Читать книгу Азиатская одиссея - Дмитрий Алешин - Страница 3

1

На рассвете я отправился в путь через Байкал: одинокий всадник среди ледяных просторов озера длиною в четыре тысячи миль и шириною в тридцать три. Я чувствовал себя героем романа Жюль Верна, затерянным в холодной пустыне Луны. Во всей огромной белой пустоте, окружавшей меня, не было ничего живого. Горы, охранявшие далекий берег, таяли в дымке горизонта, и, чем глубже забирался я в сердце этой пугающей тишины, тем дальше и недоступнее они казались.

Я вспоминал детство: однажды мне уже пришлось проделать этот путь с отцом, в больших санях, закутанным в меха. Тогда дикие сибирские лошади, ведомые упряжкой лаек, проделали этот путь за один день; если удача будет сопутствовать мне, то не больше времени уйдет на дорогу и сейчас.

Тогда, как и сейчас, я направлялся в Харбин, в Маньчжурию. Но насколько разными были обстоятельства моей жизни! Мир, где прошли мои детство и юность, исчез; исчезли покой и безопасность студенческих лет. Даже три долгих года войны, когда я, будучи немногим старше двадцати, служил офицером в русской императорской армии, все более отдалялись. Престол Государей Всея Руси, казавшийся мне всегда таким незыблемым, был сметен вихрем революции, и, как многие люди моего сословия, я бежал от народного гнева. И сейчас, как и тогда в детстве, я направлялся в отцовский дом в Харбине – но как беглец, одинокий и отчаявшийся, с горечью и унынием в сердце и страхом смерти в душе.

Солнце уже было прямо над головой, когда я остановился, чтобы отдохнуть и пообедать. Из дров, собранных у озера перед тем, как отправиться в путь, я развел огонь, и мы поели: всадник и лошадь, окруженные бездонной тишиной мертвого мира. Семен, рыжеволосый детина, мой ординарец, снабдил меня большим мешком мороженных сибирских пельменей, вяленым мясом, черствым солдатским хлебом, чаем, сахаром и солью. С собой у меня было ружье и в достатке патронов, так что в дальнейшем я рассчитывал добывать себе пищу охотой.

Я скакал до конца дня, и уже начал отчаиваться, думая, что никогда не достигну конца этой огромной снежно-ледяной равнины. Но на закате горы впереди стали неожиданно приближаться. Окрашенная в ярко-голубые и желтые, красные и фиолетовые тона, их красота согрела меня новой надеждой, и я пришпорил свою усталую лошадь. Как будто почувствовав, что мы должны достигнуть берега до темноты, она ускорила бег. Наконец, когда солнце уже почти село, мы добрались до берега и нашли место для лагеря, где слой снега был достаточно тонким, чтобы собрать охапку травы.

Пока лошадь, привязанная длинной веревкой, паслась, я развел огонь. Позже я перенес костёр в сторону и расстелил одеяла на согретом пятачке земли, загородившись от ветра барьером из хвороста. Наконец, переместившись в место, где было достаточно веток, чтобы поддерживать огонь, не вылезая из постели, я забрался внутрь. Лошадь ходила кругами вокруг меня и после того, как огонь угас, подошла ближе и заснула рядом со мной.

Как долго мы скитались, я и моя выносливая сибирская лошадка, совершенно стерлось из моей памяти. Быть может, неделю, десять дней или две недели. Время потеряло всякое значение, впереди и позади меня была только пустота. Тишину нарушал лишь стук лошадиных копыт. Несмотря на самую строгую экономию, мои запасы подошли к концу, и вопрос, где добыть еды, встал со всей остротой.

В отчаянии я всматривался в землю в поисках следов. Но всё живое надежно спряталось в пещерах, логовах, норах и берлогах. Зима царила в сопках и лесах. Она сковала ручьи и оголила деревья, накрыв листву замерзшим белым ковром. Птицы давно улетели на юг, а олени ушли на открытые пастбища. Медведи впали в спячку, а белки прятались в дуплах, ожидая первых признаков весны.

Мучимый голодом, я ехал по узкой долине. Прошло уже несколько дней с тех пор, как я ел в последний раз, и от отчаяния я начать жевать снег. Держа палец на курке, я был готов подстрелить всё, что движется. Наконец… на одном из склонов показалась серая тень. Замерев на мгновение, она устремилась в сторону леса. Я выстрелил ей вслед. Тень подпрыгнула, упала на землю и покатилась вниз с холма. С воплем, как дикий зверь, я кинулся к своей жертве. Это оказался тощий, оголодавший волк.

Сцену, последовавшую за этим, я предпочел бы не вспоминать. Но я съел это несчастное животное, забрав остатки с собой на будущее. Не могу сказать, каким было мясо на вкус, помню только, что бедная лошадь фыркала от отвращения, наблюдая, как я ем.

Дни бессмысленно и бесконечно сменяли друг друга. Однажды ночью, около трёх часов, я проснулся от сильного холода. Луна, круглая, как яйцо, висела низко над горизонтом и светила лениво, как будто ища место для сна. Серебряное сияние окружало её венцом, а лес в долине стоял тихо, как отряд вооруженных рыцарей с копьями, устремленными в небо. Могильная тишина сдавила меня, и в голову пришли мысли о смерти. Это конец, подумал я. Какой смысл бороться дальше? Лучше лечь здесь и уснуть навсегда.

Внезапно я понял, что если не начну двигаться, то замерзну насмерть, что это почти блаженное чувство равнодушия к жизни, вызванное истощением, опасно. Я встал, взял лошадь под уздцы и тронулся в путь. Остаток ночи мы провели в пути, двигаясь в никуда: к этому времени я уже потерял всякую надежду достигнуть цели.

Вдруг, на рассвете, я услышал в отдалении собачий лай. Я стал напряженно вслушиваться… Да, действительно, лаяла собака. Никогда, ни до, ни после в моей жизни ни один звук не вызывал у меня такого волнения. Подняв глаза к небу, я упал на колени и стал тихо молиться. По лицу моему текли слезы.

Никогда я бы не смог обнаружить эту хижину, если бы не залаяла собака. К скрытому за кустами в узком овраге меж двумя холмами дому не вело ни тропинки, ни следов; всё скрывал свежевыпавший снег. Подойдя ближе, я, кажется, увидел человека, разгребающего сугроб лопатой; но за большими наносами ничего нельзя было разглядеть толком.

Затем послышался голос: «Тихо! Чего расшумелась?» Выше на холме, у ограды стоял старик, ладонью закрывая глаза от солнца. Я окликнул его и со вздохом облегчения стал подниматься вверх. Старик внимательно смотрел на меня. Когда я приблизился, он положил руку мне на плечо.

– Устал, сынок? Проходи в моё скромное жилище. Добро пожаловать.

Через узкие сени мы прошли в маленькую комнатку: правый угол ее, по обычаю, был завешен иконами, перед которыми горели бесчисленные лампадки. На стенах, образуя причудливые обои, висели яркие картинки без рамок. На окнах стояли горшки с цветами. Четыре или пять кошек лежали в разных позах, не обратив никакого внимания на моё появление. Сладкий запах елея и ладана создавал в комнате ощущение уюта и покоя.

– Садись, сынок, – сказал старик, указывая на широкую скамью у печи. Снимай одежду… всю… умойся и полезай на печь. Ты сейчас ни на что не годен, тебе нужно поспать. Не волнуйся, я позабочусь о лошади.

Раздевшись, я завернулся в одеяло и залез на теплую печь. Не могу описать, как я в этот момент был счастлив. Старик достал кувшин молока, банку меда и буханку хлеба. Всё это я жадно съел, и провалился в глубокий сон.

Я проспал остаток дня и всю ночь и наутро проснулся новым человеком. Поначалу я не мог понять, где нахожусь. В доме было очень чисто и тихо, и лишь откуда-то доносилось было довольное мурлыканье кошек. Приподнявшись на локте, я осмотрелся вокруг.

Длинные золотые полосы солнечных лучей на полу говорили о том, что сейчас еще раннее утро. На столе уже стоял аппетитный с виду завтрак. Теплая комната была наполнена тем особенным блеском, какой возникает только от отраженного снегом солнечного света.

Погруженный в этот поток света, я различил белую фигуру старика: стоя на коленях перед иконами, он тихо совершал утреннюю молитву. Белая рубаха покрывала его старческое тело. Волосы и длинная борода были такими же непорочно белыми, как снег за окном.

Я тихо наблюдал, как старик снова и снова бьёт земные поклоны. Он не был простым крестьянином или охотником. Скорее, он был похож на святого отшельника, покинувшего мир ради спасения души.

Наконец старик закончил молиться и задул все свечки, оставив лишь одну у большой иконы Христа, древней, с выцветшими и потемневшими красками. Затем он, бормоча что-то себе в бороду, налил молока кошкам: те, громко мяукая, окружили его плотным кольцом и терлись спинами о его ноги.

– Сейчас… вот вам молока… ешьте с миром.

