять дней в знак скорби по почившему императору все носили только белое. Новая одежда стоит денег, а белую к тому же слишком трудно содержать в чистоте. Поэтому большинство выбирает более дешевый, но добротный светлый лен, которым торгуют пустынные кочевники. Это, конечно, не самая лучшая замена, и вообще идет вразрез с традицией, но имперские войска не обращают внимания на состоящее из горстки деревень поселение в отдаленном уголке Империи Ши.

Городишко, прежде являвшийся частью другой страны и, что еще важнее, не пополняющий имперскую казну, не представляет для них интереса.

Я с легкостью смешиваюсь с толпой одетых в бежевое людей, среди которых изредка мелькают кремово-белые всполохи, и легко скольжу мимо торгующих едой тележек. Проворными пальцами хватаю несколько ёутяо [3] и парочку маньтоу [4]. К тому времени, как я доберусь домой, хворост превратится в размокшую кашу, а воздушные сейчас пампушки станут твердыми, как камень. Все же это лучше, чем ничего. Привычным жестом, отточенным за годы жизни впроголодь, прячу еду в складках одежды.

На тележке передо мной продается чуан’р – жареное мясо, которое стало бы настоящим лакомством для амы, но я опасаюсь, что острые шпажки порвут мой и без того ветхий наряд. Я нерешительно топчусь на месте, и тут интуиция подсказывает мне повернуть голову.

Вижу шагающего ко мне хмурого грузного мужчину. Неужели он заметил, как я крала еду? Ощущая, как участился пульс, я перехожу к соседнему прилавку и с притворным вниманием изучаю разложенные на нем груботканые хлопковые платки. Тусклые и расшитые незамысловатой вышивкой, они представляют собой жалкую имитацию шелковых платочков, которые носят при себе знатные дамы в крупных городах на востоке Империи.

Я расслабляю плечи, когда мужчина проходит мимо, не сказав мне ни слова. На всякий случай провожаю глазами его удаляющуюся спину. Он явно неместный. У мужчин Империи Ши традиционно длинные волосы, а этот незнакомец выбрит почти наголо. Кожа у него задубевшая и красная – значит, либо он родом с юга, либо много времени проводит на солнце. Вопреки официальному указу, на нем ханьфу [5] темно-серого цвета без вышивки или орнамента на тунике и штанах. Это обычное одеяние представителей низшего сословия. Возможно, он торговец из южного государства Нанда.

«Или солдат в увольнительной», – мысленно отмечаю я. И тогда лучше держаться от него подальше. Кроме того, мне нужно доставить аме еду.

– Я видел, что ты сделала.

Я резко разворачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с Ли Го, который, дерзко ухмыляясь, пялится на выпуклости у меня на талии.

– А сам-то чего здесь болтаешься? Разве ты не должен быть на работе? – огрызаюсь я, глядя на стоящего передо мной долговязого паренька. Заслышав его беззаботный смех, можно подумать, что у него не жизнь, а сплошной праздник, но на самом деле он такой же тощий, как и все здесь, потому что слишком часто ложится спать на пустой желудок.

– Моя сегодняшняя смена закончилась, и я как раз шел домой, когда заметил тебя.

– Как там все? – спрашиваю я, шагая рядом с ним. Я продержалась в таверне год, а Ли Го целых два – с тех пор, как перебрался из нашей деревеньки в Шамо. И пусть остальные работники обращались со мной вежливо, но Ли Го – мой единственный настоящий друг.

– Ингма уверяет, что скучает по тебе. Ну, ты меня знаешь, я молчать не стал и прямо заявил Олд Пэнгу, что у тебя болеет бабушка, – улыбка Ли Го тает, – но он ничего не пожелал слушать.

Иного я и не ожидала. Хозяин таверны – единственный, кто преуспел в нашем захолустном городишке, и все благодаря постоянной погоне за прибылью, а на работников ему плевать.

Ли Го сует мне что-то в ладонь. Монетки. Я отрицательно качаю головой и возвращаю ему медяшки. Он уже открывает рот, но я награждаю друга красноречивым взглядом, и он благоразумно решает не спорить. Мы давно дружим и понимаем друг друга без слов. Денег его я не возьму, ведь они с отцом нуждаются в них ничуть не меньше меня самой.

