Читать книгу Счастье с чужим паспортом - Дмитрий Красавин - Страница 2

– Мама! Мама! – прозвенел чей-то голосок, возвращая Ананда из беспамятства в реальный мир. И сразу ожили другие звуки: шорохи ветра в невидимых кронах, чириканье какой-то птахи, монотонное жужжание шмеля.

Он приподнял голову, огляделся. Сверху шатер из густо переплетенных еловых лап. Вокруг в метре от жесткого ложа неровные, сочащиеся влагой земляные стены. На левой стене расплывчатые, подрагивающие пятна света. Где я? В памяти всплыло свисающее с крыши вагона одутловатое лицо какого-то мужика, радостно орущего: «Попался, голубчик!» Панический страх быть схваченным. Ноги пружинят, подбрасывают тело вверх и в сторону от рвущего клубы паровозного дыма поезда. На мгновение оно зависает в воздухе. Удар о землю. Резкая боль в шее, в правом бедре. И всё… Поймали? Значит, я снова в лагере? Но эти земляные стены, голос ребенка…

Снаружи зашуршали чьи-то шаги, лапы елей раздвинулись, и пространство подземного жилища залило солнцем.

Ананд зажмурился, а когда, подслеповато щурясь от избытка света, вновь открыл глаза, увидел небо и обрамленное белой косынкой мягкое округлое женское лицо. Встретившись с ним взглядом, незнакомка тотчас исчезла. Снова зашуршали шаги. Спустя несколько секунд женщина вся целиком – в сшитом из мешковины платье, в резиновых сапогах – сошла с небес по каменным ступеням вниз, улыбнулась и негромко произнесла:

– Вот мы и очнулись.

Тут же, не мешкая, присела на край ложа, приложила ко лбу страдальца влажную, холодную ладонь. Потом, слегка отстранившись, свернула в рулон укрывавшую тело рогожку, положила ее на что-то позади себя. Расстегнув пуговицы, стащила с тела Ананда потную, порванную в нескольких местах рубаху, прижалась ухом к груди, замерла на минутку, распрямилась и, глядя ему в глаза, приободрила:

– Небольшой жар есть, но сердце бьется ровно, хрипов в груди нет, а раны твои и синяки мы быстро вылечим. Будешь жить!

– Где… я? – разжав непослушные, опухшие губы прошептал Ананд.

Сверху появилось миловидное лицо девочки-подростка. В ее больших миндалевидных глазах читалось любопытство.

– Мама, можно я спущусь к вам вниз?

– Сбегай к ручью, Настенька, принеси сначала водицы, – откликнулась незнакомка и вновь обернулась к Ананду. – Разве можно сигать с поезда против его хода?

– Где я? – повторил вопрос Ананд.

– В келье.

– В мо… на… стыре?

– Почти. Прошлое лето здесь монашка из Покровского монастыря укрывалась, не то сумасшедшая, не то прозорливица. В народе говорят, будто бы ученица Ксении Рыбинской. Слыхал про такую?

– Нет.

– Как-нибудь расскажу. Досифея, так нашу монашку звали, прошлой осенью покинула эту келью, чтобы прислуживать в Ларионовской своей наставнице – та в годах да и ослепла совсем. А недавно пошли слухи, что скоро опять в наших краях объявится. Сам-то ты из каких мест будешь?

Ананд задумался. Вспомнил подробности побега. Честно и откровенно открыться перед незнакомым человеком опасно, а никаких легенд заранее он не составил да и врать не любил. На лбу выступила испарина, заныли ушибленные бедро и шея. Он закрыл глаза.

– Принимайте воду, – раздался сверху голос Насти.

– После расскажешь, не напрягайся, – успокоила беглеца незнакомка. Встала, приняла ведро с водой, сняла со своей головы косынку, намочила, приложила ко лбу Ананда и, обратив лицо вверх, дала дочери новое задание: – Настенька, помощница моя, передай сюда нашу сумку, а сама походи окрест, насобирай хвороста для костра и грибов поищи, чтоб пообедать всем хватило.

