Читать книгу Думание мира (сборник) - Чулпан Хаматова, Дмитрий Быков, Ингеборга Дапкунайте - Страница 6

Фильм Авдотьи Смирновой «Связь» – блестящая удача.

Я не уверен, что автор вкладывал в картину именно те смыслы, которые для меня так очевидны, – но в переходные эпохи, когда ничто толком не определилось и стиль «бродит», всякое высказывание ценно не только как эстетический феномен, но и как симптом. Реальность нащупывает себя, и фильм Смирновой ценен уже тем, что это (в отличие от «Прогулки», скажем) – не попытка угодить тому или иному зрителю, соответствовать тому или иному тренду, продемонстрировать технические новшества или идеологическую фигу Картина снята без досадной и всегда выпирающей ориентации на таргет-группу, она сделана честно, и в этом ее существенное достоинство. Но главное – почти без политики, с минимумом привязок ко времени, Смирновой удалось сказать о двухтысячных годах нечто более серьезное и внятное, чем большинству ее коллег.

Адюльтер – одна из самых социальных тем в культуре: именно потому, что на нем, как на оселке, проверяется так называемая общественная мораль. Про сам треугольник ничего нового не скажешь – он как тот топор, из которого варят суп: в конце топор можно убрать без всякого ущерба для кулеша. Да так, собственно, почти всегда и получается – у Толстого вышел роман о пореформенной России и метаниях мыслящего дворянина, о том, как бездарен государственник и как мается в армии приличный человек, ни в чем не находящий достойной реализации, а сама любовь Анны к Вронскому осталась где-то в первой трети первого тома. Диву даешься, как мало в мировой культуре сочинений собственно о любви: в «Ромео и Джульетте» всего ходульней и преувеличенней любовные диалоги героев, зато вражда – о, вражда! Про любовь писать труднее всего, да еще и допишешься до чего-нибудь неприятного – типа того, что в большинстве случаев она выдумана (один Стендаль, кажется, не стеснялся); больная тема, неприятная, даже у Пруста, начиная с «Содома», сплошные скрежетания страждущих собственников… Жуткая вообще вещь, лучше ее не касаться. И потому все любовные романы и фильмы, по большому счету, рассказывают о чем угодно, кроме любви.

Любовь домысливается читателем из личного опыта. Автор рассказывает о препятствиях, преодолеваемых влюбленными, и о реакции общества на адюльтер; чем откровенней автор, тем меньше мы узнаем о страшной, животной, физической стороне любви или о драме неизлечимой зависимости (срыванием фиговых листков тут ничего не прояснишь). Зато о стране нам сообщают столько, сколько не выболтают десять аналитиков. Вот почему самые удачные тексты и фильмы о треугольниках появляются на больших исторических переломах; кстати, тема выбора героини (реже – героя) почти всегда накладывается на тему выбора России, безнадежно застрявшей между двумя моделями развития и неспособной определиться, почему так и мучаются все трое – Европа, Азия и, соответственно, мы. У Смирновой эта тема уже была заявлена в «Прогулке», в дихотомии «Петр – Алексей», но слишком уж в лоб. «Прогулка» как сценарий вообще сильней претенциозного и умозрительного фильма, тогда как «Связь» как фильм, безусловно, лучше уже опубликованной киноповести. Это и есть первый признак кинематографической удачи: кино далеко не сводится к фабуле и диалогам, оно ценно веществом, и вещество у Смирновой поймано.

Общим местом (хотя приличной статьи о фильме мне прочесть еще не довелось) стало сопоставление «Связи» с «Осенью» Андрея Смирнова; сопоставление и впрямь напрашивается – хоть бы и на уровне названий: женский род, второе склонение, пять букв… Недооцененная, странная, очень личная картина Смирнова – полупровал и полузапрет которой был особенно заметен после триумфального «Белорусского вокзала» – тоже замечательно проявила время. Она обозначила эпоху глухого и окончательного застоя, у которой были, однако, свои преимущества. Человек окончательно и бесповоротно отделился от страны, в симфонии с которой мыслил себя на протяжении сказочных, идиллических шестидесятых. Родина была уже где-то отдельно, и не зря Смирнов сослал своих влюбленных в деревню. На фоне Натальи Гундаревой, жизнерадостно поучавшей Наталью Рудных – «Не то счастье, о чем спишь да бредишь, а то, на чем сидишь да едешь», – герои выглядели законченными изгоями.