– Отец, – позвал я, – можно и мне тоже?

– Доброе утро, сынок. Садись за стол. Всё готово.

Лицо моего хозяина излучало доброту. Я сполз с печки и стал одеваться.

– Не в это, – остановил меня старик. – Вот, надень мои старые штаны. Потом выстираем всё, и ты наденешь свою одежду.

Какое же это было наслаждение – брызгать холодной водой себе в лицо и чувствовать, как она стекает по шее и ушам! В горах я умывался снегом, затем сушился у костра, но это не шло ни в какое сравнение с полным тазом воды в теплой комнате и полотенцем. Покончив с умыванием, мы сели за стол и позавтракали чаем и хлебом с маслом. Старик ни о чем не спрашивал, но смотрел на меня задумчиво и доброжелательно. Мало по малу я поведал ему свою историю.

– Женщина… женщина… у истока всех бед всегда стоит женщина, – сказал мой хозяин; пока я рассказывал, он, как видно, думал о чем-то своем. Испокон веку так было. Все они, как их праматерь Ева, в конце концов толкают нас к погибели. Я тоже здесь оказался из-за женщины.

Старик покачал головой и вздохнул, погрузившись глубоко в свои мысли. После паузы он продолжил:

– Моя фамилия Рубин… Её звали Настя… Настя… Я до сих пор люблю её, хотя прожил уже девяносто шесть лет. Она покинула меня два года назад – лежит там, в саду. Она была рождена, чтобы стать царицей, и не желала знать недостатка ни в чём. Я взял ее в жены, когда был купцом в Саратове, и по Волге плавали десятки моих судов. Я ни в чем не нуждался и был счастлив… А затем появилась Настя. Она хотела жить по-царски, так что через несколько лет я оказался на грани разорения. Господи прости! – я стал подделывать векселя, меня поймали и сослали на двадцать лет в Сибирь, на каторгу. Настя отправилась за мной по своей воле. Поселилась в городке неподалеку, и мы виделись время от времени. По прошествии десяти лет меня выпустили за хорошее поведение и оставили до конца срока жить на поселении. Мы были очень счастливы здесь, Настя и я… бедная душа… – Тут старик прервал свой рассказ. – Ладно, нам пора за работу, – сказал он.

Я попросил посмотреть мою лошадь, и он провел меня в маленький почти полностью крытый двор. Я тщательно осмотрел ее – все было в порядке. Рубин показал мне своё хозяйство – корову, нескольких кур и убогую лошадёнку. Он жил за счет пасеки, которую держал в липовой роще. За лето и осень он имел с продажи меда достаточно, чтобы протянуть весь оставшийся год.

– Как далеко до ближайшего города? – спросил я.

– Чита в двенадцати верстах отсюда, – ответил он.

Я знал, что Чита находится в трёхстах пятидесяти километрах от Иркутска и примерно на том же расстоянии от границы с Маньчжурией. Это была столица Забайкальского казачьего войска и атамана Семёнова.

Хотя мой друг Николай принадлежал к уссурийским казакам, всё же была вероятность, что я встречу его в Чите, так же, как и двоюродного брата Александра, сына моего дяди Фёдора. Они покинули Маньчжурию и перебрались в Забайкалье около восьми лет назад, чтобы строить мельницы и основать пароходство на Аргуни, Шилке и Селенге – реках, которые, вместе с их судоходными притоками, составляют основные пути сообщения огромной области: Маньчжурии, Монголии и Забайкалья. Кроме того, я знал, что у дяди Федора и Александра есть золотой прииск в окрестностях Читы.

Как бы то ни было, я не торопился в путь. Мне нужен был отдых, и я хотел остаться. Я надеялся, что старик не откажет мне в этом в обмен на щедрую плату.

Дни шли незаметно. Утром мы чистили снег, рубили дрова для печи, доили корову, кормили лошадей, кур и собак. Затем обед и короткий сон, снова работа по хозяйству, ужин и снова сон. Огромную часть времени моего хозяина занимали молитва и чтение Библии. Он часами стоял на коленях перед своими иконами, и я с восхищением думал о том, что за чудесное прибежище дает религия тем, в ком еще осталась вера.

Я понимал его: мои предки тоже были религиозны. Мой дед по материнской линии на семьдесят шестом году жизни ушел в монастырь. Там он надеялся прожить в мире и спокойствии остаток своих дней: к несчастью, он прожил слишком долго и не избежал ужасов революции. Мой отец также занимал почетную должность церковного старосты при одном из храмов. Однако он уже относился скептически не только к обрядам, но и к толкованиям Священного Писания.

Старик же стал для меня настоящим открытием. Тихо, неторопливо говорил он о самых разных вещах. История, география, литература – всё для него сплеталось в единую, наполненную смыслом картину, созданную его верой. Он смотрел на мир христианским взглядом, осмысляя через христианство всё, что происходило в его собственной жизни и в мире в целом. В его словах любые события становились понятными, и на самые глубокие вопросы находились простые, естественные ответы.

Однажды вечером мы тихо сидели за столом. Одна тема была исчерпана, другая еще не начата. Снаружи завывала буря, как будто крича в бессильной ярости от того, что не могла сокрушить утлую хижину, спрятанную в ущелье меж двух холмов.

– Дмитрий, – начал старик, я скоро умру, и мне неспокойно. Может, ты согласишься мне помочь? Я уже подготовил себе могилу рядом с женой в саду. Теперь мне нужен гроб. Ты, наверное, заметил большие дубовые бревна во дворе. Из них я хочу нарезать доски для добротного, тяжелого ящика. Но мне понадобится молодой сильный помощник… завтра.

Конечно, я не мог ему отказать, хотя ничто не было так чуждо моим желаниям, как работа над гробом, предвещающим его скорую смерть.

Работа заняла у нас три дня. Старик радовался как ребенок и благодарил меня снова и снова. В знак дружбы он повесил мне на шею красивый фарфоровый образок Богородицы.

Прошла еще неделя, и с сожалением я решил покинуть моего доброго друга. Он дал мне адрес своего внука, который недавно вернулся в Читу с фронта в Европе, и, пока я удалялся, провожал меня взглядом, стоя в воротах. Я помахал ему рукой в последний раз перед тем как спуститься в другую долину, проехал еще сотню метров, затем повернул обратно и вернулся на вершину холма. Он все еще стоял там: одинокая фигура древнего старика, который стал мне так дорог.

– Прощай! – прокричал я и поскакал прочь.

2

Двенадцать верст до Читы показались сущим пустяком в сравнении с тем, что мне пришлось испытать ранее; но теперь я стал задумываться о том, что готовит мне будущее.

Я вспоминал, как Керенский, новый лидер революционной России, разошелся с сильнейшим из своих союзников, казачьим генералом Корниловым. Ситуация была тревожной с точки зрения персональных амбиций главы правительства, и он бросился на поиски генерала, который не был бы знаком с особенностями его колеблющейся натуры. Он понял, что больше не может полагаться на военных вождей в европейской части России; но в далекой Сибири был один человек, беспринципный, но с идеями и четким представлением, как их реализовать. Это был генерал Семенов, бывший командир 5-го корпуса[1] и атаман Забайкальского Казачьего Войска. Именно этому полукровке-монголу Керенский поручил формирование ударных частей из азиатов для защиты Временного Правительства, а по сути лично самого Керенского.

Чтобы сделать формирование своей личной гвардии более привлекательным для Семенова и его людей, Керенский дал ей громкое имя «Дикая дивизия»[2]. Среди семеновских офицеров наиболее заметным был барон фон Унгерн-Штернберг. Будучи во Пскове во время войны, я слышал от Николая невероятные истории о безумной храбрости барона, его любви к лошадям и жестокости к собственным людям.

Двигаясь вперед, я думал о том, как хорошо удавалось этим людям поддерживать свою армию и этот «двор» в Чите, что, несомненно, свидетельствовало об их немалой изобретательности и удали. И не выйдет ли так, что мне придется спасаться от этих «избавителей России» как и от большевиков?

Чита, хоть ее и называют столицей Забайкалья, представляет собой типичный городок первопроходцев. Этот город безопасно расположился под защитой Байкальских гор, начинавшихся в диком, кряжистом Саянском хребте на юге и простиравшихся на север до безлюдных просторов сибирского Приполярья. С востока Чита защищена тремя горными массивами: величественными Яблоновым и Нерчинским хребтами и знаменитым Хинганом. Долина открыта только в сторону Монголии, но даже здесь обширность степных пространств гарантирует Чите защиту от любого серьезного вторжения. Река Ингода обеспечивает забайкальским казакам естественные пути сообщения с их собратьями на Амуре и Уссури, двумя другими крупнейшими группами казачества на восточных рубежах России. Указанные обстоятельства сформировали особое мироощущение людей, населявших эти места, которое лучше всего можно выразить поговоркой: «Попробуй, дотянись».