Минуту спустя, когда большая холщовая сумка разместилась в келье возле дощатого ложа, женщина вновь склонилась к Ананду:

– Не бойся, я не собираюсь тебя сдавать НКВД. В бреду ты много чего наболтал про лагерь, про охранников, я поняла, что ты беглый, поэтому мы с Настей и спрятали тебя здесь, подальше от чужих глаз. Давай теперь знакомиться. Меня Надеждой звать. Фамилия – Яковлева. Студентка Ленинградского университета. Приехала сюда, чтобы дочь с собой в Питер забрать и маме помочь с переездом в другую деревню. Да и на зиму заготовки надо делать: грибы, ягоды, травы… Случайно видела, как ты из поезда летишь под откос. Подошли с Настей, думали, насмерть расшибся, но, слава богу, обошлось. Теперь твоя очередь: кто ты, как, почему…

– Чандра… кант Вен… ката Раман, – представился Ананд и, превозмогая боль, улыбнулся, предвкушая реакцию этой маленькой женщины на столь странное для русского уха имя.

Она никак не отреагировала.

– Я… индус, – пояснил он спустя пару минут и с короткими интервалами продолжил: – Выучил русский и пришел в вашу страну, чтобы строить с вами самое прекрасное во вселенной общество1. Но не имел при себе удостоверяющих личность документов. Думал, у вас по-ленински давно покончили с паспортами2. Меня арестовали в Сталинабаде, приняли за какого-то беглеца, били, чтоб сознался. Я сознался. Беглеца потом поймали, но меня не освободили, а переслали из Таджикистана в Волгострой. В лагере прозвали Анандом3. Можешь и ты меня так звать. Это имя проще произносить, и у него вибрации хорошие, теплые…

Он снова смолк, а когда собрался было продолжить рассказ, Надежда, видя, как трудно ему дается каждое слово, приложила палец к губам и остановила:

– Достаточно. К вечеру синяк с губы сойдет – доскажешь. Твоя ссылка на Ленина, ратовавшего за отмену паспортов и предоставление всем и вся свободы передвижения, сегодня звучит упреком нынешней власти. Так что об этом больше нигде не упоминай. А сейчас для тебя главное – подлечиться, встать на ноги.

Она раскрыла сумку, достала кусочек хозяйственного мыла, две маленькие клеенки, множество разноцветных тряпочек, несколько листьев подорожника. Обмакивая тряпочки в ведро с водой и слегка намыливая, мягкими, нежными движениями помыла лицо страдальца, пораненные губу, грудь. Подложила под синяк на шее смоченный в холодной воде и сложенный в несколько слоев тампон из марли, а снизу клеенку. Вынула из сумки большое лоскутное одеяло, накрыла им верхнюю часть тела и руки. Затем осторожно сняла с Чандраканта Венката Рамана брюки, продезинфицировала мыльным раствором порезы и синяки в нижней части тела, наложила на ранки листья подорожника, поставила холодный компресс на распухшее правое бедро.

– Ты не смущайся, – произнесла она, когда Ананд, мешая ей, застенчиво скрестил ноги. – Принимай меня за доктора. У нас в университете все девочки, помимо лекций и семинаров по специальности, проходят курсы оказания первой помощи.

Закончив процедуры и расправив одеяло поверх тела пациента, она взяла в руки его брюки, осмотрела их.

– Придется тебе до завтрашнего утра побыть без брюк и рубашки. Я заберу все с собой: постираю, проглажу от блох, поставлю заплатки.

– Холодновато тут будет… голенькому, – пожаловался Ананд.

– Потерпи немного, – Надежда подоткнула под него одеяло. – Это от компрессов холод идет. Без них никак нельзя. Но здесь в углу кельи полно камней. Настя придет, разожжем костер, прокалим камни на костре и обратно в келью занесем. Они потом долго тепло отдавать будут – согреешься. А вечером еще горячих камней подложим, чтобы ночью не замерз.

