Читать книгу Отпускай - Дмитрий Анатольевич Чернавских - Страница 3

Я прошел по саду под надзором пары щелочек – зрачков, сверкающих с крыши. Сбивая ногами головки одуванчиков и проведя рукой по теплым периллам, вошел в дом. На трехногом столе лежала йогуртно-голубая бумажка. «Купи хлеба и молока.»– сообщал знакомый кругленький почерк. А ниже обведено несколько раз черной ручкой: «Мама ; )». Я ответил улыбкой и стал считать мелочь в пепельнице, приспособленной под копилку.

Тут стоит отступить от неторопливого повествования и рассказать про мою семью, особливо про родителей.

Моя мать, которую читатель (позволь мне далее обращаться более непринужденно, на “ты”) уже встречал в моем нестройном рассказе, женщина средних лет с открытым, немного серьезным лицом. Ее густые каштановые волосы волнисты и мягки (говорят, волосы у меня от мамы, чему я привык верить). Локоны ниспадают на плечи, заворачиваясь в пружинистые кольца. Голубые глаза серьезны и внимательны. И все бы считали ее холодной и гордой, если бы не россыпи веснушек и родинок, и, конечно же, если бы не губы, всегда готовые вытянуться в непринужденную, простую улыбку, делающую ее лицо еще красивее и светлее. И нет в мире для ребенка лица милее и роднее, чем мамино. В ямочках на щеках и кругленьких бровях ребенок видит все самое лучшее, что есть в маме, в себе, и во всем, что создал человек.

Все в доме происходило по ее инициативе: двигались мебель и отец, мылись посуда и дети, менялись ее же руками сделанное постельное белье и мягкие полотенца в ванной, готовились блюда и уроки, ставились будильники и росписи в дневнике, чинились белье и вечно поломанные замки и молнии, чистились зубы и ковры. Несложно догадаться, что руки у матери грубы и шершавы, но роднее рук в мире нет. Никто не знает сколько выдернуто сорняков этими руками, сколько килограмм теста замешано этими ладонями и сколько петель связано этими пальцами. Эти сильные, но нежные руки носили и ласкали мою сестру и меня. В них я находил утешение всем своим детским, невинным проблемам, после чего все невзгоды казались мелочью и совсем исчезали, превращаясь в мамину улыбку и звонкий смех, заставляющий и меня хохотать над своей же детскостью.

Мама – это запах помады и сладких духов, мама – это сказка про незадачливую Машу и медведей перед сном, мама – это мое счастливое детство, защищенное и укрытое от мира рациональных и вечно печальных взрослых.

Мама.

Думаю, еще не мало слов будет сказано о матери, о маме, а теперь расскажу про отца.

Его красивое лицо мужественно, даже скуласто; густые брови, правильный римский нос и тонкие губы – будто высечены из послушного камня. У отца, а точнее у его кожи есть интересная особенность: невероятно быстро впитывать загар и не расставаться с ним даже в самые темные и холодные месяцы зимы. Должно быть, поэтому отец похож на статного, немного полного осетина или же бойкого грузина. Все в нем стоически и мужественно: от красивых и мощных икр до острой щетины, проклевывающейся каждое утро. Все, кроме глаз. В них читалась кроткая доброта, пожалуй, даже мягкость, столь не свойственная его воинствующей внешности. Ни разу я не увидел в его карих глазах намека на жестокость или властность, а в глаза его вглядываюсь очень часто, поверь.

Почему я часто смотрел на отца? Не знаю, быть может, в нем я хотел увидеть себя, представлял, что когда-нибудь стану обладателем сорок третьего размера ноги и сильных, умелых рук. Пожалуй, да. Сейчас я вспомнил, как смешно и бессознательно повторял за ним: за его жестами, за его речью. Я даже сидел на его месте (в диванной ложбинке), пока он был на работе.

Помню, мама рассказывала, что, когда мне было три годика, я брал карандаш, желательно желтый, и шел к отцу на веранду с карандашом в зубах, просил у отца закурить и периодически сбивал воображаемый пепел с воображаемой сигареты. Так и стояли двое – отец и сын, один оперевшись руками о спинку стула, а второй стоял на цыпочках на этом самом стуле. И мы пускали дым из сигареты и желтого карандаша, оглядывая двор и крыши соседних домов.