Как офицер императорской армии, я первым делом отправился доложить о себе в комендатуру. В ответ на мой вопрос молодой адъютант сообщил мне, что у них есть офицер по имени Николай Чернов, и это один из наиболее приближенных к Семенову и Унгерну людей. Он с удовольствием проводит меня на квартиру к Николаю, как только закончится дежурство.

Этот адъютант был совсем молодым человеком из тех, что еще верят в волшебную силу «протекции». Очевидно, мой старый друг Николай был влиятельным лицом в этом Богом забытом месте. Также адъютант поведал мне, что у Семенова мало артиллерии, и он с радостью примет любого офицера (имея в виду меня), который возьмет на себя задачу сформировать дивизион. Эта болтовня продолжалась еще какое-то время, затем подали лошадей, и мы отправились. Я обратил внимание, что мой попутчик мало соответствует своему высокому положению. Похоже, он дезертировал из какой-то пехотной части и решил попытать счастья на новом поприще, таком, которое бы сулило неограниченные перспективы в скором будущем. И кто бы осудил его за это? Кроме того, он был славным, крепким парнем и имел такой наивный вид, что его трудно было воспринимать всерьез. Будь я девушкой, я назвал бы его, по русскому выражению, «вишенкой». Большинство женщин были бы без ума от него: умненький, чистенький мальчик, едва ли двадцати лет.

Николай тепло приветствовал меня; однако его окружала атмосфера неприступной значительности. Пока мы пытались поговорить в неформальной обстановке, к нему постоянно приходили военные; в конце концов он извинился, сказав, что другие дела требуют его немедленного присутствия, но он будет рад видеть меня на своей свадьбе сегодня вечером. Свадьбе? Да, подтвердил он, на его свадьбе… и я отправился покупать свадебный подарок.

Гуляя по главному городскому проезду, Амурской улице, я с удивлением обнаружил, что торговые лавки забиты дорогими товарами. Однако восточных вещей было мало, а того, что я рассчитывал здесь найти, не было и следа.

Я знал, что недалеко в степях у Хэнтэйского нагорья есть руины древних городов. Там находили множество обработанных гранитных глыб, домашнюю утварь, монгольские памятники с величественными надписями, но во всем городе я не обнаружил ничего из этих столь близко лежавших древних сокровищ.

Свадьба оказалась пышным торжеством. Церемония началась в церкви в присутствии большого количества офицеров. Жених и невеста были едва различимы в толпе блистательных военных. Когда церемония закончилась, и счастливая пара двинулась к выходу через арку из перекрещенных обнаженных сабель, я наконец смог разглядеть Николая. Он выглядел великолепно, величественно сильный и красивый, но моё внимание привлекла невеста. Это была Катрин, Катрин из Пскова, которую я видел всего дважды, но никогда уже не мог забыть. Я покраснел, вспомнив, как отправился к ней однажды в качестве посланника Николая, однако оказался предателем и влюбился в нее сам. На Катрин было серебристо-белое платье, жемчужное ожерелье на шее и сверкающая диадема на роскошных черных волосах. Два мальчика лет десяти несли длинный шлейф платья, вышитый маленькими серебряными звездами. В окружении толпы друзей они направились в офицерский клуб, где начался шикарный банкет с нескончаемой переменой вин и блюд. Оркестр играл веселые мелодии, и вскоре стало так шумно, что произносимые тосты тонули во всеобщем гаме. После ужина хозяин торжества со своей очаровательной супругой открыли бал и удалились, пожелав нам продолжать веселиться уже за свой счет и до предела наших возможностей. Под аккомпанемент шуток, смеха, пожеланий счастья и обильно посыпаемые рисом, жених и невеста покинули клуб.

По окончании первого вальса я проводил свою партнершу к ее мужу, широкоплечему казачьему офицеру. Мы сидели рядом за ужином и пытались вести беседу. И сейчас он пригласил меня присоединиться к ним в одной из боковых комнат, где подавали черный кофе. Мой новый знакомый, войсковой старшина, нашел во мне благодарного слушателя, и, выпив еще, мы почувствовали себя друзьями. Как к другу Николая, он сразу проникся ко мне доверием, а выпитое вино это доверие только усилило. Уже через несколько минут он сделал мне прямое предложение остаться в Чите и сформировать артиллерийский дивизион.

– Но ведь это дорогое удовольствие, полковник, – прервал я его с сомнением. – Просто сформировать батарею недостаточно: снабжение боеприпасами, лошадьми и людьми потребует гораздо больше средств. Как вы будете решать эту проблему?

Мы были вдвоем и говорили откровенно, так как супруга полковника в этот момент была ангажирована на танец другим офицером.

– Не беспокойтесь о пустяках. Настоящие патриоты всегда находят выход из подобных трудностей. Алчные спекулянты таскают грузы через Забайкалье туда и обратно, кладя прибыль себе в карман и совершенно не думая об отечестве. Поскольку никто другой не даст нам продовольствие, одежду и боеприпасы, мы берем их сами. Деньги – забудьте о них, у вас будет столько денег, сколько захотите, не считая быстрого продвижения по службе.

Однако, по совести, я не видел здесь отличий от обычного грабежа, и потому промолчал в ответ. Полковник же воспринял моё молчание как высокую оценку находчивости Семенова и его подручных. Он был полон энтузиазма в отношении барона Унгерна, чья справедливость и порядочность стали уже легендарными. В подтверждение своих слов полковник рассказал мне об одном случае. Однажды утром на ежедневной проверке барон обнаружил, что соленая рыба, которую выдавали солдатам, была тухлая.

– И что вы думаете? – воскликнул мой новый друг. – Ответственный за это офицер был отправлен на гауптвахту, где его три дня кормили только этой рыбой и не давали ни капли воды. А вот вам еще случай. Однажды барон обнаружил, что овес, которым кормят лошадей, ненадлежащего качества. Он немедленно отправил интенданта на гауптвахту, где его кормили этим самым овсом. Да, батенька…

Истории следовали одна за другой, и я слушал их с неослабевающим интересом и признательностью, предчувствуя, что со временем эти сведения могут мне весьма пригодиться.

Я вернулся в свою гостиницу озадаченным и сбитым с толку, ибо никак не мог понять, что же здесь происходит.

На следующий день я принял решение вернуться домой, в Маньчжурию. Отсюда до нее было три с половиной сотни верст, и поезд мог доставить меня туда за сутки. Какое же будет облегчение, думал я, оставить позади всё это массовое безумие!

Решив попрощаться с Николаем, я отправился к нему домой, и по дороге, пересекая Атаманскую площадь с административными зданиями, внезапно почувствовал огромную жалость к местному гражданскому населению, которым собирались управлять эти военные. Что эти люди, воспитанные в казармах, могли знать об исполнительной, законодательной и судебной функциях сложной государственной машины? Всё, что им известно – армейская рутина, армейские уставы и армейские наказания. А теперь они сами собираются писать законы, сами их исполнять и обходиться без судебной функции, считая ее полной чепухой. Я с уважением относился к таким людям как Деникин, Врангель, Колчак, Корнилов и другим, оставшимся в Европе, но относительно Семенова, Унгерна и компании испытывал большие сомнения.

Мы пообедали вдвоем с Николаем в его гостинице. Он был в приподнятом настроении, как будто дела, которыми он занимался, придавали ему силы и вдохновения. С ним происходило что-то странное, он пребывал в настолько необыкновенном возбуждении, что я не удержался от вопроса: что вообще происходит с Читой и с ним самим?

С минуту он колебался, но был не в силах больше хранить секрет, словно женщина или ребенок. Он открыл дверь, выглянул наружу, затем снова закрыл ее и придвинул свой стул вплотную ко мне.

– Дмитрий, мы с тобой старые друзья. Я знаю, что могу доверить тебе наш «большой план». Лишь немногие посвящены в него, и я должен просить тебя сохранять его в тайне, пока мы не преуспеем или не проиграем. Я ценю твоё мнение и хотел бы узнать, что ты думаешь об этом.

Мир прогнил. Жадность, ненависть и жестокость овладели им. Мы намерены создать новую империю, новую цивилизацию – и назовем ее Азиатской Буддийской Империей. Она будет состоять из Монголии, Маньчжурии и Восточной Сибири. Мы уже установили связь с Чжан Цзолинем, военным правителем Маньчжурии, и Хутухтой, Живым Буддой Монголии. Здесь, в этих древних степях, мы создадим армию, мощную, как войско Чингис-хана. Мы двинем ее по стопам этого великого человека и сокрушим всю Европу. Мир должен погибнуть, чтобы на его обломках родился другой мир, новый и лучший, воссозданный на новых принципах.