Ананд закрыл глаза.

– Правильно, – похвалила его Надежда. – Поспи немного, а я наверх пойду. Хорошо?

– Побудь еще чуть-чуть. Я полежу с закрытыми глазами, а ты говори, говори…

– Что говорить?

– Не знаю…

– Мама! – раздался снаружи голос Насти. – Я все принесла. Можно теперь к вам спуститься?

Надежда встала, сняла со лба Ананда ставшую почти сухой косынку, провела пальчиками по его щеке:

– Я пойду разведу костер, обед приготовлю, а ты пока с Настей пообщайся – без ее помощи я бы тебя сюда не затащила. Потом вместе перекусим. Горячие грибы да еще и с печеной картошечкой – вмиг согреешься и сил прибавится.

Он открыл глаза, улыбнулся.

Она поднялась по ступенькам наружу. В келью тотчас спустилась тоненькая, с синеватыми прожилками на руках, светловолосая девочка-подросток в светло-коричневом домотканом платье и в таких же, как у матери, черных сапожках. Оглядевшись по сторонам и не найдя, куда присесть, она неожиданно предложила все еще продолжавшему улыбаться бывшему зэку:

– Давайте я вам песню спою!

– Ну, пой, – согласился тот.

Пройдя в угол кельи, где было чуть попросторней, и повернувшись лицом к Чандраканту Венката Раману, Настя громко, размахивая в такт мелодии руками, запела:

После обеда Надежда ушла с дочерью в деревню, оставив рядом с ложем пациента ведро с холодной водой и много чистых полотняных лоскутков, чтобы тот мог самостоятельно менять компрессы. Горячие камни в келью решили пока не заносить, воздух и без того основательно прогрелся струящимися сквозь просветы в листве жаркими лучами летнего солнца. Ближе к вечеру она обещала еще раз навестить горемыку и тогда уже подумать, как быть дальше.

Оставшись один, Ананд час или два лежал неподвижно, иногда проваливаясь в сон. Наконец почувствовав себя достаточно отдохнувшим и окрепшим, осторожно пошевелил пальцами ног, рук, согнул и разогнул колени и, определившись, что это ему под силу, приподнялся на локтях. Мысленно прошел сознанием по всему телу, отметил болевые места, принял боль как временную неизбежность, позволив ей быть, и сел на своем ложе с выпрямленной спиной в позу лотоса.

Неделю назад у него не было мыслей бежать из лагеря. Вообще не было никаких планов на будущее: вся мыслительная деятельность сводилась к заботам об удовлетворении насущных нужд. И лишь по вечерам в бараке он шептал мантры на санскрите, мысленно совершая пуджу. Перечислял имена великих гуру и мастеров: бессмертного неподвижного господа Нараяны; рожденного из лотоса Брахмы; господа Кришны; спасителя Шанкарачарьи и многих-многих других. Мысленно преподнося каждому из них благовония, фрукты, огонь камфоры, цветы, Чандракант благодарил их за то, что помогают ему пройти через невзгоды, клал поклоны. Просил их и далее защищать его душу от уныния, а тело от немощности. Потом пел баджаны и всегда завершал любимой, в которой рефреном звучали слова: «Ананда, нанда, нанана, Ананда, нанда, нана». Изнуренные полуголодным существованием, холодом и каторжным трудом, зэки вслушивались в непонятные слова древнейшего из языков и на периферии сознания ощущали, что не все в этом мире плохо, что есть какой-то свет в каждой живой душе – и троцкиста, и раскулаченного крестьянина, и гонимого за веру пастыря. Охранники, избив пару раз для порядка Чандраканта, более не препятствовали «этому чокнутому индусу» бормотать вечерами в бараке на непонятном языке. Они же и прозвали его Анандом.

В этот раз поблизости не было ни охранников, ни товарищей по бараку, и Чандракант произносил мантры громко, как когда-то у себя дома в Индии. После завершения обряда погрузился в медитацию, меняя мудрами потоки целительной энергии в теле и соединяя их с потоками энергии Вселенной.