Ли Го со вздохом прячет монеты обратно в карман штанов и взамен протягивает мне красное яблоко, которое я немедленно хватаю. Обожаю яблоки, но в пустыне раздобыть их, как и другие свежие фрукты, нелегко. По подбородку у меня течет сок, когда я вгрызаюсь зубами в мякоть, ощущая сладкий сок на языке. Яблоко обошлось бы другу в целое состояние, но я не сомневаюсь, что он мимоходом стянул его у какого-нибудь торговца.

Правда в том, что, обитая в хлипкой хибарке, годящейся лишь на то, чтобы преклонить голову на ночь, быстро учишься разным способам устроиться в жизни. Кажется, я бы отдала все, чтобы сбежать от бесконечной жары Шамо и плоского тусклого пейзажа без единого зеленого проблеска! О моем сокровенном желании известно одному Ли Го. Я не рассказывала о нем даже аме. После всего, что она для меня сделала, я просто не способна на такую неблагодарность.

Мы направляемся к общественным колодцам, расположенным на городской окраине. Улицы пустеют, и меня посещают столь же гнетущие думы, как и выцветшие витрины вокруг. Мысленно возвращаюсь в те дни, когда мы были детьми и жили в нашей деревеньке. Поддерживали друг друга, смеялись до упаду, окутанные коконом наивности и свято верящие в то, что нам нечего терять.

Мы ошибались. Нам очень даже было что терять.

Два года назад наш уютный кокон разрушила суровая реальность, когда с войны одну за другой доставили погребальные урны с прахом братьев Ли Го. Империя даже не позаботилась вернуть их тела. Мать Ли Го умерла от горя, так и не узнав, действительно ли в блестящих керамических сосудах пепел ее детей или он принадлежит их павшим товарищам, и гадая, когда ее последний оставшийся в живых сын будет принесен в жертву чужим ненасытным амбициям.

А лишившемуся семьи Ли Го пришлось изыскивать возможности выживания для себя и своего отца.

– Как, по-твоему, война с Хонгуоди на самом деле закончилась? – спрашиваю я.

Расположение у западного городка Шамо очень удачное: на безопасной дороге между бесплодной пустыней и ядовитыми соляными озерами. Хоть мы и находимся в сотнях миль от столицы, но узнаем все новости от проходящих путников. В последнее время только и разговоров, что о новом мирном договоре между двумя странами.

– Похоже на то, – отвечает Ли Го. – И торговые пути снова открыты.

– Это пока. – Перемирие долго не продлится. Кажется, мы постоянно воюем то с одним государством, то с другим. – А что тебе известно о новом наследном принце? Он такой же кровожадный, каким был его отец?

– Я слышал, что он очень молод, едва шестнадцать стукнуло.

Я закатываю глаза.

– Подумать только, наши судьбы будет вершить какой-то избалованный паршивец, сидящий на троне Дракона.

– Наверное, пока он не достигнет совершеннолетия, править за него будет вдовствующая императрица. Хотя такой расклад меня тоже не радует. Нам нужен император, который крепкой рукой возьмет бразды правления, а не какая-то неженка или простофиля… ай!

Ли Го потирает место на руке, куда я его ущипнула.

– С чего ты решил, что вдовствующая императрица – простофиля? И вообще, может, Империи как раз и не хватает женского влияния. Она бы царствовала размеренно и вдумчиво, без всех этих военных глупостей, – парирую я.

– Может, – соглашается Ли Го, и у него на лице появляется мечтательное выражение. – Помнишь, как мы хотели отправиться на поиски приключений? Посмотреть мир за пределами нашего городка?

Я пожимаю плечами, будто мне все равно, но на деле не могу выбросить из головы картины, которые видела в таверне и выставленными на продажу на улице. На них яркими красками были изображены большие города, высоченные горы со скрытыми в тумане вершинами, уходящие в небо заснеженные пики, долины, пересеченные узкими лентами радужных рек. Эти виды словно нашептывали об увлекательных путешествиях, диковинных созданиях, землях, которые нужно исследовать, и блюдах, которые надо отведать.

Я вспоминаю, как, еще работая в таверне, прислушивалась всякий раз, когда до меня долетали обрывки разговоров о мире, лежащем за пределами нашего скучного городка. От мыслей «что, если» сердце всякий раз сладко замирало в груди.

