Читать книгу Азиатская одиссея - Дмитрий Алешин - Страница 4

1

После революции Сибирь представляла собой огромную сцену, наводненную непрофессиональными актерами, самоприглашенными интервентами, якобы посланными «спасти» Россию от большевиков. Они исполняли странные роли, которых никак не могли выучить ни сами актеры, ни их партнеры по сцене. В результате вся пьеса превратилась в полный раздрай.

Сначала англичане, французы, японцы и чехи поддерживали Колчака, а американцы, канадцы, итальянцы и китайцы были против него. Затем неожиданно канадцы заявили, что неблагодарная задача вразумления русских отступников их больше не интересует, и вывели войска.

Японцы тем временем решили, что англичане и французы проявляют слишком много инициативы там, где лежит сфера безусловно японских интересов, и поддержали головореза Семенова. Тот был поставлен над Забайкальем и контролировал единственную линию коммуникации Колчака с внешним миром. Под их давлением Семенов выступил против адмирала, а французы с англичанами вынуждены были закрыть на это глаза и прийти к соглашению[6].

Одновременно с этим чехи, с которых и начались все события, захватили огромное количество русского военного имущества, не говоря уже о прочем барахле вроде швейных или сельскохозяйственных машин, и решили, что настал самый подходящий момент покинуть Россию. В оправдание своих действий они объявили, что не желают более соучаствовать в преступлениях и поддерживать Колчака.

В этих условиях Колчак не смог бы продержаться долго, если бы не помощь президента Вильсона, выразившаяся не только в мощной моральной поддержке, но и в поставках продовольствия, военного снаряжения и других остро необходимых предметов. Так, например, Американский Красный Крест поставил около шестисот тысяч комплектов нижнего белья.

Кажется, генерал Фош[7] первым призвал к крестовому походу против революционной России. Но, претворённый в жизнь, поход обернулся неудачей.

Винили в этом, конечно же, генерала Грейвса. Он был единственным из командующих, который действовал исключительно в своих целях, не ввязывался в чужие авантюры и, к его чести, не участвовал в попытках раздела России. Будучи честным солдатом, он умел отличать добро от зла и всегда твердо стоял за то, что считал правильным, невзирая на ловкие моральные обоснования, используемые дипломатами. Каждый настоящий русский патриот будет всегда с неугасаемой благодарностью помнить этого современного рыцаря, свято верившего в то, что сила всегда в правде[8].

В первые дни сентября 1918 года[9] вступление в Американский Экспедиционный Корпус в Сибири привело меня во Владивосток. Я был принят на службу в штаб генерала Грейвса в качестве главного переводчика и получил под начало отдел из десяти человек.

Штаб Грейвса располагался во внушительном особняке торгового дома Кунст и Альберс. Как это было принято в России, все крупные компании и товарищества содержали хорошо обустроенные общежития для своих работников: таким общежитием и было большое здание из красного кирпича, принадлежавшее этой фирме. Оно идеально подходило для нужд американской армии, так как вмещало большое количество людей. Общие помещения – библиотека, бильярдная и обеденный зал – выходили окнами на залив. В них разместился штаб. Верхние этажи были отведены под жилье для офицеров, а в подвале устроено караульное помещение. В нашей комнате на стене висела карта, на которую детально наносились все происходящие в Сибири события. Всё свободное пространство помещений штаба было до предела забито столами и картотеками.

Моим непосредственным начальником стал полковник Дэвид Бэрроуз. Образованный человек и способный аналитик в сфере запутанных международных отношений, он как никто подходил для своей должности начальника разведывательного отдела. Он объездил весь мир, бывал в самых отдаленных уголках, где когда-либо пересекались интересы различных государств, и, насколько мне известно, ему не единожды удавалось решать проблемы своей страны наиболее благоприятным для нее образом. Это был очень энергичный человек, с атлетической фигурой и быстрой, но тяжелой походкой.

Среди его сотрудников были выпускники многих университетов Америки. До сих пор помню странные утренние приветствия эксперта по японским делам, высокого парня с ярко-рыжей шевелюрой. Каждый раз он норовил засунуть свои холодные пальцы мне за шиворот, произнося многозначительно: «Ух… Сибиряк!»

И действительно, Сибирь была для американцев новым неизвестным миром. Некоторые из них никогда раньше даже не видели снега. Как малые дети, они погружали открытые ладони в эту рыхлую пушистую субстанцию и прижимали ее к лицу. Многие потом заплатили дорогую цену простудами и воспалениями легких. Сибирский холод очень особенный. Иностранцы никогда не могли к нему привыкнуть. Он убил больше японцев, чем все пули красных. Русский же человек считает Владивосток местом с умеренным климатом. В глубине Сибири он признает, что да, бывает холодно. Мороз бывает настолько сильным, что трескается земля, а на севере необходимо дышать только через шарф и носить цветные очки, иначе можно лишиться носа и ослепнуть.

В один из дней было решено провести парад, и из Никольска, города в шестидесяти верстах от Владивостока, вызвали для участия казачий полк. Однако утром того дня разразилась снежная буря, и союзное командование парад отменило. Но казаки уже находились на марше, и известить их не было возможности. Представьте себе всеобщее удивление, когда на главной улице Владивостока вдруг появились идущие парадным строем конные люди. Временами порывы ветра были настолько сильными, что всё исчезало в снежном вихре. Смутные силуэты людей и лошадей появлялись на мгновение и исчезали снова. Но больше всего моих американских друзей впечатлило то, что, проходя строем, полк лихо пел походную песню, так, будто ничего необычного в погоде не было. Пожалуй, в этом была изрядная доля нарочитости, но следует признать, что казаков действительно не сильно смущает холод.

Среди американских офицеров был один, происхождением из казаков. Его звали Борис Игнатьев, но он сменил имя на английский манер и стал называть себя Сэм Джонсон. Он имел чин майора и командовал международной полицией во Владивостоке. Со своим капралом Маковичем он то и дело совершал невозможное. Не думаю, что хоть один человек когда-либо получал столько наград и отличий, как майор Джонсон.

Среди американцев было много настоящих джентльменов. Я вспоминаю майора Блонда, полного, жизнерадостного человека, ставшего большим другом нашей семьи. Особенно ему нравился наш самовар, но не серебряный для торжественных случаев, а из ярко-красной бронзы, тот, что мы использовали каждый день. Этот самовар, по его словам, создавал атмосферу солнечного уюта и тесной дружественности. Мы же, со своей стороны, снабжали майора русским чаем, который у нас в доме было принято смешивать в определённой пропорции с цветами жасмина.

В соответствии с политической линией, обозначенной в Меморандуме[10], генерал Грейвс прилагал все усилия, чтобы соблюдать нейтралитет. Эта позиция немедленно была истолкована союзниками как нежелание сотрудничать и подтверждение того, что американские войска потворствуют революции. Они указывали на то, что в Архангельске американцы сражаются с большевиками плечом к плечу с англичанами, а в Сибири не желают пошевелить и пальцем. Были случаи, когда Грейвс отказывал в помощи союзникам в боевых ситуациях.

Обращение генерала к населению о намерении охранять железную дорогу в зоне своей ответственности для нужд всех русских людей, безотносительно их религиозных и политических убеждений, также было истолковано как желание протянуть руку помощи большевикам. Результатом стало множество попыток как американцев, так и союзников отстранить Грейвса от командования. И удивительно, как он сумел противостоять столь сильным атакам на него. В конце концов его стали открыто называть большевиком. О нем и его людях стали ходить разные истории. Дошло до того, что атаман Калмыков, этот известный «борец за Белое Дело», считал делом чести, чтобы кто-нибудь из его головорезов подстрелил американца, желательно в темноте и из укрытия.