И отец, и мать, и в следствии я – были, как говорят, хозяйственны. Не могу припомнить ни одного летнего, даже самого холодного и дождливого, денька, в который наша семья провела бы в сладкой праздности. Мы поддерживали практическое и деятельное отношение ко всему, что бы не касалось наших мозолистых рук. Все шло в дело. Все можно было починить. Все можно успеть. И такой уклад вещей так крепко и давно устоялся, что для нас перестало быть это удивительно и необычно. И уж точно не вызывает в нас гордости. В труде находили спокойствие и радость. Наша семья отлично знает, как приятно после тяжелого дня полного работы на своей земле прийти домой, напиться сладкого чая и дремать под шум прохладного дождя, несущего крепкий сон и заслуженный отдых.

Должно быть, внимательный читатель приметил в моем рассказе слово «сестра». Действительно, нас было четверо в семье. Сестру я знал и знаю не очень хорошо— сказывается большая разница в возрасте. Я только вступал в сознательный возраст, в котором сестра могла бы стать для меня близким и душевным другом, но (как же часто неутолимое “но” вмешивается в судьбы людей) ей было семнадцать, и она уехала учиться в город, оставив запах духов, полный шкаф одежды и меня, не осознающего потери. Конечно, по выходным и в праздники мы виделись, вместе ужинали и засыпали под одной крышей. Однако в моем еще полудетском сознании нет полного, сформированного образа сестры. Я видел ее урывками и набегами, так что и по сей день наши отношения странны и несправедливо обрывисты.

Не стану пересказывать все генеалогическое древо семьи и распутывать клубки родственных связей. Просто знай, у меня была большая семья с дедушками и бабушками, тетями и дядями, братьями и сестрами. Именно в их обществе я взрослел, именно с них началось мое знакомство с миром людей, в котором все мы вынуждены жить.

В возрасте, в котором я не доставал до выключателей и боялся собак, все казалось цельнее и прочнее. Весь мир ограничивался двумя улицами и лицами близких родственников, все же остальное было ненастоящим, ложным. Другие люди были и не людьми вовсе, ведь не знали меня и мою мать, другие города, страны были лишь набором произносимых звуков, не трогающих мое сердце. В моем маленьком мире не было насилия и войн, не было чужих и злых; в моем мирке все любили друг друга, и главное— любили меня, я же отвечал взаимностью. Все было на своих местах. Казалось, что весь мир и все люди, населяющие планету, интересуются моим мнением, считаются с моим отцом и знают, что у соседской кошки, любящей сидеть на крыше амбара, глаза разного цвета. А кульминацией событий в мире детских иллюзий и грез были вечера на веранде.

ПЕРВОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Летом, в день рождения отца все собирались на веранде, казавшуюся мне огромной и пленительно уютной. Дедушка занимал свое место в глубоком кресле, стоящем в углу. Я любил в тайне от мамы играть со спичками или зажигалкой, которые всегда оказывались в дедушкиных жилистых руках, и порой он благодушно отдавал источник искр мне, чему я радовался как первобытный предок, добывший огонь. Женщины, особенно бабушки шумно обсуждали вечные темы: еда и огород— озвучивались бесконечные способы приготовления мяса и не менее бесконечные виды георгин. Мужчины же, отделившись от всех, спорили об устройстве двигателя проржавевшего дедушкиного УАЗика, что стоял во дворе, или вспоминали кратчайший путь до озера с поэтичным названием «Тишки». Звенели стаканы и шелестели голоса.

Вечерние лучи заходящего солнца наполняли стаканы и тонконогие бокалы жидким золотом, солнечные блики от маминых очков метались по дощатому, крашенному полу, гоняясь друг за другом. Сверкали водостоки, желтым горела печная металлическая труба, пронзая оранжево-голубое небо. Но свет иссякал. Как-то неожиданно повеяло прохладой и дрожь пробежала по моим худым и загорелым рукам. Над столом нависал таинственный запах терпкого вина, дразнящий чуткое обоняния. Ослабшее солнце из последних сил поджигало одинокие облака, стягивающиеся в огромное полотно иссиня-черного цвета, расстилающееся на востоке. Вечернее тепло покидало веранду, женщины, ежась, накидывали шали и пальто. Голоса взрослых стали мягче и будто тише – вечерняя влага приглушала слова и притупляла чувства. Оранжевый диск скрылся за крышей соседской дачи, мягкая темнота подступала ко мне, лаская и обнимая мои теплые, тонкие плечи. Младшие братья и с сестры увлекали меня в свои игры и окружали звонким смехом и легкими улыбками летнего вечера. В сумерках наши движения обретали новый, сакральный смысл, непонятный взрослым. Длинные тени и темные углы пьянили наше воображение, заставляя нас верить в мистичность и нереальность происходящего. Сверчки нестройно зарокотали каждый на свой лад, даруя чувство покоя и уюта сидящим на веранде. Злостные комары влетали под крышу в поисках жертвы, коей всегда оказывался я.

