Читать книгу О современном язычестве. Статьи и размышления - Дмитрий Герасимов - Страница 6

Одномерная редукция человеческого существа к интеллектуальной функции познания мира – как если бы все в нем определялось одной способностью к мышлению (сложению, вычитанию, анализу, синтезу и т.д.), неизбежно оборачивается «шизофреническим» раздвоением разума, вынужденного вступать в бесконечный «диалог» с самим собой, таким образом компенсируя отсутствие действительного проживания мира в конкретных чувственных восприятиях последнего, сходящихся в самой способности к переживанию (нашем сердце) словно в фокусе. В таких обстоятельствах неизбежно распадение единого, органичного процесса мышления на статически фиксированные составляющие, каковыми становятся «вера» и «знание», с превращением веры из одной из естественных функций интеллекта в нечто, совершенно независимое от него и, следовательно, равное ему, способное спорить с ним, или даже превосходящее его. Гносеологическая (со смещенной предметностью) деформация веры, или иначе – гипертрофия веры, прямо основывающаяся на подавлении воли и атрофии переживания и ведущая к возникновению иудео-христианского «принципа веры» (агносиса в противоположность гносису), разрушает природное мышление тем, что представляет веру и логику в качестве абсолютных антиподов, что делает невозможным «принцип веревки». И наоборот, существенный для природного мышления принцип, в котором дискурс и доверие настолько тесно «свариваются» друг с другом, что механическое вычленение из общего процесса одного из них автоматически повлекло бы за собой остановку всего процесса, имеет место только при условии актуализации в сознании второй фундаментальной человеческой способности – переживания. «Принцип веревки» – это познавательный принцип природного и только природного мышления. Для иудео-христианства, как и для его вечного спутника – оккультно-магической религии (вырастающей из отрицания гностицизма), он невозможен. Концепция «двойственной истины» (или «двух путей, ведущих к истине»), антиномически (в неформализуемом единстве) примиряющая гносис с агносисом и таким образом как бы венчающая собой все здание западной цивилизации в целом, окончательно элиминирует необходимость обращения к переживанию, делает его не только не нужным, но и опасным для себя.

Не конфликт веры и знания, а конфликт веры и воли характеризует собой природное, языческое мышление. Иудео-христианство же его просто не знает и не может знать в силу фундаментальной подавленности в нем ценностной составляющей. Если мы, в свою очередь, его не понимаем, не можем сформулировать для себя, если он для нас не существует вовсе, то это значит, что мы остаемся в парадигме иудео-христианства, продолжаем слепо следовать чуждым гносеологическим установкам, определяющим сам характер нашего мышления. В действительности, с точки зрения природного мышления, между «верой» (как доверием) и «знанием» (как дискурсом) нет никакого противоречия, противоречие между ними появляется только в том случае, когда вера начинает подменять собой волю, стремясь стать переживанием, или когда веру начинают рассматривать в качестве воли – инструмента, производящего ценности (именно отсюда и проистекает вся эта ложная проблематика гносиса-агносиса). Конечно, одномерная антитеза «веры» и «знания» имеет место быть (иначе она не занимала бы со времен античности одно из ведущих мест в европейской культуре!) – но только до тех пор, пока мы не переходим к более фундаментальной антиномии веры и воли, в которой она полностью снимается. При чем снимаются основания не только для иудео-христианского «принципа веры», но и для отрицающего его «принципа знания». Только здесь становится понятно, почему судьба современного язычества во многом зависит от того, насколько быстро оно сможет порвать не только с иудео-христианством, но и с оккультизмом, различными формами «магического» сознания. Вернуться к двумерной (с точки зрения смысла и ценности) антиномии веры (мышления) и воли (переживания) значит вернуться к тому самому способу мысли, который был характерен для аутентичного язычества, значит вернуться к исконному («наивному») язычеству, отринутому пару тысяч лет назад одномерным («аксиологически нейтральным», «обрезанным») мышлением западной цивилизации.

Снова и снова нужно повторить: перед язычником не стоит проблема «знать или верить?», язычество вообще основывается не на «познавании» мира (как это думала античная философия, что и стало началом падения язычества), а на его переживании – на его непосредственной (не опосредованной мышлением) данности в сознании, в силу заключенной в нем самом его самоценности. Именно непосредственно переживаемая ценность мира прежде всего (а не только тот или иной «зашифрованный» космогонический смысл) воспроизводилась в бесконечно повторявших его обрядах и ритуалах древнего язычества. Язычество есть любование миром. Без следования природе, в котором воля организуется и направляется живым «ощущением» самоценности мира, нет язычества. Вот почему фундаментальная способность к переживанию, задействующая все без исключения формы чувственности, здесь столь же важна, сколь и способность к мышлению, и никакие «значимости» (как смыслы), взятые сами по себе, не могут подменить собой исходные ценности. Как только греки посмели усомниться в рациональной «истинности» собственных мифов, взвесив их на весах чистого (одномерного) разума, их чудный мир безвозвратно канул в историю, сметенный натиском более страстных народов с востока. Ибо не только вера-мышление, но и переживание и вытекающая из него воля формируют собой «окончательный» образ мира.

Значение веры и воли определяется тем, насколько репрезентативны они в отношении представленных ими способностей – мышления и переживания. С естественнонаучной точки зрения, являясь производными от предельных способностей человека, вера и воля с разных сторон влияют на энергетику органических систем и отдельную личность вплоть до уровня внутриклеточных окислительно-восстановительных процессов66. Они в равной мере важны для счастливой жизни в гармонии с природой, и ничто из них не может использоваться в ущерб другому. Вера не должна вытеснять собой волю (производя «религию»), а воля не должна подавлять веру (априори отрицая необходимость всякого «научения») – вот то, что составляет «внутренний нерв», внутреннее напряжение язычества. В противоположность ему, господствующая вот уже более 2,5—2 тысяч лет одномерная иудео-христианская цивилизация основывается на гипертрофии как веры, так и воли, различных гносеологических деформациях мышления и переживания, неминуемо ведя дело к устранению природного человечества и замене его на «античеловечество» (тех, кто отрицает себя по ценности). Поэтому возрождать язычество значит прежде всего противостоять стержневой тенденции господствующей «западной» (иудео-христианской) цивилизации, избегая навязываемых ею различных противоприродных деформаций мышления и переживания (как «идеала», так и «абсурда»). Не вера или воля (что-либо одно в ущерб другому), а и вера и воля, действующие в содружестве и согласии друг с другом – вот формальная, не всегда сознаваемая цель природного способа мысли вообще. От их равновесия, в конечном счете, зависит будущее природного человечества.