Читать книгу Правильное дыхание - Д. М. Бьюсек - Страница 7

– И на чем мы там остановились? – сидят втроем на веранде, разбирают виноград – на столе громоздятся вымытые зеленые и лиловые груды, ягоды надо отрывать от кистей и раскладывать по мискам, не без придирчивого маминого досмотра каждой виноградины по отдельности. («Куда ты ее кладешь, не видишь, с пятном? И в рот не суй, дай Мане». – «Да-да, давай Мане, Маня все сожрет, желудок луженый…» – «Тьфу-тьфу-тьфу». – «Опять плюется на меня…» – «Синие не мешай с зелеными, Маня, сколько раз говорить». – «А я, может, дальтоник». – «Дальтонизм – это когда…» – «Ой, ой, вот только не начинай!» – и т. п.)

– Мам, давай дальше рассказывай. (услужливо) Остановились, что тебя с истории вы… отпустили.

– А, да, катастрофа, не попала на историю… Дома, помню, раза два успела Светке позвонить, пока та из школы тащилась – домой ей звонила, конечно, сколько раз тебе повторять, что не было тогда мобильников, ну вот да, как-то жили, тоже сама уже не знаю, как. Дозвонилась наконец-то – так еще полчаса надо было сначала потратить на ее охи и ахи по поводу той неприятности, которую уже успела выкинуть из головы, – причем квартирка-то маленькая, телефон в коридоре, надо было еще стараться, чтобы бабушка не услышала, о чем говорим, только этого ей не хватало. В итоге выяснилось, что новый историк, разумеется, зверь, устроил им глобальный опрос, причем с садистским уклоном: не нормальные вопросы задавал типа «В каком году взяли Бастилию?» – а наоборот. 1789 год, – говорит, – что вы про него можете сказать? Мычит человек – тот же вопрос переходит дальше по алфавиту, но уже – спасибо большое – с уточнением, то есть дается не только год, но и страна. И вот ты, как дурак, напрягся за это время, вспомнил, че там было во Франции, а тебе говорят, допустим, «Америка» – и большой привет.

– Уошингтон стал президентом!

– Ну, это только ты у нас такая умная, а попробуй Маню вон спроси, что тогда, что сейчас (уклоняясь от запущенной в нее виноградины). В общем, большой террор, класс понял, что придется учить историю, а не заниматься обычной болтологией, и явно стух. Нам со Светкой на истории подсказывать обычно никому не приходилось, но тут поняли, что надо вырабатывать тактики со стратегиями. В пятницу, как сейчас помню, история была первой…

– Кстати, люди от тебя, наверное, шарахаться стали?

– Почему? А да! Пацаны-то? Не то слово, инцидент таки сослужил хорошую службу, и гадости всякие вслед выкрикивать прекратили мгновенно, и отстали – примерно на год хватило. Слава дурная осталась, но стали уважать. А тот пацан из десятого вообще больше в школу не вернулся – перевели куда-то. Так вот, история, да – тут мне, наоборот, придется себя сокращать, потому что вспоминать всякую ерунду этого периода уже куда приятнее. Два раза в неделю имела возможность любоваться предметом тайных воздыханий – можно сказать, прорыв. Тайно воздыхать получалось хорошо, поскольку сидели мы тогда на камчатке. Задняя парта с давних пор служила нам со Светкой центром управления полетами, то есть системами шпор – записулек, немого шепота, языка жестов, условных сигналов, цепочек испорченного телефона и прочих наворотов. Начиная с той пятницы, где-то недели две мы так усердно выручали одноклассников – а историк и бровью не вел. То есть не вел-то он не вел, но внутренне постепенно доходил до состояния кипения. Раскусил нас довольно быстро, но никак не мог вместить в свою систему сочетание отличной учебы и мошенничества в особо крупных размерах…

– Но он же и раньше знал, что ты давала списывать.