– Теперь, когда война закончилась, мы можем уйти, – говорит Ли Го. – Я знаю, что тебе этого хочется.

– Только если война не начнется снова. Да и вообще, куда нам податься? Я же ничего не умею, – ворчливо отзываюсь я. – Даже работу сохранить не в состоянии.

Одной рукой обняв меня за плечи, другой он указывает за горизонт.

– Мы можем отправиться куда угодно: на запад или юг, попытать счастья в восточных городах или даже в столице. Отец научил меня плотничать. Я мог бы найти себе дело по душе, а ты занялась бы торговлей. Будет весело, вот увидишь. То самое приключение, о котором мы так долго мечтали.

Беспокойство у меня в груди сменяется томлением. И все же я не могу бросить женщину, которая спасла мне жизнь.

Это долг крови, который нужно вернуть.

– Я не оставлю аму, – чуть слышно произношу я.

– Давай подождем, пока бабушке Цзя не станет получше. – Глаза друга сияют яростной надеждой, как тогда, в детстве. Мне совершенно не хочется тушить этот свет. Однако я напоминаю себе, что чем скорее парень примет правду, тем легче ему будет жить на свете.

– Я больше не хочу никуда идти. А ты давай попытай счастья. Не затягивай, потому что если начнешь раздумывать, так всю жизнь и просидишь на одном месте. – Я смотрю Ли Го прямо в глаза, надеясь, что он не раскусит мою ложь, как с легкостью делал раньше. Убеждаю себя, что это мне самой следует смириться с правдой и не усложнять себе жизнь.

– Но…

– Не сейчас, Гого. – Я давненько не называла друга уменьшительным именем, и теперь, заслышав его, он усмехается.

– Однажды мне все же удастся тебя убедить, – замечает он, легонько пожимая мне руку.

Я улыбаюсь в ответ. Его надежда заразительна, хоть и наивна.

Мы останавливаемся у общественного колодца, и я отвязываю от пояса флягу. На сердце у меня тяжело. Бросаю ведро вниз и, кажется, целую вечность жду, когда оно нырнет в воду. Как скоро иссякнут грунтовые воды? Сколько пройдет времени, прежде чем Шамо превратится в город-призрак? И что тогда станет с моей деревенькой? Я тяну ведро обратно, обдирая кожу ладоней о потрепанную веревку. Возможно, единственный способ выжить – отрастить толстую кожу.

Кто-то хватает меня за ногу.

Вскрикнув, я отскакиваю назад, расплескав драгоценную жидкость.

На меня снизу вверх смотрит валяющаяся на земле женщина, чье тело едва прикрыто лохмотьями, а короткие темные волосы сплошь сбились в колтуны. Наконец она убирает кривые дрожащие пальцы с моей лодыжки. У нее нет одной ноги, и она распространяет вокруг себя тлетворный запах гниющей плоти. Должно быть, она пряталась за колодцем. Я пытаюсь отвести взгляд, но он сам собой устремляется к отметке у нее на лбу.

Хотя ее лицо покрыто грязью, на коже отчетливо виден характерный алый иероглиф на языке Ши.

Предательница.

Я натыкаюсь на Ли Го.

– Нам нужно идти.

Женщина издает ужасающий звук – бессвязное гортанное бульканье, – и я понимаю, что она немая. У нее вырезали язык, как и у всех ей подобных.

Друг не только не уходит, но и опускается рядом с женщиной на корточки.

– Что ты делаешь? – шепчу я, воровато оглядываясь по сторонам. Вокруг никого и ничего, кроме закрытых ставнями витрин. Однако страх перед священниками Дийе так велик, что при одной мысли о них сердце начинает биться быстрее.

А вот Ли Го не боится.

– Отдай ей свою еду, – велит он.

– Нет! Что на тебя нашло? Мы все равно не сможем ей помочь. А если кто-нибудь увидит? – Я морщусь при мысли о собственной бессердечности.

«Уж лучше проявить осторожность, даже если при этом приходится быть бесчувственным», – напоминаю себе известную пословицу жителей Шамо.

Ли Го бросает на меня презрительный взгляд.

– Не трусь. Она голодна и умрет, если мы ей не поможем.

«Она все равно обречена», – хочется возразить мне.

– Что, если нас поймают священники? – малодушно произношу я, а женщина снова издает пугающий звук и смотрит на ведро. Ее пустые глаза озаряются мольбой.