Кульминацией фильма были вовсе не любовные сцены, а эпизод в шоферском шалмане, где Кулагин читал «На ранних поездах», а камера панорамировала по «неповторимым чертам»: лица, кружки, папиросный дым, плачущие окна, сырой серый простор за ними… Только в этом пространстве полуслучайных встреч и разговоров, где все друг другу чужие, несчастные любовники – тоже изгои – чувствовали себя на месте. Но к стране это их отнюдь не приближало – отчуждение всех от всех и от почвы торчало из каждого кадра, и не самая сильная картина семидесятых оказалась, как всегда и бывает, социологически самой точной. Более того, она зафиксировала необходимость поступка, нравственного стержня.

Смирнов вообще любит приберегать эффектный музыкальный ход к финалу, снимая картины почти без музыки – и под конец взрывая: триумфальный ночной проход героя по улицам заснувшей Москвы, под музыку радостную, бравурную и вольную, олицетворял собою прорыв, кратковременную вспышку надежды среди всеобщей осени. Взял и ушел к любовнице. Как жить будем? Как-нибудь, посмотрим. Человеку вновь понадобилось умение принимать трудные решения, забытое было в оттепельные годы. «Терпения и мужества, друзья» – как заканчивался лучший, вероятно, рассказ Искандера, написанный пять лет спустя.

В «Связи» нет никакой связи, контекст утрачен начисто, прочее население страны представлено крайне скупо, даром что есть и сцена в пивной (но посетителей пивной не видно – в темном кадре сидит узкая компания, ближний круг героя). Камера Сергея Манильского предельно субъективна: весь фильм – на крупных планах, даже и городская реальность в них не попадает. И этот минимализм – знак еще большего разрыва, окончательной изоляции: страна, безусловно, есть «где-то там», но героям нет до нее никакого дела. Как и ей до них. Разве что иногда она окликнет их голосом по-прежнему хамящей, неперевоспитуемой продавщицы. В магазине все равно пусто, и наши любовники никому не мешают со своими школьными поцелуями в кабинке для переодевания, – нет, надо наорать, все испортить! И не потому, что у продавщицы денег мало или личная жизнь трудная: она получает наслаждение, запрещая, разоряясь, срываясь на визг! Равнодушная доброжелательность ее улыбчивой младшей напарницы тоже очень показательна – Смирнова вообще точна в психологических деталях, чего так недоставало «Прогулке». Но главное, что есть в «Связи», – констатация полного отсутствия среды. Любовь возникает не потому, что Илюша и Нина жить друг без друга не могут, а потому, что делать больше нечего. Так часто бывает, я это много раз наблюдал.

Лидия Гинзбург много писала о том, что в любви действует механизм отвлечения. Человек охотно и радостно отвлекается на работу, общение с друзьями, на прогулку, наконец, – лишь бы оторваться от личной драмы. А драма неизбежна, если два разных человека вынуждены уживаться вместе или мучительно друг к другу притираться. Любовь, как уже было сказано, вообще травматична, и счастье, если мы на ней не сосредоточены, – иначе она нас утащит в такие бездны, о каких и в учебниках по сексопатологии не пишут. Мне случалось наблюдать и мужчин, и женщин, болезненно зацикленных на единственной привязанности, не способных думать ни о чем другом: как правило, предмет воздыханий ничего собой не представлял, да и безумная любовь была плодом воображения. Но когда человеку по-настоящему нечем жить, любовь становится единственным содержанием его пустых дней; так вот, мир «Связи» – мир, в котором действительно не на что отвлечься. «От делать нечего друзья» – это бы еще полбеды, но «от делать нечего любовь» – полный привет. Герои не работают (работа героини заключается в сборе материалов с жадных рекламодателей, герой держит два охотничьих магазина, где вся его трудовая деятельность сводится к перестановке чучела кенгуру).

Это не потому, что Смирнова не знает жизни, не собирала рекламу, не держала охотничий магазин, – это единственно потому, что такая работа не требует никакого участия души. Как и девяносто процентов менеджерских или посреднических должностей. Герой ездит на охоту и футбол, потому что так надо; героиня ходит учиться танго – потому что фитнеса не может себе позволить по причине среднего достатка семьи, а держать себя в форме как-то надо, хотя, как видим, и не получается. Что интересно – муж Нины и жена Ильи как раз вполне адекватные люди, и у каждого есть свое дело. Жена Ильи воспитывает дочь и приглядывает за домом и диетой мужа, на это уходит все ее время, и дом, в отличие от бизнеса, действительно в порядке; муж Нины – художник (лучшая роль в картине, сильная работа Дмитрия Шевченко), вдобавок он и в школе учительствует. Думаю, остроумной затеей была бы «Связь-2» – картина о том, как все это время Илюшина жена крутила страстный, бурный роман с Нининым мужем, и им, в отличие от наших героев, было о чем поговорить, и оба прекрасно конспирировались, поскольку не были к тридцати восьми годам такими законченными инфантилами, – отличная история была бы, смешная и осмысленная.