Генерал Грейвс имел двух очень компетентных помощников: полковника Морроу, под командованием которого было два пехотных батальона в Забайкалье, и полковника Генри Стайера, командовавшего 27-м и 31-м полками со штабом в Хабаровске. Эти области были чрезвычайно опасны, так как Забайкалье было под контролем атамана Семёнова, а в Хабаровске заправлял всем атаман Калмыков. Оба этих джентльмена были отъявленными «убийцами, грабителями и распущенными мерзавцами», как справедливо говорил о них Грейвс. И сказать, кто из них хуже, невозможно – оба были одинаково отвратительны.

Работая в штабе, я не видел своими глазами результатов деятельности этих людей. Но, как главный переводчик, ежедневно читал множество сообщений об их зверствах и, как правило, лично переводил американцам жалобы жертв такого «патриотизма». Все преступления совершались во имя высоких патриотических идеалов и оправдывались нуждами армии. Любой, у кого обнаруживались деньги или товар, немедленно объявлялся большевиком и подвергался аресту и казни, а его имущество изымалось в фонд армии. Та же участь ждала любого случайного свидетеля этих расправ[11].

Но даже это можно было бы понять, если бы такой способ решения финансовых проблем не сопровождался нечеловеческой жестокостью и садизмом, которые отличали всякое их действие. Я не верил, что такими методами можно привлечь население на нашу сторону.

Воспоминания о тех днях даже сейчас, по прошествии двух десятилетий, наводят ужас. Семенов имел обыкновение хвастаться, что не может уснуть ночью, если кого-нибудь не убил днём. Грабеж проходящих поездов, массовые казни пассажиров и сжигание дотла целых деревень стали обычным делом. Отвратительнее были только отдельные убийцы, совершавшие свои зверства с холодной, расчетливой радостью садистов. Барон Унгерн, правая рука Семенова, специально держал стаю волков, которым скармливал избранных жертв[12].

Некоторых сжигали заживо в стоге сена, других разрывали на части лошадьми. Сипайлов, комендант Семенова, считал отличной шуткой задушить под конец вечеринки прислуживавшую ему горничную и любил похвастать перед дружками своей огромной коллекцией наручных часов и колец, называемых им «сиротами», владельцев которых он убил. Калмыков и Семенов расправлялись не только с мужчинами и женщинами, но и с детьми своих жертв. Криков жертв никто не слышал, так как обычно их увозили в сопки или тайгу, погрузив штабелем на подводу так, что многим повезло задохнуться до прибытия к месту расправы.

Офицеры Американских Экспедиционных Сил в Сибири были единственными среди союзников, кто открыто называл этих «спасителей России» убийцами, коими они и являлись на деле. Остальные же предпочитали закрывать глаза на зверства, от которых содрогнулся бы и дьявол в аду.

Об ужасах правления маленького смуглого человека Калмыкова свидетельствует тот факт, что его собственные люди взбунтовались против него. Три сотни из них спаслись бегством в сопки, а еще около четырехсот просили убежища в расположении частей полковника Стайера. В какой-то момент столкновение между американцами и Калмыковым казалось неизбежным, и его удалось избежать только благодаря разумному вмешательству японцев. Их влияние на атамана было абсолютным: во всех отношениях он был японской марионеткой. Оказавшись в тупике, Калмыков и Семенов разработали план тайного нападения на американцев с целью полностью выдавить их из Сибири. Но план стал известен генералу Хорвату, командующему гарнизоном полковнику Буденко и главе местного земства Медведеву. Они должным образом проинформировали Грейвса, и катастрофу удалось предотвратить.

У полковника Морроу также были проблемы с Семеновым, но ему всегда удавалось проводить свою линию. Рядовые же солдаты были настолько обозлены, что по каждому поводу вступали в стычки с людьми Семенова. Однажды около сорока американских пехотинцев в открытую атаковали бронепоезд и выбили из него семеновцев, к огромной радости местного населения. Радость, конечно, была глубоко скрытой, но я уверен, что еще ничто не доставляло такого удовольствия жителям той маленькой деревушки с тех пор, как началась революция.

Калмыков и Семенов были самыми крупными проблемами, но далеко не единственными. Например, генерал Романовский, главный уполномоченный и военный представитель Колчака, и генерал Иванов-Ринов, также человек Колчака, предлагали Грейвсу купить их лояльность за двадцать тысяч долларов в месяц. За эту сумму они обещали прекратить всякую пропаганду против американцев на Дальнем Востоке. Но открыто называть американцев большевиками стал позже генерал Розанов, более известный одним из своих приказов:

«При занятии селений, захваченных ранее разбойниками, требовать выдачи их главарей и вожаков; если этого не произойдет, а достоверные сведения о наличии таковых имеются, – расстреливать каждого десятого. Селения, население которых встретит правительственные войска с оружием, сжигать; взрослое мужское население расстреливать поголовно; имущество, лошадей, повозки, хлеб и так далее отбирать в пользу казны»[13].

В середине 1919 года генерал Грейвс отправился в Омск, столицу правительства Колчака, и вернулся обратно только в конце августа. В штабе прошел слух, что он был очень разочарован увиденным там. Якобы он говорил, что «армия Колчака – миф, и ничто не может помешать большевикам захватить Сибирь». Мысль была столь неожиданной и невероятной, что я впервые стал сомневаться в Грейвсе. Неспособность белых освободить Россию от гнёта большевизма вызвала у меня чувство стыда. Я отказывался верить, что вся борьба была мифом. Россия и большевизм представлялись мне несовместимыми. Я почувствовал своим долгом присоединиться к армии соотечественников и сражаться с красными.

2

И снова я путешествовал через Сибирь, на этот раз – чтобы присоединиться к армии адмирала Колчака.

Необъятная Сибирь! Территория в пять миллионов квадратных миль в сравнении с 3,75 миллионов квадратных миль Европы, поделенных при этом на множество государств, она обладает ископаемыми и природными ресурсами для пропитания столь обильными, что это навсегда избавляет сравнительно небольшое население в двадцать пять миллионов человек от необходимости развивать какую бы то ни было промышленность. Другое богатство Сибири – трудолюбие населявших ее свободных и смелых людей. Царское правительство выделяло по пятьдесят десятин земли на каждого мужчину в семье, и большие крестьянские хозяйства раскинулись по всей огромной сибирской территории. Плодородная земля родила хлеб, справедливо считавшийся лучшим в мире. Многочисленный скот обеспечивал огромное производство качественных молочных продуктов. Всего было в достатке на этой земле, кроме мира.

Кто же были люди, населявшие этот рай? Многие произошли от потомков первых казаков, завоевавших эту землю в конце XVI века. Затем туда десятками тысяч отправляли политических ссыльных, отчаянных людей, и новые поколения первопроходцев проникали в глубь ее территории. Благодаря географической удаленности и слабым связям с остальной Россией сибиряки привыкли к самодостаточности и независимости.

Когда мы достигли Забайкалья, находившегося под управлением Семенова, я приготовился к любым возможным сюрпризам, зная, что вся территория вдоль железной дороги была отмечена известными «станциями смерти»[14].

Существовали они якобы для борьбы с большевиками, но этот термин, с санкции Семенова, мог применяться к любому путешественнику. Семенов делегировал свою власть нескольким нечистоплотным подручным, которые судили быстро, без объяснений и обжалований.

Один знакомый состоятельный еврей из Харбина отправился со мной в этой поездку, с целью вывезти своих родственников из Томска. По документам он путешествовал в качестве моего шофера – и был счастлив возможности поехать в Сибирь по такой легенде. Но по прибытии на станцию Даурия его немедленно арестовали – агентам Семенова стал известен план, и из Читы была послана телеграмма. Мои протесты не возымели действия, и мне ничего не оставалось, как покинуть поезд вслед за ним. На наше счастье, офицер, производивший арест, оказался выпускником того же училища в Харбине, что и я. А по традиции у выпускников одного заведения было принято помогать друг другу везде, где бы они не встретились. Мой новый знакомый осторожно сунул мне листок бумаги со своим адресом и шепотом сказал, чтобы я в тот день приходил к нему обедать. Таким образом, со стороны это выглядело бы как простой дружеский визит.