Николай смотрел на меня безумным взглядом фанатика. Я знал, что он стал буддистом, как барон Унгерн и еще сотни три его приверженцев, но с трудом мог представить, что они зайдут так далеко, хотя бы даже и в мечтах. Я был напуган, мне казалось, я обедаю с маньяком. Что ответить, я не знал, поэтому отделался замечанием в духе, что мир действительно болен и нуждается в переливании крови, и что момент для этого действительно настал, а также что я буду бесконечно обязан Николаю, если он даст мне пропуск для проезда в Маньчжурию, через одну треть будущей империи. Я не отказался, но и не дал согласия присоединиться к их великой армии и следовать за новым Тамерланом. Просто сказал, что сперва хотел бы увидеть родителей, и объяснил, что я – один из тех немногих в этом прогнившем мире, кто всё еще чтит отца и мать. Николай понял мои чувства и согласился сделать для меня пропуск. Прощаясь, он сказал значительно: «Жду тебя обратно. Нам многое предстоит сделать. Поторапливайся!»

Когда поезд тронулся со станции, я перекрестился. Я был счастлив покинуть Читу. Тем не менее, среди пассажиров витало некоторое беспокойство, поскольку никто не был уверен, чем может закончиться встреча с предприимчивыми патриотами в Забайкалье и особенно в Даурии, где абсолютным самодержцем правил «наместник» атамана барон Унгерн.

Моим соседом по купе был раненый амурский казак, возвращавшийся домой на Дальний Восток. Это был больной, разочарованный и обозленный на весь мир человек. Я хорошо понимал его чувства и не приставал к нему с разговорами. Взобравшись на верхнюю полку, разделся и стал читать старый номер какого-то журнала, который я взял с собой. От мягкого покачивания вагона потянуло в сон, и время от времени моё чтение прерывалось блаженным забытьем. Как быстро шел поезд, какой мягкой была постель, как свеж воздух! А тишина!.. Целый день я не вставал с полки; чтение и сон, сон и чтение – бесконечное состояние ленивого блаженства.

Разбудил меня голод. Мой сосед сидел у окна, уставившись безразличным взглядом в унылый, пустынный пейзаж, проплывавший за движущимися окнами. Видимо, он оценил мою сдержанность и поздоровался учтиво. Мы отправились в вагон-ресторан, и по пути я отметил, что пассажирами нашего поезда были в основном гражданские, бежавшие от большевиков. Среди них было легко различить спекулянтов, находящих способы извлекать выгоду в любые времена достатка или невзгод. Общественные беды, однако, приносили им наибольшую прибыль. Трудно было не презирать их.

Мы приближались к Даурии, маленькой станции недалеко от границы с Маньчжурией. Мне уже доводилось несколько раз проезжать здесь, но я не обратил на нее ни малейшего внимания, настолько жалким и безнадежно унылым был ее вид. Расположенный на мертвой равнине в окружении небольших песчаных сопок, поселок состоял из нескольких убогих построек, разбросанных по голым холмам. Над всем этим возвышалась маленькая церковь, а центре долины раскинулся военный городок. Казармы городка, построенные из красного кирпича, издали напоминали забрызганную кровью бойню. Здесь была штаб-квартира барона Унгерна.

Наш поезд встречал отряд людей барона. У всех дверей были выставлены караулы, и группы солдат пошли по вагонам. Воцарилась мёртвая тишина, поезд был парализован страхом. Даже паровоз, казалось перестал дышать и замер от ужаса. «Патриоты» были очень вежливы и двигались по составу, проверяя паспорта. Они даже отдавали честь офицерам и принесли извинения моему попутчику и мне за вторжение. Всё происходило дисциплинированно и не соответствовало ожиданиям. Мы ждали нападения бандитов, а столкнулись с изысканным обращением высшего общества.

Единственной необычной вещью, замеченной мной, была небольшая группа гражданских, большей частью спекулянтов, выстроенная на платформе под усиленной охраной. Их строем повели к одному из фортов в долине. Поезд тронулся и набрал полный ход. Через час-другой мы должны были быть в Маньчжурии; там кошмар наконец закончится. Я вернулся на своё место и обратился к попутчику:

– Почему все так много говорят о Даурии? Всё это не очень впечатлило; арестовали несколько спекулянтов, только и всего.

Офицер посмотрел на меня в изумлении, помолчал немного и заговорил с большим сарказмом:

– Ну конечно, это всё враньё про Даурию, и про барона Унгерна тоже! Всего-то арестовали несколько человек, у которых оказались деньги, и забрали всё, что у них было, на нужды армии. И всё это, следует помнить, делается из чисто патриотических соображений. Без какого-либо предварительного дознания этих людей бросят в тюрьму, где у них не будет ни единого шанса на защиту.

Теперь настал мой черед удивиться.

– Что вы имеете в виду? – спросил я в изумлении.

– Ночью люди коменданта Сипайлова явятся в тюрьму, свяжут арестованных, затем уложат их штабелями один на другого в повозки и повезут в сопки. Затем их либо, как выражаются солдаты, «шлёпнут» выстрелом в затылок, либо заколют штыками и зарубят шашками. В Даурии смерть встречают как дорогого друга, пришедшего избавить от непереносимых пыток и ужаса.

– Разве такое возможно…?

– Теперь, в революцию, всё возможно. Атаман Семенов боится барона Унгерна, так как тот единственный обладает реальной военной силой: опираясь на нее, этот авантюрист может править как совершенно независимый правитель. Он окружил себя людьми того же типа, тянущимися к деньгам, жадными до наград, чинов и званий. Очевидно, что они пользуются наступившей в стране анархией для достижения своих личных целей.

Тут я прервал казака, сказав, что, хотя я и не имею оснований не доверять ему, но всё же, возможно, его наблюдения слишком поверхностны. Он отмел мои возражения и продолжил:

– Когда убийца воткнул нож в сердце жертвы, все наблюдения заканчиваются. Незачем больше наблюдать, как он делает это снова и снова, следуя за ним от жертвы к жертве. Я провёл в Чите несколько месяцев и ответственно заявляю вам: эти люди убивают последнюю надежду на возрождение России. Они скомпрометировали имя армейского офицера настолько, что скоро оно станет синонимом убийцы или разбойника. Барон Унгерн – разбойник, у него большой опыт в этом деле. Видели вы эту банду грабителей в Чите? Они же все принимают наркотики: морфий, кокаин, алкоголь. Они пытают коммунистов и других своих пленников, потому что это доставляет им удовольствие, они все рвутся быть палачами. Зверствами они добиваются расположения начальства, получают награды и продвижения по службе. Они используют гауптвахты, полковые конюшни и бронепоезда, как средства политической и личной мести и обогащения.

Я заметил, что в таком случае это должно быть опасно путешествовать через Забайкалье, будучи человеком с деньгами.

– Вы правы, но не более опасно, чем путешествовать, будучи красивой женщиной.

– Но, полковник, я не понимаю, как им всё это сходит с рук. Всё это настолько чудовищно, что трудно представить.

– А кто может остановить их? Вокруг революция, не так ли? Ни одна из сторон не имеет достаточно военной силы, чтобы прийти и вычистить эту грязь отсюда. Но терпение, дорогой капитан, терпение. Придет время, и мы вернемся сюда: вы, я и еще тысячи истинно русских людей, которые смогут победить всю ту нечисть, что пожирает отечество.

В голосе полковника было столько тоски и отчаяния, что я понял: я задел больное место. Крушение Российской Империи и бегство армии со всё еще действующего фронта серьезно ранили чувства гордости и патриотизма старика. Внезапно я осознал, что только в крови, в реках крови люди вроде этого полковника будут искать облегчение от душевных мук. Слишком многого они лишились с приходом революции – и хотели бы, чтобы кто-то дорого заплатил за горечь всех их разочарований.

День близился к концу, и красные отблески заката наполнили наше купе зловещим светом. Офицер сидел в углу, откинувшись на подушки. Невидящим взглядом он смотрел на сизый дымок сигареты, и было легко догадаться, как далеко он зашел в своих горьких мыслях. Его лицо, руки и форма стали ярко красными в лучах заката. «Реки крови», – снова мелькнуло у меня в голове, и по спине пробежал холодок.

3

Последний вагон Международного Экспресса покинул Сибирь и въехал на территорию Маньчжурии. Я вздохнул с облегчением, осознав, что бушующий пожар русской революции остался теперь позади. И я не был исключением: остальные пассажиры открыто, как малые дети, выражали свою радость. Без церемоний поздравляли они друг друга с большой удачей и счастливым избавлением. Множество новых знакомств было скреплено шумными тостами, и множество встреч назначено по прибытии, чтобы подобающим образом отметить столь значимое событие.

Поезд продолжал двигаться вглубь просторов древнего и загадочного плоскогорья Барги, сотню верст которого мы пересекли еще по территории России. Однако теперь что-то новое и неуловимое появилось в этой мягкой, холмистой степи, покрытой тонким слоем раннего снега. Больше не было видно уродливых военных казарм, как не было и самих войск. Если бы не стада коров, овец и табуны лошадей, всё еще пасшихся в местах, где ветер сметал снег, земля выглядела бы совсем пустынной. Далеко вдали караван верблюдов двигался к небольшой станции, напоминая декорации пролога к давно забытой восточной сказке.