– Все равно. Мало ли, в силу каких обстоятельств у меня списывали. Может, я и не замечала. Кроме того, одно дело – давать списывать на уроках каких-нибудь одиозных училок, и совсем другое – подсказывать! на его! истории! Мы же с ним вроде как союзники, а тут – даже моя в целом аморальная репутация не помогала примирить его уже сложившееся обо мне представление с таким нехорошим, бесчестным поведением. Как бы то ни было – через какое-то время он не выдержал и без всякого прямого повода, просто в начале урока, взял и пересадил нас со Светкой с последней парты за первую. Самую ужасную – прямо перед учительским столом, у окна. За ней вообще никто никогда не сидел, даже самые отпетые ботаники предпочитали держаться подальше. Потом-то он не раз пожалел о содеянном, но проблема была по большей части устранена – системно подсказывать прямо перед его носом даже нам было стремно. Что-то там, конечно, пытались…

– А, пожалел! Так ты ему все-таки устраивала демонстрацию – как бы это перевести-то – давки щенков? С этими, воздыханиями?

– Погодь, кука, ты чего несешь, вот щенков мать за всю жизнь точно никаких не давила, или я чего-то не понимаю?

– Мань, у них «втрескаться по-щенячьи» означает детскую буйную влюбленность в безнадежный объект. Но ничего такого я, честное слово, не устраивала. Никаких экцессов, ажитаций, ужимок, стрельбы глазами, хлопанья ресницами, хихиканья, губок бантиком, вытянутой по любому поводу руки и прочего восхительного набора, за который потом всю жизнь стыдно. Сидела и, как просили, делала «изюм». Но ему, разумеется, довольно быстро всё про меня стало понятно – был опыт распознавания подобных казусов, которые он уже привык игнорировать. Что в данном случае несколько затруднялось моим необходимым присутствием за первой партой. И не только им. В обычных случаях игнорировать и дистанциироваться от чьей-то эээ щенкодавки, не обязательно ученической, историку помогало неизбежно возникавшее в таких случаях чувство раздражения. Здесь же его, судя по всему, не было…

– Подожди, откуда «обычные случаи»? Ты же говоришь, его все боялись, сэндмен или зверь там, почему тогда эээ ладно, пардон, puppy crushes?

– Ну как ты, кука, не понимаешь. На каждого редкого учителя мужеска пола найдется ученица интересующегося возраста. По словам Додо – а она успела поучиться в его математическом классе, – у них там даже был «Клуб любителей», куда брали после очень строгого отбора с проверкой на знание линейной алгебры и отсутствие романтического тумана в голове. Сам Сергей Николаевич, кстати, списывал случаи «зацикленности» на свой единственный стратегический промах, случившийся в самом начале его школьной карьеры. Привык к институтской системе обращений, не мог заставить себя называть школьников по фамилиям и тем более тыкать – а ведь это было бы наилучшим барьером и холодным душем для любой горячей головы. Обращение же на «вы», даже без отчества, с их точки зрения, немного расшатывало субординацию. Положительный эффект здесь тоже несомненно был: ученики незаметно прекращали куролесить и брались за ум, так как чувствовали себя взрослее. Понятно, дело было и в его умении держать дисциплину, но намек на коллегиальность этому только способствовал.

– (фырк от Мани) Ба. Меня никогда не останавливало и «Садись, Клименко, два».

– А что тебя когда вообще останавливало. Но, продолжая объяснительную Сергея Николаевича: с одной стороны, выпускать меня из поля зрения было нельзя по причине моих криминальных наклонностей. А с другой, ему и без этого почему-то не хотелось меня игнорировать…

– Да нрааавилась ты ему, нравилась, так и говори.

– Вот, Маня, не знаешь, сиди и молчи. Ничего я ему тогда не нравилась. Тут надо понимать: у него в системе не было такого варианта, чтоб ему в принципе мог нравиться кто-то из учеников – контакты бы мгновенно перегорели, замкнуло бы, настолько это было не положено. Не положено даже не по каким-то там правилам, которые возможно нарушить, а по системным ограничениям. Рыбы не ходят, соль не сладкая, делить на ноль нельзя, учителя не испытывают никаких неуставных чувств к ученикам – закон природы. Во-первых, из-за отношений субординации. А во-вторых, нет, в его случае даже не потому, что ученики – как родные дети, а потому что просто как дети, даже самые великовозрастные. К детям же он всегда относился как к чужеродным существам, другому биологическому виду.

