Читать книгу Из одних бумаг - Дмитрий Комаров - Страница 4
Зорче
Оглавлениепоэзия неба в белом
у зимней поэзии масса облачных преимуществ. не так слепит из-под навеса над головой и синюю синеву зашторивает, давая возможность смотреть глазами (чувствительными глазами) на выжженную главу из тома о светской жизни, из книги о модных людях, написанной популярно для радио и кино. так проще, когда от мыслей, начавших ходить по кругу, теряешься средь табличек, закрывших собой окно. а тренды проходят мимо, а жизни проходят гладко. покрытые лаком фразы, брендированный декор – все так и сияет. солнце не может ходить украдкой. и верить себе – не может. и отпуск с каких-то пор берет, отправляясь в страны, где менее развит синтез, где меньше персон и слуг. там тает в прожилках листьев, излечивает ангину, становится снова ярким и снова – на прежний круг. поэтам зимы заметны те самые его пятна от выплаканных печалей, бессилий и пустоты. на чем-нибудь межпланетном, на чем-нибудь невозвратном их строки оставят тени, похожие на следы прозрения и надежды на правильные вопросы в бумажной обертке в клетку с чернилами на боку. под пасмурным небом легче взбирается на утесы с обзорами, что столь редки на нашем людском веку. изнанки рельефней – пальцы построчно постигнут холод, нетканая вечность станет понятнее на петлю. так, так создается нечто, что не принимают в школах,
и так происходит чудо, устойчивое к огню, к давно огрубевшим шуткам, искусственным розам, пыли, упущенным шансам, розни, активности напоказ. поэзия неба в белом и зимнесть ее стихии сближают с надежным солнцем, которое помнит нас.
муравьи
а что если и нет смысла вырываться, выискивать и встречать, нервно из очереди в очередь, из толпы в толпу перестраиваться, роняя мелочь, поднимая ее же, нырять с головой непокрытой в окно, разлетаясь на скорлупу своих взглядов, цепляющихся за облака и честной народ (дефиниции – самое большее, на что те годны), задевая лопатками зодиакальный свод за века устоявшейся степени кривизны? нет и смысла? но что же так? раскаленный день каждый раз возвращается рисовать мираж. и падение длится, и нимфы отходят в тень – жизнь становится проще. беремся за карандаш (чьи попытки легко корректировать до нуля), за удобные памятки, справочные статьи, оседаем песчинками, думая, мы – земля, а последняя думает: муравьи.
зорче
заводили часы. начинались и падали в город.
там до слез щекотал нафталиновый запах зари.
терпковатая ночь исчезала на первом же скором.
жженой сырости пар над мозаикой частной земли.
проверяли дела, тормошили и делали кофе.
частоколы стекла и набоковский голос с листа.
начинались опять по наитиям философий,
замирали на звук, доносившийся иногда.
замирали во сне, сне, который кончался не утром,
не ко времени дня, не по случаю, ни-ко-гда.
откликались на свет сквозьтуманного перламутра.
атропиновый шок. привыкание. чистота.
и плывут, и плывут от оси до оси кучевые,
ослепительный луч разрезает на ломтики их.
многим очень везет, и отчасти – отчасти – слепые
становились, становятся, станут
зорче некоторых других.
утренний вкус
только ты и узнаешь мой почерк,
оставленный в прошлом.
только ты отболишь,
превратившись в немую любовь
к шоколадным следам
растворимого кофе на ложках
и мельчайшим росинкам,
в туман покрывающим новь.
на полях для заметок ни много,
ни мало, молитвы.
кто их здесь начертал,
исповедуя наши грехи?
впрочем, кто бы то ни был,
мы с ним или с ней уже квиты:
нас оставила жизнь,
а того, кто молился, – верхи.
за неверием ждал
не случавшийся прежде столь часто
надоедливый град,
раз за разом чинивший разгром.