Я относительно мало знал об этой отрезанной от мира стране, так как моё обучение в юности касалось исключительно Китая. И, чтобы убить за разговором время нашего долгого путешествия, я обратился к своему более опытному попутчику за сведениями. Поправив подушку под локтем, он начал медленно и задумчиво:

– Да, это хорошая страна. Здесь началась моя жизнь, здесь прошли мои лучшие годы, годы молодости. Здесь я начал свою службу в Аргунском полку. Мы ходили вверх по реке Аргунь до озера Далай-нор, в которое впадает река Керулен. Там мы покупали лошадей и скот. Сколько ночей прошло под звёздным монгольским небом, сколько историй о древних временах рассказано у костра. Да, да… но всё это было в другой, счастливой жизни. Всё осталось в прошлом, умерло. Я переродился в другое существо, обреченное влачить ужасное существование, как гласит учение Будды.

Прервав рассказ, полковник со своей обычной язвительной улыбкой достал из кармана увесистый серебряный портсигар, зажег папиросу и, глядя на сизый табачный дым, медленно поднимающийся к потолку, продолжил:

– Здесь была колыбель империи Чингис-хана. Отсюда он распространил ее до Тихого океана и Дуная, до Индии и Арктики. Когда-то Барга с ее плодородными пастбищами породила одну из мощнейших его армий. Фридрих II Германский, Генрих III Английский и даже сам Папа Римский склонялись перед «Правителем Мира» в смертельном страхе, что монголы сотрут их с лица земли. К счастью для них, Запад с его горами представлял для кочевников мало интереса в сравнении с обширными равнинами Восточной Европы, пригодными для больших масс скота и лошадей, которых азиаты привели с собой. И они осели в России… как саранча. Но от всех этих грозных орд, которых великий хан отправил на запад, сегодня остались лишь жалкие торговцы и неплохие повара.

Полковник лениво повернулся и посмотрел в окно.

– Видите тот караван? Прошлой ночью он был на Далай-норе, озере, где птицы закрывают небо, как облака, и где рыбы так много, что она скачет по спинам друг друга. А две или три ночи назад эти кочевники стояли лагерем на Буир-норе, еще большем озере. Там они могли видеть хорошо сохранившиеся ванны, куда тысячу лет назад китайские мандарины и монгольские ханы приезжали лечить болезни в минеральной воде. Эта земля богата легендами прошлого. Одни говорят, что Чингис-хан родился здесь, другие – там. Мы знаем только, что это было где-то между реками Онон и Керулен, текущими к юго-востоку от Байкала. Однако бурятские легенды утверждают, что Правитель Всех Людей родился в восточных отрогах Байкальских гор в Сибири. Когда он умер, земля содрогнулась и поглотила его тело. Множество минеральных источников заполнили впадину, и так образовался Байкал.

Интерес и энергия полковника иссякли так же внезапно, как и появились. Он поправил свое сиденье, подложил еще одну подушку под локоть и вернулся к чтению журнал.

Поезд приближался к станции. Пестрая и шумная людская масса заполняла платформу. Синие, худые фигуры китайцев смешивались с дородными широкоскулыми монголами в красных и желтых одеждах. Русские в высоких сапогах и коротких рубахах деловито разговаривали с группками азиатов, привезших свои товары на обмен. Многочисленный скот был собран в загонах; сотни верблюдов лежали на земле, давая возможность своим хозяевам развьючить их ношу, а худые, лохматые пони с высокими седлами плелись за своими хозяевами по улицам, как преданные собачонки. Пара автомобилей, припаркованных возле наиболее представительных деловых зданий, подчеркивала своим видом дикость окружающей восточной обстановки.

Это была маленькая станция, и, как только обменяли почту, поезд снова тронулся в путь. Через полчаса мы проехали Чжалайнор, богатый, но плохо развитый угольный район, и начали постепенный подъем по западному склону хребта Большого Хингана. Эта холмистая местность была редко заселена кочевниками, здесь и там виднелся скот и овцы, пасущиеся в укромных впадинах среди сопок.

Вскоре поезд прибыл на более крупную станцию Хайлар, перевалочный пункт на большом караванном пути из столицы Монголии Урги в Маньчжурию. Еще через сотню верст мы достигли перевала Хингана и начали спуск зигзагами, петлями и почти полными кругами в огромную долину, где между древним городом Цицикаром и Харбином на реке Сунгари раскинулся сельскохозяйственный центр Маньчжурии.

Мы прошли в вагон-ресторан и заняли свободный столик. Пока готовился наш заказ, мы разглядывали толпу на платформе станции, где остановился поезд. Это была Бухэду, известная лучшими охотничьими угодьями в Маньчжурии, благодаря путям миграции перелетных птиц, проходящим через множество мелких озер в низких окрестных сопках. В сезон здесь собиралось множество спортсменов для охоты кто на уток, гусей и фазанов, кто на оленей, кабанов и даже тигров. Но сейчас сезон был почти закрыт, и охотников было мало. Их легко было различить в толпе новых пассажиров, вошедших в поезд. В тяжелых плащах, с внушительными патронташами на плечах они следили за размещением своих собак в багажных вагонах. За некоторыми шли носильщики, неся гусей и уток в рефрижераторный вагон и багаж в купе.

Станционный колокол пробил три раза – сигнал, означающий в России отправление поезда. Паровоз издал хриплый свист, подхваченный горным эхом, и состав медленно тронулся. Исчезли станционные постройки, и маленький городок растворился в темноте окружавших его равнин. За окном осталась только тишина, бездонная и необъятная, как и прежде.

Когда мы вернулись в купе, полковник зажег одну из своих бесконечных сигарет и какое-то время молча выдыхал ароматный дым. Затем неожиданно он начал очередной рассказ. Вероятно, он чувствовал сильное желание излить тревожившие его мысли, полагая, что это даст облегчение от мук одиночества и тоски.

Он рассказывал о Сибири, куда его предки пришли в конце XVI века в составе небольшого отряда из пяти сотен казаков, с которыми Ермак завоевал эту обширную территорию. И хотя я знал о Ермаке, мне было интересно услышать эту историю снова от человека, чьи предки имели к этому непосредственное отношение.

На восточной границе царства Ивана Грозного находились владения богатых купцов Строгановых. Они получили право беспошлинной торговли в обмен на обязательства защищать отдаленные и уязвимые рубежи государства от набегов кочевников. Для этого они содержали собственную армию, состоявшую из изгоев, искателей приключений и сорвиголов. Сейчас слово «строганный» означает «рубленный», «рассеченный» или «разрезанный» – именно то, что случилось с одним из членов их семьи, попавшим в плен к татарам за сотню лет до этого.

В то время юг России был полон разного рода отчаянных людей, бежавших от царского террора. Они сбивались в группы и называли себя казаками. Это были свободные и лихие воины. Самым известным из их вожаков стал Ермак. Он сделался для Ивана Грозного такой проблемой, что был объявлен вне закона, должен был быть схвачен и повешен.

И, разумеется, именно Ермака Строганов пригласил возглавить его армию! Так сложился мощный союз больших денег и отчаянной храбрости.

Еще в V веке до нашей эры Геродот писал, что Сибирь богата несметными запасами золота и драгоценных камней. Конечно, Строганов решил организовать экспедицию для захвата столицы обширной страны, лежавшей за «Каменным Поясом», который мы сейчас называем Уралом. Эта столица носила имя Сибирь.

Ермак принял предложение, привлеченный масштабом и риском предприятия. С отрядом в 540 человек он перешел через горы и пробил себе дорогу к Оби. Татарские стрелы были бессильны против пищалей и пушек казаков.

Положив Сибирь к ногам царя, Ермак не только купил прощение всех своих прежних грехов, но и стал первым воеводой Сибири с правами неограниченной власти над этой территорией. Чтобы оценить величину подарка, сделанного царю, достаточно просто сравнить: площадь территории Германии составляет примерно 180 тыс. кв. км, площадь же Сибири около 5 млн. кв. км. Так что «крестовый поход» Ермака оказался чрезвычайно удачным.

В знак своего расположения Иван Грозный послал Ермаку серебряную кольчугу с орлом из чистого золота на груди. Этот драгоценный подарок и стал причиной его смерти. Однажды во время ночлега на берегу Иртыша Ермак с небольшим отрядом казаков был застигнут татарами врасплох. Большинство было убито во сне, и Ермак, оставшись один, отступал, сражаясь, шаг за шагом к берегу Иртыша, ибо одной лишь храбрости было недостаточно при таком неравенстве в силах. Он прыгнул в воду, но тяжелая кольчуга не дала ему плыть и утянула на дно. Но, как Чингис-хан покорил Россию[3], так Ермак отомстил родине непобедимых орд «Правителя Мира», доставив огромное и нескончаемое удовлетворение всем русским патриотам, которые жили и еще будут жить.