Когда Надежда вернулась навестить своего пациента, тот, закутанный в одеяло, неподвижно сидел на бревнышке у потухшего костра рядом с входом в келью и улыбался.

– Ты сумасшедший! – накинулась она на него. Поставила принесенную корзину на траву, подошла вплотную к Ананду и, сбавив тон, тихим голосом, как малому дитя, пояснила:

– Тебе надо лежать. Так доктора нас учили. Предоставь все заботы мне и будь послушным.

Он медленно поднялся в рост, подоткнул плотнее, чтоб не спадало, одеяло на поясе, сложил ладони на уровни сердца в «намасте» и склонился перед ней в поклоне:

– Ты мой добрый ангел. Позволь припасть к твоим стопам.

Прежде чем Надежда успела сообразить, что к чему, он, распростершись всем телом на земле, ткнулся лбом в носки ее сапог.

– Не смей этого делать! – она в ужасе отступила назад, потом опустилась на колени и силой заставила Ананда распрямить спину.

Несколько минут, стоя на коленях, они без слов смотрели друг другу в глаза. Чандракант протянул своей спасительнице ладони. Она медленно, не отрывая взгляда от его лица, вложила в них свои маленькие ладошки. Оба замерли. Сначала у нее, а потом и у него на ресницах задрожали слезы. Не сговариваясь, они одновременно закрыли глаза. Некоторое время все так же в молчании каждый вглядывался мысленно в глубины самого себя и сидящего напротив человека. Потом, разжав ладони, но не поднимаясь с колен, склонились друг к другу и обнялись.

Ни она, ни он не произнесли ни слова, но Чандракант почувствовал, что между ним и этой женщиной исчезли все барьеры, что где-то в глубинах своего сознания он принял ее как неотъемлемую часть самого себя. Это ощущение единства родилось естественно, без каких-либо усилий, как нечто само собой разумеющееся. Оно не нарушало обоюдной свободы, благодаря чему исключало возможность взаимных притязаний и разбивало временные границы, обретая вкус вечности. Он приподнял голову, отклонился от ее плеча. Она тоже распрямилась. Он искал в ее глазах подтверждения испытываемых им чувств, но Надежда не поднимала ресниц, а когда подняла, лишь мельком взглянула на него, снова опустила глаза долу и тихо произнесла:

– Мне хорошо с тобой. Кажется, что мы знаем друг друга вечность. Но… – она немного помолчала, потом осторожно взяла его ладонь, положила себе на колени, раскрыла и, проведя по ней пальчиком, как бы ставя черту, закончила фразу, – но ты меня совершенно не знаешь.

– Неправда, – возразил Ананд. – Я знаю о тебе больше, чем ты знаешь обо мне. Ты ангел, сошедший с небес, самая добрая и самая прекрасная из всех небожительниц.

Коснувшись пальцами ее ладони, он приподнял ее и перевернул, намереваясь поцеловать запястье.

– Не надо! – Надежда отдернула руку и приложила к его губам свой мизинчик, как маленький, но непреодолимый барьер. – Рано или поздно ты узнаешь от деревенских такое обо мне, что раскаешься во всех сказанных только что комплиментах и с презрением отвернешься.

– Ни словами, ни сплетнями невозможно затмить то, что услышано в тишине, – вновь попытался настоять на своем Ананд.

– Может, и так, – она встала, расправила платье. – Но мне спокойнее, когда сердце и разум не противоречат друг другу. Пересядь пока на свое место.

Ананд, опираясь на руки, послушно пересел с травы на бревнышко. Надежда разожгла костер, подвесила над ним на металлической треноге помятый алюминиевый котелок, закипятила в нем воду, бросила внутрь цветы иван-чая, листья мяты. Пока травы настаивались, запекла в углях картошку с корешками каких-то растений.

Ужин прошел в молчании.