– Раз сама не хочешь помочь, уйди с дороги.

Отстранив меня, друг снова опускает ведро в колодец. Вытянув его обратно, складывает ладони лодочкой и зачерпывает воду. Женщина пьет жадно и шумно, едва не захлебываясь от облегчения. Теперь я понимаю, что она очень юна, немногим старше меня самой.

«Предательница», – обличает красная метка у нее на лбу, и мне становится интересно, кого эта девушка пыталась защитить? Мать? Брата? Или, возможно, друга? Как бы то ни было, преступление она совершила пугающе простое: укрывала тяньсай – человека, наделенного проклятым магическим даром. В поисках таких людей священники разъезжают по городам и деревням, а если находят, насаживают их на кол и прилюдно сжигают на костре, принуждая членов семьи смотреть.

Судьба того, кто помогает тяньсай, тоже незавидна.

Им отрезают языки и сбривают волосы, что и случилось с этой девушкой. А еще клеймят, и эту отметку никак не скрыть. Они становятся отверженными, ведь никто не отважится прийти им на выручку, зная, какая за это постигнет страшная кара.

Вероятно, девушку ранили, и она потеряла ногу из-за того, что не нашлось ни единого человека, достаточно храброго или доброго, чтобы оказать ей помощь. Ли Го снова и снова черпает ладонями воду и подносит к ее губам. Девушка благодарно пьет.

«Думаешь, тебе одной трудно живется? Иди-ка покричи об этом на улице, никто и головы не повернет».

Спрятанные в складках моего одеяния маньтоу еще теплые и свежие. Дрожащими пальцами я отрываю кусочек и вкладываю девушке в руку. Похоже, она улыбается мне, но наверняка сказать не могу, настолько сильно изуродованы ее губы.

А вот то, что она плачет, сомнений не вызывает.

Ли Го смотрит на меня с негодованием во взгляде.

– Знаешь, почему священники отрезают им языки, вместо того, чтобы убить? – Ответа на этот вопрос у меня нет. – Они поступают так, чтобы лишить надежды и посеять отчаяние. Понимают ведь, что люди станут избегать так называемых предателей, стремясь уберечь собственную шкуру. – Он сжимает кулаки. – И в этом они правы.

Я часто моргаю, чтобы прогнать образ, который не могу забыть даже спустя десять лет. Он и по сей день пугает меня и служит предупреждением, чтобы вела себя осторожно. Не следовало мне помогать этой девушке, так недолго и самой в беду угодить.

– Она оказывала содействие тяньсай, – возражаю я. – Хоть и знала, что в Империи магия запрещена не просто так. Священники говорят, именно магия тяньсай создала эту пустыню и явилась причиной засухи в одной из юго-восточных деревень, где перестал расти рис, и…

– Хочешь сказать, что она заслуживает такого наказания? – холодно прерывает мои рассуждения Ли Го.

– Нет! Я лишь говорю, что хватит уже над ней хлопотать. Священники…

Друг рассерженно поднимает руку, не давая мне закончить.

– Мы уже говорили с тобой об этом, и сейчас нет смысла продолжать. Если хочешь – уходи. Я один найду способ что-нибудь для нее сделать.

Я замечаю, что девушка не сводит с Ли Го полного надежды взгляда. Считает его своим спасителем. Мне же известно истинное положение дел. Как жаль, что я не могу рассказать другу правду о себе. Однако, оставаясь в неведении, он будет в большей безопасности. Я разворачиваюсь и усилием воли заставляю себя шагать прочь. Попеременно переставляю ноги и стараюсь не вспоминать о той ночи десять лет назад, когда я, одинокая и напуганная, бродила по пыльным улицам Шамо.

Снова пытаюсь выбросить из головы образ одинокого ребенка в лохмотьях, каким я тогда являлась. С зажатым в одном кулачке нефритовым перстнем и снежинкой – в другом.

Снежинкой, которая не таяла даже на летнем зное.

Час спустя я подхожу к своей деревне и чувствую привычный укол в груди при виде ее плачевного состояния: иссушенные солнцем домишки из глины или грубо отесанных камней, каждый обнесен невысоким забором, обозначающим границы собственности. Селение находится к востоку от постепенно уменьшающегося в размерах оазиса, и земля здесь настолько сухая, что при каждом шаге в воздух взлетают облачка пыли.