В полдень мой новый друг сообщил мне, что ситуация не внушает особых надежд. Мой «шофер» заключен на гауптвахту на неопределенный срок в ожидании «финансового урегулирования» вопроса. Если таковое не последует, то его «пустят в расход». Я был благодарен ему за такое откровенное признание. Мы обсудили возможные пути и средства спасения. Простой подкуп дежурного в тюрьме представлялся невозможным. Мой шофер был арестован как большевик, и, если его родные не явятся как можно быстрее с выкупом, его казнят. Так же бессмысленно было думать и об адвокате, ибо люди Семенова вершили как исполнительную, так и судебную власть.

В конце концов мы выработали план. Я должен был внести залог в десять тысяч рублей, взять поручительство над арестованным и отвезти его в Читу, где у меня имелись влиятельные знакомые, которые могли помочь уладить дело. Я был готов и на больший размер выкупа, но лучше было начать с небольшой суммы, чтобы оставался запас на торг. Мой однокашник отправился к начальнику тюрьмы. Вернувшись через пару часов, он, широко улыбаясь, вручил мне паспорт на имя некоего Купина: так теперь звали моего шофера, поскольку настоящего человека с таким именем должны были казнить сегодня ночью. Поздно вечером в тот же день новоиспеченный господин Купин и я покинули Даурию. Бутылка перекиси превратила жгучего брюнета Купина в полу-рыжее существо. Нам дали двух оседланных лошадей, на которых мы проехали с десяток верст и сели на поезд. Утром мы должны были прибыть в Читу и, конечно, не имели намерения докладывать там о себе кому-либо. Купин должен был следовать дальше один, а я оставался прикрывать его, если это станет необходимо.

Мы хорошо отдохнули, если так можно выразиться про ночь, проведенную в багажном вагоне, и утром прибыли в пункт назначения. Я оставался с Купиным до тех пор, пока его поезд не отправился на запад, затем взял такси и отправился на Атаманскую навестить своего друга Чернова.

Он встретил меня с восторгом и немедленно организовал горячую ванну и плотный завтрак. Осмотрев моё снаряжение, он откровенно раскритиковал его. Вооружен я был неподходяще. Сабля была еще ничего, из хорошей золингеновской стали, а вот револьвер, бельгийский «браунинг», совсем дрянь.

– Я достану тебе что-нибудь другое, более подходящее, не совсем игрушку, – решительно добавил он. – Как насчет американского сорок пятого? Конечно, он слишком громоздкий и в целом тяжеловат, но в любом случае лучше, чем этот бельгийский пугач.

– Было бы отлично, – ответил я, понимая, что в бою – а боёв предстояло много, как только я достигну армии Колчака, – мне понадобится лучшее оружие. Во Владивостоке мне не удалось купить приличный пистолет, и я обрадовался возможности решить проблему сейчас. Однако дальше я с удивлением узнал, что «кольта», который мне предлагал Чернов, у него нет.

– Это не проблема, – заверил он меня. – Мы легко его достанем. И крикнул через дверь кухни денщику: – Иван, иди сюда!

В комнату вошел огромный человек с широченными плечами и тонкой, как у женщины, талией, в форме забайкальского казака.

– Иди и достань американский «кольт» для его благородия, – коротко приказал он.

– Слушаюсь, – ответил детина и вышел из комнаты.

– Как это? – удивленно спросил я. – Как он достанет мне пистолет? Ты же не дал ему ни указаний, ни денег.

– Святая невинность! – воскликнул Чернов. – Подойди к окну, я покажу тебе, как делаются покупки в Сибири.

Атаманская площадь была заполнена полуденной толпой военных всех национальностей, среди которых преобладали казаки. Из иностранцев больше всего было американских солдат, так как здесь была их зона ответственности. Они были одеты в тяжелые зимние шинели, с огромными, почти до локтей, меховыми рукавицами. И у каждого на боку свободно висела кобура с «кольтом».

Вскоре мы заметили Ивана, приближающегося к площади со стороны одной из боковых улиц. Сильной рукой он удерживал свою гарцующую лошадь, затем, внезапно отпустив ее, помчался галопом, наклонился в седле, выхватил из кобуры у американца пистолет, резко повернул в сторону другой боковой улицы и исчез в ней с легкостью привидения.

Я был всё еще ошеломлен увиденным, когда через десять минут он вошел в комнату и вручил мне «кольт».

– Чёрт меня подери! – только и мог пробормотать я, но повесил пистолет себе на пояс.

Завершая рассказ, могу сказать только, что следующим гордым обладателем этого оружия стал один монгольский князь, которому я отдал его в качестве взятки. Но об этом позже.

Чернов хотел, чтобы я поступил на службу к Семенову и остался в Чите. Однако аргумент, что я артиллерист, а действующей артиллерии у атамана нет, убедил его, и мне удалось мягко отбыть в армию Колчака.

И снова, сев в поезд, я испытал огромное облечение: настолько тягостной была атмосфера в Чите. Вскоре мы достигли окраин Верхнеудинска, города, где находился штаб американских частей в Забайкалье, и нам попался принадлежащий им бронепоезд. Он был просто составлен из открытых грузовых платформ, а мешки с песком заменяли ему броню. Глядя на это, я не мог не думать о том вероломстве и опасностях, которые встречали этих парней повсюду в моей стране. Насколько неуместно и чуждо они смотрелись здесь, среди диких пространств Сибири!

Поезд достиг берегов Байкала и углубился во многие километры тоннелей. Вскоре мы прибыли в Иркутск, административный и культурный центр Восточной Сибири. Штаб Колчака в Омске находился еще в четырех тысячах верст отсюда. Тогда я и не мог предположить, что после поражения армии мне придется проделать весь этот путь верхом на лошади.

На вокзале я встретил еще одного знакомого. Он был представителем армии на железной дороге и отвечал за военные перевозки. Он предложил мне остаться в Иркутске, с энтузиазмом описывая веселую и богатую ночную жизнь города.

– Дмитрий, мы делаем здесь большие деньги, – сказал он вполголоса в качестве последнего и решающего аргумента, и затем объяснил, что обычной практикой тут была сдача или, вернее, продажа товарных вагонов спекулянтам за сорок тысяч долларов сверх того, что они официально платили за перевозку железной дороге.

Не могу сказать, что поразило меня тогда больше: сумма в сорок тысяч долларов – или неприкрытый цинизм, с которым это рассказывалось.

Я чувствовал, что в Иркутске происходит что-то не то. Население совершенно не испытывало энтузиазма и не проявляло лояльности к власти белых. Гражданские старались держаться в стороне от военных и, хотя открытого противостояния не было, общая атмосфера недоверия царила в городе.

Проведя в Иркутске несколько часов, я отправился дальше на запад. Чем дальше я ехал, тем более ощутимым становилось военное положение. Все мосты были сильно укреплены, подходы к ним окружали лабиринты колючей проволоки, а деревья и подлесок вычищены на приличное расстояние вокруг. Даже самые маленькие станции напоминали крепости. Повсюду были солдаты. Командовали ими офицеры в новой форме иностранного покроя. По большей части люди были вооружены японскими винтовками и одеты в японские же плохие шинели и брюки с русскими знаками различия императорской армии.

Мы встретили множество поездов, до отказа забитых людьми со встревоженными лицами. Вскоре я узнал, что никто здесь не верит в Колчака, и все ищут убежища на востоке. Об этом мне рассказал один пожилой человек, заинтересовавшийся моими делами. Он также сообщил, что железная дорога наводнена большевистскими агентами: они собирали информацию о передвижениях и концентрации белых войск и вели пропаганду против иностранных интервентов. В конце концов он осторожным тоном посоветовал мне немедленно возвращаться домой.