– Ближе к обезьяне? – Маня изображает обезьяну.

– Не думаю. Хотя вспоминая некоторых деток…

– А сам что ли не был раньше ребенком?

– Происхождение взрослых из детей всегда было для него загадкой. По крайней мере по себе он ничего такого не помнил. Любимой игрушкой была логарифмическая линейка. Любимой книжкой – справочник по радиотехнике, там картинки были очень интересные… Так, кончайте меня сбивать с генеральной линии, а то запутаюсь. Итак, никакой речи о моей потенциальной привлекательности быть не могло – по крайней мере на сознательном уровне. Подсознательный же начинал посылать ему тревожные звоночки каждый раз, когда я устно отвечала на уроке. Что предмет знала – этим его было не удивить. Однако из-за моей постоянной скрытой эйфории меня еще и несло. Причем с выражением, как просили. Натренировалась за лето, – мама хлопает себя по надписи на футболке: «Don’t make me use my teacher voice». – Народ на задней парте даже от морского боя отвлекался.

Маня:

– Врешь ты всё. Обычно ж, когда втюриваются – замыкает сразу, меня и то вырубало в таком возрасте. Ну, временами.

– И меня, и меня! За… Замыкивало постоянно! Потому что, когда это… втюриваешь? – мозги так заняты предметом, что на другое просто синапсов не хватает – вот и язык перестает работать, и мозги тоже, это даже в песне той старой было, только про наоборот, про болезнь-то.

– Про какую болезнь?

– Ну, как ее, что хорошо, что она ему… ним не болеет… не больная… а он – её, то есть, ей! Ей он не больной!

– Ну ты, кука, и вспомнила…

– Я была им стопроцентно больна, но, видимо, у меня был очень хороший иммунитет. Антител было навалом, недаром до него вообще ни в кого не влюблялась, ни в пацанов, ни в актеров.

Маня:

– Тогда тем более должно было крышу снести. Но это ж ты, с другой стороны, – говорила ведь – непробиваемая.

– Ничего подобного. Да, какая-то часть мозга пребывала в эйфорическом экстазе, а остального хватало на проявления красноречия. Примерно так. А вообще всё не так, и ничего вы не понимаете. Вот запомни, кука, и намотай на ус, и даже Маньке еще не поздно: если вас в присутствии интереса замыкает – то это не ваш интерес, как бы неровно вы к нему ни дышали. Только если вам рядом с человеком легко и свободно, если вы фонтанируете идеями, то у вас с ним есть будущее. Организм все понимает быстрее нашей сознательной части – чувствует искреннее любопытство, расположение и поддержку – и вперед. Или наоборот заранее тушуется перед будущими нервотрепками. И не спорьте, особенно ты, Маня, знаю я тебя. То, что начинается со священного ужаса и общего отупения, никогда ничем хорошим не кончается, включая многолетний последующий самообман и вроде как функционирующую семейную жизнь.

– Да я шо, я вообще не помню, когда последний раз тупела на этой почве. Все думала втихаря, что влюбляться с детства разучилась – так что ты меня прям утешила.

– И меня утешила (в отличие от Мани, дочка серьезна) – а то думала, столько шансов упущенных из-за глупого этого штопора. Не штопора? А что тогда такое штопор?

– Вон он валяется, твой ступор. Так, ну и возвращаясь к теме, а народ, конечно, просек, что ты неспроста тут так распелась?

– Не-а. Считали, что это я просто полюбила историю, кто бы мог подумать, – а учитель тут, конечно, ни при чем, лишь бы не Любовриска. О моих истинных мотивах подозревали единицы – а именно, историк и Светка. Но в чем он себе никогда не сознавался – так это в том, что и сам слегка заслушивался. Поэтому просто перестал меня вызывать. Решив про себя, что это самый верный способ оградить себя от демонстраций моей зацикленности. Пытался воспринимать белым пятном, «я такую не хочу даже вставить в книжку» – послеживая только, чтобы не подсказывала. Но из-за этого его систему опять переклинило, по уже совершенно дурацкому – в моих глазах – поводу. Дело в том, что исключение из устного опроса противоречило всему его представлению о правильной методике обучения, которая служила ему верой и правдой уже не знаю сколько лет. Нужно, чтобы каждый ученик регулярно звучал – и точка. Умение устно излагать мысли как неотъемлемая часть учебного процесса, или как у них там в методичках пишут. То есть он прекрасно осознавал, что я это и так умею, но это все равно не давало ему права дискриминировать меня как ученицу. Однако и давать раскрывать рот мне тоже было нельзя – сразу сигналила внутренняя тревога. Такие вот парадоксы сознания человека в футляре. И тогда он решил – и в череде его непродуманных решений, начиная от согласия взять наш класс, через пересадку меня за первую парту и так далее, это было, пожалуй, наиболее фатальным – просто представить себе, что я не его ученица. Чистая формальность, иллюзия, сугубо для себя, чтобы не мучиться, что лишает меня права голоса. И всё совершенно логично: уровень знаний у меня уже явно институтский, суждения зрелые, вид взрослый – ну, какая же из меня школьница? И звучу я как прирожденная учительница. Допустим, пришла на практику только что из института, посторонее существо из другой жизни, вот и пусть сидит себе тихонько в углу и наблюдает за происходящим. С таким подходом игнорировать меня стало гораздо удобнее – но чреват он был, в свете его неписанных законов насчет неуставных отношений, сами понимаете, чем…

– Ты превратилась из обезьянки в человека со всеми вытекающими возможностями.

– Примерно так. Разумеется, не сразу и не совсем – но та самая непроходимая ментальная граница слегка приоткрылась, причем незаметно для всяких там подсознательных тревожных звоночков, он же думал, что действует по их приказу. Ловушка для педанта.

– А у меня сразу два вопроса – во-первых, про тетю Светку.

– Про Светку погоди, дай с историком разобраться.

– А во-вторых, все равно у него нелогично получилось, потому что письменные работы у вас ведь тоже были, да? Ну вот. И чего тогда посторонняя практикантка будет их писать?

– Нет, ну, он же не прямо уж так себя загипнотизировал насчет практикантки, осознавал, что это только прием для облегчения совести, а так-то, конечно, я оставалась его ученицей, писала работы как миленькая, он их проверял…

– В письменных, небось, трусила самовыражаться? Я вот, помню, в седьмом еще втюрилась в физика, дык все контрольные сердечками измалевывала. В принципе, кроме сердечек там ничего и не было. И колы потом тоже обводила сердечками, эк меня разобрало-то. Месяца на два, потом на пацана одного переключилась. Вернее, сразу на трех…

– Маня, мы тут чью биографию разбираем? И ничего я не трусила. Обходилась, разумеется, без сердечек…

– Это потому что ты рисовать не умела.

– Да-да, все по-простому, буковками. Он нам регулярно устраивал самостоятельные работы, маленькие, на конец урока. Пара-тройка вопросов, отвечать надо было коротко, объемом не больше тетрадной страницы. Я первые пару работ послушно-показательно что-то там наотвечала, а потом пустилась во все тяжкие – надо же было хоть где-то отрываться, раз вызывать перестали и подсказывать не дают. Делала так: примерно полстраницы быстро заполняла тезисами ответов – правой рукой, чтобы все как положено, а далее уже левой отчерчивала горизонтальную линию и за ней несла всякий бред. Отправным пунктом были все те же вопросы «и далее везде»: то публиковала отрывки из переписки каких-нибудь деятелей (особенно Наполеон у меня любил со Св. Елены бомбить политиков других веков своими истеричными эпистолами – он там, конечно, не помер, а жил себе в стыренной из Египта пирамиде еще пару сотен лет), то диалоги тогдашних ньюс-мейкеров – каких-нибудь Троцкого с Каутским на пленере, – то просто сочиняла альтернативную историю. Например, цесаревич Алексей был на самом деле не гемофиликом, а вампиром, так что уцелел при расстреле, а потом долго дурил европейским родственникам головы, притворяясь собственной сестрой Анастасией. Это был целый сериал на несколько контрольных – причем серии шли не подряд, а с перебивками другой бредятиной, чтобы зритель соскучился: «Смотрите на ваших голубых экранах долгожданную заключительную серию «16-ти мгновений осени»! – «Дорогой Вольдемар, пишет тебе твой незнакомый друг Бони…» – «Вы думали, та серия была самой последней – но спешим вас обрадовать продолжением полюбившегося сериала – «Еще одни 16 мгновений или Возвращение Кровавой Княжны»: в серии «Настя выходит на тропу войны» вы увидите, как отважный царевич в юбке проносит в ставку Гитлера чемоданчик Штауффенберга, теряя при этом каблук и поллитра свежего гемоглобина…» – и прочие безобразия.

– (Маня) А гемоглобин чего потерял?

– Видишь, даже тебе стало интересно. Смотреть надо было. У него всегда был с собой запас крови в бутыльке – раскокал при бегстве, когда рвануло.

– И как он на это реагировал?

– Ну как, ругался, наверно. А потом срочно пошел заправляться по каким-нибудь злачным местам.

– Не Кровавая Настя, а историк!

– А-а. Никак. Но в этом тоже был его легкий просчет. Вот англичанка, например, которую я тоже иногда радовала подобными перлами, каждый раз писала что-нибудь типа «Ha-ha» или «Olga, will you stop this, I nearly spilled my tea!» – то есть, нормальная человеческая реакция. А он ставил пять ровно над моим горизонтальным отчерком – и тишина. Один раз даже ошибок орфографических специально добавила – ноль реакции. Меня это не расстраивало, скорее удивляло: раз и на такое не собирается реагировать, значит, за этим тотальным равнодушием может быть что-то еще – нет, не может.

Поворотный момент в своем самосознании сам историк запомнил очень хорошо, а я вот не помню практически совсем… Так, всё разобрали, по 12 штук тогда пусть народ сам себе потом набирает, – это про виноград.

– До сих пор не понимаю, зачем по цвету его сортировали.

– Потому что мама – маньяк.

– Ну да. А жрать когда – когда колокола еще или когда уже «бум! бум!»? И тогда же шампанское?

– Мань, тут курантов-то вообще нет, и транслировать я их тоже не собираюсь. Мы сами всегда путаемся, да, кука?

– Надо по часам: когда последняя минута пойдет – разлить шампанское. Когда уже начинают считать от 12-ти, быстро упихивать виноград и загадать желание, а на фейерверки уже чокнуться.

– С вашими правилами точно чокнешься.

– Это испанские правила, нам просто когда-то понравилось, с тех пор и маемся дурью. Зато весело – и спиртное идет не на пустой желудок.

– Ты хочешь сказать, что перед виноградом он будет пустым? А вся эта жрачка в холодильнике?!

– Не, ну мы ж рано начнем, пока там до полуночи дойдет…

– У меня такое ощущение, что я у вас, как ни приеду, перманентно жр… кушаю, вы всегда так питаетесь? Типа поздней компенсации за голодную юность?

– Да ладно, ее и полуголодной-то назвать нельзя… – мама нашла еще одну необработанную гроздь, начинает ее чистить и автоматически съезжает обратно в прошлое. – Выбор был, мягко говоря, небогат, это да, ну и всякие очереди километровые за сахаром по талонам или за яйцами, но что-то базовое, хлеб там, не знаю, как у вас, а у нас дома водилось всегда, другое дело, что мне некогда было есть, то занятия, то работа – а ее еще и прибавилось: раньше почту через день разносила, а с поздней осени начала каждый день, а то все не хватало, и расходы выросли, бабушке колоть надо было что-то импортное, какое-то время помогало. Так что еда отошла на задний план, да… Так, не хотела ведь дальше вспоминать, завтра уже тогда.