Я почти не помню своего первого появления здесь, но одно знаю наверняка: тогда деревушка не была такой заброшенной, как сейчас. Наоборот, она процветала, в ней бурлила жизнь. Пейзаж был зелен, на пашне росли посевы. Мне нравилось слушать журчание воды в построенной еще в незапамятные времена системе оросительных каналов и кожей ощущать благословенную прохладу, омывая тело в конце дня.

Годы шли, пустыня подбиралась все ближе и ближе. Некогда плодородные земли превратились в пыль, и ничего нельзя было изменить. Теперь хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать оставшихся в округе соседей. Большинство уехали в поисках лучшей жизни.

Я и сама бы так поступила, если бы могла.

Пробираюсь через брешь в старом каменном заборе, знаменующем границы самого маленького и отдаленного хозяйства, на ходу приглаживая руками растрепавшиеся волосы и поправляя одежду. Пристраивая деревянные доски на место пролома, чтобы замаскировать его, натягиваю на лицо фальшивую улыбку.

Большую часть имущества мы уже распродали, и теперь у нас остался лишь стол, две ветхие кровати да несколько расшатанных стульев. Скудно, да, но это единственный дом, который у меня когда-либо был. И здесь меня ждет знакомое приветливое лицо амы. Она лежит в постели, обложенная протертыми до дыр одеялами.

– Раненько ты сегодня вернулась, – замечает она, осторожно приподнимая голову.

Я выкладываю остатки украденной еды на стол и подхожу к бабушке.

– Олд Пэнг любезно отпустил меня пораньше. Он знает, что тебе нездоровится, ама.

Мне ненавистно лгать ей, но если ама узнает правду, будет еще хуже. Кудрявые седые волосы падают на лицо, когда она пытается принять сидячее положение, а я взбиваю подушки, чтобы ей было на что опереться. Жар, исходящий от ее тела, отчетливо чувствуется даже в зное пустыни.

– Как ты себя чувствуешь, ама?

– Лучше, – криво усмехнувшись, отвечает она и убирает пряди волос с моего лба. – Я больше о тебе переживаю: рано встаешь, тяжело работаешь.

– Я в порядке. Мне не требуется много спать, – уверяю я бабушку, выдавливая из себя улыбку. – Сейчас соберу на стол.

Промываю последнюю оставшуюся у нас горстку риса и варю на огне жидкую кашицу, доливая гораздо больше воды, чем требуется, чтобы блюда хватило на подольше. Пока мы едим, я рассказываю истории якобы с работы. Так поднаторела во лжи, что почти сама себе верю.

Потом мы ложимся спать. Выжидаю около часа, на цыпочках возвращаюсь на кухню и, стараясь не шуметь, поднимаю половицу и достаю спрятанный под ней кожаный мешочек.

– Ан?

Я замираю на месте.

– Думала, ты уже спишь, ама.

– Что это ты делаешь? – спрашивает она, приближаясь шаркающей походкой.

Слишком поздно что-либо скрывать. Я разжимаю кулак и показываю ей сверкающий в свете лампы нефритовый перстень. Провожу большим пальцем по серебряной гравировке с фэнхуаном – мифическим фениксом, который, по поверьям, обитает высоко в горах Удин на севере. Металл потускнел, оперение птицы потемнело. Под ее лапками имеется едва заметный перламутровый узор, частично выщербленный, и все же этот перстень – самое красивое из всех моих немудреных пожитков.

Ама садится на пол и укрывает мне плечи одеялом.

– Раздумываешь, не продать ли его? – Я киваю. – Не делай этого, – твердо возражает она. – Это фамильная вещь, единственное, что осталось тебе от родителей.

– Я совсем их не помню, – возражаю я. Возможно, они меня бросили. Или давно мертвы. Память сохранила лишь смутное очертание чьего-то лица и звук голоса. Мои отец и мать.

– Дорогое дитя.

Ама устремляет на меня мутный взгляд своих серых глаз. Ее добрая теплая улыбка как путеводный маяк, направляющий через мрачные океанские глубины. Бабушка заключает меня в объятия, и я сразу же чувствую себя защищенной, несмотря на то, что из-за болезни она сильно исхудала и ослабла.