– Молодой человек, ваша жертва сейчас не ко времени и никому не нужна. Отечество горит адским пламенем, и ничто уже не может остановить грядущих событий. Возрождение возможно лишь в далеком будущем. Уезжайте отсюда как можно быстрее. Вы еще понадобитесь своей стране, будьте уверены, так что не совершайте бессмысленное самоубийство.

К тому моменту, как мы прибыли в Канск, обстановка выглядела настолько безнадежно, что я начал нервничать и думать о возвращении в Китай. Но после дальнейших размышлений отбросил сомнения как слабость и твердо решил продолжать, чтобы бы ни произошло. Канск же был интересным с исторической точки зрения местом. Когда в 1891 году Николай II начал строить Транссибирскую магистраль, этот город должен был стать конечной станцией ветки Аляска-Сибирь. Дорогу из Канска планировали протянуть на Камчатку и далее через тоннель под Беринговым проливом на Аляску, где слить с Канадской трансконтинентальной системой.

Ко времени моего прибытия вся область лежала в жутких руинах вследствие жестоких боев с красными. Белые, взявшие верх с помощью союзников, сожгли всё дотла и вырезали большую часть населения[15].

Множество деревень было стерто с лица земли и распахано так, что не осталось и следа от некогда процветающего поселения. Я мог понять ярость бывшего правящего класса, но не мог поверить в действенность таких методов возрождения страны после падения монархии. Я чувствовал, что белые предают Россию во имя своих эгоистичных классовых интересов.

В Тюмени я пытался найти еще одного своего однокашника. Найти не смог, но зато узнал историю его трагической гибели. Всего двадцати лет от роду, он отправился в Омск и начал выпускать большевистскую газету в самом сердце столицы Колчака. Газета пользовалась популярностью, а сам он долгое время удачно избегал ареста. Но однажды его все-таки схватили и повесили. Бедняга, он был одним из лучших по китайскому языку в консульской школе во Владивостоке. Я запомнил его по умным и дотошным спорам с нашим профессором, также большим специалистом в этом вопросе.

Наконец я достиг Омска. Город был настолько наводнен приезжими, что я с трудом нашел кого-то, кто мог показать мне, где находится комендатура. Никто не знал города. Гостиницы были переполнены, и первую ночь я провел, сидя в вокзальном ресторане. На следующий день мне не удалось получить назначение в артиллерийскую часть и, не желая провести еще одну ночь на барном стуле, я направился к темному закутку под лестницей, ведущей в ресторан. Для получения там места необходимо было заплатить владельцу вчетверо выше стоимости номера в самом дорогом отеле. Моя кровать состояла из нескольких пустых ящиков, на которые я кинул шинель, а подушкой служили седельные сумки. В этой роскоши я прожил неделю, и наконец в отчаянии доложил коменданту, что дезертирую на восток, если мой вопрос не решится немедленно. И в тот же день я был назначен во 2-й артиллерийский полк Отдельной Егерской бригады.[16]

Выходя из штаба в приподнятом настроении, я наткнулся на генерала Нокса. Этот английский офицер был правой рукой Колчака, однако сам он себя считал не просто военным, а ведущей фигурой во всем Белом Движении.

Я отправился в свой полк, находившийся в деревне Александровка, в десяти верстах от Омска. Поездка была приятной. Мы ехали с длинным караваном саней, утро было солнечным, и меня тянуло поговорить. Но крестьяне, сидевшие в санях, были в мрачном настроении. Они едва отвечали на мои замечания; однако, как только узнали, что я также не испытываю энтузиазма относительно омской власти, потеплели и начали жаловаться. Военные реквизировали у них весь хлеб, овес, ячмень и лошадей, давая взамен либо ничего не стоившие рубли, либо, чаще всего, просто расписки. Сыновей мобилизовали и отправили на фронт, и чем всё это закончится, непонятно.

– Генералы хотят вернуть свои имения, – ворчали они. – Не будет никакого Учредительного Собрания. Колчак ничем не лучше красных. – И качали головами снова: – Генералы хотят всем владеть, как раньше.

Я чувствовал, что на эти справедливые слова мне возразить нечего, и вскоре сам помрачнел, как и мои возничие. В сердце мое закрадывались сомнения, и вера в белых вождей начинала слабеть.

В Александровке я узнал, что над столицей белых нависла опасность. Однако в тот момент у меня было гораздо более важное дело, занимавшее меня полностью: посвящение в новый полк. Военная традиция требовала, чтобы каждый новичок прошел через самое жесткое обращение. Но поскольку жизнь сама стала невероятно жесткой, мои сослуживцы не смогли придумать ничего лучшего, чем выдать мне дикую, необъезженную лошадь, лягавшую и скидывавшую всех своих седоков. Пришлось изрядно попотеть, пытаясь объездить ее, и, думаю, мне бы это удалось, не сломай она ногу во время одного из прыжков. Я был вынужден пристрелить ее.

Я мало интересовался жизнью полка, настолько велики были неопределенность и разочарование, охватившие меня тогда. Наш полковник, чью немецкую фамилию я позабыл, был суровым воякой. Он не знал жалости и в отношении противника всегда действовал самым жестоким из возможных способов. Он любил хвастаться своим участием в Канской экспедиции и жалел, что другого случая повторить такой славный успех не представлялось. У него была занятная чаша для питья из гладкой кости, богато отделанная серебром. Один из однополчан рассказал мне ее историю:

– Однажды мы встретили сильное сопротивление в большом селе, называвшемся Дубрава. Бой длился трое суток без перерыва. Наконец противник израсходовал боеприпасы и сдался. Мы расстреляли всех красных, заставив их самих копать себе могилы. Крестьян, хоронивших тела, также потом казнили. Командир красных был обезглавлен, а старосту деревни заставили отнести его окровавленную голову к себе домой и варить в котле. Не выдержав этого, он сошел с ума, и его пришлось застрелить. Продолжить работу привели его помощника, но тот оказался ненамного крепче и также получил свою пулю. Люди сменяли один другого, и наконец череп был сварен и очищен, а из его верхней части сделали эту чашу.

Я слышал и другие истории в течение этой ужасной недели в Александровке. А затем тщательно выстроенная союзниками вокруг русских генералов структура рухнула, и каждый бросился спасать свою жизнь.

3

В то утро шел снег. Бесконечный танец мягких белых кристалликов закрывал тонкой вуалью видимость на самом близком расстоянии. Зачарованный лес стоял в тихом безмолвии, и деревня мирно погрузилась в сон.

В нашей избе было тепло и уютно, но внезапно зазвучал сигнал тревоги, и через мгновение батареи открыли огонь. Красные перешли в наступление по льду замерзшего Иртыша. Мы схватили шинели и выбежали наружу. Впереди виднелись черные цепи противника, двигавшиеся по открытому пространству реки. В некоторых местах лед ломался, затягивая людей в гибельные воды. Течение как будто смеялось над их отчаянными попытками выбраться и быстро затягивало под лед. Разрывы снарядов поднимали вверх куски тел и бросали на тех, кто продолжал упорно пытаться добежать до противоположного берега. Застигнутый врасплох огнем нашей артиллерии, противник выдохся и спешно отступил в лес.

Тем временем обоз выстроился в длинный караван и стал отступать, так как пришло донесение, что это начало долго ожидавшегося большого наступления красных. Наш правый фланг был прорван, и мы получили приказ погрузить орудия на сани и оставить деревню.

Медленно и с великой осторожностью мы покинули позиции. Я со своей пулеметной ротой уходил последним. Снег шел, не переставая, и деревня вскоре скрылась из вида. Однако мы были не одни на этой прекрасной равнине. Враг был совсем рядом. Он мог быть где угодно, укрытый пеленой снегопада, падавшего с такой изматывающей нервы монотонностью, что скоро я стал его ненавидеть.

«Когда же прекратится снег!» – снова и снова крутилось в моем мозгу.