Слушая рассказ полковника, я совершенно позабыл о его неподходящей для этой истории наружности. Он был выше среднего роста, при этом очень худ, особенно в талии, непропорционально тонкой по отношению к широким плечам. Волосы были черные, как у южан, с характерным синеватым отливом, типичным для уроженцев Кавказа, резко контрастировавшие с бледным лицом северянина. Вместо одной ноги протез, по кожаному боку которого он прихлопывал и говорил, что может ездить с ним верхом не хуже любого другого. Одно его ухо пало жертвой сабельного удара, а во втором он по казацкому обычаю носил серьгу. И хотя он был чисто русских кровей, в нем всё же отдаленно чувствовались легкие семитские черты. Когда-то он, без сомнения, был элегантен, но сейчас двигался с шаткой неуклюжестью. Женщин он ненавидел горькой ненавистью человека, потерявшего всякую надежду на успех у них. Говорил он взволнованным ироничным тоном и ко всему вокруг относился с желчью и сарказмом.

Примерно за сорок верст до Харбина наш экспресс встретился с другим поездом. В России есть традиция встречать друзей, прибывающих поездом, за одну станцию до назначения и ехать остаток пути с ними. И всё же я был немало удивлен, когда кто-то постучал в дверь нашего купе – и я увидел в дверях брата Александра!

Я потерял на войне двух братьев, но Александр каким-то чудом уцелел за эти три года. Было очень радостно видеть его снова.

– Привет мечтателю! – воскликнул он, и мы расцеловались. – Отец послал меня встретить тебя.

Тут он заметил полковника и отдал ему честь со всей официальностью. Я представил Александра, и он вместе со мной стал уговаривать моего попутчика остановиться у нас во время его пребывания в Харбине.

Мы были так взволнованы встречей и так много говорили, что не заметили, как поезд достиг моста через Сунгари в пригородах Харбина. У нас едва оставалось время собрать вещи, прежде чем поезд ранним вечером вкатился на станцию. Провозившись с багажом, мы последними покинули вагон, а поезд отправился дальше на восток. Такси были разобраны, и нам ничего не оставалось, как взять рикшу. Кули[4] поднимали оглобли, затем устремлялись вперед и бежали один за другим в своей ритмичной манере вверх по холму, отделяющему административный центр города от делового района.

Не имеет значения, насколько европейским может считать себя восточный город и насколько он действительно выглядит таковым; когда опускается вечер, и деловая жизнь стихает, в нем начинает биться пульс Востока. Крики толпы повисают в неподвижной атмосфере вечера. Опускается ночь, улицы кажутся теснее, толпа лучше одетой, а обстановка вокруг необычной и даже фантастической в тусклом свете множества фонарей.

Восточный человек быстро забывает все тяготы дня и наслаждается вечерним досугом. Один едет на осле, сидя на широком и плоском седле, в то время как хозяин животного бежит впереди, другой, побогаче, берет рикшу, сливки же общества гордо катятся в запряженных лошадьми экипажах. Ночь наполняется гудками машин, шоферы такси снова и снова жмут на клаксоны, звучащие как огромные будильники.

Наши рикши достигли вершины пологого холма, и я посмотрел вниз. Огромный разбросанный порт был подсвечен множеством огней, а справа от нас, за железной дорогой мы увидели на темном небе красное зарево. Это был Фуцзядян, где сейчас живет уже около миллиона китайцев. А всего два десятилетия назад Фуцзядян была маленькой деревушкой, населенной горсткой бедных рыбаков! Но пришла железная дорога, и вместе с ней – кули, торговцы, бизнесмены и зазывалы, и Фуцзядян вырос и слился с другой маленькой деревушкой под названием Харбин, чтобы вместе образовать крупнейший мегаполис на Дальнем Востоке с населением в полтора миллиона человек.

Мой дом стоял на берегу небольшого пруда возле железнодорожного моста через Сунгари. Большая роща скрывала дом, конюшни, зимний сад и другие постройки нашего зажиточного хозяйства. Крепкий каменный дом был хорошо освещен, но по мере приближения огни скрылись; лишь некоторые из них едва пробивались сквозь листву, намекая на теплый прием, ожидающий нас дома. Лай собаки был первым сигналом нашего приближения, затем старый индус-привратник открыл ворота, и рикши въехали во двор. Они тянули нас почти сорок минут и сейчас дышали тяжело. Струи пота стекали по их лицам и скатывались за воротники длинных одежд. По обычаю, они запросили больше чаевых и, получив желаемое, исчезли, улыбаясь, в темноте узких аллей.

Мой любимый пёс прыгнул ко мне и, положив лапы на плечи, навалился, требуя должным образом оценить его приветствие. Взяв его за ошейник, я пошел ко входу в дом через сад, казавшийся ожившим от света множества фонарей. Слуга-китаец в белом открыл дверь, и в холле я наконец увидел ждавших меня отца и мать.

Родителей своих я нашел сильно постаревшими. Мать – ей едва исполнилось пятьдесят – была совершенно седой; плечи отца ссутулились, он выглядел измученным. Двое их сыновей погибли на фронте, и они жили в смертельном страхе, что и оставшиеся два могут также не вернуться. Теперь, когда мы оба были здесь, они смотрели на нас влажными от слез глазами, со счастливыми улыбками на лицах.

4

Спустя несколько дней армейские друзья пригласили нас осмотреть бронепоезд, подготовленный ими для борьбы с большевиками. Меня особенно заинтересовала дрезина на четырех человек. Эта тележка должна была идти впереди состава и обследовать путь, снимая мины, установленные противником. В теории самое худшее, что могло случиться, это подрыв дрезины до того, как поезду будет причинен какой-либо ущерб. Горячо обсудив перспективы дела, мы обнаружили, что из шестидесяти человек я был единственным, кто имел хоть какое-то представление о моторах. Было решено без спора, что я присоединюсь к операции и буду отвечать за эту разведывательную тележку, следующую впереди бронепоезда в поисках неприятностей и гибели.

Зимой 1917 года трудящиеся массы в России были заняты в основном сведением счетов со своими землевладельцами. К весне они наконец обратились к проекту строительства нового государства. Тем временем некоторые наиболее удачливые представители аристократии, богатой буржуазии и офицерства сумели вырваться из когтей революции и бежать на окраины империи. Здесь они постепенно организовывались в военную силу и готовились выступить против коммунистов.

Среди этих групп запоздалых «реставраторов России» было несколько, выбравших Маньчжурию в качестве своей базы. Все они были разными по своим возможностям, качеству и количеству. Первым среди всех выступил полковник Орлов, не имевший еще конкурентов в реализации своих инициатив. Он начал с того, что нарядил сотню сторонников в невообразимо яркую форму – и тем ограничился. Жителям Харбина оставалось лишь думать, что в их город вторглась армия швейцаров и портье из европейских столиц.

Затем другой джентльмен, генерал Хорват, неожиданно выпустил манифест и провозгласил себя Верховным Правителем России. Правда, ему хватило здравого смысла прибавить к этому смягчающую формулировку: «до созыва Учредительного Собрания». Взгляды всего мира обратились на Харбин; именно Хорвату этот город обязан своим местом в лучах газетной славы. Однако международные дипломатические круги оказались в смущении, когда не смогли найти столицу «правителя» на карте. Хорват не мог управлять Россией из Харбина, находившегося на китайской земле, поэтому объявил столицей никому неизвестную станцию Гродеково в тридцати верстах на восток от границы. Может показаться странным, почему он не выбрал Владивосток или Хабаровск, крупные и важные центры на Дальнем Востоке. Ответ, вероятно, состоял в том, что это было бы слишком рискованно для человека, которому могло понадобиться быстро спасаться бегством. Но даже в Гродеково Хорват не поехал, предпочитая чужую, но безопасную землю Маньчжурии. Похоже, ему не слишком нравились его «подданные»: слишком они были непредсказуемы и опасны, особенно теперь, когда решили управлять собой сами. Но Гродеково было удобной столицей для человека, совмещавшего две работы – правителя России и управляющего Китайско-Восточной железной дорогой.

У Хорвата было существенное преимущество перед Орловым. Он командовал остатками армейских частей, расположенных вдоль всех полутора тысяч километров линии КВЖД, которой управлял уже два десятка лет. Кроме того, у него была казна железной дороги с солидным ежедневным доходом, и он мог рассчитывать на полную лояльность двадцати тысяч железнодорожных служащих.

Кроме нескольких лиц, имевших личные амбиции, большинство русских в Харбине любили этого старика, которого называли «дедушкой». Высокий и грузный, с благообразной серебристо-белой бородой до пояса, он был здесь привычной и величественной фигурой.

Строительство бронепоезда под руководством военных инженеров продвигалось медленно. Задача оказалась сложнее, чем представлялось в начале. Было относительно несложно превратить длинный американский грузовой поезд в настоящую крепость; сложнее оказалось добыть сталь для бронещитков, орудийных башен и оснований для тяжелых орудий. Однако в конце концов поезд был готов, и мы получили приказ отбить у большевиков «столицу» Хорвата Гродеково, недавно попавшую к ним в руки.