– Зачем ты спасла меня? Почему не отдала в руки священников Дийе? – вопрошаю, нежась в коконе ее рук. – Почему не испугалась, узнав, что я наделена магией?

– Потому что любая жизнь представляет ценность…

– …И каждый ребенок заслуживает своего счастливого шанса, – заканчиваю я.

Ама гладит меня по волосам.

– Ты была всего лишь маленькой девочкой, а не демоном и не монстром, что бы там ни говорили священники.

– Но иногда я что-то ощущаю внутри, хотя и не жажду никакой магии. Она меня пугает. Она… – Я умолкаю, пожимая плечами. Все эти годы из страха угодить в лапы священников или навлечь беду на аму за то, что укрывает меня, я старалась сдерживать свою магию. Когда была младше, это давалось мне куда проще. Всего-то и нужно было не думать о магии. Забыть, что она вообще существует. Но постепенно внутри меня, уж не знаю, почему, появились другие ощущения.

Совсем недавно, когда еще работала в таверне, я случайно заморозила чай в чашке, потому что Олд Пэнг орал на меня, и я едва соображала от злости. Хвала небесам, он ничего не заметил.

– О магии мне ничего не известно, зато я отлично знаю внучку, которую вырастила. Ты никому не причинишь вреда. – Ама намеренно выпрямляет спину. На ее лице появляется выражение, свидетельствующее о прошлом болезненном опыте. – Я живу на свете так давно, что застала времена, когда мир был зелен. Зеленее, чем запомнился тебе. Повсюду бурлила жизнь, не то что сейчас: куда ни посмотри, увидишь лишь бесконечную пустоту. Отчего же пустыня продолжает расползаться, когда эти мнимые святоши истребляют всех, кого называют тяньсай?

Обвинить священников Дийе в том, что они мнимые, равносильно призванию беды на свою голову, но аме нет до этого дела. Она продолжает говорить, задорно сверкая глазами, будто долго собиралась и теперь, наконец, время пришло.

– В стародавние времена все было по-другому. Мы не говорим об императоре, который был до Гао Луна, потому что это запрещено. Однако он не верил в то, что тяньсай – демоны или монстры. Хорошим он был человеком, благослови небеса его душу.

Я тоже слышала о мирном правлении Рен Луна, но собственных воспоминаний у меня почти не сохранилось. Мне было всего шесть лет, когда он умер – незадолго до того, как ама взяла меня к себе.

Она пытается продолжить рассказ, но заходится в сильном приступе кашля. Ей определенно требуется лекарство. В голове молнией проносится предложение лекаря, от которого мне снова делается дурно.

Я подношу бабушке чашку воды.

– Тебе нужно отдохнуть, ама. Завтра поговорим.

Она засыпает, а я остаюсь сидеть в темноте, вспоминая, каким я тогда была маленьким грязным оборвышем, слоняющимся по улицам Шамо. Ноги у меня болели, и я крепко сжимала в кулачке перстень. Все вокруг делали вид, что не замечают меня, и спешили прочь. Наконец я попалась на глаза возвращающейся в свою деревню повитухе. Снежинка у меня в руке служила неопровержимым свидетельством того, что я наделена магией. Любой другой на месте амы просто ушел бы или отвел меня прямиком к священникам Дийе, рассчитывая получить вознаграждение.

Но не она.

Помню собравшиеся вокруг ее глаз морщинки, когда она наклонилась ко мне и спросила, как меня зовут.

«Ан», – ответила я.

«Какое красивое имя», – произнесла она.

Сердце у амы большое, а вот кошелек тощий. Ее собственных детей и внуков унесла чума, свирепствовавшая несколько лет назад во многих странах, поэтому она взяла меня к себе и воспитала, как родную внучку. Бабушка – это вся моя семья. Продав перстень, я сохраню ей жизнь.

Но одновременно потеряю единственную ниточку, связывающую меня с настоящими родителями.

На глаза мне наворачиваются слезы, и я яростно моргаю, чтобы не дать им пролиться. Ли Го известно о моем стремлении покинуть Шамо, но ему никогда не понять, сколь многим я обязана аме. Я не могу бросить ее и не стану смотреть, как она страдает. Еще раз погладив пальцем перстень, я убираю его в мешочек и прячу под подушку, стараясь подавить бушующие в груди эмоции.

В пустыне нет места сентиментальности. Смотри-ка, вот ты и научилась не плакать.