Противник сильно нажимал на нас, и я стал терять людей, которые предпочитали быть застреленными, нежели принять жуткую смерть от рук жаждавших мести красных. Метель усиливалась, и мы крутились вокруг Омска, потеряв всякую связь с вышестоящим командованием. Вскоре началась настоящая пурга, и я приказал людям сбиться плотнее. Раненые задерживали нас, но нам удалось догнать обоз нашего отступающего полка. Мы были уверены, что противник не станет наступать в такую бурю, однако продолжали двигаться вперед. Впервые в жизни я осознал, что простой белый снег может быть самой жестокой из всех природных стихий. Он с дьявольской настойчивостью слепил нас, проникал во все открытые места одежды. Пронзительный холод пробирал до костей. Снег заметал дорогу, столь нужную для перевозки наших тяжелых орудий, и смешивал людей, пушки и лошадей в безумную и неуправляемую массу.

Мы медленно ползли до самого вечера, борясь за каждый шаг, причинявший нам столько страданий, пока не наткнулись на маленькую темную деревушку. Для нас это означало отдых. Но как только мы открыли первую же дверь, иллюзии рассеялись: деревня была занята красными. Схватки, вспыхнувшие в избах, выплеснулись на улицу. Мы дрались, как звери, в этом жалком месте, ибо были слишком измучены, чтобы отступать, и приходили в отчаяние от одной мысли о необходимости куда-то идти в такую бурю. Мы взяли верх благодаря большому превосходству в числе, и вскоре все красные были мертвы. Выбросив их тела из домов, мы облепили маленькую деревушку, как стая саранчи. Местные крестьяне, смертельно напуганные, сновали вокруг, стараясь угодить измотанной армии. Вскоре на столах появился обильный ужин, который был с жадностью проглочен. Не раздеваясь и не выпуская оружия из рук, мы провалились в полусон-полуступор.

Наступившее утро принесло невероятную тишину и спокойствие, характерные для девственно нетронутых мест. Свежий, глубокий снег покрывал всё вокруг. Невдалеке была березовая роща: на белых стволах ее покоился купол, словно из мягкого белоснежного хлопка.

Нашей главной задачей было оборудовать позиции для орудий и установить связь с командованием бригады в Омске. Красные, окружая столицу Колчака, прорвали фронт так, что отрезали нашу часть от остальной армии. Разведка донесла, что мы находимся в хорошей позиции для атаки противника с тыла, и мы начали немедленные приготовления. Орудия снова были поставлены на сани, и, ведомые несколькими крестьянами-проводниками, мы двинулись в сторону Омска. Когда мы прошли около пяти верст, наш авангард подал сигнал об опасности. Полк немедленно развернулся в боевую позицию и, затаив дыхание, ждал команды. Но, подготовив орудия к бою, мы получили приказ отступить. Прошлой ночью красные взяли Омск[17], захватив сто десять единиц артиллерии, десять генералов и около сорока пяти тысяч пленных. Деморализованные войска сдались и бежали практически без боя. Колчаку удалось спастись под прикрытием польских частей.

Двигаться вперед казалось бессмысленным. Штабы были уничтожены, и жалкие остатки некогда мощной части превратились в сборище разрозненных одиночных групп, ведущих отчаянную борьбу за жизнь.

Как и все, мы развернулись и побежали на восток. По счастью, красные были слишком заняты празднованием своей победы в Омске и дали нам передышку. Мы решили отступить так далеко, как только возможно, соединиться с остатками рассеянных белых частей, восстановить фронт и начать новое наступление.

Как жестоко мы заблуждались! Наши вожди, русские и иностранные, дрались за места в уходящих составах. Английский генерал получил телеграмму от большевиков с благодарностью королю Георгу за сотни тысяч комплектов «шикарной формы», оставшихся на складах в Омске. Поляки же, смертельно боявшиеся красных, вскоре попросили Колчака оставить их.

Чехословаки везли с собой множество военных трофеев, от схваченных случайно русских женщин до русской мебели, поэтому очень торопились поскорее попасть в Китай. Однако к моменту, когда они добрались до Иркутска, их пленение стало уже неизбежным. Во время спешных переговоров с представителями большевиков был найден выход. Им разрешат следовать дальше только при одном условии – если они выдадут Колчака красным. И, посовещавшись с французским генералом Жаненом, чехи сдали им Колчака.

Красные собрали расстрельную команду и вырезали во льду реки большую прорубь, на край которой и был поставлен Колчак. Как старший по званию офицер, он попросил себе право самому командовать расстрелом, и его просьбу удовлетворили. Он обратился к стоявшим перед ним людям и стал отдавать обычные в таких случаях команды спокойным, но усталым голосом.

– Готовсь… Целься… ПЛИ!

Тело упало упало в прорубь, и бурное течение Ангары понесло его к Арктике. Когда весть о гибели адмирала дошла до нас, я попытался вспомнить, как он выглядел, когда я видел его в последний раз. Усталый и разочарованный, бледный и худой от переутомления и бессонницы, полностью погруженный в свои мучительные мысли, он, казалось, уже не принадлежал этому миру. Должно быть, смерть стала для него долгожданным облегчением.

Для нас же, тех, кто остался и бежал, спасая свою жизнь, каждый день приносил новые бои и новые опасности. Мы сталкивались с разведывательными дозорами красных и с партизанами, клявшимися уничтожить нас до последнего солдата. И, зная об этом, мы не оставляли за собой никого живого. В те дни было только два пути: убивать или быть убитым – и мы дрались как черти, предпочитая, если не останется иного выхода, вышибить себе мозги, чем принять неизбежную лютую смерть в плену.

Много раз мы встречали тела наших пленных, свисающие призраками с придорожных деревьев. Они висели, как жуткое предупреждение, и голодные волки обгладывали их ноги. Каждую ночь мы с боем пробивались к какой-нибудь деревне и спали там одетыми, не выпуская заряженного оружия из рук. Однажды ночью всех офицеров нашей второй батареи изрубила на куски мясницкими тесаками небольшая группа напавших партизан. А несколько дней спустя к нам в руки попал большевистский комиссар, бывший офицер. Мы привязали его к столбу, мимо которого прошла вся часть. И каждый, проходя, бил его со всей силы по лицу. Он умер через пятнадцать минут. Другого пойманного комиссара запороли до смерти нагайками, жесткими армейскими плетками, рвавшими мясо с костей.

Однажды нам улыбнулась удача, и мы наткнулись на известного командира партизан, крестьянскую девушку по имени Дуня. Когда ее схватили, она смеялась нам в лицо. Мы подвели ее к братской могиле, где уже лежало множество ее людей. От увиденного она впала в истерику и бросилась в яму. Мы засыпали ее заживо землей.

Одну казнь я не смогу забыть никогда. Жертвой был старик из так называемого «Серебряного батальона», названного так за то, что он полностью состоял из седых уже мужиков. Он стоял прямо перед расстрельным взводом и смотрел на нас добрыми старческими глазами. Прежде чем прозвучала команда «Огонь!», он улыбнулся и заговорил, обращаясь к нам:

– Я стар, и мне пришло время умирать. Но я счастлив, что умираю именно сейчас, ибо почетно умереть за то, что считаешь правильным. Стреляйте в меня, ребятки, и жалейте, что родились слишком поздно.

Однажды на марше лошади нашей третьей батареи внезапно понесли в панике. Нам стоило большого труда усмирить их. Причина их страха была очевидна. Батарея наткнулась на огромную груду замороженных трупов. Молодые и старые, они были в наручниках, скованные как каторжники. Все были изрублены шашками и заколоты штыками. История же была очень простой. После эвакуации Омска все арестованные из тюрем были уведены вслед за отступающими войсками. Но солдаты, устав возиться с заключенными, кормить и размещать их, просто убили всех.

В другой раз я заметил на горизонте странную цепочку из поездов длиной в несколько верст. Они были неестественно неподвижны, и только несколько темных фигур перемещалось вдоль составов. Мы отправили людей выяснить, что произошло. Головной локомотив израсходовал топливо и воду и заблокировал путь. Остальные подошли к нему и, пытаясь сдвинуть огромную массу с места, также остались без горючего; в конце концов все они примерзли к рельсам. Позже я узнал, что сорок пять тысяч мужчин, женщин и детей замерзли насмерть в этих жутких поездах.