До русской границы мы добрались не без происшествий. На станции Пограничная китайская таможня, в которой работали в основном англичане, хотела досмотреть наш поезд, в соответствии со стандартной процедурой досмотра всех составов, пересекающих границу. Наш законопослушный командир согласился, и в то время, пока большинство личного состава находилось в станционном ресторане, в вагонах оставался только караул под моей командой. Нас возмутила сама мысль, что русскую военную машину будут досматривать иностранцы. Я приказал закрыть все щитки и запереть двери, а людям занять свои места. Так мы начали свою собственную революцию – и угрожали открыть огонь по каждому, кто приблизится к поезду. Англичане тут же исчезли, и даже наш командир смог попасть внутрь только после долгих переговоров.

Характерно, что я не был отдан под трибунал за этот случай. С другой стороны, командир понимал мои чувства и, уступая общему одобрению моих действий большинством офицеров, предпочел забыть этот инцидент как незначительный.

На границе мы отцепили пассажирский вагон, и люди перешли в бронированные отсеки. Все щитки были закрыты, кроме бойниц для орудий и пулеметов; офицеры заняли места в командирских башенках, и мы медленно вкатились в Россию, следуя за разведывательной дрезиной впереди. Мы ожидали, что пути будут заминированы – и примерно через пять верст после границы действительно обнаружили и сняли первые мины. Следуя дальше, за изгибом дороги мы внезапно обнаружили на путях огромный валун. Дав сигнал поезду остановиться, сами мы затормозить не успели, и пришлось прыгать с дрезины, пока она не врезалась в гигантский камень. Топливный бак сдетонировал, и остатки машины охватило пламя. С большим трудом нам удалось сдвинуть валун и тлеющие обломки дрезины с путей, и, перейдя в поезд, мы снова двинулись в набег на Гродеково.

Мирный сельский пейзаж предстал перед нами в чистой белизне раннего зимнего утра. Глубокие сугробы тянулись бесконечной снежной пустыней до горизонта, перемежаемые лишь редкими темными оазисами обнаженных деревьев. В туманной дали мы заметили небольшую деревушку. Она была почти погребена в снегах, и, если бы не дым нескольких труб, ее совсем не было бы видно. Деревня, отрезанная от мира, казалась ненастоящей, как будто кто-то извлек ее из детской книжки с народными сказками и случайно бросил тут.

Но мои мечтания были внезапно прерваны появлением старика. Он бежал по пути навстречу нашему поезду, отчаянно размахивая своим пальто, чтобы мы остановились. Но прежде, чем мы заметили его, еще четыре человека выпрыгнули из укрытия у дороги и что есть сил бросились в соседние кусты. Затем оглушительный взрыв сотряс землю, вырвал рельсы из креплений и высоко подбросил массивные деревянные шпалы. По счастью, мы успели остановить поезд, прежде чем он взлетел на воздух вместе с полотном дороги. Наши люди бросились в погоню, и скоро пули настигли своих жертв; однако все были в такой ярости, что продолжали бить их прикладами до тех пор, пока лица мертвых не превратились в кровавую кашу. Это, однако, не помешало старику узнать среди погибших своего внука, и он тихо рыдал, обнимая дорогие останки. Произошедшее не укладывалось у меня в голове, и я стоял, потрясенный ужасной картиной. Старик спас нас от крушения, а его собственный внук пожертвовал жизнью, чтобы спасти Гродеково от нападения безжалостного врага. «Возможно, потому, что они оба русские», – думал я в недоумении.

Наш поезд имел необходимое оборудование для ремонта мелких повреждений, но уложить новые рельсы на взорванное полотно дороги мы не могли. Нам пришлось вернуться в Маньчжурию, не выполнив задания.

Так закончилась авантюра с бронепоездом. Мы с братом не знали, чем заниматься дальше, но тут, как всегда, на помощь пришел отец. Используя свои связи, он устроил Александра на службу в жандармский корпус, а меня адъютантом к генералу Иванову, военному коменданту Харбина.

Служба брата была более интересной. В его обязанности входил сбор информации о японцах и особенно об их активности в Маньчжурии и Сибири. Как бывший студент консульской школы во Владивостоке, он был лучше, чем кто-либо, подготовлен для такой работы. Большую часть сведений он получал от своих информаторов на местах, а также из обширной переписки и тщательного изучения японской периодики и газет. Как теперь известно, Япония имела целью оторвать большой кусок от Восточной Сибири, оправдывая свои действия тем, что союзники делали то же самое в Европейской России[5].

Моё же новое занятие было своеобразным, если не сказать более. Помимо множества прочих важных функций, комендант обладал полномочиями по надзору за поведением всех воинских частей, расположенных в городе. Для этого он завел штат из трёх адъютантов, в обязанности которых входило перемещаться по городу и следить за тем, что происходит. Каждый из них имел в своём распоряжении взвод солдат на случай экстренных ситуаций. Адъютанты обладали властью налагать взыскания вплоть до ареста за любые нарушения воинских уставов. Это было довольно почетным и необременительным занятием, пока ничего не происходило, но грубым и неприглядным, как только что-то начинало идти не так. В целом, оглядываясь назад, могу сказать: те несколько месяцев, что я провел под началом генерала Иванова, были худшими во всей моей военной службе.

Мой «рабочий день» протекал обычно следующим образом: разбитый и не выспавшийся, я вставал около полудня. В двенадцать часов мы должны были расписываться в книге приказов в штабе, куда ежедневно вносились все новые распоряжения. Меня раздражала эта обязанность, и вскоре я научил своего денщика писать за меня моё имя и кратко, очень кратко докладывать наиболее важные или интересные приказы, пока он подавал мне завтрак в постель. Отдохнув достаточно от похождений прошедшей ночи, я отправлялся в центр города и лениво прогуливался там по улицам. Здесь или там, по своей прихоти, я останавливал солдата, проверял его увольнительную и отчитывал за ношение фуражки не по уставу или плохо начищенные пуговицы. Я следил, чтобы все военные отдавали честь друг другу и делали это надлежащим образом. Иногда я мог остановить даже офицера и поинтересоваться, на каком основании он носит кавалерийскую саблю, будучи пехотинцем. Вскоре я выработал наглое и враждебное отношение ко всем военным, и их публичное унижение стало доставлять мне удовольствие. Военные платили мне той же монетой, и их ненависть добавляла остроты ощущений в мою жизнь.

Ночная жизнь Харбина не отличалась умеренностью и воздержанием. Большинство военных в городе были казаками из Забайкалья и с Уссури; к ним добавились отчаянные головы, заброшенные в Маньчжурию революцией. Ожидая появления силы, которая бы организовала их и бросила на борьбу с большевиками, они тонули в пьянстве и буйных развлечениях. В пьяном виде, в котором они пребывали почти постоянно, военные превращались в главных общественных раздражителей Харбина. Они преследовали и задирали гражданское население направо и налево, слепо обвиняя всех в своих частных несчастьях и в крахе страны. Они видели себя героями, проливавшими кровь за отечество, пока гражданские сидели в тылу и наживались на войне.

Трения между враждебными лагерями военных и гражданских призваны были изо дня в день сглаживать мы, адъютанты. Военные, естественным образом, всегда оказывались в роли зачинщиков конфликтов, и мы, так же естественно, сдерживали в первую очередь военных. Гражданские чувствовали, что мы находимся на их стороне и, как следствие, мы стали желанными гостями во всех клубах, театрах и кабаре города. Лучшие еда и напитки, лучшие места всегда были в нашем распоряжении абсолютно бесплатно. Однако все эти вещи мы воспринимали как должное и относились к хозяевам с плохо скрываемым презрением.

Эта череда дней нескончаемого веселья и нервного напряжения закончилась довольно неожиданно. Свой последний вечер, мне помнится, я провел в отчаянных попытках развлечь двух очаровательных дам, свидания с которыми я спутал. Дамы и места были разными, а время я назначил одно. Пока я пил коктейль с первой, мне позвонил по телефону ординарец. Извинившись и сказав, что меня «вызывают в штаб по срочному делу», я понесся к другой, снова пил коктейль и снова был «вызван в штаб», чтобы вернуться к первой. Словом, вечер выдался хлопотливый. В конце концов мы все настолько устали и разочаровались друг в друге, что больше не встречались.

Злой на весь мир, я отправился в оперу, где встретил брата Александра. Представление нам обоим не понравилось, и Александр предложил пойти послушать новую певицу, только что прибывшую в один из модных ночных клубов. На входе в заведение происходил какой-то шум. Молодой поручик привел своего дядю показать большой свет. Оба были пьяны, и офицер вел себя вызывающе. Я отдал ему честь и сказал:

– Разрешите представиться. Я адъютант коменданта города. Властью данной мне, я призываю вас к порядку.

– Идите к чёрту! – ответил поручик.

Я медленно натянул перчатки и дал сигнал своей охране быть наготове.

– Мне очень жаль, но я вынужден арестовать вас, – произнес я, выхватывая его пистолет из кобуры.