Зажглись фонари, заливавшие медовым светом все пространство, не оставляя места детским фантазиям. Ночь стянулась над головой, обнажив колючие звезды и острый месяц, снисходительно глядевшие на меня. Отстав от братьев и сестер, игравших во дворе, я поднялся к взрослым. Огибая их ноги и проползая под столом, добрался до цели. В углу дремал дедушка, утонув в глубоком кресле, я подкрался к нему и долго смотрел на его спокойное лицо, освещенное янтарным слабым светом. Потом взял плед, и забравшись на его колени, укрылся. Дедушка было испугался, но увидев меня через муть старческой дремы, вновь закрыл веки, немного покачав седой головой. Я смотрел на его жилистые руки, на паутинки морщин и на седые волосы, столь непохожие на мои. В ту секунду я ощутил непомерную нежность ко всем присутствующим. Приятная слабость растеклась по телу, голоса родителей казались мне нежным шепотом, доносящимся откуда-то издалека, из настоящего мира событий и причинно-следственных связей. Серебряные серьги тети блестели и мерно покачивались, рубиновый огонек дядиной сигареты плавал в пространстве. Звон посуды успокаивал и внушал легкость. Я чувствовал себя этим звоном, тающим в холодном пространстве ночи, этими медовыми огоньками, исчезающими в полумраке, этими тихими голосами, ласкающими мой слух.

Весь мир качнулся, упав в сладкую темноту, в которой терялись образы, лишь чувства растекались в незабвенной неге. И последнее, что донеслось до меня сквозь пелену детского сна— слова отца: «…устал. Отнесу его в постель…».

Большая Медведица выплыла из-за крыши. Холодные звезды равнодушно смотрели вниз, они не знали о маленьком мальчике, который любил весь мир и даже эти звезды, такие колючие и ледяные.

В этом эпизоде отражено все мое беззаботное детство, и даже сейчас, когда я уже давно вырос, порой вспоминаю тот день и проживаю его снова и снова, по-детски радуясь, как тогда на веранде. Конечно, немного грустно переживать детские воспоминания, но именно они поддерживают меня повзрослевшего, наполняют мое сердце легкостью и верой в лучшее. К сожалению, я понимаю, что мир никогда не будет таким ласковым и простым, я никогда не буду так чист и невинен, не будет больше таких вечеров. Будет много похожего, но детские воспоминания неповторимы.

«Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. »– так говорил Алексей Карамазов. Речь у камня— самое трогательное, что создал человек пером, я плакал горячими слезами над желтыми страницами, плакал об умершем Илюше, о его бедном отце, о всех людях и о себе. И в слезах моих была тихая радость и истина. Алексей, произносящий простые слова, тысячу раз прав. Если я или ты, дорогой читатель, когда-нибудь решимся на прескверный поступок, после которого будем считаться подлецами, то перед предательством, ложью, ударом— вспомним детство. Вспомним родительский дом, соседскую кошку с разноцветными глазами, утреннею нежность маминых рук, марево солнца, бабушкины пироги, лес, в котором собирали чернику. Вспомним себя— такого светлого и доброго, вспомним какой легкой казалась жизнь. И перед преступлением, которое мы уже готовы совершить, устыдимся себя же прошлого. Представим какими открытыми от испуга глазками смотрели бы на себя настоящего. Как маленький ребенок боится чудовища в приоткрытом шкафу, так мы же и есть это чудовище! Устыдимся и раскаемся, что так далеки от идеала, которым мы когда-то были. Мы не имеем права совершать зло, пока помним и знаем, что где-то в нашей памяти еще горят вечным огнем пара детских честных глаз, что наблюдает за нами.

Все меня любили, а я отвечал безропотной взаимностью. И я не мог представить, что могло быть иначе. Я искренне верил, что все люди живут в любви и понимании, а я центр этих светлых чувств, обращающихся вокруг маленького мальчика с худыми руками и доверчивыми карими глазами.