Еще отчетливо помню случай с хрупкой женщиной и еще более тщедушной девушкой, тянувшими из последних сил маленькие сани с восседавшим в них здоровым мужчиной. Я уже был готов хлестнуть его плеткой, когда женщина вдруг взмолилась не причинять ему вреда. Это был ее муж с обмороженными ногами. Они пытались доставить его в какое-нибудь обитаемое место среди этой ужасной безлюдной пустыни.

Так мы бежали несколько недель, пока наконец не вырвались из цепких объятий смерти. Тогда мы снизили темп, устраивая отдых каждые два-три дня. Мы продолжали двигаться на восток, лелея надежду, что белые сумели где-то перегруппироваться. Но чуда не случилось. Генералы бросили нас на произвол судьбы, а союзники сплотились вокруг Семенова, забыв, что всего несколько недель назад называли его грабителем и убийцей.

В один из дней мы сделали остановку, чтобы провести ревизию полка, и обнаружили, что наши потери в людях и лошадях были ужасающими. Всего в пятидесяти верстах к северу находился Томск. Он по-прежнему был в руках белых, и командовал там генерал, имя которого я, по счастью, забыл[18].

Он был одним из известных вождей, и бежал так быстро, что в минуту необходимости его никогда уже не было на месте. Было решено пополнить в Томске полк людьми и конским составом, и мне, как полковому адъютанту, поручили это задание, выделив отряд из пятидесяти человек с офицером и двести тысяч рублей. Мне сказали, что генерал будет способствовать выполнению моей миссии и выдаст остаток необходимой суммы. Я отбыл в то же утро – и больше уже никогда не видел свой полк.

Пятьдесят человек, выделенных мне, включали в себя комендантский взвод, в обязанности которого входило производство экзекуций. Командовавший им офицер был известен своей жестокостью, граничащей с садизмом. Он должен был объяснить новобранцам, что такое дисциплина. Во время остановки в первой же деревне он решил преподать урок одному молодому солдату. К его удивлению, я вмешался, и солдата оставили в покое. Тогда я еще не знал, что этот небольшой инцидент спасет наши жизни, так как отряд почувствовал расположение ко мне и не предал своих офицеров в критический момент.

К вечеру второго дня мы достигли деревни Красновка в четырех верстах от Томска. Я решил остаться здесь и отправиться в город утром. Атмосфера в деревне была необычной. Крестьяне казались не просто не напуганными, но недружелюбными и дерзкими. Мне подали чай в грубой грязной кружке, в то время как серебро в открытую стояло на полках. В другое время они не решились бы на такое оскорбление. Уже почти стемнело, когда я принял решение остаться в деревне до утра. Я приказал своим людям быть настороже и следить за оружием и лошадьми ночью.

Вскоре после ужина ко мне в избу пришел староста деревни и нерешительно заговорил вполголоса. Лицо его было очень серьезным. Это был худой, высохший коротышка, говорил он крайне почтительно.

– В городе неладно, ваше благородие. Солдаты ушли два дня назад, и теперь там всем заправляют отряды народной милиции. Покорнейше прошу вас, уходите как можно скорее на восток.

Я не поверил старику, и, взяв с собой двух человек, тут же поскакал в Томск. Город стоял совершенно темным, словно заброшенным. Вскоре, однако, я заметил небольшие группы людей, по три-четыре человека, хорошо вооруженных и в гражданской одежде, жавшихся к стенам домов. Мы повернулись и поскакали обратно в Красновку. Все были уже готовы, и отряд немедленно покинул деревню, отправившись снова в сторону Томска. Мы должны были пройти через весь город, чтобы выйти к главной дороге, так как обогнуть его по глубокому снегу было невозможно.

Отряд ехал через сосновый лес. Ночь была полна ярких, сияющих звезд. Снег скрипел под копытами наших лошадей. Никто не разговаривал, каждый был наедине со своими мыслями. Мы выехали из тихого убежища леса и стали спускаться в длинную долину. Внезапно два человека на изысканных городских санях выскочили из небольшой рощи впереди. Их поджарый сибирский рысак несся с удивительной быстротой. Через мгновение они уже растворились в ночи. Наши выстрелы звучали бессмысленно, как если бы мы пытались остановить привидение.

Когда мы достигли пригородов Томска, дорогу нам преградил молодой человек в студенческой форме из отряда городских дружинников. Далее последовал короткий разговор, отказ пропустить нас, лязг затвора, блеск клинка шашки – и путь был свободен. Мы хорошо понимали, что стрелять нельзя, так как звуки выстрелов поднимут тревогу. Вскоре мы наткнулись на еще один отряд милиции, с которым снова разделались шашками, так быстро, что никто из них не успел сделать ни единого выстрела. Теперь мы шли пешком, ведя лошадей сзади. Мы крались по улицам, выискивая темные переулки и боковые аллеи. Через пару часов нам удалось добраться до противоположного конца города. Внезапно громкий окрик остановил нас, и голос сообщил, что мы окружены пулеметами, которые откроют огонь, если мы двинемся с места. Вперед вышел человек и, оглядев нас с почтительного расстояния, сказал:

– Вам необходимо доложить о себе коменданту.

Услышав слово «комендант», я решил, что перед нами белые; красные сказали бы «комиссар». Мы были счастливы наконец найти своих и сдались без колебаний. Наш провожатый доставил нас в дом с величественным названием «Дворец науки», где располагалась комендатура. Огромный особняк был ярко освещен внутри и до отказа забит военными. Повсюду сновали солдаты в белогвардейской форме. Когда мы поднялись на второй этаж, то наконец поняли свою ошибку. Вход охранялся пулеметами, за которыми лежали красноармейцы. Мы оказались в ловушке.

Нас тут же окружили и отобрали оружие. Командир красных выступил вперед и спросил, есть ли среди нас офицеры. Я вдруг почувствовал, будто проваливаюсь в бездонную яму. Холодок пробежал по спине, а во рту появился резкий привкус страха. Я схватил стоявшего рядом солдата за руку. Это оказался тот самый новобранец, которого я спас от наказания. Он на секунду взглянул в моё лицо, побледнел и ответил:

– Нет у нас офицеров. Сбежали они в темноте, а нас бросили.

Остальные присоединились к нему и дружным криком стали проклинать трусливых «офицеров», дезертировавших в ночи. Уловка сработала, ведь перед тем, как войти в город, я избавился от погон, и все мы теперь выглядели одинаково.

В городе было несколько юнкерских училищ, и юнкера продолжали сопротивление красным. Немного спустя мы услышали крики атакующих. Красные открыли огонь из здания. Но атака развивалась успешно, и наши конвоиры стали срывать свои знаки отличия, чтобы притвориться такими же пленными, как и мы.

Увидев, что настал благоприятный момент, мы переглянулись – и через секунду мои люди уже крушили головы охраны всем, что попалось под руку. Я пробился к пулемету и открыл стрельбу в самую гущу красных. Они бежали, а мы, разбив окна, выпрыгнули наружу. Мягкий глубокий снег не дал нам переломать ноги. Мы побежали по улицам, пытаясь найти атаковавших белых, но они потерпели неудачу и отступили в неизвестном направлении.

Я нашел примерно тридцать пять человек из остатков моего отряда. Мы потеряли всех лошадей и едва имели оружие для защиты. Положение было отчаянным. Для начала необходимо было где-то укрыться. Мы выбили дверь небольшой церквушки и вошли в натопленное помещение. Рассевшись на полу, мы устроили совет. Прежде всего люди подтвердили готовность и дальше следовать моим приказам. Никто не знал города, и я приказал всем лечь спать, оставив принятие решений на утро.