Охрана накинула ему на плечи веревку, и прежде чем он смог опомниться, его уже посадили в такси, плотно зажав между двумя крепкими солдатами, и повезли в комендатуру, где его ждала ночь в темной камере.

Внезапно дядя поручика, про которого все забыли, пришел в чувство и бросился на меня. Но тратить время на гражданских я бы не стал ни при каких обстоятельствах. В первый момент я был просто ошарашен его дерзким поведением. «Чертова тыловая крыса!», – подумал я в гневе и, зло улыбнувшись, сказал:

– Похоже, тебе тоже нужен урок! Как насчет такого?

И ударил его в челюсть. Затем повернулся и, не торопясь, вошел в здание, оставив жандармам грузить его в патрульный автомобиль.

Мой брат посмотрел на меня с отвращением, но я постарался не придавать значения инциденту.

– Это входная плата, которую мне приходится платить регулярно, – небрежно бросил я.

Тут появился хозяин заведения и с заискивающим видом повел нас в личный кабинет коменданта.

– Шампанского? – спросил он. – Или желаете сперва отужинать? Нам только что доставили отличный французский коньяк.

– Всё здесь в порядке? – поинтересовался я.

– Кажется, да, но пока еще рано судить.

– Отлично, принесите нам чего-нибудь легкого закусить и бутылочку приличного бренди.

Александр снова улыбался. Мы сняли сабли и поставили их в угол.

– Посмотри, там, внизу, – сказал он, указывая в главный зал, где несколько столиков были составлены в круг перед сценой. За столами ужинала компания из четырех или пяти армейских офицеров, уже порядочно пьяных. Один из них пытался резать шашкой хлеб на потеху своим собутыльникам.

– Ну что же, вечер обещает быть интересным. Если они станут буянить, мне придется вмешаться.

– Можешь рассчитывать на меня, – сказал Александр.

И тут же один из этих героев достал пистолет и стал меткими выстрелами сбивать плафоны освещения.

– Скорее! – крикнул я. – Вызывай дежурный взвод и стой внизу у гардероба. И поторопись, пока они не убили кого-нибудь.

Сбежав вниз по лестнице, я вошел в зал, притворившись сильно пьяным, и, подойдя к компании, хвастливо закричал:

– Плафоны? Это ерунда! Я знаю фокус поинтереснее, господа. Вы можете попасть в лезвие шашки так, чтобы пула разлетелась надвое? Идемте, я покажу вам.

Они встретили меня громким смехом и охотно последовали за мной в бильярдную, где освещение было лучше для стрельбы. Алекс шел за нашей компанией на расстоянии.

Как только мы оказались в просторной комнате, и дверь была закрыта, я выхватил пистолет и закричал:

– Руки вверх, свиньи, всем построиться у стены! Алекс, входи!

Офицеры мгновенно протрезвели. Александр собрал оружие, пока я держал их под прицелом. Через десять минут пришла патрульная машина со взводом солдат и увезла дебоширов на гауптвахту.

Завсегдатаи заведения не обратили на инцидент никакого внимания: их так много случалось в городе каждую ночь, что все уже привыкли. Как только мы вернулись на свои места, и выступление началось, меня вызвал по телефону другой адъютант, у которого были проблемы с каким-то полковником. Этот офицер, георгиевский кавалер, требовал, чтобы его сопровождали под арест с военным оркестром. И хотя по традиции он имел право на такую честь, оркестра в это время ночи было не найти, и мой коллега обратился ко мне за советом и помощью.

– Постарайся не раздражать и не злить его. Я скоро буду. – Я извинился перед братом и, пообещав вернуться через полчаса, покинул «Баярд».

В ярко освещенном холле роскошного Коммерческого Клуба я обнаружил группу любопытных зрителей, наблюдавших за официальным препирательством двух военных. Один, адъютант, пытался арестовать другого за ненадлежащее поведение, но обнаружил, что не в состоянии этого сделать. Другой, полковник, покойно сидел в мягком кресле и потягивал из бокала бренди. Он был невысокого роста и чрезвычайно широк в комплекции. Его смуглое лицо, высокие скулы и острый взгляд черных глаз безошибочно выдавали татарское происхождение. Когда он говорил, его белые зубы сверкали как сталь. Было что-то величественное в этой гордой и сдержанной фигуре. Его забайкальский казачий мундир был сшит из отличного материала настоящим мастером своего дела. Манерами он чем-то напоминал породистую кошку. Похожие чувства я испытывал лишь раз в жизни, когда в зоопарке смотрел сквозь прутья клетки на тигра.

Я оценил его издали и подошел максимально по-уставному, держа руки по швам. Затем отдал честь и встал, глядя прямо перед собой, так, как простой солдат стоял бы перед генералом.

– Генерал Иванов, комендант города, направил меня выразить вам своё почтение и удовольствие видеть вас в Харбине. Он высоко ценит ваши заслуги на фронте и ожидает вас в своем штабе, чтобы засвидетельствовать это лично.

Я смотрел ему прямо в глаза. Он улыбнулся, но остался неподвижен. Затем внезапно, как будто поняв смысл моих слов, встал на ноги и пожал мне руку.

– Хорошо, молодой человек. Буду рад следовать за вами.

Выйдя на улицу, я вызвал такси, отпустил охрану, и мы поехали в комендатуру. Полковник положил мне руку на плечо и сказал:

– Я знаю, что генерала Иванова нет в штабе в такое время, и вы просто арестовали меня без обычного в таких случаях шума. Вы позволили мне сохранить лицо и исполнили свой долг наилучшим образом. Хотите быть моим адъютантом?

Он оказался командиром монгольского дивизиона в войске барона Унгерна в Забайкалье. Поскольку у меня не было права отправлять полковника в комендатуру, где ему пришлось бы спать на грубых нарах до рассмотрения его дела утром, мы договорились провести остаток ночи в «Баярде», после чего вместе доложить генералу. Однако в «Баярде» мы оба встретили знакомых и разделились, забыв о нашем деле окончательно.

По дороге домой я случайно встретил своего дядю Павла, компания которого всегда была для меня отдушиной. Мы поехали на пляж и с удовольствием окунулись в прохладные воды Сунгари. День только начинал заниматься, над спокойной рекой висела легкая дымка. Дикие утки перекрикивались где-то за поворотом, здесь и там вокруг плескалась рыба. Мы проплавали около часа и наконец прилегли отдохнуть на противоположном берегу. Трава была мягкой и прохладной от росы, и всё вокруг заполнял пряный аромат полевых цветов.

Вскоре я приподнялся на локте и посмотрел на величественную реку. В туманной дали два китайских рыбака бросали свои лески из длинных и узких долбленых лодок. На них были широкие соломенные шляпы, защищавшие от солнца не только голову, но и всё тело. Неподвижные, как китайские картинки-силуэты, они курили тонкие черные трубки.

После бурной ночи мирная атмосфера волшебного утра доставляла райское наслаждение.

Дядя, приподнявшись, сел и обхватил руками колени. Помолчав пару минут, он произнес одну из своих типичных задумчивых фраз:

– Чем дальше мы уходим от человека, тем прекраснее становится мир. – Затем встал на ноги и добавил: – Давай позовем этих рыбаков, чтобы перевезли нас на тот берег. Я тороплюсь. В конторе меня ждет куча дел.

Китайцы заметили мои сигналы и, бросив своё занятие, направили лодки к нам. Через пятнадцать минут они достигли нашего берега и с наивными улыбками помогли забраться в свои утлые суденышки, такие крошечные, что ради безопасности нам пришлось сесть в разные лодки. Лишь плеск весел в воде нарушал тишину, пока мы плыли обратно через реку. Было так тихо, что я задремал.

Одевшись, мы отправились в яхт-клуб. Как только нам подали завтрак на открытой веранде, толпа девушек из кабаре в сопровождении блестяще одетых молодых людей ввалилась в зал и села в противоположном углу. Они были пьяны и вели себя очень шумно. Мы спешно закончили есть и брезгливо покинули ресторан. Дядя поехал на такси в контору, а я отправился домой.

После обеда в тот день отец позвал меня в свой кабинет. Он закрыл дверь, придвинул своё кресло поближе к камину, зажёг трубку и, немного помолчав, сказал:

– Сынок, мне очень не нравится то, что происходит с тобой, и я думаю, тебе самому это не нравится тоже. Я договорился о твоём увольнении из армии и поступлении на службу в Американский Экспедиционный Корпус, по крайней мере на время. С твоим знанием языков и обстановки на Востоке и в Сибири ты можешь быть очень полезен нашим американским союзникам в их делах в России. Вот письмо от американского консула к генералу Грейвсу и билет до Владивостока. Мать уже уложила твои вещи, и ты едешь на ближайшем поезде.

Мне едва исполнилось двадцать, и то, что кто-то другой устраивает мою судьбу, меня еще не задевало. На самом деле я уже давно ждал, что отец воспротивится тому образу жизни, что я вёл. Я посмотрел в его усталые, задумчивые глаза и подумал: «Благослови тебя Бог, отец».