Читать книгу Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков - Страница 18

«Воздух бесплотен и прозрачен, скажет самый обычный человек, – вспоминал Давид, как говорил им на одном из первых занятий Огастион Баратран. – Мы видим только предметы и совсем не замечаем того, что пролегает между нами и что мы именуем эфиром. – Старик вставал, тянул на себя штору, и яркий осенний луч простреливал комнату. – Мы способны увидеть воздух лишь тогда, когда он, полный солнечного света, пропускает через себя мириады пылинок. – Ученики щурились, разглядывая широкий луч, подходивший к их ногам. – Но мне придется убедить вас в обратном, – продолжал Баратран. – Не научившись строить перед собой стену, видеть и чувствовать воздух плотным и материальным, как реальную преграду – на любом расстоянии от себя, – будет практически невозможно собрать вашу энергию в один пучок, суметь не рассеять ее, не потерять. Как художнику необходим холст, чтобы накладывать на него краски, так и вам необходимо то воздушное полотно, куда вы сможете вынести свое творение, самих себя…»

И вот прошли месяцы, во время которых Давид усвоил, что должно происходить с ним, что он должен чувствовать – сердцем и умом одновременно. И однажды он стал выстраивать эту стену по кусочкам, крохотным осколкам, связывая их друг с другом. Его стена то и дело рассыпалась, но только вначале. Умение сконцентрировать себя на одной идее помогло ему. На одном из занятий мозаика стала складываться иначе – осколки спаивались намертво. Давид смотрел вперед и видел незримую и прочную преграду. Она была размером со среднее живописное полотно и толщиной в два пальца, не более того, но он явственно ощущал в пространстве эту стену!

– А теперь откройте все энергетические каналы, Давид, освободите все пути для всей вашей энергии, – за его спиной взволнованно говорил Баратран, говорил так, точно требовал от него немедленно совершить подвиг. Или чудо? – Вы уже знаете, как это делать, так делайте же!

Но разве иначе, как чудом, можно было назвать то, что с ним сейчас происходило? Давид ощущал во всем теле небывалую теплоту. Одновременно с рождением стены, которая так и осталась в пространстве, горячая волна закипала в груди Давида и поднималась выше. Карл Пуливер и Вилий Леж, затаив дыхание, с трепетом смотрели на товарища. А долговязый циркач смотрел еще и с восторгом – он искренне болел за друга! Но когда жар оказался нестерпим, Давиду стало страшно, потому что происходившее с ним – происходило впервые!..

– Не смейте отступать! – точно чувствуя его испуг, продолжал настаивать старик. – Я знаю, что происходит с вами! Этого я и добивался от вас! Ну же, Давид, пытайтесь, боритесь!..

Учитель уже давно обошел его – он стоял в двух шагах от той стены, которую с таким трудом, но и с таким упоением нарисовал для себя Давид.

– Давайте же! – потребовал старик. – Давайте!

Давид запомнил лишь одно, как что-то обожгло его внутри, а потом наступило освобождение – часть его естества ушла в ту самую преграду, им же созданную. Старик все понял, он шагнул вперед и, сразу уловив направление взгляда Давида, выставил вперед руку с растопыренными пальцами и двинул ее по направлению к ученику.

– О Господи, – неожиданно прошептал старик, остановив руку. – Получилось, Давид, у тебя получилось! – Его лицо расцветало все больше. – Господи, как горячо!..

Прошли минуты. Давид лежал на циновке, глядя в потолок залы. Его голова кружилась, немного поташнивало. Над ним склонили головы старик и Пуль. Вилий Леж остался в стороне – увы, капризный художник был ревнив к чужим удачам. Карл Пуливер улыбался. Старик торжествовал.

– Ничего, – успокоил уставшего и опустошенного ученика Огастион Баратран. – Это пройдет. Пройдет. – Он положил руку на грудь Давида, потрепал его. – Однажды я научу вас брать энергию отовсюду и держать ее в себе столько, что хватило бы на целый армейский дивизион. А то и на целую армию!

Все это случилось незадолго до того, как Давид видел танец богини обмана. Потом все изменилось. Перевернулось у него внутри. Он понимал, что нельзя предаваться унынию, отчаянию от случившегося, но никак не мог с собой справиться. Огастион Баратран и прежде уже не раз предупреждал его – быть внимательнее, слушать каждое его слово. Теперь же он слушал его, но не слышал вовсе. Иначе бы, прервавшись, старик не встал с циновки, и лицо его не приняло решительное выражение.

– Да что с вами, Давид?! – резко спросил он. – Вы живы или нет? Вы же не слышите меня. Не слышите ничего! Может быть, вы больны?

– Я здоров, господин Баратран, – подняв на старика глаза, ответил ученик.

– Отлично, – кивнул Баратран. – После обеда жду вас в своем кабинете. Не забудьте, пожалуйста. Очень возможно, что нам придется говорить о вещах куда более важных, чем вы можете себе представить. А теперь – продолжим…

Вечером, запершись в своей комнате, Давид курил. Теперь он знал наверняка, что способен убить. Больше того – он почти желал этого!

Но когда? Где?

Сумерки вплывали в Пальма-Аму. В окнах домов напротив зажигались огни. Раздавив окурок в пепельнице, Давид недолго мерил комнату шагами, затем остановился у комода, открыл верхний ящик. Здесь, среди галстуков, баночек с гримом и булавками, жабо и прочим ненужным театральным хламом, оставшимся после его актерской карьеры в «Карусели», в самом дальнем углу появился новый и необычный для него предмет в плюшевой тряпице. Запустив руку поглубже, он вытащил его и… осторожно распеленал. На его ладони лежал револьвер – притягательная и страшная штука! В том же ящике хранилась и коробка с патронами. Все это Давид купил у одного часового мастера – на следующей день после той ночи. Так он чувствовал себя увереннее. Защищеннее. Смелее. Закутав оружие, Давид отправил его на место и потянулся еще за одной папиросой.

Сегодня после обеда, в своем кабинете, старик сказал, что выгонит его. Выгонит, несмотря на то, что он, Давид Гедеон, самый способный его ученик. Ему не нужны рассеянные бродяги, чья голова забита ночными прогулками и романами! И глядя в глаза Баратрана, Давид понял, что учитель сдержит слово.

Но и он, Давид, не сможет успокоиться, стать самим собой, пока она рядом. Он не сможет заставить себя забыть обо всем, отречься от собственной памяти. Пока эта женщина жива – она стоит на его пути. И будет стоять. Незримо. Неслышно. Ночью и днем. В тени его собственных страхов. Стоять за его спиной и смеяться над ним.