Утро, однако, не принесло облегчения. Город был в руках большевиков, и никто не мог ни войти, ни выйти из него без пропуска. Ускользнуть ночью также не представлялось возможным, так как у нас почти совсем не было патронов; такой план был бы самоубийством. Но деньги у нас были, и вскоре мы разжились продуктами и обменяли форму на поношенную гражданскую одежду. Я купил сани и несколько старых извозчичьих лошадей, а людям приказал ходить по округе на случай, если кто-нибудь еще из наших солдат остался в городе. Они должны были притвориться крестьянами, у которых реквизировали повозки и которые ищут способ вернуться домой. Я тоже сделался извозчиком и каждую ночь наведывался в церковь, узнать, скольким из моих людей удалось уйти. Я собирался покинуть город последним.

В один из дней, пока я дожидался пассажиров, ко мне подошел милиционер и указал, что я должен получить новую лицензию – «красную», значительно подчеркнул он. Я отправился в участок. Там внимательно изучили меня и уже готовы были выдать разрешение на работу, как вдруг один из милиционеров потребовал показать ему мои руки.

– Нет, товарищи, – сказал он многозначительно, – этот человек никогда не был и не будет извозчиком. Посмотрите на его руки, они слишком чистые и без мозолей. Ты кто вообще такой?

Мне пришлось сказать им, что я студент-медик и пытаюсь таким образом заработать себе на жизнь.

– Если ты доктор, отправляйся в госпиталь. Там полно раненых после боев, и им не хватает людей.

Они дали мне провожатого, который отвел меня в главную городскую больницу. Как любой образованный человек, я, конечно, имел некоторое представление о медицине, о касторовом масле, йоде, карболке и прочих вещах, используемых в больницах. Кроме того, в армии всех обучали оказанию первой помощи. Так что я сумел не ударить в грязь лицом на собеседовании с красными.

В те бурные годы в Сибири свирепствовала жуткая эпидемия тифа, и большевики создавали бесчисленные группы «первой помощи». Их рассылали повсюду, даже в самые отдаленные уголки для проведения тщательной дезинфекции. Для этой работы требовались люди, знакомые с основами санобработки и не боящиеся заразиться сами.

Я решил, что чем быстрее я скроюсь с глаз больничного начальства, тем больше шансов, что большевики не раскроют мою личность. Я заявил, что знаком с дезинфекцией. Начальство, естественно, с радостью приняло мои услуги, и меня тут же назначили старшим новой группы санитарных работников.

У нас был огромный немецкий фумигатор, уничтожавший микробы на одежде с помощью паров формалина. Этот аппарат полностью занимал целые сани. Вторые сани были нагружены запасом карболки, серы, уксусной кислоты, бумаги и клея, а также нашей рабочей одеждой и противогазами. Двое других саней везли личный состав, включавший меня и трёх красноармейцев. Наши запасы продуктов, однако, были настолько скудными, что я решил прикупить чего-нибудь еще, прежде чем мы покинем город. Я остановил такси, сказав водителю отвести меня на какой-нибудь рынок.

– И чем же ты собираешься заплатить мне? – спросил водитель язвительно.

– Деньгами, чем же еще, – ответил я, забираясь в автомобиль.

– Эй, не так быстро! Ты что, газет не читал? Деньги отменили. Больше нет богачей с кучей денег, которые могут жить не работая. Давай-ка вылезай из моей машины, пока не найдешь, чем заплатить таким, что мне нужно. – Водитель махнул рукой и медленно поехал дальше по улице.

Мои товарищи по команде также пребывали в унынии и пытались под разными предлогами сбежать, и только мои настойчивые обещания добыть еду удерживали их пока от этого шага. В качестве последнего аргумента я начал беззаботно есть свой хлеб. Поначалу они присоединились ко мне с сомнением, но «аппетит приходит во время еды», и вскоре всё переросло в обильный обед, покончивший с недельным запасом продуктов.

– А теперь за работу, – сказал я.

Мы запрягли лошадей, погрузились в сани и выехали из города, по пропускам и под защитой новых властей. Я был рад возможности отправиться в глубинку, во все эти маленькие деревушки, так как впервые получал возможность увидеть Сибирь и узнать жизнь ее обитателей[19].

Поначалу, однако, я не слишком внимательно смотрел по сторонам, так как в Советской России голова каждого человека была занята исключительно мыслями о еде. Можно сказать, что политика большевиков по поддержанию населения в полуголодном состоянии имела большой успех. Она не только подавляла сопротивление, но и привносила нечто очень материальное во все повседневные разговоры и жизнь.

Вскоре мы прибыли в деревню, где уже установилась советская власть. Я предъявил свой мандат и попросил комиссара проводить меня в первую избу и объяснить крестьянам смысл дезинфекции. После этого я получил неограниченные полномочия входить в любой дом в деревне. Пока комиссар был со мной, я использовал азотную кислоту, которая не оставляет запаха. Как только он оставил нас, я вошел в следующий, добротный по виду дом. Там мы открыли пятигаллоновую емкость с карболкой, и немедленно ужасная вонь распространилась по избе.

Облив стены и потолок, мы ушли, оставив бедных обитателей растерянно взирать на то, что стало с их некогда уютным жилищем. Естественно, о нас тут же пошла молва. Именно дурной славы я и добивался.

Когда мы вошли в следующий дом на улице, хозяин просительно осведомился, не могли бы мы использовать тот второй, не пахнущий аппарат.

– Да, – ответил я значительно, – но это очень дорого, и мы не можем этого позволить. По инструкции мы должны использовать азотную кислоту, только если в доме есть заболевший, но это, кажется, не ваш случай.

– Но, может быть, уважаемый товарищ пойдет навстречу… мы конечно будем рады отблагодарить, если эта вторая – как вы ее называете?.. Дюжина яиц, например, или немного масла… Пожалуйста, товарищ!

– Ну хорошо, давайте ваши яйца!

К концу этого исторического дня у нас был уже недельный запас отличных свежих продуктов. Соответственно этому росло и настроение нашей небольшой команды. Мои люди восторженно говорили, что я – самый ловкий из всех ловких начальников, когда-либо рождавшихся на свет.

Таким образом проблема добычи овса, сена, хлеба, мяса или масла решалась очень легко. Например, мы могли обработать чью-либо одежду в нашем огромном немецком аппарате так, что ее потом месяц нельзя было одеть из-за адского запаха формалина. В особых случаях мы могли даже сжечь половину одежды или использовать серные свечи. Для этих целей мы обычно просили местное начальство выделить нам баню. Мы были облечены властью и могли извлекать выгоду из наших медицинских средств самыми разными способами, и очень быстро затерроризировали население на сотни верст вокруг. Безусловно, это было цинично, но мы не видели другого способа избежать голода. Кроме того, у крестьян образовались излишки продуктов с тех пор, как им стало невыгодно поставлять их в города за ничего не стоившие советские деньги.

О наших успехах в борьбе с тифом я судить не могу, но за месяц мы израсходовали все запасы и вынуждены были вернуться в расположение 5-й бригады красных для их пополнения. Там нам вынесли благодарность за самоотверженный и преданный труд «во имя страдающего человечества».

Всю зиму мы путешествовали по отдаленным местам, заезжая в том числе и в знаменитые остроги, куда ссылали людей на пожизненное заключение в каторжные работы. Большинство из них было освобождено большевиками, и только самые опасные преступники оставались за стенами. Освобожденные же обнаружили в себе характер настоящих первопроходцев. Они построили добротные дома, жили независимо и в относительном достатке. Мы также стали замечать, что в большинстве деревень жители теперь приветствовали дезинфекцию, увидев, что эпидемия уходит из тех мест, где побывали санитарные команды. Они уважали риск, с которым мы сталкивались в нашей работе, и уже охотнее делились продуктами и давали ночлег. О советской власти население отзывалось хорошо, в сравнении с белым террором предыдущих месяцев.