Что до Нины и Ильи, то Смирнова пасует перед необходимостью написать им хоть какие-то диалоги, и правильно делает: оба в кризисе среднего возраста, оба думали, что «больше уже ничего не будет», оба держатся за иллюзию жизни и молодости, и на месте партнера мог быть решительно любой. Тем для общения нет, кроме общих воспоминаний детства – почти обязательных для постсоветского кино. «Ля-ля-ля, жу-жу-жу, по секрету всему свету». У героев нет решительно ничего общего, кроме объединяющего всех советских детей чувства сиротства. Это же сиротство, тоска по великой империи, которой все боялись, – в разговорах друзей Ильи в пивной: Ходорковский украл у них не нефть, это бы ладно; он и такие, как он, украли великую страну. Так им, безнадежно осиротевшим, кажется. Поэтому даже в постели они до сих пор повязывают галстуки и поют «По секрету всему свету». Это очень точно, а осиротевшее сознание хватается за любую ласку, любую заботу, любую мягкость. Это они и дают друг Другу: Нина вообще очень сентиментальна, страшно жалеет себя (и зритель до слез ее жалеет), когда она бредет одна с ненужной щукой по своему Ленинграду, и любовь ее так же нелепа и никому не нужна, как эта щука… Взаимная пасмурная нежность осиротевших детей, которым некуда себя деть, – вот что у Смирновой вместо любви, и слава богу.

Но если от любви герои еще могут насовершать поступков, порушить свою и чужую жизнь, начать новую, то от такой «пасмурной мокрой ласковости», как называет это Лимонов, ничего хорошего не происходит. Это констатация полной беспомощности, и это лучшая метафора того, что происходит со страной. Мы все до сих пор выясняем отношения с нашим былым величием – тоскуем о нем, ненавидим его, – но, поскольку сегодня нам решительно нечем заняться и решительно нечего делать, главным нашим занятием становится поиск замены, паллиатива. Отсюда – паллиативное государство с искусственной национальной гордостью; искусственное искусство, совсем как настоящее, но не приносящее детишкам никакой радости; муляжи телевидения и газет; и даже кое-какой муляж величия, изготовленный из нефтепродуктов (о настоящем производстве, о состоянии промышленности, образования, здравоохранения, жилья, армии и прочего лучше не говорить).

Людям, которым до такой степени некуда себя приткнуть, людям, зачастую милым и талантливым, но категорически обессмысленным, – ничего не остается, кроме как цепляться друг за друга. К настоящей любви это все относится очень опосредованно – настоящую любовь чувствует, к примеру, Никита-муж к своей Нине, и выражается она, конечно, не в прогулках по пустым пляжам. Но таких, как Никита, в сегодняшней жизни единицы – слава богу, что хоть один такой персонаж попал в поле зрения современного кинематографиста. Кажется, что он пришел откуда-то из Миндадзе.

В сценарии, кстати, все выглядело несколько оптимистичнее: там герои оставались в семьях, надеясь если не начать новую жизнь, так уж хоть укрепить старую. В фильме все грубее, проще, никакой надежды нет, и заладится ли у них пресловутая старая жизнь – не ясно. Это не волевое решение, не следование долгу, а как раз полное отсутствие воли, готовность довольствоваться полужизнью. «Авось как-нибудь само». И это тоже точно – сегодняшние граждане в массе своей категорически не готовы к осмысленному решению. Нет подходящего контекста. Никто не пройдет под бравурный марш по ночному городу. Кстати, пасмурные города – еще один символ неразрешимого выбора: то, что история сделана московско-питерской, вполне соответствует вечным русским метаниям. Либо жить по-питерски, либо по-московски, но драма в том, что и Питер давно не тот западный, имперский, умышленный город, символ перспективы и линейности, и Москва давно не та добрая и жестокая купчиха, символ азиатской цикличности. Все выродилось, как вырождается усадебный интерьер в гостинично-санаторный номер: какая разница, номер ли в «Рэдиссон», комната ли в разваливающемся санатории?

У «Связи» много минусов, но, как всегда бывает в симптоматически точных картинах, все они обращаются в плюсы. Это не слишком увлекательный, не особенно зрелищный, вовсе не изобретательный фильм, но так и надо, он соответствует теме и настроению. В нем нет ни гротеска, ни юмора, – а как весело было бы поселить героев в Бологом, где они были бы счастливы вместе, победив отвратительную и безвыходную дихотомию! Смирнова, часто остроумная в статьях и даже в «Школе злословия», в этой картине подчеркнуто ровна и скромна – так и время нынче такое. «Скромно, но просто».

В общем, талантливая и точная работа. Давно бы так.

2006