В окрестностях 5-й бригады было небольшое китайское поселение с китайским доктором, и штабу требовались люди, знавшие язык и способные быть переводчиками. Подумав, что за этим может стоять шанс отправиться в Китай вместе с какими-нибудь советскими представителями, я решил доложить о себе.

Была Пасха[20], и крестьяне, как и прежде, весело праздновали ее, не взирая на большевистский декрет, гласивший: «Религия есть опиум для народа и грязное орудие в руках правящего класса, используемое для подавления человеческих устремлений». Мы стояли в большом селе Островка, специально выбранном нами для этого дня. Живописная Ангара отделяла нас от другого селения, где располагался штаб бригады и куда я явился на следующий день.

За большим столом сидели командир, комиссар и другие начальники, среди которых я заметил главного хирурга. Мне указали на стул в конце стола. В комнату ввели китайцев. Все они были сильно напуганы, особенно доктор, которого обвиняли в занятии медициной без диплома, и обрадовались, как дети, когда я обратился к ним на их родном языке. Доктора подвергли строгому перекрестному допросу. После того как его аптека была обыскана и конфискована жадным старшим хирургом, всех китайцев отправили в местную тюрьму, где допрашивали еще в течение двух дней. На третий день они скромно заметили мне, что красные забыли их покормить. Мой страстный призыв к гуманности и справедливости для этих несчастных жертв «проклятого капитализма» был услышан, и китайцев наконец освободили.

– Скажи им, пусть возвращаются к своим огородам, – приказали мне. – Каждую неделю они должны отмечаться у местного комиссара. Кто не сделает этого, отправится обратно в тюрьму.

Никто не позвал меня в Китай после суда, и, разочарованный, я вернулся к своей карболке. Мои люди ждали меня с нетерпением и стали торопить отправляться в новую экспедицию, пока меня снова не вызвали на очередное дознание. Пасха прошла, мы снова сидели на стандартном военном пайке, и экспедиция представлялась жизненно необходимой. Дружно мы пришли к выводу, что нет в мире ничего хуже пайковых норм.

Пока мы пили по последней чашке чая перед отправкой, каптенармус принес большой пакет, сказав, что скоро вернется с запасами медикаментов. Когда он ушел, мы вскрыли конверт и обнаружили внутри большую красную звезду с черной обшивкой и три маленьких красных квадрата. Мы тут же прилепили звезду на наш фумигатор и стали спорить относительно квадратов. Так как на одного из нас знаков отличия не хватало, мы отрезали кусочек от звезды. Вскоре вернулся каптенармус. Он посмотрел на звезду, затем злобно и с отвращением на нас, и, плюнув на пол, выдал поток ругательств. В конце концов я понял, что все эти красные нашивки предназначались мне. Это были знаки отличия майора[21], звание которого мне присвоили этой ночью.

– Так откуда мне было знать? – невинно развел я руками. – Кроме того, что мне делать с этим «майорством»? У нас полно забот с карболкой.

Не ответив, каптенармус швырнул мне новую форму и уже, стоя в дверях, сказал:

– Завтра явишься в штаб, если не хочешь, чтобы тебя отдали под трибунал и расстреляли.

Мы горячо обсудили это назначение, и мои товарищи посоветовали мне явиться-таки в штаб. Мы достали из наших запасов остатки плохой водки, быстро напились и уснули прямо за столом. Следующим утром мои веселые друзья покинули расположение бригады под предводительством моего помощника, а я остался в Островке в качестве красного командира.

4

Я был назначен помощником начальника разведотдела. В мои непосредственные обязанности входило составление обзоров на различные темы, касающиеся Востока в целом и Китая в частности[22].

И поскольку никакой справочной литературы добыть в тех обстоятельствах было невозможно, мне приходилось писать всё из головы. Благо я всё еще помнил кое-что из курсов географии, истории и политэкономии, прослушанных мной в университете Владивостока до войны. Кроме того, то, что я всю свою жизнь жил и путешествовал на Востоке, помогало мне справляться с этой задачей.

Красные штабы я нашел спокойными, организованными и чистыми. Большинство командиров были бывшими офицерами императорской армии и имели значительное влияние на всё, что происходило в бригаде. Так называемые «красные» командиры, произведенные из нижних чинов, были явно на вторых ролях и, как правило, большевики не обращали много внимания на их горячие споры и хвастливые предложения. Политический комиссар со своим собственным советом из простых солдат, шоферов и санитаров отвечал за «революционное сознание» в бригаде. Он имел власть над жизнью и смертью каждого вокруг, и я понял, что эта власть и была причиной, почему бывшие офицеры были такими тихими и замкнутыми.

Прежде чем кого-нибудь из них могли назначить на какую-либо ответственную должность, тщательно изучалось его личное дело и делалась публикация в газете, чтобы каждый, кто имел возражения на этот счет, мог поделиться ими с комиссаром. И очень часто посредством таких публикаций солдаты сводили личные счеты с бывшими офицерами. Простой слух, совершенно абсурдный, никогда не подвергался проверке, и офицера могли внезапно арестовать и безо всяких объяснений бросить в тюрьму.

К собственному удивлению, я быстро нашел общий язык с красными. Это были простые натуры, большей частью неграмотные, с амбициями, но без представления, как их реализовать. Будучи любопытным, я вступал в расспросы по каждому поводу, и это заставило их думать, что я интересуюсь их жизнью и хочу понять новые методы великой социалистической республики. Я быстро подружился с помощником комиссара, научив его сначала подписываться своим именем, а затем читать и писать. Новое знание очень воодушевило его. Бедняга говорил, что я открыл ему глаза, и он наконец стал настоящим человеком.

В колчаковских войсках я пробыл недолго, и меня не успели внести в списки части. В течение долгих месяцев отступления с боями на восток никто не вел никакого учета или записей. Поэтому моя личность не была раскрыта, и имя мое было вне подозрений. Кроме того, глубокое знание Востока и относительно молодой возраст свидетельствовали о моей политической невинности. Я чувствовал себя в безопасности и действовал соответственно. Вскоре я стал пользоваться таким доверием, что новое начальство поручило мне сделать закупки для нужд бригады в Иркутске, находившемся в трехстах верстах от Новониколаевска[23], где мы дислоцировались в тот момент.

Упорство и изобретательность требовались тому, кто хотел найти подпольные товары в условиях запрета на свободную торговлю. Однако были люди, желавшие что-то продать, были те, кто хотел купить, и каким-то образом они тайно находили друг друга. Мне повезло найти и купить немного кожи, мыла, свечей, табака, канцелярии, гвоздей, подков и галантереи. Всё было аккуратно упаковано и доставлено в штаб, и никто не задавал никаких вопросов. Все были довольны, особенно комиссар, которому все эти покупки доставались бесплатно. Вскоре я стал штатным закупщиком бригады, к большому удовольствию моих новых друзей, меня самого и торговцев контрабандой.

Однажды, чувствуя усталость, я пошел прогуляться в городской парк Новониколаевска[24].

Парк располагался на холме, возвышавшемся над Енисеем[25], великой рекой, несущей свои воды тысячи километров к Ледовитому Океану. Здесь было тихо и мирно, и я мог наконец отдохнуть от нелегкой роли, что приходилось играть в штабе.

В тот день я заметил одинокую фигуру, сидевшую на моем обычном месте. Это была женщина в поношенном плаще и крестьянской косынке. Однако осанка и задумчивость на лице, с которой она смотрела на закат, выдавали ее принадлежность к классу так называемых «паразитов», к которому принадлежал и я сам. Когда я прошел мимо, она поймала мой взгляд с удивлением и беспокойством. Я почувствовал, что напугал ее, и мне вдруг пришло в голову, что мы уже встречались раньше. Быть может, очень, очень давно… Я с любопытством посмотрел назад. Женщина в потертом плаще быстро шла прочь. Я окликнул ее, и она, дрожа, остановилась. Побелевшими от страха губами она прошептала: